Текст книги "Спать и верить. Блокадный роман"

Автор книги: Андрей Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

47

Академик Хва-Заде, директор Эрмитажа, лежал на большом деревянном ящике, обхватив его, будто пеленая, руками-ногами. Прижимался лбом, животом. В ящик только что заколотили «восковую персону» императора Петра Первого, один из любимых экспонатов Хва-Заде. Петр своим присутствием не просто освящал Эрмитаж, он скреплял его в великое целое, не давал миллионной коллекции рассыпаться на фрагменты, как дух Петра – не давал развалиться городу. Сберегая-преумножая Эрмитаж, главную коллекцию города-коллекции, Хва-Заде ощущал себя отчасти Петром, так же трудно и ответственно сберегавшим-преумножавшим империю.

Пока разбирали персону, разоблачали бездвижные члены, отнимали восковые ступни и кисти, нежно отворачивали голову, разнимали шарниры, пока Петр превращался в пригоршню дров, ворох ткани и кучку воска, академику казалось, что это с него снимают живьем кожу. Это ему отворачивают голову и руки, из него изымают сердце и ребра.

Намедни пришло из Свердловска, что двух хранилищ, картинной галереи и костела не хватает для спасаемых эрмитажных коллекций. Выделяется третье помещение, какой-то религиозный-антирелигиозный музей. Эрмитаж расползался, словно гнилая ткань, расплывался как пролитое молоко, академику мерещилось, что это лично из него вырывают щипцами куски плоти. Нынче еще уточнилось, что третье «антирелигиозное» хранилище находится в доме, где расстреляли семью последнего императора. Академика прошиб пот, что там окажется Петр. Телефонировал оставить «персоне» место в костеле. Передумал, телефонировал, чтобы забронировали в картинной, телефонировал и в третий раз, чтобы хранили два места.

Прижимаясь теперь к захлопнувшейся крышке, Хва-Заде пытался просочить в ящик свои не слишком богатырские силы, соединить свой дух с духом Петра, чтобы персона и в разобранном виде оставалась целым. Оставалась фигурой, а не набором бутафории. Может быть там, на Урале, не хранить ее в ящике, а вновь собрать, установить в зале… Как он раньше не догадался! Собрать, объяснить противопоказания расчлененности музейными терминами, олухи не поймут, собрать, установить в залу, царить царственно в городе Екатерины. Непременно, первым же делом!

Сзади кто-то кашлянул. Кто смеет мешать? Хва-Заде прижимался все крепче, уже лоб ссадил, похоже, о доску. Еще кашлянули.

Хва-Заде недовольно отделился от драгоценной посылки. Перед ним стоял человек чуть выше среднего, в серой шинели без знаков различия, в не слишком новых, потрепанных сапогах, в серых перчатках.

48

В предварительной камере, тесной как походная палатка, неопрятная малозубая баба с картофельным носом с первого дня нашептывала Зине Третьяк:

– Как есть советую: сознавайся во всем. Ты девка красивая, видная, молодая, задача твоя на текущий момент – поменьше отсидеть да поздоровее выйти!

Зина сторонилась, отсаживалась, если было куда, сознаваться ей все равно было не о чем, услышав от следователя про финский шпионаж и убийство Кирова, со стула едва не упала, слова долго молвить не могла.

– И-и, наивная! – фурыкала картофельная. – Тут закон свой, лучше поверь, чем на своей шкуре усваивать. Взяли – так не отпустят. Сама не сознаешься – спустят шкуру-то. А шкура одна!

И сыпала ахинеей как воду не дают по неделе и про паяльник в не повторить куда.

Зина не верила. Она уже трижды посещала допрос, и следователь был вежливый, культурный, просил называть себя просто Павлом, угощал вкусным кофе, Зина на воле такого не пила, какой уж паяльник. Следователь даже нравился. Уговаривал, правда, на вещи странные, подписать про заговор на убийство, как она, Зина, должна была пролезть в окно товарища Кирова с соседней крыши, отпереть черный ход, впустить братьев Самариных с топором. Зина терпеливо убеждала его, что ошибка. Что и с братьями Самариными, и с Тамарой Марковой, и с Сергеем, фамилии которого она не знала, у них дружба, а не заговор. Подробно рассказывала, где с кем видалась, о чем говорили, какие фильмы смотрели в «Гиганте», следователь – совсем молоденький, кончик языка высовывал, когда писал – скрупулезно все фиксировал в протоколе. И Зина была спокойна, что ее скоро освободят.

Но однажды вдруг вечером ее привели в шкаф: то есть натурально открыли дверь в коридоре, и она оказалась в шкафу, с четырех сторон стены, руку не протиснуть, чтобы нос почесать, только о плечо. Ключ скрежетнул. Зина оторопела. Хотела подать голос, крикнуть что-то, но что? – только комическое «кто там?» в голову лезло. Ждала, когда выпустят, но потом прямо почти перед глазами, чуть только выше, вспыхнула яркая-яркая лампочка. Глаза закрывай: разницы почти никакой. И горячо от нее. Сколько это было, Зина не понимала, только когда в камеру привели, обнаружила, что время завтрака (ломоть хлеба и кружка воды).

Зина, альпинистская чемпионка, перенести могла многое, и сознания не потеряла, только потом целый день жутко болела голова, и она ничего не видела, кроме огромного красного шара. Днем в камере не полагалось спать, едва Зина пыталась прикорнуть, влетал тюремщик и хлестал плеткой, чего раньше не практиковалось. Тем не менее к вечеру спортивный организм одолел красного шара, Зина оклемалась, тут ее повели. Испугалась, что в шкаф; привели в кабинет Павла. Обрадовалась, но Павел не появился: два часа сидела в одиночку, потом увели. На обратном пути в коридоре навстречу вдруг послышался вой. Два тюремщика протащили мимо Зины волоком мужчину с разбитым просто как фарш в мясном отделе лицом, а за ним по коридору тянулся густой вонючий след.

Ночью Зина согласилась с мыслью, что проволокли человека мимо специально для урока для нее, и в голове сложилось неохотное понимание. Что же, городские шепотки о том, что происходит в Н.К.В.Д., которые Зина старательно пропускала мимо ушей, потому что с честной чемпионкой несправедливости сотвориться не может, оказались правдой.

Зина решила, что подпишет все для Паши прямо завтра, но в кабинете был другой следователь, молчаливый и с перхотью. Зина уже изготовилась подписать, но не смогла. В голове ее все перевернулось опять. Ну как же можно подписать то, чего не было, да еще и наврать на друзей?

Следователь удивился, но не бил. Назавтра ее не вызвали, и еще день не вызвали, а вечером привели в шкаф. Зина взвыла, красный шар включился мгновенно, она вновь решила подписать, заколотилась как рыба и, как ни странно, ей скоро открыли и повели. По дороге Зина одумалась, что подписывать нельзя. Услышала, как один тюремщик шепнул другому что-то вроде «секретарь посмотрит».

В кабинете Паши снова не было, а был видимо именно секретарь: строгий мужчина в черном пальто, блестящих ботинках. Оглядел Зину, пожал плечами, сказал раздеться. Зина не поняла, тюремщики потащили с нее свитерок,

Зина сжалась, секретарь влепил ей пощечину. Сняли свитерок и лифчик, секретарь пощупал ее большую грудь, больно дернул за спелый, взрослый сосок. Кивнул снять остальное, Зина подчинилась, сняла. Секретарь пожал опять плечами, но сказал «пусть».

Следующий год она провела во флигеле Смольного, хорошо кормили, в чистой комнате с другими красивыми девушками, хотя одна, кривоногая, как колесо, бурятка Шылым казалась Зине просто уродливой, но ее забирали чаще других почему-то. Вообще же забирали чаще ненадолго, чаще в специальную комнату на этаже, редко в спальне при всех, иногда забирали на объект, иногда и на ночь, а то и на две или три, если летом на дачу, и там даже баловали, можно было и купаться, и загорать, били редко, хотя извращались бывало и больно. Поили шампанским. Секретарь тот, кстати, ни разу и не появился сам, Зина думала, что вдруг Павел будет, но и тот – нет. Жизнь была бы даже хорошей, но пугала неизвестность: что дальше? Некоторые девочки иногда не возвращались, появлялись новенькие, потом началась война, но распорядок не сильно поменялся, только кормить стали хуже, но терпимо. А потом понадобились альпинисты.

49

– Что вам угодно? – вздернулся всклокоченный краснорожий гном с огромной, пенистым шаром бородой. Борода была желтой от свежих стружок. Гном тут же себе и ответил:

– А, да. Вы оттуда. Мне телефонировали. Что же, проверяйте, проверяйте! Вы десятый проверять! Десятый! Вывозим все что можно. Шестьдесят два вагона уже на месте! «Блудный сын», «Святое семейство», Ван Дейк весь, Мурильо, Рубенс этот ваш ненаглядный, Веласкес, «Литта» там, «Бенуа» там… Сотни тысяч объектов! Еще готовим два самолета! Дайте больше! – вдруг требовательно сказал академик, глядя на Максима чуть косо. – Дайте! Установка шедевры, шедевры… Да у нас все шедевры! Миллионы шедевров! Сикстиллиарды! Ни одной второстепенной вещи! У нас сама коллекция шедевр, сочетание экспонатов – шедевр музейной мысли, услышьте меня! Это как сердце резать на части! Рембрандта спасать, а Поулинио – не спасать? Мадонна! Вы видали «Самаритянок в Венеции»? Как там трепещут плащи! Как та, что справа, волосы поправляет: так и шевелятся на ветру! Это ли не шедевр? А не помещается в квоту! В квоту!!!

Хва-Заде вподпрыгнул, утыкнулся в Максима бородой.

– Эка слыхано – в квоту! На Поулинио квота! По каждой вещи решение – это бритвой по глазам, бритвой, услышьте меня! Как решать! Товарищ Киров продиктовал: галерею восемьсот двенадцатого года и галерею героев Советского Союза – не вывозить! Чтобы силой своей, гипером своим – город защищали! Слава Кирову! Решил за меня! Но остальное, остальное…

Гном взвился и шельманул Максима бородой по лицу.

– Как выбрать?! Сердце на куски! Елена Сергеевна!

Максим на секунду подумал, что гном спятил, но академик отскочил в сторону и затараторил другому собеседнику:

– Елена Сергеевна, я лично вколотил в упаковку «восковой персоны» последний гвоздь! Вы слышите, последний гвоздь. Немедленно свяжитесь с Уралом, проработайте вопрос о необходимости выделения для фигуры императора экспозиционного места. Да-с! Именно так, экспозиционного места! Впрочем, я сам! Немедленно! А вы…

– ………………….. – ловко вклинилась Елена Сергеевна, внятно выговорив абракадаберное имя-отчества директора, которое у Максима было записано на бумажке, но запоминаться отказывалось. – Я полагаю, что вам звонили из…

– Что? А, мне телефонировали из. Прямо «из», да. Что же, Елена Сергеевна, вы вольны улететь как вами намечено. Непосредственно! Я не могу игнорировать такой звонок, но как старший коллега обязан заметить! Для меня потемки душа музейщика, который отказывается подождать несколько дней, чтобы сопровождать самолет с шедеврами. Потемки!

Елена Сергеевна дала понять, что приняла к сведению резюме академика, столь царственным наклоном головы, что душа у Максима ухнула в пятки. На месте ее, внизу живота, образовалась сладкая пустота предвкушения.

– А вы покажите господину из органов все, что он пожелает узнать! Покажите шедевры ему, шедевры, шедевры!

«Шедевррры», – академик буквально рычал, выскакивая из зала.

– Видимо, я не настоящий музейщик, – Елена Сергеевна развернулась было к Максиму, но Хва-Заде вновь появился в дверях, которым доходил едва ли до четверти.

– Елена Сергеевна! Я исследовал сегодня «восковую персону»: ей категорически противопоказано хранение в ящике! Категорически! Сиюминутно, прибыв на Урал, вы первым делом осмотрите места, куда ее можно собрать без ущерба для величия замысла! Это первостепенно, услышьте меня!

– Я поняла, Абракадабр Абракадабрович, – вновь кивнула царственная ненастоящая музейщица.

– Перррррвостепенно!

– Настоящие музейщики все……… – голос у нее был

сладкий, распевный, и тем жестче встряхнул Максима слетевший с алой помады губ грубый мат. – И ненастоящие тоже. Тут любая уборщица через неделю брендит и начинает… не знаю… писать стихи не скажу, но одна потребовала научить ее в шахматы! Вахтер, я слышала, живописал вам, как трубил сегодня бедненький слон. Тут все правда, кроме двух вещей. Не слон, а слониха, во-первых. И не сегодня, во-вторых, а в начале сентября. Он уже битый месяц толкует об этой истории как о сегодняшней. С красками, с новыми подробностями… Я иногда прихожу послушать.

– Нашел свою историю, – предположил Максим. – Своего слона.

– Да, выходит волшебно. Додумал уже, что хобот напополам.

Запах сандала обволакивал, черные кудри, жесткие с виду, окаймляли чуть смуглое, казавшееся загорелым, чуть вытянутое лицо. Жемчуга зубов хорошо виднелись при медленном, чуть шершавом, говоре, ресницы мохнатились искусной тушью, тонкие ноздри встрепетывали. Меж краем изумрудного бархатного платья и туфлями на высоком каблуке мелькала телесная ткань, в пальцах возникла из пачки с неведомой Максиму эмблемой тонкая сигарета. Женщина протянула Максиму зажигалку, задержавшись пальцами на его пальцах, он торопливо полыхнул, она прикурила. Он подумал, что сегодня оно и случится. Даже – сейчас.

– Абракадабр – патентованное чудовище. Маньяк, скажем, перепланировки. Главных залов он, конечно, не трогал, но все непарадное делит на два-на три. Здесь было семьсот помещений, когда он пришел – сейчас больше тысячи. Сортир, где Екатерина дубу дала, он просто замуровал. Залил цементом. Над каждым новым черепком от археологического горшка рыдает, нюхает, лижет – я не шучу. Лижет! С Тимуром эта история…

«Лижет» выразительно прозвучало. И «дубу дала».

А ведь лет ей не мало, если профессионально вглядеться, а кажется – мало.

– С Тимуром?

– А вы не знаете? Это волшебная история. – Сигарету она держала двумя пальцами, над плечом, на отлете, ноги установила крестом. – В ночь на 22 июня Хва-Заде вскрывал в Самарканде гробницу Тимура. Ну, Тамерлана. Хромого рыцаря. А есть легенда… была, то есть. Если гробницу вскрыть – грянет большая война. Что же? Вскрыли, вот вам и война. Нам скорее. Ну, ясно, иногда кто-то намекнет в полушутку. Хотя какие тут шутки. Абракадабр сразу – в ярость. Бороду дерет. Зама летом уволил, который совсем по другому поводу Тимура упомянул. Додумался на общее собрание, объявил, что вот легенда, есть такие сплетни, но мы атеисты и всякий, кто провокационные сказки, будет уволен с волчьим билетом… Но сам-то – сомневается. Я застала как-то – мечется в одиночку по двенадцатиколонному залу и бормочет: Тимура зарыть, Тимура зарыть.

Окурок просто бросила на пол, на паркет из семи берез. Окурок дымился, тушить его красавица не спешила. Дождалась, чтобы Максим наступил.

– Меня Елена зовут. А вас Максим, я знаю. Откуда? Вахтер же вслух документы читает. Пойдемте же. – Она взяла его под руку.

50

Для маскировки золотых шпилей и куполов ленинградских храмов создали бригаду из альпинистов, которых не так много осталось в городе. Большинство спортсменов ушло на фронт, кто-то погиб в ополчении, кто-то эвакуировался, кто-то сгинул в застенках. О Зине вспомнили благодаря следователю Павлу, о чем она никогда не узнала. Так она попала в бригаду, где с радостью встретила много старых друзей по восхождениям и стартам.

Сначала объекты красили: купол Исаакиевского собора, шпиль Петропавловки. Разливали из ведер краску, разработанную химиками, потом ползали спинами, растирали, чтобы плавно легла. С Петропавловки сковырнулся-разбился из-за неудачного крепежа Сева Щов, партнер Зины по юношеской команде. Никого не наказали и даже выделили немного спирта помянуть друга.

Старались-торопились, все любили свой город, а был слух, что Сталин приказал состричь шпили, если маскировка задержится. Как ножницами: фьюить – и нет. Кресты с колоколен сразу состригли на переплавку, но это и понятно, кресты религиозные – а вот шпилей было жалко. Выяснилось, что Адмиралтейский шпиль и Инженерного замка нельзя красить: там другая, особо тонкая позолота. Потом с нее не соскрябаешь без ущерба краску. Было принято решение одевать их в брезентовые чехлы. Это оказалось много труднее: закреплять альпиниста, закреплять чехол, на Адмиралтействе три чехла цепляли: отдельно шар, отдельно кораблик, отдельно сам шпиль. Только блок, чтобы держаться на веревках, ставили две недели, использовали аэростат. Он мог наколоться на острый угол фрегата и лопнуть, и на глазах Зины даже накололся однажды, она зажмурилась, но аэростат не подвел, выдержал.

– Ласточки прилетят весной, а иглы-то и нет, – сказала одна из альпинисток, когда шпиль исчез. – Ласточки первым делом летят глянуть, на месте ли игла.

Она же рассказывала, что внутри шара – золотая круглая кубышка с образцами всех монет, которые при Петре в Петербурге ходили. Но к ней нет доступа: секретный ключ потерян. Пока на шар чехол надевали, все посматривали, нет ли где рычажка какого.

Зарядили дожди, торопились, часами приходилось на ветру висеть на веревках, перчатки горели как бумажные, у всех на ладонях между большим и указательным пальцами сквозные раны образовались – «скорбуты».

А потом у Зины случилось так. На последнем объекте, на фильмохранилище, переделанном из церкви, ночной артобстрел перебил основной крепеж, и Зина полетела вниз, успела ухватиться за запасную веревку, и, сдирая кожу и мясо, дотерпела до земли, и, себя от боли не помня, понеслась вдоль Обводного канала.

Пришла в себя уже в госпитале. Ну, как пришла в себя: открыла глаза, двинула рукой, захотела есть. Но она ничего не помнила, кто она такая и как зовут, и не говорила. Доктора Юрия Федорович Рыжкова заинтересовал ее случай, он часто пытался наладить с Зиной контакт, но она так и не заговорила, только мычала неясно.

51

Со стен бесконечных залов глазели пустые рамы, и это было по-своему величественно, особенно в большом итальянском просвете, где рамы громоздились шпалерами, в три этажа до потолка. Будто человечество уже приспособилось строить прекрасные дворцы для искусства изображать, но сами картины рисовать еще не научилось.

По мозаичным полам шевелились сквозняками стружки и бумажные клочья, бликовали недоподметенные стекла. Группки сотрудников суетились с шедеврами. Пару раз промелькнул в проемах шустрый гном, волоча канделябр. Два усача бережно пронесли мертвого мальчика на дельфине. Снятая со стены, но еще не покинувшая раму, привлекла Максима ослепительно-северная картина.

Убегающие в полюс нагромождения льда, крошево айсбергов и торосов, на переднем плане как сахар на солнце, дальше – в синеватых тенях. В центре композиции, на зеркальной почти, так что зритель рисковал отразиться, ледяной глыбе – высокое распятие. Человек на кресте покрыт тонкой ледяной коркой: чуть больше снега, ветра, чуть меньше цельсия, и лед нарастет, мы уже не увидим лица, но сейчас еще можем рассмотреть его тонкие черты и уста, на которых застыло слово «вечность».

– Фридрих, – сообщила Елена, прижимаясь к Максиму плечом, словно от картины пахнуло холодом. – Немецкий романтик. Каспар Давид Фридрих. Абракадабр, мужчина южный, не хотел вывозить. Чуждый шедевр, говорит. Я едва уболтала. Волшебно, да?

Максим приобнял ее за талию.

– Так и называется – «Вечность». Вообще он для церкви рисовал. Не взяли, конечно. Скандал. Глубокая заморозка вместо грядущего воскресения. Имел проблемы с властями…

Взвыла тревожная сирена, несколько сотрудников сосредоточенно прошло через зал, издалека донесся невнятный рык академика, сквозняки оживились, бумажные клочья покатились к дверям, словно тоже в убежище.

– Я не хожу, – сказала Елена.

– Из соображений высокой статистики? – Максим уже слышал теорию, что вероятность погибнуть от авиабомбы не сильно выше вероятности смерти споткнувшись в канал или сухарем подавившись. Бомб сотни, домов тысячи, людей – пока еще миллионы.

– Да, пожалуй… Но не только. Мне рассказывал друг, инженер, что наши бомбоубежища в среднем на тройку с минусом. Вон в Гостинке рухнуло же. Сколько там? Пятьсот человек?

– Сто двадцать девять насмерть, – сказал Максим.

– Тоже до…… – она вновь выругалась, но на сей раз

Максима это не шокировало.

В следующем зале Елена встала у окна, прикуталась в белый пуховый платок, тончайший, из тех, что проскальзываются в кольцо. В ушах дорого дрогнули слезы сережек. Максим подошел сзади, опустил ладони ей на бедра, ниже бедер. Нащупал застежки чулок. Над крепостью пролетело в сторону фронта четыре наших истребителя. Следом торопливо еще один, запаздывающий. Отсюда казалось, что Нева не движется, застыла пока тревога.

– Кажется, я в последний раз это вижу, – медленно произнесла Елена.

– Почему? – дыхание у Максима уже сбивалось. Ему тоже хотелось быть спокойным и неспешным, но сдерживалось – с трудом.

– Чувствую. Или меня не будет, или этого… не будет. А скорее, останусь просто на Урале. Я не была там, но уже вижу такой… дом на горе. Я часто заранее знаю, что случится. Это у всех людей развито, только с разной силой и не про все. Вот ты же сразу почувствовал, что у нас с тобой… сегодня?

– Я? Да…

Руки его потекли ниже и выше.

– Я иногда думаю, что лучше даже не знать. Вот мой муж, например, не может иметь, допустим, детей. Но он об этом не догадывается. У нас два сына, он прекрасный отец…

Елена повернулась.

– Удачное место мы выбрали.

Она указала на кучу противопожарного песка, над которой висела рама пустая, но с табличкой от Рафаэлевой Мадонны Констабиле.