Текст книги "Спать и верить. Блокадный роман"

Автор книги: Андрей Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

202

«Мой фюрер, Петербург не принадлежит России, он исконно является достоянием европейской культуры. Многие шедевры в городе построены архитекторами немецкого происхождения! Представители великой германской нации возвели Петропавловскую крепость (В. А. Кирштенштейн), Кунсткамеру (Г. И. Маттарнови), Кадетский манеж (-И. Я. Шумахер), Петришуле (М. Л. Гофман), Ботный дом (А. Ф. Вист), ограду Летнего сада (Ю. М. Фельтен), Финскую церковь (Г. X. Паульсен), дом Грибо (К. С. Манфред), Банковский и Львиный мостики (В. фон Треттер), новый Эрмитаж (В. фон Кленце), Арбитраж (А. И. Мерцентангер), Московский вокзал (К. А. Тон), Мариинский дворец (А. И. Штакеншнейдер), Николаевский дворец (Г. А. Боссе), Балтийский вокзал (А. И. Кракау), архив Госсовета (М. Е. Месмахер), Экипажный магазин Неллиса (В. Ф. фон Геккер), кирху Св. Михаила с лучшими в городе вимпергами и пенаклями (К. К. Бульмеринг), цирк (В. А. Кенель), пальмовую оранжерею (И. С. Кит-нер), библиотеку академии наук (Р. Р. Марфельд), особняк Кшесинской (А. И. фон Гоген), дом-утюг (В. В. Штауб), Политехнический институт (Э. В. Виррих), германское посольство (П. Беренс) и многия множества других сотен выдающихся строений! Мало того, и великий Росси имел германские корни! Этот город должен быть сохранен в назидание и на баловство потомкам…»

Издевательство уже какое-то. На баловство потомкам – надо же выдумать! Действительно уж хочется, чтобы до Гитлера доплыло.

203

Пришел дворник, заколотил уборную.

– Чтоб не гадили, – пояснил.

Они и не гадили.

– Вы и не гадите, – дворник заглянул в чистый унитаз. – Образованные больно! А другие несознательные – гадят!

Так официально стало известно, что воды не будет. Ее не было уже три дня, но надежда теплилась. Теперь перестала.

– Когда же воду включат? – спросила Генриетта Давыдовна.

– Кто ж ее знает? – развел дворник. – Никто не знает.

– А колонка-то наша будет фурычить? – спросила Патрикеевна.

У них водозаборная колонка находилась в Колокольной прямо в створе их арки, еще лучше чем у Чижика. Тут еще в связи с добычей воды в реках зароились по Ленинграду жуткие слухи: будто зазевавшихся граждан с ведрами утягивает под лед гитлеровский водолаз со свастикой на шлеме. Так что колонка: просто счастливый бонус для жизни!

– Кто ж ее знает? – равнодушно повторил дворник. – Пока фурычит.

Дворник ушел. Почти выбежала в коридор Лиза, протянула значок. Она помогала Генриетте Давыдовне покрывать фосфором значки, и делала это ловчее и производительнее Генриетты Давыдовны. Протянула показать, как один покрыла: по краям ровно толстой каемкой, а в середине оставила ровный пустой кружок.

– Умница, Лизонька, – всплеснула Г енриетта Давыдовна. – Ты у нас прямо художница!

– А ты вот не умница, – проворчала Патрикеевна, когда Лиза ушла.

– Кёс ке се?

– Да видала, как ты сегодня кашу свою разогревала. Еле-еле, так комками и стрескала. Признайся, еле теплую съела?

– Кушать очень хотелось, – призналась Г енриетта Давыдовна. – Это же не разница: питания столько же.

– Не скажи. Ты видала, как я делаю? Из холодной каши, например, можно вылепить маленькие пирожки. Подогреть, разложить их аккуратно на тарелке, сверху капнуть по капле масла… У тебя же сейчас есть немного.

– И какая разница?

– А такая, дура, что это будет уже не жратва, а блюдо! Совсем другое ощущение!

204

Они стояли у окна на Неву, Варя чуть впереди, как тогда Елена Сергеевна, и вид был тот же, на Стрелку и крепость, только точка обзора – метров на триста правее. И зима в реке, а тогда была осень. Тогда зато дышала через сквозняк из соседнего зала картина с морозным крестом. Будто все, что поменялось – холод с картины переполз на Неву. И попутчица другая: этой ладони на задницу не опустишь. Максим осторожно положил одну руку Вареньке на плечо, та не отдернулась. Окна в ЭЛДЭУ толстые, двойные, звуков с улицы не долетает, артобстрела не слышно. Снаряды бесшумно вспарывают лед перед Петропавловкой.

– Царство Снежной королевы, да? – Варя вдруг залезла в его мысли, Максим смутился.

– Оттает, – единственное, что среагировал ответить.

– А я льдинку однажды играла! – сказала Варенька.

– Льдинку играла?!

– В пантомиме. Я в кружок ходила при ДК Первой пятилетки, и там ставили пантомиму «Челюскинцы». Я такая была… Вся в белое замотанная и в блестках, как лед на солнце. Ким завидовал. Он мечтал полярником быть.

– Тебе не идет льдинкой. От тебя, наоборот, тепло, – Максим попытался положить вторую руку на второе плечо, но Варенька вывернулась, да так ловко, что не понять, из объятий ли вывернулась, обратила ли вообще на них, или по делу вывернулась:

– Ой, мы же чайник поставили!

205

Мама потеряла крошку. Упала, хлебная, на пол из рук. Большая хорошая вкусная крошка. Мама забыла, что у них есть еда. Она помнила про Максима, но как бы как про будущее: помнила, что появится такой человек и принесет еду, но до его появления надо дотерпеть. Каждая крошка пока на счету. Это была последняя, и она вывалилась.

Мама зажгла свечу, встала на колени, стала водить рукой по полу. От свечи толку мало, глаза совсем потускнели. Только раздражает пламя, щекочет в зрачке. Мама иногда забывала, что ослепла. То есть помнила как про хлеб: помнила, что ослепнет, но еще не вчера, а скорее завтра. Выключила свечу. Пыль, конечно, ходуном! Варенька подметает всегда, но не мыли давно, трудно, надо Вареньке объяснить, что нельзя не мыть никогда. Рукой. Долго ли, коротко ли, время ведь переместилось, неизвестно как идет, но нашла мама крошку. Обдула и быстро съела. И заплакала: искать больше нечего, перспективы нет. Хотя чуть сверху, на столе, лежал свежий белый, наискось отрезанный хлеб. Мама его мельком видела, но решила, что это хлеб из будущего, от Максима. Известно, что она до него доживет, но надо немного дотерпеть, поспать. Мама легла на пол щекой в пыль, чтобы Варенька обратила, как грязно, и уснула.

206

Учитель истории и замдиректора школы партийный активист Понькин поспешал с Петроградской стороны от сына, имея в руке желтый портфель со съедобной начинкой. Сын трудился в «Военторге» и отца, как близкого родственника, подкреплял. Крупами, маслом, всем, а сегодня таким, что можно перекусывать в дороге: хлеб, сыр, колбаса.

Благополучно миновал Тучков, Дворцовый, уже сворачивал на Адмиралтейский, как попался постовому милиционеру. Тот заподозрил. Ругался же сын: «Вы бы, батя, пальтецо бы хоть пообтрепали специально и портфельчик бы мой старый школьный извлекли из чулана. Чревато!» Понькин не слушал, форсил, вот и дофорсился. Милиционер портфель раскрыл, только ртом хлопнул. Повел. А вести близко – в Гороховую. Два шага! На краю бульвара Понькин взмолился:

– Товарищ милиционер, не сочтите, там у вас пока оформлять, время уйдет, а у меня недержание… разрешите я вот в сугроб. Пожалуйста, подержите портфельчик.

Сунул портфель, милиционер и опять только хлопнул. Понькин заскочил за сугроб и, не тормозя, потрусил дальше вдоль бульвара, жизнерадостно сплевывая. Что-то справедливо подсказывало ему, что милиционер не погонится.

Пронесло, пронесло, повезло, повезло. На днях Понькин отправлялся в эвакуацию по новой ледяной трассе.

207

На Грибном канале подорвали дом, где гомеопатическая аптека, и пианино грохнулось на тротуар. Полыхало посреди тротуара неестественного цвета бело-голубым, что ли, пламенем, или так на морозе казалось. И казалось еще что рвется из него волнами и арками музыка. Будто города возводятся и стремглав разрушаются. И, упав, прежде чем вновь пойти в рост, звуки прижимаются, утихают, ластятся к земле, – как овчарка перед рывком прижимается, качая бедрами. Такая музыка, в которой Максим не угадал, конечно, и не признал по нотной неграмотности, но внушил себе Вагнера.

И такая бодрая, с возгонкой, нервная, зовет к битве, на бой. Максим представил, что фашисты вошли в Ленинград и бой идет уже здесь, на Невском, на Грибном канале, за каждый дом и сквер, по районам. И не только немецкие с советскими, а как-то армии в сутолоке перемешались, по районам распределились, и город уже сам с собой воюет безо всякой национальной причинности. Дзержинский район с Адмиралтейским, Васильевский остров с Петроградской стороной за контроль над Тучковым мостом.

Максим несколько дней пил мало, сдерживался, поняв, что подошел к черте, а тут рубанул махом стакан с горочкой и фантазия разыгралась.

Нотная библиотека в Мариинке сгорела от бомбы, только что, уже после разговора с профессором К. Пошел бы сразу после разговора – успел бы к либретто. А так пришел – у театра кусок как сгрызло, и именно тот, где библиотека.

У закрытого магазина на углу Ракова и 3-го Июля стояла очередь. На дверях листок: «Конфет нет и не будет, а если вам делать нечего, стойте». Люди стояли.

208

– Есть такой план у Кирова, называется «Дэ-дэ», – рассказывала эвакуированная Петрова. – Весь город заминировать, все мосты и заводы. Когда немцы войдут, все начальники улетят, а Киров нажмет на рычаг, и Ленинград взорвется. Вместе с нами и немцами. Целиком!

– Это уж вряд ли, – не поверила Патрикеевна. – Большевички, конечно, исчадья, но это уж слишком!

– Точно тебе говорю! Будет выжженное болото, Киров с Москвой сговорился! На Комендантском аэродроме сто самолетов готовые ждут, для начальства. Там можно даже место купить, но стоит миллион.

Никто Петровой не верил, но все внимательно слушали, даже маленькая Лиза, засунув в рот палец.

209

Удовлетворяя аппетиты Рацкевича, Максим быстренько выявил полдюжины ученых-предателей: сомнительные книжки читали в стационаре и откровенно пораженческие беседы вели. На заговор не тянуло, «заговор ученых-дистрофиков» – комично, но по антисоветской пропаганде все закапываются без проблем.

– Эхе-хе, – сокрушался директор ЭЛДЭУ. – А такие благочинные ученые, отчасти даже вежливые! Кто бы мог подумать! Как вы их ловко выявили! – я бы не смог.

– Волк часто скрывается под овчиной… под личиной овцы, – рассеянно заметил Максим. Он был больше обеспокоен либретто, которое решительно не находилось. Музыковеды поуезжали и повымерли. Сегодня с утра посещал квартиру музыковеда Крапивина, оперного будто бы специалиста, так дверь нараспашку, книги на полу, целиком коричневые, соседи устроили тут общественную уборную, а музыковеда нет как не было. Помер где-нибудь в переулке неопознанным образом.

– Повара меряете? – спросил Максим.

– Конечно-конечно, – заторопился директор. – Ежедневно проверяем. То одно блюдо, то другое, а иногда по два-три в день. Все в тютельку! Он дополнительно мне каялся, что недопонимал, а теперь все честно, он и нам теперь заворачивает в полтора к прежнему, вы обратили?

Максим не обратил.

Продукты он не считал: хватает и ладно. Водку считал: слишком хватает. Постановил себе закрепиться на уровне 600–700 граммов в день. Меньше ломает, заснуть трудно, а больше – начинается беспредел и томление духа, а то просто – иссякновение сил. Вчера заказал комсомолку-бурятку в Дом ученых, но пока везли – отрубился, что не добудились. Надо срочно регламентироваться по водке, а то эдак и на вызов к начальству можно не встать.

210

Приснилось будто змея запускали над высоким берегом, большого, воздушного, красного, Варя держала, а змей могучий – рванул и Варю понес.

Бином прыгает, Ким мельтешит, Чижик кричит, а ее несет, через реку (страшно!), через буераки-овраги. Уже на самом краю земли, на утесе, впереди ничего нет, только туман и вечный обрыв. Тут ее Арька и перехватил за ноги в последний момент, весь расцарапанный, через чащу, в мокрой одежде, плыл, успел. Обнял, свой.

Просыпается, а нет опять Арьки. И так всегда, во сне он есть, и здесь – пустота и нет его. Досадно даже. Аж воскликнула ему шепотом:

– Чего же ты так?! Где ты?

Она вроде как переехала в сон из яви, ей все время снилось теперь, с перерывами на краткое волнительное просыпание. Едва Варенька вновь забывалась, ей снились сцены из несуществующих спектаклей, или как она ходит в Гостином дворе, увешанная покупками, но не до войны, а после, похоже, войны, потому что внутри Гостиного двора работает лифт и все стены покрыты огромными разноцветными зеркалами. То приснится как идет где-то на Юге сквозь анфиладу нависающих растительных арок с желтым – лимонным? – мороженым наперевес. Или в углу стоит игрушечная птица на манер попугая, яркая-яркая, а потом вдруг начинает летать как живая.

Сны ведь плохо запоминаются, не хотят, и Варенька теперь не понимала, то ли они все время снились ей вот так шквально, а она не обращала просто, то ли они теперь – обвалились.

Ей не хотелось вставать теперь утром. Хотя ни комната, в виду дров, ни город, в виду сытости, не были теперь для нее ледяными пещерами, а были территориями осмысленной нужной жизни. Но в нее, в такую жизнь, и не хотелось как раз. Там совсем-совсем не было Арьки. Казалось, что Арька весь – во сне, и самой хотелось во сне, раствориться.

211

– Абракадабр Абракадабрович. Товарищ академик! – окликнул от размышлений Офицер.

– А? Что? Сейчас начнем закрывать… Сейчас начнем! Послушайте, несколько мгновений еще!

Хва-Заде нервничал. Он последний, кто видит этого человека. Его никто не видел пятьсот с лишним лет, потом Хва-Заде увидел его первым, а теперь видит последним.

Тимур лежал в своей гробнице величественный, губы сгибались чуть презрительно: как я вас, дескать, уделал. Великий человек он и после смерти великий, даже и сквозь пять веков.

Он как раз потому великий, что с ним и после смерти происходят разнообразные происшествия.

– Секунду… – Офицер отвлек Хва-Заде под локоть, от чужих ушей. – А вы не хотите……..?

– ……..? – остолбенел Заде.

– К нему в саркофаг.

– ………!

– Я не настаиваю, – пояснил Офицер. – Просто есть такая возможность. В виде признания заслуг и особой чести. Мне поручено вам о том сообщить.

– А… Я не влезу. Саркофаг на одного предназначен.

– Сверху. На Тимура. Попрать супостата.

– А…

Попрать! Когда самые дерзкие мечты оказываются осуществимыми… Какой-то мудрец говорил, что если Небо хочет наказать – оно исполняет твои заветные желания. Хотя все верно: посягнул такого попрать, соответствуй. Или не посягай.

– Попрррать! – академик вцепился себе в шевелюру.

– Не спешите, подумайте. У нас есть четыре минуты.

– А известно, что будет со мной после… меня вернут в тюрьму, или… Что со мной? Меня освободят или расстреляют?

– Кому-то, возможно, известно. Мне – нет.

Седые виски у Офицера и спокойный взор. Взор, будто и нет взора.

– И никак нельзя узнать? Телефонировать?

– Нельзя.

– Никак?

– Кто же нам скажет, Абракадабр Абракадабрович. Там, может, и сами еще не решили. Ждут, как вы сейчас… распорядитесь.

Ну да, он прав. В Сибирь не хочется. А жить – жить хочется? Непонятно. С такого расстояния и не разобрать.

– А вы что посоветуете? Лечь?

– Такой шанс, думаю, однажды. И вы не вполне молоды… Впрочем, не мне давать советы. Я бы не решился на вашем месте. Шанс у вас, наверное, и в этом мире есть, хотя неизвестно какой. Лично я бы на здешний шанс поставил. Но я – не вы. И по возрасту. И вы же, говорят, сверхгипер.

Прав Офицер, что нездешний шанс однажды. Нет, не прав: не однажды. Менее чем однажды в миллион сто тысяч раз. Как Офицер назвал? Сверхсупергипером?!

Академик тряхнул бородой:

– А я р-решусь!

Офицер молча поклонился.

– Не верите? – вподпрыгнул академик.

– Верю, конечно, Абракадабр Эрмитажевич.

212

Подземный ход был как новенький, до жути целый, только грязный пылью веков. Выводил в вестибюль Эрмитажного театра, за портьеру, которая легко отодвигалась. Тщательная дверь: от нее, правда, ключа не было, пришлось взломать. Со стороны вестибюля ничего не видно, дверь за портьерой прилегает заподлицо. То, что доктор прописал… товарищу Кирову. Максим, может, в глубине и не хотел его смерти, и надеялся, что ход приведет в никуда, да и вообще – оставить бригаде добытые у Гужевого миллионы, и пусть идут в поле ветра искать. Эти точно не пропадут. Заигрался он, похоже.

Пестовать себе Вареньку, биться за Ленинград, пить умеренно, приближать Победу. Дурака такого уж преувеличенного не валять.

Но тут ведь как: дурака если валять, то в полный рост, умеренного не интересно.

И карта к карте складывалась, как подталкивало: атаковать Кирыча.

Судьбе виднее.

213

Тетя умерла с широко раззявленным ртом, будто хотела напоследок заглотить мир. Чижик закрывала, не поддается. Вспомнила, что вроде челюсть полотенцем подвязывают, попробовала, но только набок челюсть сковырнула и бросила. Со сдвинутой открытой челюстью Наталья Олеговна и вовсе некрасивая лежала.

Ни жалости, ни облегчения не испытала Чижик. Ни даже подспудного удовлетворения, что впереди у нее целый декабрь с двойными карточками: выгодно для племянницы тетушка померла.

О гробе и речи, понятно, идти не могло, но савана – сочла Чижик – аккуратного тетя, без сомнения, заслужила.

Потянула из-под тети простыню для савана, а там раз – и еда посыпалась. Из-под тети! Хлебная горбушка сухая, какой-то высохший, странно что не сгнивший огурец… три крепкие сухие воблы! Жестяная банка из-под леденцов «Китеж» наполовину с сахаром! Раздавленная в крошку внутри своей бумажки плиточка шоколада! Богатство!

Девчонки, которые как и Чижик с Варей от райкома по квартирам ходили, пока были силы, такие случаи рассказывали, что иногда под покойниками целые состояния находили в виде драгоценностей. Таких даже украшений, что на одно украшение можно жить месяц. Нет, жадничали и дохли! Над златом чахли в прямом значении слов. В голове, значит, воцарилась разруха.

Сахар это фантастика, но первым напервом Чижик вгрызлась в воблу. Твердая пища была совсем редкостью, если вообще какая пища и была, то консистенции жидких каш и пустых супов, и десны тосковали по возможности надавить, пожевать, укусить.

Укусить так хотелось, что Чижик часто дрова грызла, особенно если полено сосновое – еще будто бы смола выступает, почти даже вкусно. Потом правда тошнило, если перегрызешь лишнего, древесина в горло заскакивала, и от смолы тоже тошнит.

А тут прекрасная вкуснейшая вобла, красивейшая из рыб! И с хлебной горбушкой! Что же тетя забыла про рыб, что не утолилась ими у последней черты? Чижик еле остановилась, чтобы после первой воблы сразу не приступить ко второй. Молодец, сдержалась. Воды напилась.

Зашивала долго, потеряв время, вся искололась, шить не умела, а особо неприятно – лицо. Родное-чужое; страшное, с провалом рта, навсегда скрывавшееся под несвежим полотном. Не постирала вот простыню для савана, но теперь – куда же… Не расшивать же тетю.

Потом всласть натопила буржуйку: тетя все экономила, не разрешала долго кочегарить. А теперь тетя зашита – не возразит!

Протянула ладони к маленьким задорным лисичкам огня. Они дразнили, подмигивали, лизались к рукам, руки всасывали тепло, чтобы быстро пробежало, со страшной безвозвратностью тая, по телу, обрываясь на спине. На краю выстуженной пустыни комнаты.

Исполнялось как раз восемь вечера, с которых можно по недавнему указу передвигать по улицам трупов без гробов. Чижик говорила вслух, будто кому-то незримому, что имеет намерение доволочить тетю до кладбища, хотя было понятно, что доволочит Света Наталью Олеговну лишь до покойницкой во дворе. Сейчас бы вот вина помянуть-выпить, а нету.

214

– У нас там одна такая на службе получила эвакуацию Ладогой, – злобно рассказывала эвакуированная Петрова. – Уж не знаю, как получила, вроде того что заслуженный работник санитарии, а может подмахнула кому. Такая, правда, костлявая, что подмахивать нечем. С двумя, в общем, дитями. Так она одного, или там одну, увезла к машине, а другого в комнате оставила. Нашли потом, а поздно, помер уже, такая система.

– Нет-нет, – воскликнула Варенька. – Какой ужас!

– А чо тебе ужас, – огрызнулась Петрова. – Она еле вообще шаталась, двоих бы до машины не довезла. Там еще ведь еще в машину загрузиться бой, говорят, смертный. Так одного хоть спасла, а так бы ноль. Надо уметь жертвовать!

– Жертвовать надо собой! – возмутилась Генриетта Давыдовна.

Патрикеевна ничего не говорила, смотрела на Петрову с прищуром.

– И как ты собой пожертвуешь, кого спасешь? Надо другими! – настаивала Петрова.

У нее еще такая штука была навроде бельма на глазу, неприятная, будто она и не санитарный врач.

215

– Смотри. Ты Вагнером интересовался.

Глоссолал протянул без малого сказать фолиант: толстенную темную книгу большого формата с готическим на обложке узором.

– Эльзевир? – спросил Максим, беря.

– Сам ты…

Это был «Вечный Лед». Ноты с текстом песен, с кратким содержанием действий, со статьями, с высокими плавными гравюрами и фотографиями премьер.

– Откуда?

– От Гужевого. В его книжках нашлось.