Текст книги "Спать и верить. Блокадный роман"

Автор книги: Андрей Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

186

– А этому льву, – Варя потрепала зверя варежкой по солнечной гриве, – мы с Арькой однажды засунули в пасть арбуз… Арька его туда протолкнул, а обратно – не получается. Застрял… пихали-пихали… родители ждут арбуза… дернули – упал – разбился… такой красный был. Сладкий! Мы его тут же съели, чего было можно поднять.

Варенька зажмурилась, вспоминая вкус арбуза. Неужели арбузы были наяву, и дыни, и будут! Платок взяла в подарок, даже отнекиваться не стала. Максим ждал, что или будет отнекиваться и тогда можно поуговаривать, или как-нибудь глазами многозначительно сделает, а она ничего не сделала, просто сказала спасибо.

– Я сделал запрос, – сказал Максим, – и про Арви-ля, и про Юрия Федоровича. На ответ понадобится несколько дней. А про Кима известно, что его не поймали… Где он – ищи ветра в поле.

Варенька вздохнула и замкнулась. Несколько минут шла будто одна, словно Максима не было рядом. На Аничковом мосту немного оживилась, похлопала варежкой по постаменту от коней.

– Мы с Арькой вот все думали, чего у нас в городе у всех памятников лошади такие нервные. Все вздыбленные, брыкаются! И эти четверо, и под Медленным всадником, и под тем царем, что у Инженерного замка…

– Там тоже Петр.

– Да… Не стоится им смирно, баловникам. И у Иса-кия…

– Николай Первый.

– Да. Только у Александра, что у вокзала стоял, конь был спокойный. Так ведь его и убрали!

– А представляешь, Варя, война кончится, все памятники на место вернут, а кони успокоились, копыта опустили. Умиротворенные…

– Здорово, – улыбнулась Варя.

– Дай-ка я тебе узел поправлю.

Подарив платок, он сам обвязал его вокруг Вареньки плотным блокадным макаром, чтобы прикрывало горло и грудь, а теперь заметил, что не слишком плотно затянул узел. Вернее, он сразу специально неплотно его затянул, чтобы иметь возможность заметить и поправить.

– Подержи перчатки.

Они стояли на Аничковом мосту, ровно посередине, Максим поправлял узел, проехал грузовик с сильным запахом скипидара, что означало, что грузовик набит мертвыми телами, мимо влачились умирающие люди, и те из них, кто сохранял еще эмоцию удивления, с удивлением взирал на странную пару. Они, наверное, были единственными, кто праздно гулял по Невскому в этот день, или во всем даже огромном городе единственными праздно-гуляющими. Белое круглое солнце стояло ровно над их головами, и Максим словно увидел всю сцену со стороны, сверху, в виде огромной фантастической фотографии. И если бы сейчас мир кончился, совсем, навсегда, он согласен. Ничего бы больше никогда не было, ни людей, ни созвездий, только навсегда запечатленные их тени под шаром солнца на мосту без коней.

– А вот у вас четыре пальца… – неловко спросила Варенька.

– Как коней нет на мосту, – неловко пошутил Максим.

Он предложил ей глоток из фляги, «нет-нет-нет» воскликнула Варенька, а потом взяла и отхлебнула вдруг чуть-чуть. Максим рассказал ей историю про канал и шлюз, стараясь говорить с юмором и максимально преуменьшить свой героизм. Варенька восхитилась и рассказала про Зину Третьяк, у которой на обеих руках в перепонках отверстия от альпинистского труда. «Скорбуты», но этого слова Варя не знала. Максима рассказ почему-то заинтересовал.

– Альпинистка, говоришь? И она по-прежнему в этом госпитале?

– Не знаю! Может ее удалили уже, Юрия же Федоровича нет.

– А покажешь, где госпиталь?

187

– Это чем у тебя из комнаты пахнет? – бесцеремонно спросила Патрикеевна эвакуированную Петрову. – Запах незнакомый.

– Желуди варю, – огрызнулась Петрова. Она даже нормально отвечая, казалось, что огрызается.

– А их можно? – забеспокоилась Патрикеевна. Не за Петрову забеспокоилась, а за полноту сведений. Неприятно ей было что-то упускать в блокадном хозяйстве.

– Если осторожно, – процедила Петрова. – Три часа варишь, воду меняешь минимум четыре раза, лучше пять, я шесть раз меняю, такая система. Тогда будет каша. Вообще там танин, если просто сварить и съесть, отравишься к фигам. Один умник в лазарете так сварил, ноги отнялись. Народ – он же тупой, вы еще посмотрите, что он по весне будет жрать…

Эвакуированная Петрова работала санитарным хоть, но врачом, потому картинка на двери Рыжковых осталась действительной. Прогнозы ее на весну вообще были крайне неутешительные:

– Под сугробами труп на трупе погоняет. Начнет таять, будут гнить. Будут гнить, пойдет эпидемия. Общественные могилы тоже не выход. Захоронения неглубокие, трупов начнет пучить, рвать, будут бить из могил фонтаны трупной жидкости. Это эпидемия. Все живое умрет, в свою очередь вспучится…

– А если немцы сейчас город освободят, до тепла? – беспокоилась Патрикеевна.

– Да как же, – отмахивалась Петрова. – Нужен им такой город. Они ж не идиоты – зачем им голодное стадо?

Патрикеевна, в общем, сама это давно поняла и на освобождение не надеялась. Гады немцы, не лучше советских. А они тут дохни.

Днем Петрова ходила работать, Лизу в детский очаг не хотела, девочка сидела в квартире. Сидела безропотно, а даже и напротив: вольготнее казалась одна, а с матерью ежилась, будто ее даже побаивалась. У Лизы была кукла Зоя, собственноручно сшитая из лоскутов и пуговиц. А Зое она сшила тридцать одежек – платьиц, кофточек, шляпок. Рюкзачок был. И продолжала шить. Тихо сидела в углу и шила. Почти не говорила, улыбалась мало, но обрадовалась, когда Варя дала ей старое платье для кукольного шитья.

У Лизы был наперсток, но старый пластмассовый, с большой трещиной, и пальцы был истыканы. Патрикеевна подарила ей металлический.

188

«Прямо семейство, – усмешливо умилился Максим. – Не было забот, да купила порося…»

Они впервые поднимались «домой», в конспиративную, вместе с Глоссолалом и Кимом, и плюс еще вели освобожденную из госпиталя Зину. Ким и Глоссолал заботливо ее под руки поддерживали.

Зина хоть и не говорила и, пожалуй, дара речи впрямь была лишена, хоть и смотрела несколько луповато: угадывалось при этом, что вполне она в себе. И Викентий

Порфирьевич с Кимом мгновенно заценили ее за своего человека.

Вошли в квартиру, ать: какой-то легкий треск из ближайшей комнаты. Максим вытащил пистолет, распахнул дверь – и отшатнулись.

Комната была наполнена рыжим шевелящимся пламенем. Огонь плясал в комнате как в аквариуме. Большой дрожащий куб огня. Все четверо оцепенели, не смея даже бежать: огонь гипнотизировал и сводил в судороге. Но не было от него жара, и не переплескивался он через порог.

Не меньше четверти минуты прошло, пока понял Максим: адским пламенем полыхает дом через двор. Трехэтажный, он полыхал целиком, как стог, и пламя стояло во весь горизонт, как цунами. Оно, к счастью, не надвигалось: и ветер напротив дул, и расстояние все же снежных метров пятнадцать, и пожарный расчет уже бухтел во дворе.

Так и праздновали они заселение Зины – под отблеск пламени да крики пожарных. Зина, не тушуясь, мигом взяла все бразды на кухне, а Викентий Глоссолалыч к концу вечера лукаво завел любимую пластинку:

– Вот, полковник Максим, и альпинистка у нас в бригаде. Конец товарищу Кирову, как думаешь?

189

Все застыло. Колонны ослепительно белые, в мохнатой пленке инея, кажется, что камень промерз насквозь. Фашисты примерзли в своих окопах языками к штыкам, зашкерились. Атаки ни туда, ни сюда, лишь изредка для порядку, чисто жертв поприбавить. Налеты по графику, в восемь вечера ежедневно, но вялые и короткие. Городские люди внутри себя убывали в режиме как рыба вмерзает в лед, отличали себя от мертвых только в порядке инстинкта. Викентий вчера весь вечер нудел, что пора сдвигать ситуацию.

Вчера Максим пошел на принцип: поллитра и ни каплей больше. Уложился в 550, несмотря на празднование с Зиной: ажур! «Значит, захочу – перышком соскочу». Зная, что легко соскочишь, можно и позволить чуток: за завтраком нынче уговорил стакан. Шел от Дома ученых на Литейный по набережной, мимо кладбища белых кораблей, еще поднагнался из фляги. Или прав Викентий: сдвигать ситуацию? Завалить Кирыча? Чорт, а вот чуть ли не завтра встреча Кирыча с активом Н.К.В.Д., давно анонсированная, и что? Не подтверждали. Там, конечно, не завалишь, собьют на лету, да и оружие на входе изымут, и вообще Максим погибать не собирался, валить бригада должна, но принюхаться, глянуть хоть на него. Максим Кирова живого даже на митинге не наблюдал, был знаком исключительно по портретам.

На Литейном кинулся к Рацкевичу, порученец сказал, что не примут сегодня. Пришлось к Здренко. Надо же принюхаться!

– Тут, хе-хе, беспокоиться не извольте, не приглашены-с… Не думайте что опала, но психологически теперь я бы не советовал вам Михал Михалыча по нынешнему положению беспокоить. Зуба, так сказать, хе-хе, стратегического он, по моему разумению, на вас, как говорится, не точит, но тактический, так сказать, понимаете сами. В сложившейся ситуации. Насчет академика, которого вы, хе-хе, с таким остроумием и изяществом изволили прикнопить…

Что же с академиком? Ситуация выходила из-под контроля. Надо возвращаться в кабинет на Литейный.

– Не знаете что с академиком? – всплеснул Здренко и скривил губами йкраткую буквицу. – Так ведь по высочайшему московскому повелению он сегодня извлечен из каземата и бандеролирован, хе-хе, на большую землю! Ввиду обратного закапывания воителя Тамерлага в присущую ему гробницу, чтобы замкнуть причину войны. Мистика, хе-хе, поверить – партийную силу надо иметь, но ситуация на фронтах, сами знаете, предполагает все средства воздействия…

– Тамерлана, – поправил Максим и ретировался.

Удар ниже всех поясов. Так и сказал – «не в опале»! Что, разумеется, значит, в опале по последние уши. Или не значит? До ЭЛДЭУ возвращался почти в отчаяньи, с черными кругами во внутреннем взоре, без капли во фляге и даже ощупывая пистолет. Только добрел, звонок от Рацкевича. Сам телефонирует, невидаль!

– Слышь, масквич! Перессался?

– Извините, товарищ генерал?

– Передристался, спрашиваю?

– Никак нет.

– Брешешь, передристался. Знаю, сука, ты заходил, а Здренко тебя шуганул про встречу с Кирычем, что я тебя уже под самым хреном держу?

Дыхание сбилось.

– Не ссы, казак! Черно-Заде я так оцениваю, что мы работу свою исполнили, а политическое решение освободить – не наш, сука, сказ. А встречи с Кирычем нет, отменилась. Так что, работай, масквич, работай! Держи хвост бодрей!

190

Максиму снился Невский проспект, заставленный виселицами. Тысячи виселиц, кривых, как осины, нет, прямых, как кресты, вдоль всего проспекта пунктирами. На каждой повешенный, синхронно болтается на ветру. Знаков отличия не разглядеть. Какая-то армия победила и другую развесила, как белье во дворе.

Кирову снилась его чучела, большая, вдвое самого Кирова, лежит в задней комнате, какой у Кирова и нет в квартире, ухмыляется, курит трубку, как Иосиф, и вообще похожа на Иосифа больше чем на Кирова. Но во сне было понятно, что чучела все же Кирова. И во лбу дыра: дескать, первоисточник чучелы застрелился.

Маленькой Лизе снилось, как кукла Зоя пошла гулять и потеряла, растеряха, все одежки. Лиза рассердилась, кукле высказала по первое число и отшлепала. Не понимает, война, сшить-то не из чего! И сколько труда! Кукла понимала, что виноватая, но сделанного-то не вернешь!

Вареньке снилось, как лежат они наотмашь с Арькой на своей полянке и смотрят в небо. И Варенька говорит, помнишь, в детстве услышали, что со дна колодца днем видно звезды, или не поняли, или неправильно услышали: решили, что звезды видно не со дна колодца, а если неожиданно, врасплох, днем в колодец заглянуть: а там звезды отражаются, дрожат плавниками. Несколько дней бегали-заглядывали, хотели застать звезд. Арька помнит, обнимает ласково. Это первое о чем они говорят, отдышавшись, после того, как случилось то, что во сне случилось, чего наяву они не успели.

Елене Сергеевне снился шелковый путь, не в том смысле историческом что «великий шелковый путь», а буквально. Будто уходит под горизонт широченная шелковая полоса, на солнце переливается, мягкая, а Елена Сергеевна без одежды, по этой полосе скользит легко, а полоса еще как-то меняет цвет и рисунок.

Викентию Порфирьевичу снились карась и петух.

Патрикеевна к снам относилась скептически и не видела их.

Маме снился банкет в райсовете по поводу советского праздника, большой стол с яствами, им с отцом достались места прямо под бюстом Ленина, и мама ела неуютно, поминутно оглядываясь на Ильича, ей почему-то казалось, что он осуждает. А Ленин на бюсте и сам вдруг зажевал гипсовым ртом.

Чижик не спала под килограммами тряпок, всю одежду приходилось наваливать сверху, такой мороз. Чижик не любила своего тела, и когда с блокадой оно припрята-лось с глаз, испытала даже удовлетворение, что не видеть его, новых вмятин, проплешин, шершавин, провалов, не ужасаться, но теперь очень хотелось остаться безо всего. Чижик неуклюже двинулась, гора развалилась, мороз. Долго на себя одежду снова наваливала в морозе и тьме.

Киму снилось, что он стоит с кастетом посреди перекрестка напротив Музея Арктики, раннее утро и лето, перекресток пустой, освещение белое, как выгоревший песок. Со всех сторон наступают враги: там и фашисты, и фабзайцы, убившие Бинома, и эти, которые отца увели, а Ким один против всех, молотит кастетом.

Паше Зиновьеву снились пишмашины, пишмашины, пишмашины, целый парад амфитеатров взбудораженных литер.

Генриетта Давыдовна проснулась под утро с желанием курить, и сама удивилась. Угасшие желания в ней возрождались, ела она теперь из принесенного летчиком с удовольствием, но расчетливо, думала уже и о будущем, а тут раз – курить захотела! Посмотрела на белочку на циферблате, аж озлилась: жрет орешек, жирная тварь, горя не мыкает! Ну уж нет. Она, Генриетта Давыдовна, сегодня же встанет и запишется в доноры, им дают дополнительный паек, в том числе по табаку. В доноры, однако, не возьмут, обессиленная. Ну ничего. Она… она… Генриетта Давыдовна до рассвета лежала и решительно думала, где взять дальнейшей еды, табака или денег.

Ульяна в ту ночь работала, допрашивала Михайлова.

191

Садовник, значит? – прищурилась, как прицелилась или приценилась, Ульяна.

– Да, голуба…

– Нашел голубу! – прикрикнула Ульяна. Настроение у нее было раздражительное. Арбузов злой с этим своим «Д», боится провалить, бредит, что его расстреляют, что немцы войдут, от сеансов отказывается, от Паши вот наотрез отказался, а ведь кандидата нормального – хрен нынче найдешь.

– Извините, – Михайлов сидел понуро, в позе мужика, мнущего шапку на картине передвижника, только шапки не было. – Я садовник, огородник… ботаник, в общем. Любое растение… приголублю и выращу. Талант у меня к этому с детства, способности и любовь. Я и огурца люблю, и орхидею какую.

– Ботаник-шпион, – заценила Ульяна. – Редкий овощ!

– Да не шпион я!

– А чего же скрыли пребывание за границей?

– Я не скрывал. Не указал только в анкете.

– А это не одно и то же?

– Ну…

– Баранки гну! Слушайте, Михайлов, я сегодня злая. А я и без того считаюсь самым жестоким следователем в этом здании. Понимаете, чем вам грозит упрямство?

– Так, а что мне делать… Я так не указал, по глупости. Думаю, шут с ним. Я же там не по своей воле оказался, во Франции-то.

Ульяна думала кликнуть бойца и сразу начать с ногтей, но передумала. Спешить ей некуда. Дома в кровати бессмысленный Арбузов, из всех постельных дел только храпит. Лучше уж одной спать, когда он на службу отвалит. А тут хоть можно послушать об экзотических странах, в которые никогда не попадешь.

– Хорошо, давайте вашу историю с самого начала.

– Ну что… забрили меня как всех в армию, – начал Михайлов и торопливо добавил, – был, понимаете, безвольной игрушкой в руках царского режима.

– В каком году забрили? – Ульяна поморщилась. Мерзкое-то слово какое «забрили». Забривают-то от вшей.

– В пятнадцатом. В запасной бригаде, стояли под Тосно. Ну нас и отправили во Францию, в корпус особого назначения. Это уже в шестнадцатом. До Архангельска, а там на корабли – и поплыли, значит.

– Долго плыли?

– Не дай соврать, много недель. Много! Не один месяц, полгода может. Не знаю. Время ведь путается в голове. Ведь вокруг всего, через Африку, до самого Марселя…

– Интересно плыть? – и впрямь с интересом поинтересовалась Ульяна.

– Да вы скажете тоже! Куда там интересно! В трюме нас как сельдей тут у вас в камере. Вода вокруг. Ни травинки, я вам доложу, ни единой былинки. Я ведь землицу люблю… А тут вокруг вода эта проклятущая, а у меня морская болезнь, все время тошнит, свои же товарищи в трюме били за это…

– То есть вы к битью привычный? – уточнила Ульяна.

– Да не то что бы, – опасливо покосился Михайлов.

– То-то же. Продолжайте.

– Ну так чего… Пока приплыли, то-се, долго тоже стояли в запасе там… Я ведь как, голуба, три года без малого в армии, ни разу не пульнул ни из чего. Ни одного боя! А там узнали о революции народной… Радио у нас не было, все равно – слухи-то доходили. Газеты несколько раз. Ну, отказались воевать вообще. Всею дивизией. Нас французы и в хвост и в гриву, и голодом морили, и прикладом мне по коленке один, извините за выражение, звезданул.

– А почему вы извиняетесь за это выражение? – Ульяна навострила карандаш.

– Ну… звезда – она ведь у нас красная, пятиконечная…

– Вы даете, Михайлов, – развеселилась Ульяна, – сами на себя новые статьи подрисовываете! Хорошо, оскорбление советских символов пока отставим. Ну, дальше.

– А дальше нас распустили. Леший, говорят, с вами. Дали какую-то бумажку для какашки навроде документ, даже денег… Ну, совсем чуть-чуть. И дальше кто куда. Кто побойчее – в Россию рискнули.

– Почему же рискнули? На родину победившей революции, к народной власти. Какой же тут риск?

– В том смысле что тридевять земель, – пояснил Михайлов. – Силу иметь надо! Я хотел, но у меня колено прикладом ударенное распухло… еле ходил даже, голуба.

– Сам голубь, – беззлобно отозвалась Ульяна.

– Извиняюсь я. И вот. Пристроился к фермеру одному за садом смотреть. А та-ам… – Михайлов вдруг как артист в театре паузу взял и всем телом совершил такое артистическое движение как растение растет. – Такие там цветы, товарищ следователь, что и вы бы со стула упали.

– Ну я-то вряд ли, – рассмеялась Ульяна. – Як растениям равнодушна.

– А я от них, знаете, не в себе… А там и пальмы, и травы шелковые, и фрукты такие, каких я названий не знал. Фермер меня оценил сразу, не обидел, комнату чистую выделил, в город отпускал на выходные. Только мне этот город ни к чему, я в саду…

– А как место называется?

– Аквитания называется. Красивое слово! А город не очень называется, Аркашон, навроде крысы звучит или будто харкают. И море там Атлантическое такое синее-синее.

Тут Ульяну просто уж кто-то в грудь изнутри как вдарит. Она только серое море видела, это вот, местное.

– И вы, значит, Михайлов, – ужесточилась, – забыли о революционной родине ради синего моря?

– Да я… – кашлянул Михайлов. – Там дочка у хозяина, Анна…

– Ясно. И вы, значит, под пальмой?

– И под пальмой.

Они помолчали, каждый думая о своем. Потом Михайлов заговорил голосом другим, глухим, как из бочки.

– Мы с ней не сразу, она пока подросла. Зато уж потом… Года три мы с ней. А потом она давай наседать: или женись, или того… отцепляйся. А тут письмо от отца: приезжай в Петроград, торговля наладилась, овощи-фрукты наши пойдут на ура… Я задумался, дом вспомнил. Анна нажимает. Повздорили, стало быть, а я вспылил и уехал. Всю дорогу ехал, корил себя, дурака, вернись пока не поздно, вернись… Ну и не вернулся.

– Снится? – спросила вдруг Ульяна.

– А? – не понял Михайлов.

– Анна, спрашиваю, снится вам ваша французская?

– В таком, знаете, оранжевом платье… Она любила оранжевое, у нее несколько было оранжевых, разных фасонов. Вы не подумайте, я тут женился, все хорошо. Сын у меня красноармеец, уже грамоту на него прислали, отличился в бою. А снится, да… Редко. Но как прижмет, бывает… И как это вы отгадали. А как жену зовут, отгадайте!

– Анной?

– Точно.

И мужик расплакался, как смольная девица какая.

– Это вы не об Анне плачете, – заметила Ульяна. – А о пальме, синем море и о молодости, Михайлов.

Тут Михайлов выдал:

– Отпусти ты меня, голуба!

– Что? – удивилась Ульяна.

– Отпусти. Весна скоро, до весны достоим, а там ведь огородов нужно много, зеленью ленинградцев потчевать, витаминами. А я в этом деле как в пяти пальцах…

– У меня дочь Аня, – сама от себя не ожидала сказать Ульяна. – В эвакуации. В Искроболе под Ярославлем.

– Ну вот и отпусти!

– Великолепно! Просто так взять и отпустить?

– Ну… – помял несуществующую шапку.

– Ну ладно.

– Что ладно? – ошарашился Михайлов.

– Отпускаю.

– Правда?

– Правда. Вы же не виновны?

– Нет, голуба! Я сдуру…

– Ну вот. А вы слыхали, чтобы строгая, но справедливая советская власть невиновных наказывала?

– Я… Нет, не слыхал!

– Ну так и идите.

– Прямо вот сейчас идти?

– Нет. Пишите мне бумагу. Проставьте, что не указали французский эпизод по недомыслию и забывчатости, граничащими с преступными, но таковыми не являющимися. Раскаянье, все дела… Вот. Сейчас вас проводят, вещи возьмете.

Долго сидела еще, «мозговала» о реакции Рацкевича. Он, в принципе, говорил как-то, что не следует 100 процентов задержанных обвинять. «И у нас, – говорил, – бывают, сука, теоретические и практические ошибки». И потом – она-то, Ульяна, вообще, на щите во всех смыслах почета. Ее-то уж никто в мягкотелости не обвинит. Разве что в прямом смысле.

Дочери у Ульяны не было, соврала. Не могла она детей иметь. Мечтала лишь, что если была бы дочь, звали бы Аня.