Текст книги "Дети Барса. Книга первая - Туман над башнями. (СИ)"

Автор книги: Андрей Ренсков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

–Я не написал ни одной закорючки, господин. – Нюхач был доволен собой, а может, его хорошее настроение подогревал вид пухлого холщового мешочка в руках Магона. Там что-то звенело и тёрлось друг о друга, в этом мешочке. – Всё сделали чёрные. Настоящие чёрные, я имею в виду.

–Настоящие чёрные? – Магон, пересилив себя, всё же поднял глаза, поддерживая гудящую голову за правый висок. – Ты обезумел, что ли, Нюхач? Я велел тебе работать в одиночку, безносый! Какие ещё чёрные?

–Да так, местные полукровки, – небрежно бросил Нюхач. Его липкий взгляд уткнулся в распечатанную амфору и приклеился к её гладким глиняным бокам. – Они трутся рядом с моими ребятами – делают за любую медь самую грязную работу. Никто не станет искать их: они никому не нужны.

–Мне следовало заподозрить неладное, когда ты слишком быстро запомнил нарисованные в пыли знаки. – Магон, поморщившись, потёр виски. – Теперь понятно: ты вообще не собирался их запоминать.

–К чему? – Убийца шмыгнул остатками носа. – Чёрные справились с этим куда лучше меня, неуча.

–Откуда тогда тебе знать, что чёрные намалевали именно то, что я просил?

–Я так рассудил, господин... – Нюхач не отрывал взгляда от амфоры. – Какая кому разница – чего они там намалевали? Кто разбираться-то будет? Довольно того, что этих чёрных весь квартал видел. Эх, недаром видать, в Ночном Круге говорят, что их решено под ножи поставить!

–Кем решено-то?

–Да уж вам, господин, виднее...

Развалившийся в кресле Хейга приоткрыл один глаз, но, не найдя ничего, достойного внимания, снова погрузился в дремоту. Помолчав, Магон сказал:

–Вижу, ты хочешь промочить горло, безносый. Валяй. Я угощаю: эта дрянь слишком сладкая для меня. Ты прав насчёт чёрных. Никто не станет разбираться с их мазнёй, никто не станет их слушать.

–А то ж, – радостно просипел Нюхач, пододвигая к себе вожделенную амфору. – Я так и подумал, господин: лишнее всё это. Заумно как-то. Здесь только один кубок. Если позволите, я тогда прямо из горлышка...

–Можешь взять мой. – Магон пододвинул сосуд и тут же отдёрнул руку, не желая касаться пальцев убийцы. – Я никогда не пью с теми, кого нанял.

–Благодарствую, – нисколько не оскорбился безносый и, опрокинул содержимое кубка в себя. Красные струйки полились по давно не мытой шее.

–Я совершил ошибку, – признал Кормчий, наблюдая за тем, как Нюхач вытирает красный рот краем капюшона. – Немудрено: я привык вести дела изящно, а сейчас надо, напротив, действовать грубо. Излишняя изящность привлечёт ненужное внимание. Отдаю тебе должное, Нюхач: мало кому из наёмников удавалось подтереть задницу моими указаниями и остаться в живых.

–Сладко, – кряхтя от удовольствия, признался безносый. – Если для вас слишком, так для меня, босяка, в самый раз. Дорогое, наверное, винишко.

–Не самое дорогое. Всего две меры за амфору.

–Всего две меры, – понимающе хмыкнул Нюхач. – Будь эти меры хотя бы серебряными, я пил бы это вино каждое утро. В Шеоле таким, поди, не угостят.

–Каждому своё, Нюхач. Однако мы отвлеклись. Дальше ты должен был поднять переполох, привлечь внимание стражи и чисто уйти. Тебе это удалось?

–А то ж, – пробормотал убийца, наливая себе второй кубок. – Поднял, привлёк и ушёл чисто. Сидел бы я теперь перед вами, господин, если бы не чисто.

–А чёрные? Которых ты нанял?

–А что чёрные? – непонимающе переспросил Нюхач.

–Они ушли чисто?

–Нет, – признался убийца, осторожно ставя кубок на стол. – Они вообще не ушли, там остались. С ножом в почке далеко не уйдёшь, ни чисто не уйдёшь, ни грязно. Вообще никак не уйдёшь – разве что унесут.

–Надеюсь, ты сделал всё так, чтобы подумали...

–Обижаете, господин. Первый раз вместе работаем, что ли? Сын трактирщика их завалил, обоих. Но они его, душегубцы, так изранили, что он только до двери сумел доползти. Помощь кликнул и сразу помер.

–Ты уверен? – Голос Магона был сейчас так же сладок, как тридцатилетнее циртийское. Но изрядно поплывшего Нюхача это нисколько не смутило:

–Да их, поди, уже опознали. А чего там их опознавать-то? Эти сучьи дети в своём квартале всех уже до бешенства довели! Люди сразу поверят, что это их рук дело. Эх, и визгу с утра будет: кто под руку попадётся, всех шерстить начнут!

Магон снова отвернулся к окну. Светлее на улице не стало. Всё заволокло серой дымкой, в которой растворились и дома, и вымощенная булыжником мостовая. Только два неярких жёлтых пятна горели среди поглотившего мир серого: факелы у ворот храма. Сейчас самое удобное время для тайных дел – подумал Кормчий. Гаал имеет власть и над светом и над тьмой, но сумерки – нечто другое. Это время, которое не принадлежит никому.

–Время волка, – сказал он вслух, слушая, как Нюхач пьёт вино: жадно, давясь, издавая жуткие звуки.

–Скоро начнёт светать, – подтвердил тот, опрокинув третий кубок. – Пора расходиться, господин. За угощение, конечно, спасибо, но...

Не оборачиваясь, Магон швырнул в направлении наёмника плотно набитый мешочек – небрежно, наугад. Ожидал тяжёлого звона от падения монет на пол или стол, но услышал только неясный шорох. Похоже, Нюхач перехватил обещанную плату прямо в воздухе. Однако, у безносого всё ещё неплохая реакция, несмотря на количество выпитого.

–Двести мер, как договаривались.

–Благодарю, господин. – Убийца, дурачась, подбросил мешочек в руке. – Легковато, на мой взгляд, для двухсот. Раза в два, примерно. Но делать нечего, придётся поверить на слово. Ведь раньше господин никогда не обманывал.

–Я и сейчас тебя не обманул. Там двести мер, ровно.

–Как скажете. – Убийца перестал улыбаться и накинул на лысеющую голову капюшон, скрывая своё уродство. – Желаю господину всяческих успехов.

–Не дёргайся, – сказал ему Магон. – И убери руку с пояса. Никто тебя не тронет, обещаю. Уже незачем.

–Не понял... – Нюхач замер, наклонившись над столом, но руку убрал, послушался. – Почему это – незачем? Разве и, правда, меня отпустите? Что я – дурак, что ли? Кто же таких свидетелей отпускает?

–Это уж моё дело. – Магон откашлялся в кулак, скрывая острый приступ тошноты. – Хочу – убиваю, хочу – отпускаю. А хочу – награждаю. Вот тебя, к примеру, мне очень хочется наградить: поработал ты на славу.

–Чем же это? – хмыкнул безносый. – Ещё двести легковесных мер отсыплете? Или на постоянный контракт возьмёте? А что – я бы пошёл! Уж, поди, не уродливей того здоровяка в кресле, да и на ножах не хуже...

–Ты руки держи на виду, – добродушно прогнусавил Хейга. – Не хуже меня он на ножах, гляди чего... У меня хоть нос при мне остался, а твой где?

–Парни Сома отрезали, – усмехнулся наёмник. – Повязали в трактире пьяного. А то ты не знаешь... И про то знаешь, поди, как я их потом отлавливал, по одному. Теперь-то что про это вспоминать? Дело сделано, новый не отрастёт.

–А то вспоминать, что эта гнусная история прямо связана с твоей наградой... – Магон сделал паузу, дразня притихшего наёмника, а потом сжалился: – Хочется, наверное, знать – кто тебя Сому заказал, а? И за что? Сам-то Сом, должно быть, эту тайну тебе не открыл.

–Не открыл, – сказал убийца, кусая губы. – Так и утоп, молча, как сомам и положено. А вы-то, откуда про то знаете?

–Я про всё знаю. Ты вино-то пей, не пропадать же.

–Не хочу, – помотал головой Нюхач. – Сладкое оно больно, правы вы, господин. И пьяное слишком: что-то у меня перед глазами всё плывёт. Чего томите-то? Раз обещали, рассказывайте, кто заказал. И за что.

–Сам догадаешься. Человек ты хоть гнилой, но неглупый. Там просто всё, не понимаю, как ты не додумался. Скажи, за что у вас в Городе носы отрезают?

–Известно за что, – ответил Нюхач, погладив свою дырку. Сейчас он напоминал бога смерти, того что гонит души умерших к входу в Шеол. Именно так его рисовали на стенах храмов: два горящих ненавистью глаза под капюшоном и чёрный провал на месте носа. Будто у скелета.

–Ну, и за что?

–За то, что деньги у своих воруешь. Ещё в щёках дырки вырезают, чтобы жевать нельзя было, чтобы жратва на землю высыпалась. Но щёки они не успели, вырвался я и убежал от них.

–В Нисибисе, откуда я родом, есть похожий обычай, – неторопливо сказал Магон, натягивая перчатки. Нюхач жадно ловил каждое движение его губ. – Правда, там нос отрезают за другое. Если обесчестил чужую жену. Или сестру...

–Да ты ж с-с-сука... – протянул Нюхач и со свистом втянул воздух сквозь свою дыру. – Не сказать, что удивил ты меня, господин... Грешил я на эту тварь, вот только про Нисибис не подумал. Благодарю. Однако что мне делать-то теперь? Тоже мне наградили – она уже мёртвая. А из Шеола уже никого не достанешь, не спросишь за обиду.

–Что тебе делать, понятия не имею, – сказал Магон, отворачиваясь к окну и стремительно теряя интерес к разговору. – Когда увидишь её в Шеоле, тогда и придумаешь. А то, что она мёртвая – так это не беда, Нюхач. Ты ведь тоже уже мёртв, поэтому встретитесь вы очень, очень скоро...

Свет факелов у ворот храма чуть заметно потускнел. Близился рассвет, и следовало торопиться. Магон ещё немного послушал, как сползший на пол убийца хрипит и царапает ножку стола. Звуки, с которыми Нюхач извергал из себя отравленное вино, мало чем отличались от звуков, с которыми он его поглощал. Когда это занятие наскучило, Кормчий встал, перешагнул через дёргающееся тело и нагнулся, выдирая кошелёк из цепких синеющих пальцев.

–Двести мер, Нюхач, как договаривались, – пробормотал он, высыпая содержимое на обтянутую чёрным тряпьём спину. Монетки отскакивали от неё, звенели, падая на пол, раскатывались по небольшой комнате, во все углы. – Правда, всего лишь медных. Каждому своё.

–Зря такое дорогое вино перевели на ублюдка, господин, – посетовал Хейга, поднимаясь из кресла. – С него вполне хватило бы и местной кислятины.

–Тебя, Хейга, я отравлю именно таким вином, – пообещал Кормчий, накинув на голову широкий капюшон. – Чтобы ты давал советы только по делу.

–Так как же я стану давать советы, если...

Но Магон уже открыл дверь, оставляя запоздалое любопытство Хейги за спиной. Лестница, ведущая вниз, тонула в темноте. Ещё несколько минут назад, когда по ней поднимался ныне покойный Нюхач, на стенах горели масляные лампы. Теперь внизу было темно: чья-то осторожная рука потушила их.

–Эй, Ронд! – вполголоса позвал Кормчий, и внизу медленно разгорелось блёклое пламя маленького походного светильника. – Нужно больше огня. Ты перестарался – я сейчас себе все ноги переломаю.

–Простите, господин. Это просто мера предосторожности.

–Разве хозяин не позаботился о постояльцах?

–В таверне никого нет, господин. Просто городская стража, наверняка, уже усилила патрули. Вдруг один из них увидит свет и решит зайти на огонёк?

–Что налито в твоей лампе? – спросил Магон, спустившись вниз. Рассеянный свет и впрямь имел необычный оттенок: зеленоватый, холодный и безжизненный, напоминающий о сырых гнилушках и голодных призраках.

–Просто горное масло с кое-какими добавками, – ответил Ронд, от которого было видно только ноги и часть плаща. – Издалека свет почти незаметен. Не разглядеть с пятидесяти шагов. Дверь в той стороне, господин, а это – коридор.

–Где хозяин? – спросил Кормчий, и Ронд вместо ответа махнул фонарём вправо. Гнилой свет вырвал из темноты часть потолка, обрисовав контуры высокой арки. На полу, прямо на пороге, лежало что-то серое и скрюченное, из-под него растекалась чёрная лужа. Магон заморгал, приглядываясь, но Ронд уже убрал фонарь, и стало ещё темнее, чем было.

–Извини, – сказал Магон темноте. – Ты всегда был нелюбопытен и весьма полезен. Но я не могу рисковать: ты видел безносого. Изуродуй им лица, Ронд, и подожги таверну. Сильно не торопись, но и не мешкай. Сделав дело, тут же уходи. Меня с Хейгой не жди. Даю тебе на всё тысячу ударов сердца.

–Чьего сердца, господин?

–Твоего, конечно. Оно у тебя всегда бьётся медленно, что бы ни случилось.

Улица была тиха и безлюдна, словно пролегала не через многотысячный Город, а лежала поперёк одной из южных пустынь. Это впечатление поддерживали трели многочисленных сверчков, живущих в трещинах на стенах. Дома пахли сыростью и ночной прохладой – камень уже остыл. Вообще на свежем воздухе было немного зябко. Казалось немыслимым, что через несколько часов этот же воздух станет плавиться от зноя.

–Подожди меня здесь, – сказал Магон, отстраняя Хейгу, который уже взялся за дверное кольцо. – Я сам сделаю это.

–Господин уверен? – озадаченно проскрипел сбитый с толка телохранитель.

–Нет, – честно ответил Кормчий и шагнул за дверь.

Воздух внутри был насыщен обычными для храма ароматами: мускус, мирро, камфара. Само помещение казалось лишь немного просторней той комнаты в таверне, где упокоился незабвенный Нюхач. Вряд ли здесь могло уместиться одновременно больше дюжины молящихся.

Магон повертел головой, пытаясь уловить источник запахов, но так и не уловил. Курильни вокруг идола Гаала, невысокого, в локоть, были потушены, едва тлеющие светильники питались обычным жиром. Скорее всего, ароматы благовоний за долгие годы впитались в стены, увешанные коврами.

–Хорошо тебе, – с завистью сказал Магон, глядя в чёрные опаловые глаза бога. – Все тебя боятся. Никто не отравит за обедом, никто не воткнёт нож из-за угла – ты же бессмертный! Может, Валидат и прав: если есть возможность стать богом, отчего бы не попытаться?

Звук его голоса достиг самого тёмного угла комнаты, отгороженного ширмой из плотной ткани. За ней возникло суетливое движение. Магон подождал, и спустя несколько мгновений из-за ширмы показалась голова немолодого мужчины. Его всклокоченные волосы были мокрыми от ночного пота.

–Кто здесь? – проговорил он испуганным шёпотом. – Уходите! Это бедный храм, здесь вам взять нечего!

–Я пришёл не воровать, – успокоил его Кормчий, не отрывая взгляд от тускло блистающего идола. – Поверь, коген, я достаточно богат. Мне нет необходимости воровать из храмов.

–Да? – только и смог ответить ошарашенный коген. – А зачем тогда? Сейчас время тёмной половины. Ещё не рассвело, и храм закрыт для молящихся.

–Я пришёл не молиться.

–А зачем? – Коген потёр глаза и неуверенно прибавил: – Господин...

–Просто не спалось, – пожал плечами Магон. – Скажи, коген – что ты видишь, когда смотришь на своего бога?

– Господин решил принести жертву? – Похоже, жрец ещё не отошёл от сна, да и вряд ли отличался большим умом даже при свете дня. – Надо подождать до рассвета. Приносить жертву ночью нельзя – это большое святотатство.

–Я не желаю приносить никакую жертву, – брезгливо процедил Магон. – Вы уже совсем обнаглели, попрошайки... Привыкли, чтобы вам жертвовали, жертвовали... Мне вот за всю жизнь никто не пожертвовал даже медной меры.

–Как же вам жертвовать, господин? – не понял коген. – Вы же не бог!

–И что с того? – хмыкнул Магон, наблюдая, как мелко трясётся отвисшая челюсть служителя Гаала. – Да, я человек, но стою сейчас перед тобой во плоти. А вот где находится твой бог, никому неизвестно. Да и существует ли он вообще? Так кто из нас более реален? И кому больше пригодились бы жертвы?

–Убирались бы вы, господин, подобру-поздорову, – мрачно сказал коген, запахивая полы халата. – А то я сейчас стражу позову.

–Все когены предсказуемы, – Магон не двинулся с места. – Сначала они выпрашивают подачку, а не получив, начинают угрожать. Но я пришёл сюда поговорить, а не выслушивать угрозы. Так чем это я хуже твоего Гаала?

–Гаал сотворил небо, землю и время, – ответил коген, путаясь пальцами в редкой рыжей бороде. – А также всех людей. И победил зверей Хаоса. Вам, господин, думаю, такое не под силу. А теперь убирайтесь вон!

–А где на небе, земле, или времени написано, что их сотворил именно Гаал? – поднял бровь Магон. – Даже горшечник ставит клеймо на свой горшок: сработал мастер такой-то, из Гончарного квартала. Что-то не видал я такого клейма ни в облаках, ни под ними. Людей я и сам сотворил достаточно – и девчонок, и мальчишек, по всем городам Юга и Востока. Что же до зверей Хаоса, уверяю тебя: мне пришлось побеждать врагов и страшнее.

–Ага, – сказал заметно побледневший коген. – Как же я сразу не понял-то? Что у вас под капюшоном, господин? Отчего вы лицо и волосы прячете?

–Третье и последнее, – вздохнул Кормчий. – Если не удалось выпросить подачку и напугать, значит, надо объявить упрямца слугой зла. Нет, я не Рогатый, глупый коген. Его, кстати, тоже не существует: всё зло на свете творят люди. Я и сам сотворил его немало. Но рога у меня так и не выросли.

Что-то в голосе Кормчего заставило когена завертеть головой в поисках пути для побега. Глупый поступок: как можно забыть, что в твоём собственном доме, всего один вход, перекрытый ночным гостем?

–Что бы вы ни задумали, господин, Гаал накажет вас, – заявил коген, отступая назад, к ширме, в темноту. – Кто бы вы ни были!

–Валидат был прав. – Магон медленно вытащил из рукава тонкую железную спицу. – Сейчас ты ничем не отличаешься от горшечника – без нарядного одеяния, без пожертвованного золота на плечах, без островерхого капюшона, в одном старом халате. Святотатство, говоришь ты? Да будет тебе... Не страшнее, чем забраться в лавку и побить все горшки!

Сопротивления коген не оказал. Даже и не кричал почти: Магон сразу накинул на его голову плотную ширму, чувствуя ладонью, как там, под тканью, бьётся чужое жаркое дыхание. Потом стал бить спицей, куда придётся. Специально взял железную, чтобы не гнулась.

Коген обмяк после десятка ударов, но Кормчий добавил ещё несколько – для верности. После чего отпустил тело, и оно поползло вниз, обрывая завязки, утягивая ширму за собой, на пол. Потом голова когена с глухим стуком ткнулась в камень, и труп повис вниз головой, завёрнутый в грубую ткань, словно в саван.

–Повиси так, – сказал Магон, переводя дыхание. – Ничего, скоро тебя найдут. Кто-нибудь достаточно набожный захочет принести жертву пораньше.

Из-под трупа начало щедро капать: плотная ткань пропиталась кровью насквозь. Кормчий повозил в лужице рукой, поднялся и принялся рисовать на стенах значки, похожие на уродливых пауков. Не забыл и про Гаала: щедро измазал лицо идола и его простёртые в ожидании жертвы ладони. Конечно, крови на всё не хватило и пришлось возвращаться к ширме, где её было в достатке.

–Как прошло? – поинтересовался Хейга, прикрывший дверь за выскользнувшим наружу господином.

–Обычно, – ответил ему Магон, с омерзением отбрасывая окровавленную перчатку. – Оказывается, убить когена не труднее, чем горшечника.

–Вот как, – хмыкнул оглядевшийся по сторонам Хейга. – Господину раньше доводилось убивать горшечников?

–Нет, – покачал головой Магон. – Это такой оборот речи, дубина.

В доме напротив, за толстым стеклом небольшого окошка, заблестели непонятные желтые блики – словно солнечные зайчики, уставшие ждать, когда взойдёт солнце. Ноздрей коснулся запах дыма, пока ещё слабый.

–Тысяча ударов, – вполголоса сказал Кормчий. – Дело сделано. Теперь твой выход, старый плут. Интересно – каково будет убить тебя? Не сложнее, должно быть, чем мастера цеха горшечников.

Город. Королевский дворец.

МАНУИЛ

Спустя какое-то время Мануил понял, что сегодня не заснёт. Нет, его больше не мучил призрак умершей жены – должно быть, помог обряд, проведённый когенами. Просто не спалось. Стоило закрыть глаза, как сбивалось дыхание, а сердце проваливалось в живот. Нещадно ломило все мышцы, на какой бок не повернись. Может, виной тому была какая-то болезнь, но, скорее, это проделывала та, кто уже давно спал под боком каждую ночь: приближающаяся старость.

Покои освещал единственный крохотный светильник – хотя, по правде, освещал он лишь себя и небольшой участок стены. Мануил выбрался из кровати и зажёг ещё два. Светлее особо не стало, разве что занял чем-то руки. Мраморные плиты на полу остывали, но ещё хранили тепло ушедшего дня. Какая ужасная духота... Может, на балконе будет хоть немного свежее?

Постояв перед закрытыми дверями, Мануил понял, что нет, не будет. До настоящей прохлады ещё далеко: воздух остынет только, когда начинает светать. Время волка – так простолюдины называют этот час перед рассветом. Отец объяснял так: зверь ищет добычи ночью, а если не нашёл, к утру становится опасен вдвойне. Его мучит голод и страх перед солнцем, которое вот-вот взойдёт.

Нечаянная мысль об отце окончательно отогнала надежду на скорый сон. Мануил уселся в кресло и, подумав, налил себе полный кубок нисибисского – не кричать же слугу. За долгие ночи без сна король сумел полюбить одиночество. Когда чувствуешь, как трясётся выстроенное тобой здание, не хочется делить свои мысли ни с кем.

Вино было тёплым и безвкусным. Говорить было не с кем и не о чем. Самый великий из королей сидел в тёмных покоях и молчал. Его терзала бессонница и дурные мысли – совсем как обычного смертного. Даже проснувшаяся злость была сегодня какой-то пресной, беззубой и ненастоящей. В такие ночи хорошо резать чужие глотки и свои вены.

–Мне нужна большая война и достойный враг, – сказал сам себе Мануил и кивнул, подтверждая, что услышал и понял. – Если что и вернёт меня к жизни, так только эти две вещи. Иначе я очень скоро умру в собственной постели, как отец.

За закрытой дверью послышалось царапанье и приглушённое поскуливание: Янга почуяла, что хозяин встал. Мануил дождался, пока стражники уберут собаку, и сделал ещё один большой глоток. Сейчас он желал остаться наедине с самим собой – пришло время поговорить по душам.

–Когда я умру, мою державу тотчас разорвут на куски. Близнецы не вытянут: слишком молоды и горячи. Если бы им оставили хотя бы Город... Но нет, не оставят. Что ж, значит, война... И если я её проиграю, лучше бы мне...

Не закончив рассуждений, король замолчал, не желая, чтобы вскользь брошенное слово спугнуло капризную богиню Удачи. Пошарив на золотом блюде, он нащупал персик помягче, откусил от него, пожевал и, поморщившись, выплюнул. Слишком уж сладкий и горячий для такой духоты.

–А кто сказал, что я кому-то должен? – С небрежно отодвинутого блюда покатились фрукты – на стол, на колени, под ноги. – Пусть дети барса сами добывают себе королевство. Хватит жрать пережёванное мясо, пора уже учиться охотиться самим. Теодор почти готов, но вот Андроник...

Если бы кто-то сейчас услышал тихий одинокий шёпот в темноте, тотчас отшатнулся бы в испуге. В нём не было ни капли жизни – словно это была не человеческая речь, а злое бормотание забившегося в угол призрака, вспоминающего обиды тысячелетней давности.

–Утика... – Выпитое вино стало поддавливать на виски и в голове зашумело. – Цирта... Дайте мне хоть один повод, сучьи дети... Проклятье, я еле удержался от того, чтобы самому отправиться в Нисибис! Решил, что не стоит оставлять Город в такое время! Как будто мне есть хоть какое-то дело до этой клоаки!

Перед глазами проплыли два лица: недовольное Валидатово и обманчиво-бесстрастное, принадлежавшее Магону. Мануил тихо зарычал.

–Дайте, дайте мне повод, прошу я их... Но все наперебой говорят мне только о накаррейцах... Я могу вырезать всю их проклятую общину, но это будет не война, а убийство! А настоящая война с ними невозможна: как воевать с тем, что нельзя убить? Эх, Разза, чёрная твоя душа... Зачем ты предал меня?

На стене, между горящими светильниками, появилось тёмное пятно и стало неторопливо раскручиваться, увеличиваясь и приобретая форму сгорбленной человеческой фигуры. Король поморгал, прикрыв глаза ладонью, а когда посмотрел на стену снова, отец уже стоял рядом.

–Здравствуй, – сказал Мануил, отставив кубок. – Надеюсь, ты явился не затем, чтобы проводить меня в Шеол? А, вообще, ты весьма кстати: мне нужен твой совет. Что бы ты сделал на моём месте? Ты ведь тоже не любил чёрных, и, наверняка, желал их крови.

Призрак молчал, глядя на сына мутными глазами. Интересно, он послан из Шеола, или это всего лишь плод больного, измученного бессонницей, разума?

–Чего уставился? Хочешь напомнить мне про Ватаскаласку? Не надо: я отлично помню всё сам.

Кроваво-красный плащ и парадные золочёные доспехи капитана-комита. Длинные шпоры, загнутые вниз. Бешено храпящий жеребец, чёрный, как полночь. Латные перчатки, украшенные полированной медью, переливающейся в лучах всходящего солнца. Красиво и волнительно – словно предстоит не атака на укреплённый лагерь, а торжественный выезд.

Отец, напротив, одет скучно и пресно. На нём мешкообразная мантия мышиного цвета, да и выражение лица под стать одежде: недовольное, заспанное.

–Только прикажи, повелитель, и Святой отряд втопчет их в грязь, – Мануилу нравится, как звучат его слова: в них слышится визг боевых дудок и рокот барабанов. Желание победы бурлит в нём, как шалая весенняя вода.

Но отец вовсе не разделяет его восторженности.

–Лагерь будет брать пехота, – говорит он, неопределённо махнув рукой.

Суффет, что стоит по правую руку, слегка дотрагивается до груди сжатым кулаком и обращается в слух. На нём серый выпуклый нагрудник из прочного железа, а в руках – глухой шлем с тонкой прорезью для глаз. Только сейчас Мануил начинает понимать, что предстоит серьёзный бой, а его Святой отряд, по всему, остаётся в стороне. Проклятье...

И отец подтверждает его худшие опасения.

–Когда падут ворота и стены, в дело вступит твоя конница. – Капитан наёмников кивает, еле заметно. – Зачищайте лагерь так, чтобы не осталось никого живого. Пленных не брать: из чёрных получаются никчёмные рабы.

–Да, повелитель. – Капитан наёмников кланяется отцу. В его раскосых глазах – спокойствие и безмятежность. – Осмелюсь ли я напомнить об их коннице? Мои разведчики доносят, что её у дикарей не меньше трёх тысяч.

–Она спрятана за холмом, – насупив брови, говорит отец. Его речь отрывиста и невнятна, будто короля душит гнев на врага, попытавшегося провести его такой никчёмной хитростью. – Дикари задумали ударить в спину моей пехоте, когда она увязнет у стен лагеря. Дадим чёрным сделать это. А тем временем мой сын обойдёт холм и ударит в спину им.

Все взгляды обращены на Мануила, но он не собирается салютовать королю, а значит, не принимает приказа. Отец недобро прищуривается.

–Ты, должно быть, мечтаешь умереть на копьях их пехоты. Что ж – иди и сделай это. Но я не могу позволить тебе забрать в Шеол лучших воинов королевства. Сегодня там будут дохнуть только наёмники: этой швали за рекой запасено на сто лет. Так кем ты собираешься командовать: цветом моей армии, или варварами? Если идёшь с наёмниками – передай командование сотнику.

Наступает тяжёлое звенящее молчание – словно собирается большая гроза. Мануил разворачивается и выходит из палатки, путаясь своими нелепыми шпорами в уложенных на полу коврах. Отец провожает его долгим взглядом.

Со всех сторон гудят боевые дудки. Лагерь похож на растревоженное гнездовье чаек: вокруг суета и гомон, сквозь который пробиваются хриплые крики командиров. Выбегающие из палаток пехотинцы строятся по сотням и ждут очереди на марш. Они поднимаются на носках и вытягивают шеи, будто горячие жеребцы перед случкой. Им, по всему, не терпится умереть за своего короля. Из-за холмов нерешительно выглядывает жёлтый полукруг поднимающегося солнца.

Пока пехота штурмует лагерь, оно успевает подняться довольно высоко. Его лучи нагревают золочёную броню, и поддоспешник становится мокрым от пота. Хотя Святой отряд спрятан в низине и картину боя видят лишь разведчики, оседлавшие гребень холма, её можно представить по долетающим звукам. Там, кажется, разверзся Шеол. Треск щитов и копий, глухие удары тарана, дикий многоголосый вой – всё это звучит так, словно стоишь в самой гуще боя.

Лагерь штурмует десять тысяч человек, но он всё ещё держится. Вместо его стен рушится терпение Мануила. Устав ждать, он говорит сотнику:

–Мы атакуем. Обогнём холм с двух сторон и возьмём чёрных в клещи.

–Капитан-комит, у нас есть приказ короля: стоять, пока они не ударят первыми. – Сотник бледен, но твёрд.

–Здесь я отдаю приказы, – отвечает Мануил, и уже через минуту его заскучавший жеребец несётся сквозь желтоватую равнину, выбивая из неё комья сухой земли. Сейчас капитан-комит по-настоящему счастлив. Так, наверное, чувствует себя стрела, спущенная с тетивы.

На гребне надвигающегося холма вырастает несколько мельтешащих точек: верховые дозоры чёрных заметили атакующих гвардейцев. Значит, отец прав: их конница действительно спрятана за холмом. Славно.

Кричать бесполезно: тысячи копыт бьют в землю долины с таким грохотом, что кажется, сзади рокочут раскаты грома. На скаку Мануил поднимает руку, показывая на врага – сотники должны заметить этот жест. И они замечают: от общей лавины отделяется небольшой ручеёк, который спешит к холму. Остальные всадники уже готовы повернуть влево. Чтобы не потерять из вида тех, кто атакует дозорных, Мануил разворачивается в седле и видит...

...Как над местом битвы, там, где вздымается древняя белая башня, беззвучно и торжественно вырастает странная серая радуга. Она словно соткана из праха и пыли, поднятой десятками тысяч солдатских сандалий. Пыльная буря? Откуда она здесь, на такой большой высоте?

Внутри пыльной радуги проявляется странное дрожащее свечение. Такого Мануилу видеть ещё не приходилось. Пальцы, сжимающие поводья, дёргаются, сами по себе. Эта мысль самоубийственна: если и удастся остановить разгорячённого жеребца на полном скаку, их обоих непременно сомнут летящие сзади. Но свечение разгорается всё сильнее, и, набравшись сил, рушится вниз, на землю – быстро и безжалостно, как ястреб, атакующий бегущего в траве зайца.

Небо раскалывается. Из образовавшейся щели валит, закручиваясь клубами, то ли дым, то ли туман, серый и плотный. Чтобы разглядеть происходящее сзади, Мануилу приходится выкрутить шею до отказа. Многие из всадников делают то же и кричат от ужаса. Атакующая лавина разбивается на множество маленьких кружащихся омутов. Теперь это не копьё, летящее в цель, а просто несколько сотен песчинок, выпущенных из горсти на радость ветру.

Некоторые кони уже падают, ломая ноги, выбрасывая всадников из седла. Другие растерянно кружатся на месте, шальные, потерявшие цель и смысл движения. Святой отряд на глазах превращается в охваченную паникой толпу, неуправляемую и обречённую на гибель. Но это далеко не самое страшное.

Хотя поле боя, на которое осел туман, находится довольно далеко, Мануил отчётливо слышит испуганные крики воинов, бросивших взаимное убийство перед лицом неведомой опасности. Очень скоро они сменяются диким визгом – словно это визжат не солдаты, привыкшие убивать, а маленькие дети, запертые в доме, объятом пламенем. Вокруг храпят и ржут кони, встающие на дыбы, орут падающие с них люди, хрустят кости, гремит железо – но этот пронзительный визг тысяч душ, расстающихся с телом, с лёгкостью заглушает все другие звуки.