Текст книги "Спать и верить. Блокадный роман"

Автор книги: Андрей Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

176

Ощущение скорой пули не проходило уже ни на миг, не оставляло ни за работой, ни за едой. Или не пули: даже шкура медведя в родном кабинете на Петроградке таила, казалось, зубастую угрозу: воспрянет, ринется и перегрызет. У официантки в Смольном, что совсем уж нелепо, мог таиться под передником узкий кавказский кинжал.

Основной версией оставалось, что заказал его Сталин, давно решил заполучить из Кирова главную чучелу страны, выставлять ее во все щели на Всероссийской выставке во всю мощь азиатского кремлевского коварства.

Киров велел оставить в Таврическом остов сбитого «Хенкеля», искореженный фашист возвышался теперь на холмике, Киров скрипел лыжами по вокруг фашиста проложенной трассе… Как петуху нарисуют круг мелом, а он, дурак куромозглый, не может вылезти через мел.

Петухом, впрочем, таким ощущал себя больше сейчас он, Марат. Сталин Сталиным, а чудился Марату Кирову в ленинградском воздухе какой-то иной охотник. Все эти дикости. Письмо идиотское в бутылке. Эту выловили, но сколько их было бутылок? – другие могли до Гитлера и доплыть. Абсурд. Киров рыкнул, порученец подскочил с коньяком. Пошел снег, лыжи начали прилипать; оно, наверное, пора сворачиваться. Еще кружок только, 600 метров. Привидения всем кагалом не могут поймать, дармоеды. А на днях еще на Дворцовом мосту лицо покойника к ветровому стеклу прилипло. Смотрел прямо в глаза белыми шарами.

177

Тем же вечером привидение так охамело, что у самого Московского вокзала закатило щелбан постовому милиционеру и еще гыкнуло, сволочь, прежде чем скрыться в белой пелене. И лупили ведь из двух пистолетов, две обоймы высадили: ушло!

178

– Ким! – заорал Максим, вваливаясь в конспиративную. – Ты мотоцикл водить умеешь?

– Ты не кричи так, господин товарищ офицер! – шуганул его Викентий Порфирьевич. – Не одни мы еще в городе!

Сегодня глоссолала зацепило три пули, сидел в бинтах, морщился: хоть быстрее чем на собаке заживает, все равно больно.

Максим сиял как медный блин. Был пьян и вытащил огромную бутыль элитного коньяку вдруг вместо повседневной водки.

– Умею, – сказал Ким. – Арвиль научил. И чего?

«Опять этот Арвиль!».

– Да вот подумал я… сцена эффектная. Несется по Невскому мотоциклетка, по середине прямо, где трамвай. А в ней привидение с черепом. И еще с сиреной, допустим. Как вам?

– Я чего, я ничего, – пожал плечами Викентий Глос-солалович. – Рискованно, но эффектно. Мотоциклетку-то где брать?

– Это я найду!

– А ты чего такой счастливый? Удачи на любовном фронте?

– Скорее на оперативном.

Удача на оперативном состояла в том, что наивного Пашу Зиновьева обвести вокруг пальца труда не представило. Зашел поболтать, Паша по уши в пишмашинах, речь об этом зашла естественно, Паша все ныл про неподъемный объем. Максим соврал, что будет ждать эксперта по своей потребности не менее часа. Готов пока помочь в качестве рядового сличателя. Хотя, конечно, за час…

– И то хлеб! – обрадовался Паша. – Тебе какой район – выбирай!

– Давай вокруг моей конспиративной.

– А где у тебя… территориально?

– От Владимирской площади к Литейному, те края.

– А у меня, прикинь, на Мойке, в соседнем доме где Пушкин помер! Держи, помогай…

И быстро обнаружил Максим два образца вариной машинки: и присланный в учреждение с нарочным, и снятый там в присутствии представителя. Изъял их в карман. Взамен втиснул два других, собственноручно изготовленных здесь, на Литейном. Вот и все. О фальшивых документах для Вари можно не беспокоиться.

179

Все, что можно, запало у Генриетты Давыдовны, а нос заострился и кости прорывали кожу.

– А ведь ты умираешь, Давыдовна, – сообщила Патрикеевна. – Не сегодня-завтра кони кинешь.

– Сэ врэ, – согласилась Генриетта Давыдовна. – Лё шваль…У меня рука уже… это… пальцы не гнутся. Как культяпа. И уж не то что сидеть больно, а даже лежать. Кости больно, жир-то сошел весь. Скорее бы уж. А то дане макабр!

– У Варвары-то… продукты есть, – шепотом намекнула Патрикеевна.

– Я знаю. Предлагала она, добрая душа. Да я уж черту перешла, кажется, решающую. Не выкарабкаюсь я, Патрикеевна. Много же не возьмешь у них. И потом – сегодня есть продукты, завтра нет.

– Это да, – согласилась Патрикеевна. – Втыкнет девке и к следущей двинет. Или самого свои в органах грохнут, они ж там на манер пауков. Слушай, а может это есть у тебя… последнее желание?

– Сахарку бы, Патрикеевна, а? – чуть оживилась Генриетта Давыдовна. – Я у Вареньки спрашивала, а сахарку у нее и нет… Не углядела, говорит, а мама весь слопала.

– Сделаем, – Патрикеевна деловито кивнула и скоро вернулась со столовой ложкой сахара и стаканом настоящего чая.

Генриетта Давыдовна жадно съела сахар, чаю отпила немного и заснула с улыбкой. Патрикеевна оглядела комнату: чего тихо вынести поперек домоуправши, когда хозяйка помрет. Родственников-то не осталось, не Советам же партийным отдавать и не домоуправше. Особо выносить нечего, но так, по мелочам… Часы вот с белкой грамм за 150 хлеба уйдут.

180

– И вы знаете, Максим Александрович, у нас сегодня жиличка новая с утра! С маленькой девочкой-дочкой. Заселили их в комнату Рыжковых. Эвакуированы из Ленинграда же… с южных окраин, где Путиловский. От фронта.

– И что за люди? Познакомились уже?

– Ой ну так, мельком. Она такая шумная… и неприятная немного. Тут же давай жаловаться, что все плохо, что кушать нечего… Будто другим хорошо! Зато тут же и пользу принесла, раскрыла, что от цинги красный перец идет, если кому хвойный настой не помогает, а мы никто и не знали, даже Патрикеевна. А у нас как раз сохранился красный, представьте! А мне настой не окончательно помогает. А девочка Лиза маленькая такая, бледненькая, молчит и палец сосет… И куклу носит!

Встретились они на улице, у Владимирской церкви, побрели к Невскому, как на прогулку в мирное время. Кафе лишь нет чтоб зайти. Варенька щебетала без продыху, ей только с Чижиком теперь оставалось щебетать, а Чижик последнее время сторонилась.

«Большой теплый платок – вот что срочно надо, – окидывал Максим Вареньку. – И ушанка протертая, но первое – платок. Еще бы как повернуть, чтоб взяла».

– Я предложила Врача, Учителя. Чтобы больше полезных людей! – это Варенька рассказывала про созвездия.

– Их трудно из звезд изобразить.

– Да, Генриетта Давыдовна так же возразила. Но можно ведь постараться! И музыканта бы со скрипкой! Или с контрабасом, он большой, контрабас.

– Шпиона можно…

– Нет-нет! Нужно хороших!

– Шпион может быть советский… Мы ведь засылаем к фашистам разведчиков…

– Так то разведчик, а не шпион, Максим Александрович, – всполошилась Варенька. Дескать, взрослый человек, а путает.

Сам же Максим в ту секунду взвешивал, разыграть ли Вареньку, что есть секретное созвездие… ну, например, Клоун. Занесено лишь в реестрах по спецдоступу как государственная тайна. Решил не разыгрывать.

– Делает-то шпион тоже самое, – улыбнулся Максим.

– Но цели другие! – пояснила Варенька. – Разведчик за добро, а шпион – за врагов. И как же изобразить разведчика?

– Он будто крадется.

– Трудно… Нет, я считаю, что из военных хватает Стрельца. Его можно оставить. А так – больше мирных людей и хороших животных. Муху не надо!

– А мне кажется, Муха – трогательно. Да всякое животное хорошо, не то что человек! И потом, Варенька, разве не должны созвездия отражать жизнь? Если в мире есть и хорошее, и плохое…

– Нет-нет. Вы не понимаете! – раздосадовалась Варенька. – Созвездия же влияют! Должны быть хорошие, чтобы хорошо влиять!

Варенька примолкла. У нее самой из родинок было будто созвездие. Некоторое время шла молча, задумавшись, чуть губу прикусив. Сняла одну варежку, похлопывать ею по ограде Екатерининского сада. Рука тут же покрылась красными цыпками. Максим взял ее в свою согреть. Варенька не убрала, но и как-то не заметила, что держит. А если поцеловать руку – заметит? Рано, нельзя.

– Созвездий больше нет, а ведь звезды-то новые открывают. Я бы назвала какую-нибудь. Или лучше планету! Вот откроют новую планету, ей же нужно будет название!

– И как бы ты ее назвала?

– Не знаю… Это же работа целая по науке! Надо изучить, по мифологии посмотреть. Чтобы соотносилась с теми, что есть. И при этом по поэзии, убедительно, а не только по науке!

Варенька обошла небольшой, подростковый может быть, труп, почти не обратив. А еще недавно на все обращала.

– Варя, тебе ведь нужна теперь работа?

– Да-да-да, конечно, Максим Александрович!

– У нас в Доме ученых… а я Дом ученых курирую… может освободиться вакансия – вот как ты работала. Машинистки.

– Я бы так просто счастлива была, Максим Александрович!

Вечером Максим не сдержался, вызвал-использовал комсомолку.

181

ЭЛДЭУ отвечал за лекции, которыми потчевались в порядке скрашивания будней военные части и экипажи кораблей. Именно ЭЛДЭУ распределял наряды, какого ученого с чем куда послать. Ученые канючили эти лекции как манну: не из-за грошового гонорара, а потому что в частях-на кораблях как правило благодарили обедом-ужином. Случались случаи, что не благодарили, и тогда ученый плелся свояси хлебать, обтекая и матюгаясь, понурый, но это редко. Общественный договор состоял в том, чтоб кормить.

Рацкевич устроил Максиму разнос за репертуар («Ушаков хорошо, сука, хороший был адмирал, Ледовое побоище – самый цимес. А вот, сука, „Современный Афганистан“? Зачем, кому нужен? Поэзия Байрона? С каких кулей она прикорячилась?»), велел наладить.

Максим наладил, оставил чего попатриотичнее, в спорных случаях вроде Байрона велел идеологично расширять названия темы: вроде «как критика буржуазного общества». И вот тут незалада: несколько дней не мог попасть к Рацкевичу. Порученец сказал, что Михал Михалыч перезагружен. Пришлось записаться на аудиенцию, прямо в книге записей. Это, конечно, много тревожнее любого разноса.

Отчет о лекциях Рацкевич слушать-читать не стал.

– Да чо ты мне суешь, разобрался так разобрался. Думаешь, сука, я тебе не доверяю? Доверяю! Ты лучше что скажи – бухаешь, говорят, свыше крыши?

На это Максим не нашелся, вопроса не ожидал.

– Дело твое, ясный пень, – щелкнул суставом Рацкевич. – Бухай пока жало не треснет. Я сам не брезгую, ты видал. Но помни, масквич, спрос с тебя как с масквича по самые яйца, и если чего не то, шкуру с тебя срежу тонким ножичком, как с яблочка. Ферхштейн?

– Да, товарищ генерал.

– А про это письмо в бутылке что думаешь?

– Мм… Непонятно что и думать, товарищ генерал. Безумец, наверное. Нельзя же всерьез рассчитывать, что бутылка доплывет до Германии…

– Безумец, сука? А может шутник?

– Какой же это должен быть шутник…

– Остроумный, сука! Вот типа меня. Или тебя. Это не ты писал?

– Товарищ генерал…

– Мое дело спросить.

Прямо у кабинета Рацкевича Максима выцепил Здренко, был странно радушен, предложил отобедать. Намеревался, очевидно, выведать что-то. Но помешал влетевший в столовую Паша Зиновьев, без субординации, невежливо плюхнулся на стул и зашептал Здренке:

– Филипп Филиппович, вы только представьте, рыбак-алкоголик, который, ну Сергеев, бутылку нашел – он у нас сидит до сих пор! Его оказывается и не отпускали!

– Сидит? – нахмурился Здренко. – Давно ж велено расстрелять. Непременно, непременно сейчас же распоряжусь.

– Расстрелять? – глаза Пашины выпучились.

– А что же, помилуйте, делать с ним? – всплеснул Здренко.

– Так он же ее нашел, в милицию принес, бутылку-то, – шептал Паша.

– Он письмо читал, Павел, любезный! Читал письмо! – Здренко постучал себя пальцем по бугру на правой стороне черепа.

– А-а…

– Он же рассказать кому может, голова садовая! Нет, вот молодежь… Всему учи, хе-хе, так сказать… Какая репутация пойдет о психологии ленинградцев? Письма Гитлеру пишем, а! В бутылках, твою наперекосяк!

– Нуда, так а…

– Строжайший существует приказ категорического свойства, – теперь и Здренко шептал. – Всех, знающих о существовании письма и тем более читавших его – всех! Под корешок, так сказать, под гребенку.

– Так… а… – Паша обвел взглядом присутствующих.

– Ты, что ли, о себе беспокоишься, хе-хе? Не боись, свои они и есть свои.

– Нет, я о… У меня же там сотня читальщиков!

– Ты о врагах народа печешься? – нахмурился Здренко.

– Там не у всех расстрельные статьи!

– Зато у всех, хе-хе, расстрельная ситуация. Смотри, если по городу поползут слухи о письме, Рацкевичу, хе-хе, поставят на вид, а мы, хе-хе, таких, извини за выражение, шомполов наперепробуем неприглядных… И кое-кто, думаю, лишится самого-с дорогого, что есть у человека…

Что у него Здренко хотел вышпионить, Максим не понял: заскулила тревога, а Здренко был одним из немногих, кто не пропускал случая посетить бомбоубежище.

182

Генриетта Давыдовна плелась из туалета, а тут в дверь. Подошла кое-как, отворила. Военный стоит. Вообще это летчик был, но Генриетта Давыдовна в знаках не различала.

– Здравствуйте, матушка.

Матушкой назвал! Литературно было бы ответить «здорово, коли не шутишь», но Генриетта Давыдовна так не могла, вышло бы невежливо.

– Здравствуйте… Вам кого.

«Вам кого» сказала без интонации, без вопросительного знака, просто как положенные по ситуации слова.

– Да я вот… с фронта… К своим, с четвертого этажа… Из тридцатой… Наташенька там была и Авдотья Семеновна… Атам запечатано.

– Так они умерли, – припомнила Генриетта Давыдовна. – С неделю как.

– Умерли?

Военный взялся руками за голову. Стоял так.

– Я думал, раз запечатано, может уехали.

– Умерли, – повторила Генриетта Давыдовна. – Патрикеевна говорила. Точно, умерли.

– Кто говорил?

– Патрикеевна. Она знает.

– А…

– Может, зайдете? Пересидите.

– Что?

– Отдохнете.

– А… И Наташенька?

– Обе две.

– Точно?

– Сама видала, выносили, – припомнила Генриетта Давыдовна. – У нас бригада как раз дом зачищала. Обе две. Наташенька – такая высокая? Недавно тут жили?

– Да-да, такая высокая, худенькая, глаза такие раскосые, волосы темные, носик, недавно тут жили, очень красивая, у нее еще в груди болело, чихала часто, то есть кашляла, астма быть может, такая красная юбка. Когда смеялась, у нее рот немножко перекашивался, и знаете, так смешно получалось, красиво. А когда обижалась, губу так подгибала, знаете. И боялась пауков, как паука увидит, так просто визжит, глупенькая, чего их бояться, я их раз-раз и нету, – тараторил военный, будто подробное и быстрое описание могло Наташеньку оживить.

– Умерли обе.

– Спасибо, – вдруг сказал летчик.

– За что? – удивилась Генриетта Давыдовна.

– Так. Спасибо. Вот возьмите здесь. Тут хлеб там, колбаса, сахар. Конфеты.

– Это мне?

– Я им нес… А теперь что…

– А вам?

– У нас там есть. Возьмите. Я летчик.

– Летаете в небе?

– Да.

– Зайдите же.

– Нет, спасибо. Я пойду.

И пошел. Генриетта Давыдовна обернулась, стоит перед ней девочка. В желтом фланелевом платьице, один палец держит во рту, а в другой руке – самошитую куклу с пуговицами на носу и в глазах. А ведь не было в квартире никакой девочки. Спросила:

– Ты кто?

– Лиза, – тихо-тихо, точно как после смерти, ответила Лиза.

Генриетта Давыдовна вспомнила: была девочка! От новой жилички. Порылась в свертке, нашла там конфету, дала Лизе.

И сама съела. Ей после сахара Патрикеевны словно пузырек жизни в кровь впрыснулся. Маленький совсем, алый такой пузырек.

183

– Сестренка! – окликнул Вареньку Ким из окна разбитого дома.

Та обернулась, охнула, побежала к нему, поскальзываясь, роняя варежки.

Варенька до конца школы, как маленькая, не стеснялась носить варежки на резинке, потому что иначе теряла.

– Ким, милый! Ты жив! Как хорошо! Что? Как?

– Тише, тише, – важно басил Ким, оглядываясь. – Нас могут увидеть.

– Откуда ты?

– Я сбежал!

– Да-да, я видала из окна! Ты… молодец, – и Варенька быстро поцеловала Кима в макушку. – Но где ты прячешься?

– Меня приютил один хороший человек. У него тоже несправедливо наказаны родственники. Возможно, он подделает для меня документы, и я с ними после войны зафиксируюсь как беспризорник, и начну жизнь под чужим именем. В такое грозное и жестокое время живем мы, Варвара…

– Ах! Ты назвал меня Варварой! Почему? – ахнула Варенька и повалилася в обморок. А Ким ее подхватил и… Повел сюда?

Такой могла быть их встреча, если бы Ким на нее решился.

Он курил самокрутку у окна конспиративной. Прямо до конца заснеженной улицы с черной запятой трупа у подворотни, потом направо, налево, направо и – родная Колокольная. Рукой подать. Дядя Максим прав, почему не надо видеться с Варенькой: и так у нее все в голове пе-ремешалося, и не надо ей знать никаких секретов, и без секретов опасных несладко ей.

Как же так устроил жизнь товарищ Киров, что даже в войну с врагом честные люди не могут друг друга видеть.

Ким твердо, по-мужски, решил убить Марата Кирова. Для этого придется умереть, что же, он готов. В будущих веках его засчитают героем. Возведут ему памятник напротив места подвига. А Викентий Порфирьевич обещает, что при таком раскладе Ким легко станет подлинным белым духом.

184

Максим начал считать граммы: не хлеба, как большинство местных, а хлебной воды. Днями, вернувшись ночью, грохнулся на парадных ступеньках Дома ученых, под портретом ангела, до дивана несли. Водку он брал в трех местах, в ЭЛДЭУ, на Литейном и в «генеральском» гастрономе. И хотя в каждом из трех мест брал он треть от того, что в результате употреблялось, везде знали уже, что спивается московский полковник. Пришла пора мер.

Сегодня первые 50 грамм выпил после часа дня, дотерпел специально до часа, чтобы минутная вертикально, и ничего – дотерпелось-додюжилось. До следующих стольких же грамм терпел еще более двух часов, потом еще более двух! Седьмой час вечера, а всего 150! – обрадовавшись результату, считать перестал и к ночи был хорош пуще вчерашнего.

Ходил по Дворцовой вокруг столба, сосредоточенно ходил, плотно, крепко, твердо. Знакомый патруль даже и не заметил, что Максим Александрович пьян. Думал о звездах, вспоминал какая Варенька умница, мечтает планету назвать. А что! И открыть при ЭЛДЭУ такую ставку: пусть сидит, изучает материалы, разрабатывает имена для грядущих планет! Ладно, успокоиться, это не утвердят, а того гляди расстреляют за стихийную циолковщину. Но после войны! – он устроит Варе такую работу. Глоток. Пока надо машинистку Софью Платоновну инвалидкой оприходовать и в стационар упаковать, она через раз в клавишу попадает. А Вареньку на ее место. Глубокий глоток. Дворцовая начала смыкаться, крыло Генерального штаба вытягивалось и ползло к Неве: медленно, но настойчиво-вязко, а навстречу ему проем затягивался ряской ажурной решетки. Максим испугался, что ловушка схлопнется, метнулся к Адмиралтейству. Прошел по бульвару мимо бивака аэростатов, тревожно дремавших, как большие сторожевые звери. Мимо памятника Пржевальскому, неотличимому от Сталина, лишь верблюд в ногах генсека сбивал с толку. Впереди возвышалась скривленная ветряная мельница – так выглядел запрятанный в доски и мешки с песком Медленный всадник, главный монумент города. В нелепой декорации куковал Первый Петр, как раз и измысливший город-обезьяну.

– Спрятался! – погрозил Максим Медленному. – Ужо горожане доски на печки растащат, задницу твою самодержавную оголят! Сколько душ при стройке положил, сколько? Тварей божьих сколько в болото зарыл, порфироносец? Божьих, а? Тварей?!

Максим нетвердо знал, что такое порфироносец, но что-то явно из жизни царей. Во фляге еще оставалось.

– Молчишь, истукан! Десятки тысяч положил мужичков, угробил во имя города-обезьяны! Вознесся их кровью, окно процарапал, доволен? Ужо! А мы в эту войну миллион тут уроем, два, три! Снилось тебе такое, призрачный царь? Да что тебе, истукан, вообще могло сниться…

Ладно, его тут хорошо знали в окрестностях: и с Дворцовой патрули, и с Гороховой. Довели под локти до ЭЛДЭУ.

185

– Товарищ Киров! Прошла грузовая колонна по ледовой трассе, товарищ Киров! Тридцать три тонны сегодня привезли! Медикаменты и продовольствие!

– Хорошо, но мало.

– Наращивать постепенно будем, товарищ Киров. Лед еще не самый крепкий… Завтра думаем достичь сорока тонн.

– Хорошо.

– Товарищ Киров, от редактора «Ленправды» поступило символическое предложение. Пусть ленинградцы нарекут ледовую трассу Дорогой жизни!

– Пусть нарекут… Но пусть повременят хоть пару недель.

Тени соратников – жирнее день ото дня.

Вот как устроен человек: когда вокруг голод, а у тебя все есть, хочется сожрать больше, больше. То ли впрок, то ли от страху, что потом не будет, а то ли так – в качестве утверждения своего особого положения. Не хочу, а буду жрать.

Потому что могу!

Киров и за собой такое свойство заметил, и теперь сдерживался, насколько моглось.

Да что человек! – вот кот был у председателя исполкома, соседа Кирова по дому на Каменноостровском. Откуда коту знать, что кругом война и все его сородичи давно сами сожраны? Он в теплой квартире, на подушечке, молоко там, домработница снует, ничего для кота не изменилось, по радио кот вроде не понимает. Ну, переименовали из Мурзика в Жукова, а так все по-прежнему. А свою норму, между тем, мяса ежедневную, неизменившегося по ходу войны размера, стал все быстрее схавывать и жаднее. И в один прекрасный день спер на кухне свой же кусок, ухитрился враз втиснуть в себя все положенные на день 200 грамм, подавился и сдох.