Текст книги "Дети Барса. Книга первая - Туман над башнями. (СИ)"

Автор книги: Андрей Ренсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

"Открой глаза, мальчик!"

Глаза, да. Они были ужасны. Точнее, их не было, только жуткие бельма с точками увядших зрачков. Когда Смотрящий снял маску и положил на плечо грязную ладонь, стало страшно. Очень захотелось на двор, по-маленькому. Когда совсем прижало, припустил немного, прямо в штаны. Стыдно не было: страх выел все эмоции, всю душу сожрал. Осталась только дрожащая мясная оболочка.

"Кто говорит тебе все эти вещи?"

"Не отвечай! Не говори старику обо мне! Будет плохо, очень плохо. И тебе, и твоей семье!"

Голос в голове встревожен. От обычной вкрадчивости не осталось и следа. Только сейчас приходит понимание: похоже, ты вляпался в скверную историю, кузнецов сынок.

"Кто говорит тебе все эти вещи? Отвечай, мальчишка, иначе я вырву твои глаза и скормлю их собакам!"

"Молчи, Вьяла! Не смей упоминать обо мне! Иначе узнаешь, что такое настоящий страх!"

Надо закрыть глаза и представить, что гудящий в голове голос – просто шум ветра в высокой траве. Иногда завывания складываются в осмысленные слова – но это просто расшалилось воображение. Не слышу тебя. Не хочу больше слышать, никогда! Залепил бы уши воском, да знаю, что не поможет.

"Г-голос в моей голове..."

Ладонь сжимается, превращаясь в цепкую корявую лапу, которая, больно защемив кожу под туникой, тянет ближе к вонючему рту и слепым бельмам.

"Что за голос?"

"Молчи, Вьяла! Молчи, если хочешь жить!"

"Я... я не знаю..."

Потом, когда убегали из деревни, под свист и проклятия соседей, оказавшихся вовсе не такими добрыми, страха уже не было. Да и вообще ничего не было, кроме дикой злости. На себя, на человека из снов, прицепившегося, как репей к собачьему хвосту, на старика, на деревенских. На весь мир.

"Куда мы едем?"

Отец молчит. Телега трясётся на ухабах, сестра орёт, мать испуганно косит глазом. Знакомый мир удаляется, схлопывается в точку, впереди только неизвестность в виде разбитой горной дороги.

В животе что-то переворачивается.

"Куда мы едем"?

"К твоей тётке, в Козье урочище", – неохотно отвечает отец. – "Вроде бы там нет башни".

"Молчи, ублюдок!" – вдруг взрывается мать, худая, горбоносая женщина. В её глазах – ненависть. Это совсем непохоже на неё, забитую, никогда не открывавшую рта без разрешения. – "Молчи, отродье! Что же ты не шею сломал, когда свалился с того дерева, а всего лишь руку? Почему собачий кашель задушил твоего брата, а не тебя? Как бы я хотела, чтобы ты был мёртв! Поплакала бы тихонько, да и забыла, что ты вообще жил на свете!"

От таких слов мокнут глаза. Над дорогой висит молчание, мрачное, как тучи, зацепившиеся за горные вершины. В голове непривычно пусто: впервые за столько лет голоса не слышно. Это пугает гораздо больше, чем истерика матери.

Тётка встретила неласково: шипела, ругалась. В дом пустила только мать и сестру – мол, и так места мало. Если б отец не был кузнецом, точно выгнала бы. Поэтому пришлось отойти подальше по руслу ручья, найти место поровнее и начать строить дом – чтобы пореже хозяйке на глаза попадаться.

Местность вокруг дикая, безлюдная. Разве пройдёт раз в неделю по ручью охотник, или пастухи встанут на ночёвку. Иногда тёткины сыновья прибегают, но дружбы пока не предлагают, присматриваются: дразнятся издалека, да камнями кидаются. Впрочем, скучать некогда: работы много.

Когда разгрузили скарб, построили навес для лошадей, расчистили площадку под дом и принялись таскать с ручья плоские булыжники для будущей кузни, отец признался:

"Смотрящий сказал, что тебя надо убить".

"Что ж не убил?" – сорвалось с языка.

"Потому, что в нашем роду ты такой не первый", – ответил он. – Многие разговаривали с туманом. Мой младший брат, например. Оба племянника. Разные были ребятишки – и озорные, и спокойные. Но кончалось всё всегда одинаково: приходил Смотрящий, и говорил те же слова".

"И их всех убили?"

"Кого во сне придушили, кого опоили ядом. Бывало, конечно, что у родителей рука не поднималась. Тогда ребёнок просто пропадал, соседи помогали. Уже много лун такое творится... Не знаю, что там с этими голосами не так, только от Смотрящих пощады не жди. Они убирают говорящих с туманом чужими руками. Вроде как щенков кусачих топят, оставляют только послушных".

Потом отец сделал шаг навстречу, сильные жёсткие ладони крепко сжали горло, выдавливая воздух. Стремительно темнеющее небо закружилось в глазах.

"Чтобы я никогда больше не слышал ни о каких голосах! И никто в округе! Пообещай, иначе, клянусь, я задушу тебя прямо сейчас!"

Следующей ночью, наконец, приснился таинственный незнакомец, впервые за много дней. Он больше не улыбался. Напротив, казался разочарованным, даже разозлённым. Сидел на своём троне вполоборота, не смотрел в глаза и даже говорил иначе: брезгливо цедил слова сквозь зубы:

"Ты предал меня, сын кузнеца".

Сын кузнеца – так он говорит только, когда очень недоволен. Во всех остальных случаях зовёт по имени.

"Меня заставили. Этот старик напугал меня".

Сказанные слова были беспомощны, как новорождённые котята. Сидящий на троне усмехнулся:

"И ты позволил себе испугаться выжившего из ума слепца? Что ж, пора показать тебе вещи, которых действительно стоит бояться. Пора даровать тебе Настоящий Страх. Либо научишься черпать из него силу, либо он тебя сожрёт".

"Не надо", – прошептали дрожащие губы, сами по себе.

Человек на троне рассмеялся в голос:

"Не благодари. И не бойся – никого, никогда. Ведь ты всего лишь щенок, чья вина лишь в том, что доставил людям хлопоты. Тем, что родился на свет".

Потом туман начал сгущаться, и пришёл ад ночных кошмаров, который длился очень долго: несколько лун. И с каждой ночью становилось только хуже.

"Да проснись же, наконец! Открой глаза, сын кузнеца!"

–Я хочу спать, – пробормотал Вьяла, переворачиваясь на другой бок и подтаскивая за собой тяжёлое одеяло из стёганого войлока. Сознание раздвоилось. Часть его всё ещё была одурманена сном, другая начала осознавать проступающую сквозь него реальность: слежавшееся сено под рёбрами, запах дыма, громкий храп отца, как всегда, уснувшего, лёжа на спине.

"Очнись, глупый мальчишка! Речь о твоей жизни!"

–Ну и что? – Очень уж странное оно, это состояние, когда завис между сном и явью. Зыбкое, непонятное. То ли взаправду отвечаешь невидимому собеседнику, то ли тебе это просто снится. – Моя жизнь, мне ей и распоряжаться.

"В этом ты ошибаешься, Вьяла. Сильно ошибаешься".

–Тогда заставь меня проснуться, человек из тумана. Что, опять будешь пугать своими кошмарами? Теперь я не боюсь их: ведь они всего-навсего сон.

"И в этом ты тоже ошибаешься, сын кузнеца".

Туман снова сгущается, и из него, в который уже раз, выныривают причудливые твари. В этот раз незнакомые, таких ещё не было. Сгорбленное тело покрыто шелестящим чешуйчатым хитином. Неестественно длинные ноги поросли чёрной влажной шерстью и дрожат мелкой дрожью.

–Ну и что? Нисколько не страшно, просто противно.

Твари разбредаются по залу: принюхиваются, шевелят гигантскими усами. От них исходят невидимые удушливые волны, словно стоишь над открытой мусорной ямой, куда сваливают рыбьи потроха и выплёскивают помои. Какой-то он странный, этот сон. Слишком уж похожий на реальность.

"Поднимайся. Сегодня твоя жизнь изменится, раз и навсегда".

Внезапно одна из тварей замечает притаившегося в углу зала, и издаёт пронзительный визг. Над её головой раскрывается складчатый гребень, состоящий из острых хрящей и желтоватых перепонок между ними. С гребня капает что-то липкое и жёлтое. Спустя секунду тварь уже мчится к лёгкой добыче, разбрасывая в стороны волосатые ноги.

–Это – просто сон. Ничего она мне не сделает.

"И опять ты ошибаешься".

Не добежав примерно десяти локтей, тварь резко тормозит. Из слюнявой пасти вылетает что-то острое и длинное. То ли язык, то ли жало, то ли струя кислоты. Думать о том, что это такое, некогда: шею обжигает чудовищная боль.

Всё-таки, жало: если скосить глаза, можно увидеть, как оно торчит из-под кожи. Кровь из разорванной артерии хлещет на пол, по которому ползают струйки тумана. Ноги становятся ватными, а зародившийся крик никак не может протиснуться сквозь горло, пробитое насквозь. Остаётся лишь шевелить губами и надувать кровяные пузыри. Словно ещё живая рыба под разделочным ножом.

–Нет!!! – заорал Вьяла, неведомо как и чем. Схватился обеими руками за жало, впившееся в шею, стал раскачивать, пытаясь выдернуть. Через какое-то время понял, что сжимает в руках всего лишь плотную связку сухого сена, одну из тех, что служили постелью. Чтобы убедиться, что уже не спит, мазнул рукой по шее. Ладонь вернулась мокрой и скользкой.

–Так это был не сон?

Из потухшего очага медленно полз синеватый дымок, нырял под сбитую из кривых досок дверь и исчезал в ночи, полной шорохов и всхлипов. Отец перевернулся на бок и перестал храпеть. Только сестра спала беспокойно, пиная ногами одеяло, наполовину сползшее на пол.

"Сон. Не сон. На самом деле никакой разницы нет, сын кузнеца. Ты поймёшь это, рано или поздно. Но кровь из тебя сегодня действительно пили".

–Комары, – догадался Вьяла. – Просто комары.

Сделанное открытие убедило мальчика в том, что он уже не спит, а все твари с острыми жалами остались там, в тумане. Есть только мелкие кровососущие пакостники, но не пристало же взрослому восьмилетнему парню всерьёз бояться, что комары способны выпить всю кровь из его тела?

–Зачем ты разбудил меня? – спросил Вьяла, усаживаясь на ложе. За крошечными окнами стояла кромешная тьма. Ночь вступила в свои законные права, и родные спали крепко. Можно было бы не шептать, и даже не шевелить губами, можно было просто думать – живущий в голове всё отлично понимал и так. Но мальчик всё равно продолжал шептать, проговаривая слова, обращённые к незнакомцу. Ощущение, что все твои мысли кто-то слышит, всё ещё были непривычны. Всё ещё пугали.

"Возьми свою одежду и беги отсюда прочь. Одеваться нет времени. Будить родных нет времени. Считай, что они уже мертвы. Есть время только для того, чтобы бежать со всех ног".

–Что? – пискнул Вьяла, вжимаясь в тёплое, пахнущее дымом, сено. Опомнившись, заткнул себе рот, но его возгласа никто не услышал. Только сестра зашевелилась, простонала – её сны тоже были тяжёлы. – Бежать? Зачем? Как?

"Как можно быстрее. Сюда идут люди, которые хотят твоей смерти".

–Я не сделал ничего плохого, клянусь!

"Им довольно того, что ты ещё дышишь. Другие причины не нужны".

Смерть. Даже взрослые, знающие всё на свете, боятся этого слова, стараются не слышать и не произносить его. Это выглядит смешно и глупо. Ведь страх – просто инструмент для достижения цели, и сам по себе бесполезен.

"Всё верно. Я хорошо обучил тебя. Однако есть слово, за которым существует смысл. Это слово звучит так: дело. Наше общее дело. Ты – один из тех, кому удалось дожить до восьми лет. Если они схватят тебя, мне придётся начинать всё сначала".

–Мать? Отец?

"Твой путь будет очень долгим. На нём ты встретишь множество людей, и тебе придётся научиться использовать их в интересах дела. Придётся научиться жертвовать ими, оставлять за спиной без сожаления и состраданий. Родители – первые в твоём списке потерь, но далеко не последние."

–Отец спас мне жизнь!

"А мать прилюдно отреклась. Ты научишься не обращать внимания на такие вещи. Через некоторое время слова "мать" и "отец" потеряют для тебя смысл. Нет, конечно, ты будешь помнить, что такие люди были, но от этой памяти тебе не будет никакого прока. Когда вещи и слова теряют свой изначальный смысл, оставляя лишь бесполезные воспоминания – это и есть смерть, Вьяла."

Босые ноги осторожно встали на пол. Даже уложенная в два слоя, солома обожгла холодом. Земля по ночам быстро остывает: до настоящего лета ещё целых две луны. Туника переброшена через плечо, сандалии, сплетённые из ивовой коры и подшитые кожей, зажаты в руке. Теперь главное – не наступить в темноте на маленьких козлят. Если заблеют, тихо уйти не получится. Эх, ножик свой забыл... Он в стене спрятан, там камень вынимается, приметный такой.

"Некогда! Они уже рядом, в пяти минутах. Прошли через перевал, оставили коней и спускаются в долину пешком, не привлекая внимания. Они страшные люди, сын кузнеца."

–Как Смотрящие?

"Смотрящие никогда не убивают своими руками, а эти люди лишают жизни так же легко, как дышат. Хорошо, что их осталось мало. Недавно была большая война и почти все ублюдки погибли. Но не все, к сожалению".

Дверь, посаженная на вырезанные из сучков петли, даже не скрипнула, отворилась беззвучно. Разгорячённое тело обдало зябкой ночной свежестью, и на коже сразу высыпали мурашки. Как ни крепился, всё равно бросил прощальный взгляд – туда, во тьму, пахнущую дымом, козами и грязным человеческим телом. Прощай, детство, теперь уже навсегда.

–Куда бежать?

"Вверх, по тропинке, ведущей к обрыву. Я хочу, чтобы ты увидел всё своими глазами".

Перепрыгнуть через хлипкую изгородь – дело нехитрое, даже в темноте. Дремлющие лошади почуяли человеческий запах, недовольно захрапели, забили копытами. Громко вышло – как бы не разбудили спящих в доме. Чего им не спится? Вон даже пёс не загавкал, даром, что молодой. Поворчал немного, да и затих себе: знает, что пробежал сын хозяина. На то он и сын хозяина, чтобы бегать, куда ему вздумается.

–Слишком темно...

Лес встал на пути сплошной чёрной стеной. Днём он совсем другой: живой, весёлый, полный жизни. А теперь – просто стена мрака. Узкий серпик месяца светит еле-еле. Идти туда без факела, да ещё и добровольно – безумие. Или навернёшься с обрыва, запнувшись за корень, или волки разорвут, или...

"Ты просто боишься, сын кузнеца. Точнее – боится твоё тело. Надеюсь, разум помнит, что никакого страха не существует? Закрой глаза и бегом в гору, времени почти не осталось. Стоит ли напоминать, что ты прекрасно помнишь все повороты на этой тропинке?"

–А зачем глаза-то закрывать? Всё равно ничего не видно.

"Чтобы не давать пищи своему страху. Никто не откармливает пса для охоты на самого себя".

Раз, два, три, четыре... Вверх, отбивая голыми пятками дробь по твёрдому, слежавшемуся песку, вверх, задыхаясь и сопя. Острые камни и лежащие поперёк тропинки сучки впиваются в подошвы, сбивают с шага. Сколько там осталось до поворота: пятнадцать шагов, или шестнадцать? Там и днём-то страшно бегать: под ногами открывается обрыв, в который легко соскользнуть по влажным камням. Надо открыть глаза...

"Не смей! Даже не думай об этом, сын кузнеца!"

На повороте, над самым обрывом растёт бук, старый, раскидистый. Его корни давно вылезли наружу и качаются в воздухе. Кажется, что дерево вот-вот рухнет вниз. Ан нет: ещё сто лун простоит, не меньше. Когда заиграешься, забудешь про крутой склон, и начнёт сносить с тропинки в обрыв, надо бежать на его ствол. Пусть оцарапаешь руки и разобьёшь нос, это всё лучше, чем считать кости, упав с обрыва. Так сколько же осталось до поворота? Пять шагов? Шесть?

"Давай! Сейчас!"

Выброшенные вперёд ладони царапают шершавую кору. Мгновение для того, чтобы осознать это. Ещё одно для того, чтобы сгруппировать разогнавшееся тело, оттолкнуться от ствола и бежать дальше. Теперь уже спокойно, без лишних нервов, стараясь беречь сбитое дыхание: уже недалеко осталось. Повернуть налево, а потом всё время вверх.

–Там дальше будет обрыв... Можно открыть глаза?

"Над обрывом растёт высокая трава. Скройся в ней и замри. Стань камнем, если хочешь жить".

–Что дальше?

Земля под травой, у самых корней, сырая и скользкая. По корням вьётся какой-то колючий сорняк, который впивается в голые ноги и локти. Ужасно холодно и сыро, всё тело чешется – то ли клопы покусали, то ли нервы расшалились. Больше всего хочется плюнуть на причуды голоса и вернуться домой, под тёплое одеяло, к потухшему, но ещё горячему очагу. Как знать: может, незнакомец просто решил пошутить. С него станется.

"Жди".

Ждать пришлось недолго, сердце ещё не успело отойти после слепого бега сквозь ночной лес. В темноте заворчал пёс, сначала нерешительно, потом всё громче. Когда понял, что не почудилось, что чужие уже подбираются к дому, залаял в голос. Но тут же сбился на булькающий вой, захрипел и затих.

–Они его... они его... Моего пса...

"Нет, не ножом. Издалека взяли. Арбалет, наверное. Кто-то из них видит в темноте, как кошка, и это плохо. Не высовывайся. Просто лежи и слушай".

Невидимая рука легла на вспотевший затылок и вдавила подбородок во влажную землю. Внизу медленно и торжественно разгорелось мрачное зарево: судя по глухому хлопку, кто-то швырнул внутрь кузни глиняную бутыль с жидким огнём. И, после того, как огонь окреп, затрещал, чужие бросились к дому, уже не скрываясь за темнотой.

Мальчик, закрыв рот испачканными руками, слышал их топот и тяжёлое дыхание. Слышал треск изгороди, гудение огня, вопли матери, отчаянный визг сестры. Но затем все звуки заглушило дикое ржание лошадей, привязанных неподалёку от кузни – они осознали, что им суждено сгореть заживо.

–Здесь его нет, Старший. Постель ещё тёплая. Где-то рядом притаился. Может, по нужде вышел.

Голос грубый, лающий. Человек, изрыгающий подобное, должен выглядеть истинным зверем. Воображение нарисовало оскал великана-людоеда, с ног до головы заросшего шерстью. Зубы начали выбивать затейливую дробь.

"Спокойно, Вьяла. Не бывает никаких великанов-людоедов. Это всего лишь люди. Я хотел показать тебе, что люди бывают и такими. Запомни это".

Глухой треск и сноп искр до самого неба: в горящей кузне стали рушиться столбы, подпирающие крышу. Из нагретой стены испарилась глина, и начали громко трескаться камни, натасканные с ручья. Один за другим.

–Не ко времени вышел, – отозвался невидимый в темноте Старший. Его голос был сух и напоминал скрежетание жерновов. – Давайте сюда отца.

Зубы впились в загрубевшую кожу пальцев. Во рту стало тепло и солоновато. Сестра верещала без передышки – что с ней делали, оставалось только гадать. Непонятно: почему ей ещё не заткнули рот железом, как убитому псу? Должно быть, она для чего-то им нужна.

–Или нет. Сначала мать.

–Извини, Старший, бабу не удержали – слишком уж кусалась. Вырвалась, и к лесу... Ну, я выстрелил вслед. Сам не понял, как вышло: вроде в плечо метил.

–Тогда тащите отца, болваны. – Скрипучий голос не дрогнул, словно речь шла о невинных вещах. – И не забудь вытащить из тела болт: мы не должны оставлять следов.

"Терпи, мальчик. Терпи. Сейчас ты не сможешь сделать ничего, только погибнешь зря. Мы обязательно отомстим, я клянусь тебе. Но для этого надо постараться выжить".

–Где твой щенок?

–Что вам... Кто? У-х-х-х...

Судя по сдавленному стону, отцу от души зарядили сапогом между ног, чтобы лучше вспоминалось. И ничем не помочь: чужую боль на себя не примешь... Можно спуститься вниз и сдаться, да только это никого не спасёт. Ясно, что чужаки ни за что не оставят живых свидетелей.

"Почему я так хорошо слышу, что он говорит? Обрыв довольно высок. Там, внизу, стоит невообразимый шум, но я могу разобрать каждое слово... Это ведь ты делаешь, да? Но зачем? Очередной урок? Чего не бывает на этот раз? Боли? Ненависти? Жалости? Сострадания?"

"Нет вообще ничего. Есть только цель, и устремлённая к ней воля. Но ты в очередной раз ошибаешься: я делаю это не для того, чтобы преподать урок. Я не могу спасти твою семью, но могу позволить слышать их последние слова."

–Повторяю вопрос – где твой щенок?

–Я отправил его прошлой луной. В Ватаскаласку, учеником горшечника...

–Тогда ты первый из кузнецов, что послал сына учиться гончарному делу. Придумай что-нибудь поумнее. Даю тебе на размышление три удара сердца. Раз...

–Но... Это правда, господин...

Негромкий сухой щелчок, за которым никому не расслышать тихого стона. К тому же стон надёжно спрятан в грязную ладонь.

"Именно так и ломаются шейные позвонки: словно свежая, полная соков, ветка. Звук точь-в-точь такой же".

"Я ненавижу тебя. Клянусь, я отомщу за то, что случилось с моей семьёй. Сначала им, а потом тебе. Доберусь до тебя, где бы ты ни прятался".

Кулаки сжались так сильно, что, кажется, вот-вот лопнет туго натянутая кожа. В голове раздался лёгкий смешок.

"Договорились, сын кузнеца. Сначала им, а потом мне, всё так. Тогда знай: главного зовут Разза, Старший. Он очень большой человек за проливом, но мало кто догадывается, что у Старшего есть другая, тайная жизнь. Запомни это имя хорошенько. Думаю, вы ещё встретитесь".

"Я убью его, клянусь".

"Мы обсудим это позже. А пока послушай-ка, что он скажет. Мне кажется, у него к тебе есть предложение".

Скрипучий голос негромок, но поразительно силён: то, что говорит этот Старший, слышно весьма хорошо – сквозь треск догорающих стропил, сквозь ржание бьющихся на привязи коней. А может, это опять голос постарался.

–Послушай меня, мальчик. Ты где-то рядом и прекрасно меня слышишь, я уверен в этом. Кончай свою глупую игру и выходи на свет. Больно не будет.

Нашёл дурака – мелькнуло в голове. Однако через секунду снизу вновь раздался громкий плач ребёнка. Проклятье.

–Иди сюда, и твоя сестра останется жить. Я обещаю. Нет никакого смысла убивать её: она слишком мала, чтобы запомнить наши лица.

"Сейчас выхожу". – Прежде, чем подняться на колени, пришлось проговорить это про себя добрый десяток раз. Когда удалось встать на ноги, эти слова превратились в тугой звон, лишённый всякого смысла.

"Замечательно", – едко сказал голос. Он наблюдал за мальчиком и решил вмешаться тогда, когда поверил: тот и в самом деле собирается это сделать.

"Ну, и ради чего эта жертва?"

"Ради сестры, непонятно, что ли?"

"Что???" – Тут в голове раздался раскатистый хохот. Голос смеялся над его словами так самозабвенно, как никогда до этого. Обида и злость ударили мальчика под колени, заставляя опуститься обратно в траву. От этого смеха уверенность в собственной правоте растаяла, словно утренний снег под солнцем.

"Что смешного-то?"

"Кто же учил тебя врать? Точно не я. Тогда, может быть, мать? Или отец, когда надоедало кузнечное дело?"

"Я не врал. Я действительно собирался..."

"Вздор! Конечно же, ты врал, сын кузнеца! Причём твоё враньё было самым бесполезным из всех видов вранья: ты пытался обмануть сам себя! Запомни, мальчик: это опасное искусство следует применять исключительно для достижения цели. И никак иначе".

"Ради сестры я..."

"... и лопуха для задницы не сорвёшь! Прекрати врать себе, малыш: на самом деле тебе плевать на сестру. И на мать с отцом плевать. Ты только думаешь, что любил их, но на самом деле ты не любишь никого. Даже себя. Именно поэтому ты – один из самых ценных сосудов, что мне встречались".

Кровь закипела в тоненьких жилах. Дыхание сбилось, превратилось в озлобленное сопение: по всему, мальчик сильно обиделся. Непонятно, правда, что он собрался делать дальше – реветь, или драться. Но вот сжатые кулачки медленно разжались, сведённые домиком брови разъехались в стороны, и стало ясно: всё-таки плакать. От того, что проклятый голос вновь оказался прав. Да, всё это правда, пусть такие мысли до этого никогда не приходили в голову.

"Повтори это ещё раз, сын кузнеца".

"Это правда. Да, ты прав... И мне очень стыдно за это".

"Не стоит. Свою природу не переделаешь. К тому же, твоей сестре ничего не угрожает: Разза не станет её убивать".

"Откуда ты знаешь?"

Голос промолчал. Вместо него раздался другой: скрипящий, надтреснутый. Похоже, убийцам надоело ждать ответа от ночных холмов.

–Это бесполезно. Он где-то здесь, рядом, но не выйдет.

–Вот зверёныш, – прорычал другой голос, принадлежавший арбалетчику, случайно застрелившему мать. – Так что с девчонкой?

–Королевская кровь дороже золота. Если не начнёт разговаривать с туманом до восьми лет и будет способна зачать, останется лишь выдать её замуж.

"Королевская кровь? О чём это он говорит?"

"Однако, ты наблюдателен", – отметил голос, но как-то вяло, без особого удовольствия. Словно Разза, проговорившись, выдал какую-то тайну, которую голос намеревался сохранить. – "Сейчас не стоит заострять на этом внимания. Ты увидел всё, что нужно и настало время убираться подальше".

–Подожди... – Вьяла уселся, подгребая под себя примятую траву. – Королевская кровь... Что это значит? И... Кто такой ты?

"Просто голос в голове. Голоса водятся в самых разных головах. В голове горшечника звучит голос простолюдина, в голове особы королевской крови – голос короля. Когда мы совершаем глупость или гадость, то с лёгким сердцем сваливаем вину на голоса в голове. Они как сквозняк: никакой пользы, один вред. Я бы посоветовал спешить: они собираются пустить по твоему следу собак".

"Собак?"

"Это такие твари с острыми зубами и тонким нюхом. Ты запамятовал, наверное: у тебя была одна такая, но её только что застрелили из арбалета".

–Мальчишки нигде нет, – У подножия холма раздался другой голос, весёлый, звонкий. Его обладатель словно радовался тому, что не нашёл маленького беглеца. – Может, побежал под крылышко к тётке?

–Мы навестим её на обратном пути, – отозвался Разза. – Вряд ли она станет прятать племянника, за сведения о котором получила десять золотых мер. Нет, он где-то рядом, я чувствую. Долина небольшая, из неё ведёт только одна дорога. Думаю, до утра мы успеем обыскать здесь каждый камешек. Спускайте собак, парни. Но сначала сжечь всё дотла!

Спустя несколько ударов сердца за спиной поднялось алое тревожное зарево. Казалось, что языки огня достают до самого верха обрыва. Конечно, это было всего лишь иллюзией, но мальчику, который вслепую нёсся по ночному лесу, некогда было размышлять об этом. На этот раз он не думал, что может споткнуться, или свалиться в пропасть. На это раз он просто бежал. И страха больше не было – голос снова оказался прав.

"Куда бежать?"

"Помнишь осыпь, возле которой ты прошлой луной загарпунил окуня?"

"Такое не забудешь".

"На другом берегу, напротив, есть старая лисья нора".

"Не лисья. Отец говорил, что раньше там жили барсуки. Лиса просто отобрала у них нору".

"Как угодно. В общем, забирай правее, и спускайся к ручью. Пойдёшь по воде – это ненадолго собьёт собак со следа. Поторопись, сын кузнеца: они почти настигли тебя".

"Но я ничего не слышу".

"Конечно. Это тебе не шавки какого-нибудь гуча, натасканные на полудохлом волке, брехливые и бестолковые. Собаки Непрощённых преследуют жертву молча. Иногда ты просто умираешь, даже не успев услышать лязг их зубов на своём горле. Я чувствовал это много, много раз".

"Непрощённые? Так называют себя те, кто убили моего отца? Это название очень им подходит".

"Береги дыхание, мальчик. Ты слишком важен для меня. За столько тысяч лун я поверил только три раза. И близок к тому, чтобы поверить в четвёртый".

Деревья разбегались с дороги – большие тёмные пятна, мелькающие слева и справа. Пару раз согнутые в локтях руки задели грубую шершавую кору, получилось весьма болезненно. Нельзя думать об этом. Нельзя бояться, иначе попадёшься собакам и никогда не сможешь отомстить.

В воду Вьяла забежал с разбега. Поднял фонтан брызг и встал: холод вцепился в ноги больнее любой собаки. Ждал, стиснув зубы, чтобы не закричать. Долго – целую бесконечную минуту. Тоненький серебряный месяц, словно сбежавший с бедной материной подвески, подслеповато таращился с неба. Хорошо, что сегодня молодая луна. Говорят, на неё чутьё собак притупляется.

"Теперь не беги. Иди быстро, но поднимай ноги повыше. Если собаки услышат плеск воды, тебе конец".

Легко говорить такие вещи бестелесному голосу. Идти по каменистому дну невыносимо, каждый шаг превращается в пытку. Сандалии, сплетённые из ивового лыка и подшитые кожей, остались далеко наверху. Острые камни режут босые ступни. Или это просто спазмы от ледяной воды?

"Если ты можешь чувствовать боль, значит, ещё жив. Если ты ещё жив, значит, есть шанс закончить начатое. Для того чтобы дойти до осыпи, тебе придётся сделать пятьсот маленьких шагов. Вероятно, скоро у тебя сведёт ноги, сын кузнеца. Обещаю: если ты выживешь, я стану звать тебя только по имени".

–Плевать, – прошептал Вьяла. – Мне нечего стыдиться своего отца. Он не предал меня, как тётка. Клянусь, тебе не жить, старая ведьма.

"Слишком много клятв для такого маленького мальчика. О твоей тётке позаботится Разза. Он никогда не оставляет свидетелей".

Ноги начало сводить сразу. Ничего острого, как назло, под рукой не оказалось. В колени то и дело тыкались палочки и прутики, плывущие по воде, но все они были тонкими и гнилыми. От выкручивающей боли спасало только одно средство: что есть сил лупить по окаменевшим мышцам кулаком.

"Зачем эти плохие люди забрали сестру?"

"Я не говорил, что они плохие. Я сказал, что они страшные. Плохие люди как раз мы с тобой – если смотреть с точки зрения, общепринятой в этом мире. Впрочем, забудь об этом, сын кузнеца, как и о мысли об острых гранях камней. Не стоит резать кожу: в холодной воде истекаешь кровью незаметно. Массируй мышцы, мни их, как мнут тесто. Не обращай внимания на боль".

"Да, я знаю. Её не существует. Но тогда что же так грызёт мои ноги?"

"Твоя жалость к себе. Она поселилась в ногах без спроса, так сожми кулак покрепче, и выгони её. Не хватает сил и веса – воспользуйся булыжником. Вперёд, сын кузнеца, скоро начнёт светать. Осталось всего двести шагов".

Темнота обволакивала, душила. Временами казалось, что вокруг не существует вообще ничего, кроме мрака, холода и монотонного плеска воды. Попытка считать шаги закончилась позором: пальцы кончились, а другому способу подсчёта отец не научил. Может, оно и к лучшему – всё равно через какое-то время они вообще перестали сгибаться.

"Я хочу умереть. Пожалуйста, разреши мне это сделать".

"Нет, сын кузнеца. Даже не надейся".

Вот она, наконец, и осыпь. Чтобы разглядеть тёмную громаду пологого берега, тусклого света месяца хватает едва-едва. Пора выбираться из ручья, но ноги не слушаются. Они словно вырезаны из бесчувственного дерева. Вроде того чёрного бука, что пошёл на сваи для дома.

Пара неловких шагов, и вот темнота летит навстречу, острая, как нож. У неё жёсткое каменное тело и солёный вкус. Перед глазами плывут мутные зелёные круги. Боли почти нет, тело выбрало свою маленькую долю сполна и больше никак не реагирует на удары о камни. Наверное, так чувствуют себя трупы: очень хочется пошевелиться, но сковавшая тело усталость так глубока.

"Поднимайся, сын кузнеца! Цель близка, но собаки ещё ближе! Давай же, мальчик, двигайся!"

"Я не могу двигаться. Я мёртв".

"Прости, не поверю. Я немного разбираюсь в смерти. Да, она дышит тебе в затылок, но выглядит совсем иначе, чем ты представляешь. На самом деле у неё острые зубы и холодная сталь. Поднимайся: нора совсем близко".

"Как я найду её в такой темноте?"

Ответ стал очевиден, когда удалось отползти от ручья. Гнилая вонь, сначала еле уловимая, всё усиливалась и у самой норы стала почти осязаемой. Если встать, то дышать станет легче. Жаль, что ноги не держат.