Текст книги "Спать и верить. Блокадный роман"

Автор книги: Андрей Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)

126

Загадки про географию придумал сочинять Александр Павлович, и они сочиняли их вместе, в соавторстве, предполагая со временем сложить в книгу. Придумали героя – пытливого юнгу Никиту Солнышкина с советского торгового корабля. Он много путешествует по морям-странам, сталкиваясь с разнообразными диковинами и парадоксами. За диковины больше отвечала Генриетта Давыдовна, а Александр Павлович – за литературную часть.

Вчера Генриетта Давыдовна загадывала про двойной день. Солнышкин на своем «Балтийце» плыл (шел, говорят моряки) по Тихому океану и учил французский язык. Положил себе по шесть слов в день, а если норму не выполнял, то героически отказывался от послеобеденного десерта. И вот Никита пробалясничал день, слов не выучил, о чем честно и говорит коку. А добрый кок его утешает: так и быть, не станем сегодня срывать листок с календаря, пусть день продлится еще 24 часа, успеешь выучить. Так и стало.

Разгадка в том, что корабль пересек такую «линию смены дат», которую установили в конце прошлого века.

До этого, плывя вокруг света, корабль либо приобретал один день (если шел с запада на восток) или терял день (если наоборот). Это из-за вращения земли: она крутится либо вперед, вместе с кораблем, либо ему навстречу.

Еще только начав загадывать, Генриетта Давыдовна сообразила про «десерт», но переделать на ходу не спроворилась. Какой еще приз юному юнге? – не пинту же рому! Промелькнуло переменить на наказание: дескать, бьют, если не выучил, но ведь речь-то о советском судне! Ее бы Понькин просто развеял по ветру бы тогда, Давыдовну Генриетту.

Дети загадку решать не стали, спросили лишь, что на десерт у юнг, Генриетта Давыдовна покраснела, что, наверное, конфета, как и в школе сегодня дадут. Дети не прореагировали, а надо ведь, кто-то записал список слов и выдал Понькину! Импоссибль!

Она забыла сесть в трамвай, брела пешком, потом сообразила, но в трамвай не пошла, в давку. На Фонтанке обогнала средних лет женщину с трупом: свисал с детских санок, ноги-руки по снегу волочатся.

А одной рукой шевелит будто, пальцы будто сжимает и разжимает. Генриетта Давыдовна головой помотала: точно. Живой труп-то! Вскрикнула, подскочила:

– Женщина! Ваш покойник рукой шевелит!

– Ну да, шевелит еще, – женщина ответила, на Генриетту не глянув. – Пока довезу – перестанет…

А церковь в загадке вот с чего получилась: матросы Магеллана, потерявшие день, все религиозные праздники справляли днем позже, за что были дома приставлены к длительному церковному покаянию.

127

– Настя, что с тобою? – обеспокоился Юрий Федорович.

Выдержка у его верной помощницы невероятная была, и в самые тяжелые случаи, когда кишки выворачивало из желудка, а слезы из глаз, рука ее – не дрожала. А вот теперь разрыдалась, да как! В голос, и слезы прыскали струями до стены, можно было бы счесть в другой ситуации за юмористический фокус.

– Что же такое? – Юрий Федорович растерянно водил вокруг Насти руками, не касался.

– Эта… Потапова.

Потапову привезли со страшной раной, с отрезанным по живому куском ягодицы. Решили, злодейское нападение. Вызывали милицию.

– Она… сама, оказывается.

– Как сама, Настя?

– Сама от себя отрезала, ножом. Чтобы детей накормить.

– Ох…

Юрий Федорович откинулся к стене, приобнял осторожно Настю. Это новости о человечестве. И ведь, пожалуй, хорошие. Грудь иголкой прокалывать для маленьких, хоть кровью чтоб вместо молока, это случалось. Но чтоб так вот… Настя прильнула наотмашь и продолжала, крупно вздрагивая, жаться, сильно, будто втереться в него хотела.

128

Летчик Савостьянов, атакуя пробравшегося в город бомбардировщика «Хенкеля», сделал, чтоб не допустить бомб на город, таран пропеллером по хвосту. Фашист упал в Таврическом, наш – где-то в Басковом. Таврический вообще-то был под замком, но под соусом посмотреть на обгоревшего стервятника сад открыли для населения на сколько-то дней. Ким, разумеется, припустил смотреть. Вражий самолет валялся в снегу со скосовороченным качаном, похожий на ворону, сбитую машиной или рогаткой, нелепую и пустую. Жалкий! – а именно из таких ведь валятся гигантские смертоносные бомбы.

Люди глядели на самолет по преимуществу молча и, Киму показалось, без выражения. Как на что-то не имеющее к ним отношения. Предмет из другого измерения, вот как это называется! Так смотрят на скелет кита в Зоологическом музее: уж настолько большой, что кажется ненастоящим.

Летчик Савостьянов, указывало радио, жив, почти невредим и награжден. Ушел с парашютом. Но ведь мог погибнуть – как на барана чихнуть! Решился, рискнул жизнью.

Ким искал в себе, сможет ли рискнуть сам.

129

– Фил Филыч, стишок презанятный, – протянул Арбузов листок в линейку. – Смотри. И почерк-то детский, кажется.

 
Шел дистрофик с тусклым взглядом,
Нес корзинку с мертвым задом.
– Мне к обеду, людоеду,
Хватит этого куска…
Ох, голодная тоска
А на ужин, ясно, нужен
Маленький ребеночек
Только что-то неохота
Начинать бочоночек…
 

– Хе-хе-хе! – задребезжал Здренко. – И впрямь ребенок похоже писал! Не буквы, а эдакие, хе-хе, крюко-зябрины!

– В конце некоторый сбой. Почему герою стиха неохота маленького? – неясно. За обедом наелся? И слово «бочоночек»… Можно подумать, о бочкотаре пассаж.

– Нет, тут надо бы подробности исследовать, – перечитывал стих Здренко. – Психология-то неясна. Что, сам ребенок сочинил на такую тему?… задорный, прямо скажем, стишок, не без игривости! Не склеивается! Следует вывод – взрослый сочинял. Но что ж это за взрослый такой, позвольте поразмыслить? Это как же: сочинить – и ребенку продиктовать? Не укладывается! Диверсант? Или из этих… Из самих.

– Из каких самих?

– Из людоедов!

– Не исключено, – протянул Арбузов.

– Так а я о чем! Видишь, он рассуждает тут… Не рассуждает, указывает, что зад был мертвым. С мертвого, то есть, человека снятый, а не с живого. Разбирается, гад!

– А есть разница? То есть я понимаю, что есть…

– Архисущественная, – замахал Здренко. – В миг смерти в тело выбрасывается того… трупный йад. Отравиться сразу им сложно, но вообще-то… неполезно, так сказать. Скажется позже, а и не заметишь, что именно сказалось-то. Людишки многие уже на сей счет уже просветились… хе-хе. Одна пассажирка дождалась, что мужичок в отключке, но еще живой, тут и давай с него мяс-ко-то срезать, в промежуточке, так сказать, парадоксальном между жизнью и смертью! Мы ее, конечно, выловили, но действовала, хе-хе, грамотно.

Арбузову помутнилось. Достал водку.

– Фил Филыч, тебе…

– Пару капель. Все, благодарствую.

– Страшно же, Фил Филыч. Человечину есть… Брр! Я бы лучше застрелился, ей-богу…

– А потому, Антон Иваныч, что у тебя нормальная человечья, извини за выражение, психология! – воодушевился Здренко. – А людоеды они такие…

Слепил в воздухе пальцами фигуру на манер лиры.

– Какие? – уточнил Арбузов.

– Необычные!

– Этого не отнять, – усмехнулся Арбузов. – Еще пару капель?

– Совсем чуть-чуть… – Арбузов наклонился через стол и перешел на шепот. – Есть ведь некоторые, которые не с голодухи людей хряпают, а для удовольствия!

– Да ну!

– Нуда! Целые… секты! Мы пока не вычислили, но найдем! Это такие, какие и так были… потенциально! А тут в городе ситуация… ну как бы стало можно… Ну, не можно… хе-хе… А как бы общественная атмосфера…

– Понятно, прецеденты возникли. Не они одни такие.

– Ну! Вот они и того! Позволить изволили!

– Противно ведь…

– Людишки-то разные. Им, получается по всему, не противно, а ровнехонько наоборот. А еще некоторые, – Здренко еще голосу поубавил, – имеют поверие, что съел человека – и тебе лишняя жизнь в зачет.

– Не понял.

– Ну, доживешь жизнь, а она еще раз парадоксально продолжится. А двоих съел – две жизни вперед. Но это надо его целиком-с. С мозгами там, с селезеночкой…

– Боже мой!

– А вот так! Психологии, они, брат, неисповедимы! Ты где стишок-то приобрел?

– Москвич поддудонил, – соврал Арбузов.

– Максим?

– Он. Сказал, чтобы я тебе показал специально.

– А почему это мне, так сказать, специально? – насторожился Здренко.

– Говорит, Фил Филыч этой темой специально интересуется…

– Ничего это я специально этой темой не интересуюсь! А хоть бы интересуюсь, ему-то что? – разозлился Здренко. – Ишь, москвичок! Обнаглел, сучонок! Лезет без мыла, знаешь ли…

– Про мыло поддерживаю, – кивнул Арбузов. – В мои дела он тоже сунул… длиньше положенного.

– Взяли на свою голову пассажирчика, а! Ну ничего, ничего… Подзаймусь я при случае…

– Нам бы его, товарищ замначальника, отодвинуть от себя для начала.

– Отодвинуть! А как? К нему Михал Михалыч благоволит, сам знаешь… Ошибочно благоволит, но ведь факт!

– А этим воспользоваться и можно, Фил Филыч…

130

– Осторожно! – закричал Еременко, едва отомкнув дверь. – Максим Александрович! Навернетесь! Держитесь за стены!

– Что случилось, профессор?

– Каток! Воистину каток!

И впрямь каток. Пол залит слоем льда, хоть в хоккей.

– Дайте руку! Я укреплен! Идемте!

С люстры свисают сталагмиты. Или сталактиты, Максим всегда забывал. Окна едва прикрыты фанерой. Хозяин в тулупе, в папахе.

– Что стряслось-то?

– А… Трубы прорвало сверху, потоп. Тут же налет, стекла вон. Плюс мороз. Прихожу домой, а тут ледяной дом Анны Иоановны! Красота! Может, коньяку предложить? У меня армянский!

– Можно. Но что вы такой веселый-то?

– Да как же, Максим Александрович! Дело-то – в гору! Уже и помещение у лаборатории, и людей укомплектовал… Знаете, кое-кого из коллег просто из смерти же вытащу! И главное – дело, дело! Производство начинаем – ну прямо послезавтра! Край – после-после!

– Хорошо, рад. Но квартира…

– А! Завтра переезжаю. Тов. Арбузов вопрос решил. Весело даже. Фигурное катание. Смотрите, какие я тапки смастерил – терки кухонные привязал к подошве! Крепко держат!

Повезло, однако. Скользко… как в танке. Головой об камин. Трагический случай. И травить не надо.

– У меня и лимончик есть… Все от тов. Арбузова! Вам благодаря!

Так и вышло, с одного приема, ровно об угол. Кровь хорошо, контрастно так краснелась на льду.

Профессор Еременко был лучшим уловом из списка изобретений, а теперь, для новой идеи, максимально опасным. Он придумал жидкую бомбу, химическую: можно точно на радиус взрыва закладку рассчитать. Предприятия нет, а для людей вовне – опасность малейшая.

Тянуло, честно сказать, на орден Ленина изобретение. И предыдущему максимову плану соответствовало в мишень: города нет, люди есть. Теперь Максима интересовала формула наоборот: людей не надо, надо Петербург. Пришел вот остановить машину, собою же и запущенную. Остановил.

В коридоре заклацало. Чорт! Профессор, вроде, запирал. Убивай теперь еще и свидетелей. Хоть и чистая версия с камином, но его самого тут – никто не должен был видеть.

И в квартире их не грохнешь – во двор выманивать…

– Открыто! Есть ли кто? Ой, что это? Держись. Ой! Здравствуйте!

В комнату смешно вкатили, держась-хватаясь за обоих из себя, двое. Небольшой пацан в ушанке с ополовиненным ухом и она. Девушка с моста.

Глаза не такие изумрудные, а по-блокадному выцветшие, выплаканные. И родинки еле видны, как же он в синей темноте все это разглядел, родинки и глаза!

Он ее просто увидел внутренним взором сквозь время, какой она до войны была, и какой после будет!

Она его тоже узнала:

– Ой, это вы! Как хорошо! А мне так стыдно! Я так убежала… Я перепугалась очень, извините…

Да, светилась она изнутри радостным, праздничным светом.

– Я так вам благодарна! Ким, он меня спас, я не говорила…

Протянула руки и тут же заскользила к Максиму, и угодила ему прямо в охапку. Вскрикнула от смущения: я не хотела! Уютная, размером – как для его охапки задуманная. Максим усадил девушку в кресло.

– Я понимаю, конечно, вы были в шоке. Рад вас снова увидеть.

– Да-да-да! Ты представляешь, Ким…

Пацан не садился, держался за стол.

– Брат? – посмотрел Максим.

– Почти, – улыбалась девушка. – Любимый сосед. Ким звать. А я Варя.

«Варя… Какое имя! Я так и думал!» – хотя вовсе он так не думал.

– Максим… Александрович.

– Кровь, – сообщил Ким.

– Ой! – девушка увидала труп.

– Профессор погиб, – сказал Максим. – Вы его знали?

– Нет-нет-нет! Мы от райкома комсомола ходим по квартирам, чего где помочь… Ужас такой, – Варя не сводила глаз с Еременко. – Он же буквально растянулся на льду и ударился!

– Думаю, да. И совсем недавно. А я из комиссариата внутренних дел, – Максим достал удостоверение. – Товарищ Еременко работал над важной научной темой…

– Ах, горе какое!

Тут Варя встала зачем-то, взмахнула, скользнула и тут же повалилась. Максим не успевал ее схватить. Пацан же успел шлепнуться на место ее падения раньше, рассчитал. Подстелился кибальчиш просто под девушку, чтоб не ушиблась. Непростой пацан.

– Сейчас наши люди приедут. Так что… Но не хотелось бы навсегда расставаться. Варя, а можно вас на концерт в филармонию пригласить?

– В филармонию! Так она же закрыта! Война!

– Оркестр набран, теперь снова будут концерты. Скоро первый. У меня будут билеты.

– Ой, нет-нет. Как же… Нет-нет-нет!

Пацан глазел подозрительно. Похож на соседку-то. Максим не стал форсировать.

– Вы еще по квартирам?

– Да нет, домой пора. Мама там…

– А далеко вам?

– Близко. В Колокольную.

Ни в чем не ошибся он, глядя в темноте на мосту.

131

На Праздник объявили всем (кроме детей) по бутылке вина, но очереди за ним вырастали рекордные, часов на десять. Варенька даже видала на Пяти углах, как схвостились три очереди от разных магазинов. Хотя точек винных выдач как раз минимум было, раза в два меньше, чем по тем же помидорам соленым.

Вареньке стоять было ну никак некогда, мама бы не сдюжила, Ким, едва подлечившись, вернулся на крышу, оказавшись там фактически старшим по противопожарной самообороне (потом прояснилось, что ему и не дали бы по возрасту: для вина метрику спрашивали), Юрий Федорович с Генриеттой Давыдовной тоже работали.

Засаду взялась разрешить Патрикеевна – за 20 рублей с носа. Всего, стало быть, с четверых – 80 руб.

– Деньги небольшие, конечно, – буркнула Патрикеевна, – но хоть душу согреют. Для себя не встала б, проще заработать да на рынке взять. Да у меня и есть еще винцо-то…

В общем, снарядилась хитрая старушенция, закутавшись как на Северный полюс. Сунулась для начала место в очереди поближе купить. Но оказалось, что не меньше сотни, да и то далеко, а у самой калитки – все 200.

Что делать? – встала. Слушала слухи.

Будто в Большом доме на Литейном молотилка в подвале, чтобы расстрелянных не хоронить, а по подземному каналу в Неву высыпать перемолотыми, потому и вода в Неве в тех местах такая багровая (бородатый слух, довоенный, да и воду багровую в Неве никто не видал отродясь; Нева речка с вычуром, даже в закат не багровеет).

Будто у Кирова есть теннисный корт для дрыгоножества от ожирения (Патрикеевна скорее удивилась бы, если б не было у Кирова теннисного корта).

Будто вчера у Лавры упала бомба с сахаром внутри (в такую чушь Патрикеевна не поверила, но для домашней пропаганды в пользу «освободителей» взяла на заметку).

Будто фашисты в захваченных городах отлавливают девственниц, вырезают у них кой чего и отправляют это кой чего в Германию для особого аромата дорогих духов (Патрикеевна внимательно рассмотрела, кто это выдвинул: дылда в обносках, но рожа гладкая и глаза маслянистые, не иначе стукач).

Будто ученые уже изобрели искусственное мясо и его скоро станет завались (вот лишь искусственных людей для лопать такое мясо не изобрели еще).

Завыла тревога, очередь дрогнула… но в целом не дрогнула. Каждый десятый, может, отвалил со скрежетом зубовным в убежища, но остальные остались, и Патрикеевна – хотя до самых последних дней убежища еще посещала – и та осталась. Прибежал милиционер разгонять очередь, но очередь так на него вскрысилась, что милиционер усовестился и сделал вид, что бежал по соседней улице.

Вынырнул из облака бомбовоз, за ним наш ястребок, снова занырнули в облако. А потом из облака вынырнула черная точка в значении бомба. И летела она прямо на очередь, покачиваясь на ветру.

Тут и не убежишь: врассыпную, но друг друга сшибая, и место, в которое именно угодит, не сразу понятно ведь.

Угодила ровно в середину закрутившейся толпы, осколки наперебой с частями людей взметнулись, Патрикеевна окоченела от жути, вокруг метались, а она застыла, и заголосила лишь когда под ноги оторванная голова прикатилася.

Но не покинула стойкая очередь кровавого переулка, восстановилась меж мозгов и конечностей, и стояли выжившие вместо десяти часов – меньше пяти. Детское время.

132

– Восемьсот сорок семь диссертаций с начала войны защитили, мрази! Все Родину защищают, а они – диссертации! В говне моченым доппаек положен, вот они и наяривают, так – нет? Вот Малышев, сука, Н.Н. – «Данные по физиологии электронов». Паскуда! Докторская, сука, диссертация!

Рацкевич плотно вдарил кулаком в раскрытую ладонь, будто то была физиономия новоиспеченного доктора Малышева.

– Хе-хе, – хехекнул Здренко. – Еще бы по психологии электронов защитил!

– Убить мало! – рыкнул Рацкевич. – К черту ли сдались они, электроны, в разгар войны! Какая у них, сука, физиология? Лапшу вешают!

– А полный список есть? – спросил Максим.

– Да есть, есть! Вот! Бобр обыкновенный, лейкоциты какие-то, сербские глаголы. Подонки! Глаголы им сербские на доппаек! Горожане с голоду, суки, а им бобр!

– Да еще обыкновенный, хе-хе, – ввернул Здренко.

– Лейкоциты из области медицины, – заметил Максим. – Про кровь. Может и полезно.

– Вот и разбирайся! – Рацкевич швырнул документ в Максима. – Короче, дело такое. Ты, как Филипп Филиппыч объективно выразился, проявил по максимуму. А что делают с теми, кто хорошо работает?

Генерал щелкнул. Максим не нашелся ответить.

– Нагружают работой сверх жопы, так – нет? Будешь, значит, курировать не только изобретателей, а всех этих… научных, так твою, деятелей. Чтоб не защищали там всякого хлама. Спущено указание горкома – «не допускать либерализма при оценке научных работ». Своевременно, я считаю. Надо, сука, вообще поголовье проверить ихнее. Может враги какие, элементы недовыявленные, еще чего, а то пайков жрут – немеряно. Помощь с моей стороны всесторонняя. Оклад вдвое… Чего еще? Проявишь максимум – точняк орден выпишем. Для юмору. Посмотреть, как Арбузидзе с зависти обдристается.

Начальник хохотнул, Здренко подхехекнул. Потом добавил:

– Кабинетец вам в ЭЛДЭУ оборудуем по первое, так сказать, число. Я уж, хе-хе, отдал приказаньице. Чтобы если что здесь, а если что там – к контингенту поближе. За научными глаз да глаз, я уж знаю!

133

Патрикеевна угостила всех вдруг грибным супом. По полмиски, жидковато, сухие грибы да чуть картошки, но всяко фантастика. Варенька уже на стадии запаха головой закружилась.

– Патрикеевна, так вкусно! – восхитился Ким.

– А то невкусно! Это на праздник вам.

– Вы же не праздновали советских праздников! Как вы удачно переменились! – обрадовалась Варенька.

– Советский ваш завтра я справлять не буду, – усмехнулась Патрикеевна. – Из-за Советов ваших мы тут передохнем скоро. Вы уж почти готовые все… Это на сегодняшний.

– А какой сегодня праздник, Патрикеевна? – Ким проявил деликатность, не отреагировал на провокацию про Советы.

– Да День гриба же!

– Нет-нет, – отчего-то испугалась Варенька. – Такого нет Дня!

– Сегодня, – важно кивнула Патрикеевна. – Всемирный День гриба. А знаете, за что почет ему подобный? За то, что он единственный, кому нравится, когда едят-то его.

– Нравится когда едят?

– Нравится грибу-то. Кому-то ведь должно нравиться. Свинье точно не нравится, куре не нравится, никому. Рыбе – той индифферентно. Значит, грибу нравится.

Варенька подумала, что ее и маму каждую неделю кто-нибудь угощает. Сейчас вот Патрикеевна, до этого Мафра, до этого Юрий Федорович. И поспевает всегда угощение к роковому моменту, когда желудок так сосет, что немудрено и отчаяться. Как же много людей хороших! И что же Арька там? Знает ли про День гриба?

Хотя Патрикеевна пошутила, конечно.

134

Перед Праздником начальство попросило напрячься двужильно, а потом обещало пару дней отдохнуть. Оно, конечно, правильно – перед Праздником чтобы получил человек весточку. В одном, считала Нина Ивановна, просчитались. Не сказали прикомандированным на сортировку писем девчонкам от райкома, чтобы похоронки не сортировали, на после Праздника отложили. Что спешить с такими «подарочками».

Опасение, впрочем, оказалось пустое. Замороженные люди и так в массе реагировали на скорбную весть вяло, а тут, в Праздник, даже как-то стоически приподнялись. Меньше плакали в эти дни от похоронок. Кивали почти как должное. Ведь Праздник, скумекала Нина Ивановна, это не только радость, но прежде – линия времени, смысловая черта. День главных вестей: что ж, иногда они и о смерти.

Сама Нина Ивановна, женщина могучая и душою и телом, мысли о смерти не допускала. Знала, что выдержит испытания. После смены шукала по городу дрова, в чем была успешна, потому что могла дотащить тяжелое. Немного дровами торговала. С трупами ослабевшим помогала за малую деликатную мзду. Держалась уверенно, в победе не сомневалась, ждала с фронта сына, подкопила кой чего, вина, например, хранила пять бутылок, и сегодня за завтрашний Праздник сама выпьет, и завтра, и сильно не убудет.

Предпраздничная смена оказалась нетрудной, без трагедий по квартирам. В паре адресов прочла залегшим письма, сами не осиливали, но письма были с оптимизмом, да и залегшие – небезнадежными. Велела им расшевеливаться в дальнейшем, брать себя в руки.

На дне сумки оставались письма по ее адресу. В ее собственный дом и по двум соседним корпусам. Пять штук. Пересмотрела. Первое можно не нести, там старички умерли, совсем были старые, она с ними дружила. Второе… Второе было адресовано ей самой. Артамоновой Нине Ивановне, и адрес ее, ошибки быть не могло. Перечитала адрес. Официальное письмо, с серым штемпелем, она таких разнесла десятки, знала что в них.

Нина Ивановна закричала, как лебедь, и рухнула в снег.