Текст книги "Спать и верить. Блокадный роман"

Автор книги: Андрей Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

142

На роскошной парадной лестнице ученые, робкие как овечки, стояли в очередь на обед. В городе многие разговаривали с собой, но ученые бубнили себе под нос почти поголовно. Директор ЭЛДЭУ словно разгадал Максимову мысль:

– Я прислушиваюсь, может кто какие формулы или научные выводы. Нет, все о еде. Такое уж наше время, Максим Александрович. В былые эпохи… У нас ведь и призрак свой водится, и тайный ход, и чего только нет…

– Призрак?

– Когда великий князь скончался, вдова Мария Павловна завела с тоски карточные вечера. И офицер один, Гавгуев, проигравшись в пух, будто проветрится вышел, а сам в Зимнем саду повесился. Теперь, ясное дело, является. Я не видал, врать не стану, но многие сотрудники – встречали. Повариха бывшая на нервной почве даже слегла, пришлось ее эвакуировать. Как раз ученых отправляли, и ее вписали из милосердия. Так что, если ночью останетесь и в кабинет вам из саду постучат – знайте, он!

Максим улыбнулся.

– А что за ход?

– По легенде, великий князь для друзей ночами в Эрмитажном театре оргиями баловался… Ну, вот и ход тайный, чтоб не через улицу. На оргию, согласитесь, по тайному ходу логичнее.

– Это если тайная оргия. А таить оргию как-то… Я думаю – хочешь оргий, имей смелость в открытую.

– Любопытная точка зрения! Но ведь не в смелости лишь дело, а вес иметь нужно. Не от жены князь, допустим, скрывал. А от царя. Тот бы не погладил!

– Господь с вами! Это как раз княгиня могла не знать, а уж царь-то о том, что в Эрмитажном театре творится, в курсе был, не сомневайтесь.

– Да, пожалуй. Тут я сгорячился. Но еще ведь и общественное мнение, репутация августейшей семьи…

– Какая же репутация? Вы вот знаете об оргиях. Теперь и я.

– Все же легенда через века… не факт.

– А ход – тоже легенда через века?

– А вот кажется, что и не легенда, Максим Александрович. Я его нашел, кажется.

– Нашли ход?!

– Да вот только что, и не доложил еще. Еще по теплу, то есть, ремонт в подвале производили, и там за штукатуркой – что-то навроде двери. Ну, такая, со стеной спаянная, что и не дверь. Но со скважиной! Я взял на заметку. А на днях в библиотеке рылся, а там шкатулка с ерундой на верхних полках, и там смотрю – ключ. С эмблемой такой, ихнего времени…

– И что?!

– Ну я так его в скважину, просто для пробы… Подходит!

– И не доложили?! Вы в своем уме?!

– Так это… Не успел. Праздник готовили, сами понимаете… Суматоха!

– С этим же под трибунал! Вы открывали?

– Попробовал… Открывается! – но я дальше ни-ни.

– И где же ключ?

– В сейфе.

– Несите-ка быстро!

143

И в дверь постучали.

«Нет-нет-нет!», – вскрикнула Варенька, сама не понимая, против чего нет: не маму же пришли арестовывать, не ее же саму ведь?

Оказалось – Рыжковых арестовывать. В понятые определили Патрикеевну и поначалу к ней в плюс Вареньку, но она почти теряла сознание, Генриетта Давыдовна лежала пластом, так что самой здоровой мама оказалась, ее и в понятые. Варенька застряла на табурете в коридоре, кто-то, кажется из ТЕХ, тянул нашатырь, мелькали лица, выяснились сведения страшные и неправдоподобные, она кричала «нет», потом оказалась на кровати. Ее допрашивали сквозь туман, нет ли в комнате рыжковских вещей, отрицала, потом уже сообразила, что кровать-то под ней арькина, вкусилась в подушку: не может быть!

Кровати-то их, ее и Арьки, стояли ровно через стенку, спали они в полуметре друг от друга. Причем когда-то Варя спала у другой стены, и у Рыжковых в комнате иначе мебель рассредотачивалась, а со временем все так вот удачно переставилось. А теперь кровать словно просто сквозь стенку под Вареньку просочилась.

Не может быть!

Возились долго, но наконец дверь хлопнула, Варенька встрепенулась посмотреть вслед: Юрий Федорович шел по двору ссутулившись к земле, его придерживали под локти, а Кима не придерживали, чем он и воспользовался. Швырнулся вдруг в глазницу окна на первом этаже. Эти аж остолбенели, двое бросились туда же, один поскользнулся, задержались, только теперь стали стрелять. Было у Кима время. Квартира та стояла пустая, Варенька знала, а черная оттуда лестница выводила в цепь проходных дворов, откуда и в Поварской можно свернуть, и к Марата. Настоящий шанс!

– Молодец! – прошептала Варенька и тут же снова в подушку рухнула.

Как же так! Второй раз арестовывают в квартире, и снова несправедливо. Арька не мог сдаться в плен. Таких отважных – он один был на всю школу, на весь свет.

Что же делать?

144

– Ты тут чем маешься? – заглянул неожиданно Рацкевич, не щелкнув перед заглядыванием и сделав тем самым Арбузову врасплох. Взял у него из руки клетчатую бумажку.

– Ну я почуял, сука, что ты опять со всякой парашей… Фландрская цепь счастья состоит из таких писем… Цепь, в жопу, счастья! Она запущена во Фландрии в одна тысяча семьсот двадцать девятом году году одним ученым. Каждый, кто получил письмо, должен переписать его четыре раза и разослать четырем людям. Сделать это нужно в течении четырех, сука, дней. Обалдеть! Кто выполнит условие, тому получится на четвертый день нежданное счастье… Корову, сука, бесхозную на Невском найдет, так? Мешок муки? А кто не выполнит условия – тому кердык… Это что такое?

Рацкевич смял письмо, схватил Арбузова за горло, тот хрюкнул.

– Что за мерзость, я спрашиваю?

Арбузов пытался ответить, но Рацкевич давил так нормально, а увидав, что рот раскрылся, хайдакнул туда письмо. Толкнул Арбузова, тот упал со стулом. Выплюнул «фландрскую цепь», выпалил:

– Михал Михалыч, их уже много. Сегодня с утра… минимум пять случаев… в почтовых ящиках горожан! Текст сходен, за исключением слова «кердык», оно лишь в этом, а в других – «амба». Это вражеская провокация!

– Провокация, считаешь, – почесал нос Рацкевич. – Нук дай другое такое! Цепь запущена во Фландрии в тыща семьсот, сука, двадцать сраном году одним ученым… Ну так ученым же!

– Да-

– Так отдай масквичу, балбес! Он теперь по всем ученым. Кроме тех, кто по плану «Д», так – нет, идиотик? Через час ко мне с докладом по «Д»!

Дверь, выходя, сшиб с петли.

Арбузов вздохнул, с ненавистью подумал о Максиме, притянул план «Д».

«В районе обучался подрывному делу лишь один человек; там ему был показан огневой способ взрывания, причем детонирующий шнур и пользование им не демонстрировались, хотя на большинстве заводов этот шнур понадобится. Никто из выделенных исполнителей подрывному делу не обучался. ВВ еще не получены. Подана заявка на получение полтонны тола, 1000 капсюлей, 7 клм. детонирующего шнура, 1000 электродетонаторов…»

Которых нет.

Арбузов просто взвыл от обиды и злости. Почему ему, а не москвичу, достался этот поганый план?

Надо кости размять, успокоиться, рюмку выпить. Дверь в хозчасти велеть. Украдкой не встретить Рацкевича, выглянул в коридор. После хозчасти добрел до Ульяны, она допрашивала расхитительницу. Рожа в разводах, беличий жакет, молодая красивая баба. Могла бы жить. Не повезло.

Вот если бы какой ученый изобрел засовывать взрывчатку в бабу, чтобы она взрывалась как бомба… Три тыщи баб зарядил, разослал по объектам, и вся возня.

145

– А что это у вас все время играет? – кивнул Максим на граммофон. – Не впервые слышу. Сделайте погромче, пожалуйста.

Викентий Порфирьевич вытянул заглушку, сделал погромче.

Звуки сквозь шипение торжественные, большие, как если бы строили арку за аркой, или волна за волной, одна другую обрушивая. Мощно так, сверху, будто с неба, но и мрачно одновременно, будто не с неба, а с преисподней. Вслушался, и как мурашками оброс: и бодрит, и будто бы страшно.

– Вагнер, «Радость победы», – пояснил Дух Порфирьевич. – В скобках «фрагмент». Остановить?

– Да… Пробирает как-то… Остановите. Или нет… Нет, пусть еще.

146

Ким убежал!

Юрий Федорович тотчас же получил как следует по затылку, и можно только мечтать-фантазировать, что с ним сделают, когда серый фургон дофурычит до Большого дома.

Но Ким убежал. Сейчас расстреливают с двенадцати

лет, а семьям предателей безусловный расстрел, так и Кима бы расстреляли.

Но Арвиль не предатель, это исключено. Произошла ошибка, сейчас он все подробно следователю растолкует.

В госпитале сегодня умерли Саша и Маша, брат-сестра. Они поступили дней десять назад, на последней стадии дистрофии, но Машу еще можно было спасти. Сашу вряд ли, а Машу можно.

Она: 12 лет, платье, потерявшее цвет, зеленая кофточка на пуговицах, зеленые перелатанные рейтузы.

Он: 5 лет, рубашка, перешитая из платья (видимо, из машиного), байковый довольно новый свитерок, перелатанные серые брюки.

Маша отдавала Саше жалкую госпитальную пищу, норовила отдать всю, Настя ей буквально хоть что-то в рот запихивала.

Двенадцать лет было такому человеку, можно было уже расстреливать. И не поймали ли Кима? Ужас представить как с ним поступят, если поймают.

Машу уговаривали, что она же эдак сама умрет, а она Саше все отдавала. Говорила даже: «Мужчинам труднее».

Прав был Саша… другой, который Александр Павлович, что надо было запастись йадом. Страшно ехать в Большой дом. Лучше бы умереть мгновенно.

А не поймают Кима – и куда ему?

Сашу не спасла Маша. Сегодня с утра его не стало. Маша долго не отдавала его, крепко обхватив. Когда унесли все же, вздохнула облегченно, вытянулась стрункой и тоже умерла.

Жить бы да жить, если бывают такие девочки.

Арвиля если и в плен, то не по его воле. Не сдался бы он. Объяснить следователю. Арвиль про плен-то говорил как-то. Говорил, если плен, то есть один самураев японских способ: откусить себе под корень язык, и захлебнешься кровью. Страшно, но лучше, чем в лапы врага.

Юрий Федорович попробовал зубами язык глубоко. Для этого язык далеко пришлось высовывать изо рта.

Нет, невозможно. Охранник увидал, флегматично влепил батуху.

Объяснить следователю все!

Там же разумные люди! Зачем расстреливать врача? Это негосударственно. Он полезен и нужен. Занятно, кормят ли там? Чем-то кормят, конечно, но если решат расстрелять, то зачем кормить? Выйдет впустую. Расстреливают сразу или как? Если сразу: легче, но пропадает шанс, что обнаружится справедливость. Все кончено, конечно. Граничащее с легкостью чувство неминуемой смерти. Может быть, это вроде полета?

147

Мусин пришел с Пушкиным… тьфу. Не Мусин с Пушкиным, а Морев с Иволгиным, военинженер первого ранга с капитаном, главные спецы и энтузиасты по плану «Д», славные парни, только слишком уж ответственные, а потому надоедливые. Они, к тому, и похожи еще были, оба с мелкими чертами лица, с большими ушами, у обоих волосы сильно выше чем над ухом начинают расти, что у людей редко. У обоих носы несколько скосоворочены. Лишь одного у налево, у другого направо.

Заладили свое: на заводе номер столько-то намечено к вызову 4 вагона мельхиоровых и латунных труб… выделено недостаточное количество исполнителей для работ по разрушению, всего 16 человек… это число будет доведено до 56, чтобы можно было расхреначить завод в течение одного часа… первоначально выделенные люди переведены на казарменное… подготовлены молота для порчи оборудования… у котлов снята обмуровка для закладки зарядов… имеется около 1 т ВВ (АК!). 200 шт. капсюлей-детонаторов…

Арбузов внутренне стонал и скрипел. План «Д» ненавидел всею душою. В глазах Мусина-Пушкина блистали искры нацеленности, а о том, что родной город, и как они сами отсюда уйдут (ведь даже не дотукомкали спросить про список вывозимых в форс-мажоре персон, не о себе пекутся, а о задании!) – ни мысли.

Обмуровку сняли, ударники взрывного фронта!

Хорошо, попрактикуемся. План «Д» подразумевал, что вот на предприятии все готово, взрывай-молоти, а приказ отдается либо письменно курьером, либо, внемоготу, телефонным звонком от секретаря райкома. Директор голос секретаря райкома знает наизусть, за сердце по звонку хватается, но план в действие запускает, куда деваться, военный приказ. Вот и попрактикуемся.

У Арбузова был по линии Ульяны один секретарь райкома близкий товарищ. Арбузов ему телефонировал, попросил помочь в проверке готовности-бдительности. Секретарь набрал директора добросовестной фабрики «Роза Цеткин», где все давно якобы подсуропили, предупредил: готовность номер один! Через две минуты еще раз телефонирую и – взрываем!

Через две минуты набирает отбой дать – а директор не отвечает. Что за зараза? Струсил-сбежал?

Сбежал, оказалось, но в высшем смысле. Заделал себе пулю в висок.

И как прикажете с такими работать?

148

Максим под рюмку-закуску признался Викентию Глоссолаловичу про видение, как армии всасываются сквозь Марсово поле. Тот отнесся серьезно:

– Правильное видение, товарищ господин офицер. Там смерть бурлит магнитными пузырями, и если какое серьезное отверстие в почве, она и всосет, не подавится. Вечный огонь – отверстие серьезное, с претензией. Надо же вообще такое удумать – вечный огонь! Скажите спасибо, что он сам по себе, безо всякой войны, вас не пожирает.

– А вот на могиле Туллии… – вспомнил Максим слово, услышанное от Арбузова.

– Ну и чем это кончилось! – хмыкнул Викентий Порфирьевич.

– Ну да… – уклонился Максим. – Но почему же это отверстие простых граждан не всасывает, что по Марсову полю ходят?

– Когда войско всосет, это, Максим Александрович, эффектнее, согласись. А простые граждане – они и так последовательно перечпокиваются. Бродят единицами по городу, а смерть их чпок, чпок, как пузырей.

– Что-то у вас все пузыри да пузыри…

Вагнер в углу выл, как ветер в трубе.

149

В «Последнем часе» информбюро сообщило, что на ленинградском фронте без существенных изменений, как же так? На ленинградском фронте взяли в плен Арьку и ошибочно объявили, что он сдался врагу.

Проплакала всю ночь на его кровати, теперь их комната опечатана, ничего на память не взять, ничего, разберутся, из плена придет, распечатает, нет-нет-нет, ничего. Мама бубукала как ни в чем не бывало, раздражительно это даже, честное слово.

Арька теперь в плену, в яме. Нет, ямы нет: снег. Привязан к дереву, на морозе босой. Или везут в вагоне в концлагерь. Или пытают, режут на спине пятиконечную звезду. Образы перещелкивали в голове один за одним, будто кто карты сдавал, и каждая сцена была Вареньке как пощечина: по левой щеке, по правой, по левой, по правой. Как же жить?

150

Ночевал Максим чаще теперь в Доме ученых, или как его ученые упорно именовали – ЭЛДЭУ. Ночью можно было выйти с флягой на набережную и пить на ветру, вглядываясь в торосящуюся Неву, поперек которой вмерз днями в лед напротив Петропавловки тральщик «Буденный». А и то: не лезь во льды, кавалерия.

Изо льда возрастал в сознании эрмитажный крест, виданный на картине, а человек там уже заморозился до льдышки и стал неважен, скоро отвалится как стекляшка, и закатится, что не найти.

Вдруг загудела в душе музыка, Максим сам удивился, такого обыкновения по отсутствию слуха душа его ранее не имела. Та музыка, из граммофона на конспиративной! – гулкая, высокая-темная, подходила она к замороженному кресту.

Представилась прорубь, вывернувшаяся дыбом, цилиндр темной воды ввысь.

151

Нева встала плотно, и залив встал, и из Смольного велели подледный лов. Рыба не разбирает, война не война, у нее там свои водоросли-микроорганизмы, не разбомбить. В глубину пошла, да и весь сказ. Живет, существует, съедобна! – а это подспорье. Сергеева снарядили, он снарядился, пошел. Сергеев по мирному времени был рыбаком-алкоголиком, война насильственно вылечила, взять-то негде, даже одеколон выпили еще в сентябре. Но если случайно подворачивалось с градусом – припадал хватко, себя не держал. И тут – бутылка вмерзлая под Тучковым мостом! Может – оно? Треух заломил, бороду теребнул.

Не оно. Бумага в бутылке – письмо Гитлеру, мать-пе-ремать! Попросил в милиции в награду плеснуть: плеснули, добрые люди, хоть и по самому минимуму. Да он и сам знал, что теперь и государевы люди в проголоди.

152

Директора ЭЛДЭУ Максим застал в затруднительном состоянии. Тот сидел за столом в своей каморке (будучи человеком скромным, директор ютился в кабинете под лестницей, как папа Карло), вертел в руках серый листок. То так на него глянет, то почему-то перевернет и вздохнет.

– Что произошло?

– Да вот результаты анализа…

– Анализа? – Максим взял листок.

Выяснилось, что живущий в местном стационаре профессор К. выпарил суп. На горелке. Произвел лабораторный опыт доступными средствами. Не пожалел драгоценной порции на научную во имя справедливости цель. Обнаружил, что крупы сухого осадка в порции 8 граммов вместо положенных 25-ти. Максим присвистнул. Он знал, что кладется меньше, но совсем в других пропорциях.

– Меньше трети, – глянул Максим на директора.

– Я повара того… побаиваюсь, – признался вдруг директор. – Может вы его…

153

Военную лошадь прибило осколком, солдаты распиливали ее на фрагменты под приглядом коренастого старшины. Ленинградцы молчаливо стояли кругом, внимательно наблюдали.

– Братцы… – говорил старшина. – Эти, то есть, сестрицы… Земляки! Не могу поделиться, у меня свое начальство, самому голову оторвут!

И выразительно показал, как оторвут.

– Ничего, ничего, – отвечали ленинградцы. – Мы потом снега наберем, растопим. Вы пилите!

Чижик тоже стояла, ждала чего-то. Ей и снега не во что было набрать, да и не смогла бы: распихали бы земляки.

Старшина как-то ее в группе ожидающих выделил почему-то. Поискал в отпиленном, вытащил вподноготную отпиленное от ноги копыто. Протянул:

– Копыто! Девке вот…

Чижик схватила копыто, позабыв от радости поблагодарить, понеслась домой порадовать тетю.

– Вари, ворона! – крикнула та.

Чижик кое-как счистила с копыта шерсть, долго старалась вытащить гвозди, чтобы подкову отъединить: тщетно.

– Вари с подковой! – не стерпела тетя. – Смерти моей хочешь?

Было еще полгорсти пшена, сварила даже целую из копыта похлебку. Вкус отдавал железом, но это не было противно, тем более в железе, по химии, целая кладовая полезных веществ.

154

– Хуже всего, когда ешь, доча.

– Как так, мамушка?

– Так пока не ешь – ждешь, надеешься. А ждешь – кажется, будто наешься, будто вкусно будет! А когда ешь – так и не вкусно. Ешь и видишь, что мало, что не наешься! Видишь, что кончится сейчас еда-то… Не с закрытыми же глазами есть… Пло-охо!

155

– А ведь разбомбили сегодня Институт радия, сифилис вам в жало! Разбомбили, так – нет? Там кондратий в воздухе – на два квартала!

– Михал Михалыч, но бутылка-то… до Гитлера не доплыла. Ее же рыбак-алкоголик здесь выловил! Если и по сигналу шпионскому бомбили, то не по этому! Письмо-то перехватили!

– Скажи еще, доблестно, сука, перехватили! Ну согласен, не дошло… Значит, был другой сигнал! Паскудину поймать и вывернуть в четыре дня! Джокер, сука! Ты проверь, кто знать мог про радий. Масквичок, сука, наш мог знать… Ну! Нет, вряд ли, конечно… Но крючком надо его пошевелить, надо… Как думаешь, Арбузявченко?

Арбузов икнул.

– Масквичок, чую, мутнененький, – мрачно повторил Рацкевич. – Авто редко берет, все, сука, пешком. А ты, слышь… это того…

– Павел Зиновьев, товарищ генерал!

– Не знаю, что ли, урод? За кого меня держишь? Ты пишущие машины проверь. Чтоб ни одна не отлупла!

156

Был даже проэкт просверлить отверстие в стене, чтобы ночами можно было переговариваться. Это начиналась такая эра в их отношениях, что дня уже не хватало. Утопический, конечно, проэкт, как полметровую стену просверлишь? – никак.

Теперь снилось, что Арька прокрался из плена в опечатанную комнату и сверлит оттуда к Вареньке, чтобы никто чужой про его проникновение не узнал. Варенька уже поняла, что это он сверлит, а тут бздынь бомба, и ту часть дома, где Арька, скосило. Так часто бывает: идешь, видишь разбомбленное, стена срезана и кусок комнаты, кровать та же над бездной разверстой висит.

Сейчас Варенька осталась над бездной, а Арька в нее – ухнул.

Проснувшись, поймала, что обшаривает языком десны, и вспомнила, что не первый день, только не обращала. Ой-ой! Пухлые, осклизлые. Плохо! И ни одного витамина. А что же у мамы? Сегодня же обменять что-нибудь на витамин!

Вчера кончились запасы, все-все-все. То есть они, по существу, давно кончились, но мало-мало еще оставалось, последние пакеты риса-муки, сколько-то кубиков сахара и даже одна ветхозаветная банка сгущенки дожила до прошлой недели. А теперь и вовсе все. Только по выдачам. И вещей немножко: сервиз там, еще что. Патрикеевна сговорилась супницу на столярный клей плюс лавровый лист. Патрикеевна удобная, помогает в обмене, правда вынимает свой процент, но изначально меняет выгодно, так что так на так и выходит, зато самим не бегать менять. Но нужна какая-то совсем неожиданная помощь, а откуда она может взяться – Варенька и приложить не могла.

А мамушка была совершенно, совершенно спокойна. Морщилась на корку, жаренную на олифе, на соевую колбасу. Верила, что еще может быть вкусно.