Текст книги "Спать и верить. Блокадный роман"

Автор книги: Андрей Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

104

…………………………………..

…………………………………..

…………………………………..

105

– Буржуйки наладили?

– На заводе имени Лепсе, товарищ Киров.

– Сколько?

– Четыре тысячи в день, товарищ Киров.

– А квартир в городе… тысяч шестьсот? Семьсот?

– Население самоуплотнилось, товарищ Киров. Обитаемых квартир не более четырехсот тысяч.

– Четыре тысячи в день на четыреста… Сто дней? Две войны можно выиграть. А в комнатах считать?

– Многие сами мастырят, товарищ Киров. На казарменное все больше уходят. Мрут, опять же. И там ресурс еще – до четырех с половиной в день.

– Все равно мало. А сами мастырят – пожароопасные. В общем, двенадцать тысяч в день. Нет… Пятнадцать!

– Мощности, товарищ Киров…

– Не за счет же военного производства, товарищ Киров!

– Если понадобиться – то и за счет военного. Москве дадим на снаряд меньше – ленинградской семье жизнь спасем. Правильная арифметика?

– ………..

– Ну, чего притихли?

– ………..

– Чего, спрашиваю, притихли, черти полосатые?

– Москва зазвереет, товарищ Киров.

– Если узнаю, что там узнали… Значит, кто-то из вас и донес. А вас тут всего… шестеро. Вычислю – придушу.

– Так точно, товарищ Киров.

– А чтобы Москва не зазверела – ищем резервы. Итог: к концу недели дать шесть тысяч буржуек в день, к середине следующей – десять тысяч, к концу – пятнадцать. Ферхштейн?

– Так точно, товарищ Киров.

– И толщину льда на Ладоге сегодня промерять, и каждое утро мерять, и попробуйте прогноз, как нарастает.

– ………..

– Непонятно изъясняюсь?

– Простите, товарищ Киров…

– Зачем, товарищ Киров?

– Дорогу будем строить.

– Дорогу?

– От нас больных вывозить и пули всякие, а к нам жратву. А то вот… коньяка французского третий день ни капли. Армянский пью.

– Лошадями, товарищ Киров?

– Грузовиками. Сантиметров двадцать хватит для полуторки. А зима зубастая ожидается, может и больше встанет. Вроде больше тридцати бывает. Исследуйте подробно вопрос.

– А… Москва в курсе, товарищ Киров?

– Достали вы с этой Москвой… Промеры будут с динамикой – свяжусь, доложу.

106

После зажигательного происшествия с Ульяной и Арбузовым Максим возобновил водку. Две рюмки за обедом, две за ужином, и страшного ничего не случилось. Постепенно вечерами больше, грамм по 400, но до прежней опасной нормы – в день литр с небольшим гаком – еще как до Берлина пешком. Завел флягу, не пузатенькую, как у всех, а пижонскую плоскую, как раз для внутреннего кармана шинели.

Все же водка на морозе – вот ради чего хорошо на Руси! Снежок утоптался, приятно поскрипывает под шагами. В морозном тумане за десять метров не видно прохожих, но слышно скрип, и кажется, что скрипят дворцы и мосты. Крепкий жгучий глоток с видом на окно Эрмитажа – в которое смотрела Елена Сергеевна, когда Максим опустил руки на теплые бедра. Какое-то из этих вот окон на третьем этаже. Женщина, припозднившаяся с переобмундированием – приличные, но осенние пальтецо и боты – просеменила. Глянула недоуменно, что это за турист разулыбался на набережной посреди войны и еще чувствительно шваркнул ей по икрам безответственным взором. Обернулась. Занятный тип. Вчера он воспользовался смольнинской комсомолкой: неинтересно. Пора знакомиться на улицах?

Хотел припустить за припозднившейся, но пока отхлебывал, раздумывал, время ушло, она тоже.

Повернулся, глянул через реку, а там пусто, только белая вата тумана, там уже нет ничего. Город сам исчезает, не дожидаясь, пока подтолкнут окончательно.

Если вглядываться, впрочем, подрагивает в тумане бледная кардиограмма Петропавловки.

Словно гравюра процарапывается в атмосфере прямо на глазах у завороженного зрителя: такое поэтическое сравнение Максиму в голову затесалось.

У зрителя или у пациента. «Пациент Петербурга». Не совсем человек, как глоссолал ловко определил.

Какой-то невоспитанный дистрофик помер прямо на Дворцовой, прямо у столба. Очень неромантично упал, вытянулся. Весь вид испортил. Постовой уже свистел подбирать.

107

Виктор Эльевич Савин, инженер Водоканала, заслуженный рационализатор, подал свое рацпредложение в комиссию по изобретениям вовремя, еще в конце сентября. И по субординации подал, через руководство Водоканала, и напрямую, в созданную при Смольном комиссию: такая двойная подача не возбранялась. Оперативного ответа не дождался, через пару недель телефонировал: дескать, предложение сезонное, встанет лед и – крест предложению. На него прицыкнули: сами, дескать, с усами, ждите ответа. Ну и проваландали до морозов.

И вдруг повестка из Большого дома: на разговор по поводу рацпредложения. Очнулись, деятели! – несколько снисходительно подумал Виктор Эльевич. Теперь только к весне, а ведь если к весне, то что же – они уже уверены, что мы заблокированы до весны?! Бардак. Еще бы, с такой организацией дела…

Тщательно побрился, одеколоном припорошил фигурные усики. Нарядился в парадный костюм, подробно прошелся щеточкой. Ботинки начистил. Жена узнала, куда, так и обмерла.

– Витя! Тебя… заберут!

– Не пори чепухи, – поморщился инженер. – Забирают не повесткой, а оперативным нарядом. Тут, видишь, указано: беседа по рацпредложению! Оценили с припоз-данием, так хотят другой помощи попросить. Консультаций каких-нибудь. Или должность предложат.

– Витя!

– Отстань!

На Литейном Савина приняла моложавая, собой ничего, рыжая, такая отчасти вамп, но – женщина на ответственной должности! Бардак, иначе не назовешь. Что же, он ей растолкует.

– Суть предложения? – переспросил. – Изложено в документе доступно и предельно лаконично. Но что же, извольте. Даже во время самой напряженной навигации акватория Невы используется одномоментно не более чем на двадцать пять процентов, а в среднем заметно менее. Это понятно, судна придерживаются фарватера и дистанции. Но можно заполнять пустую акваторию сплавным лесом. Возить его дорого, а город нуждается в дровах и… Требовалось бы незначительное переоборудование системы безопасности барж и кораблей, а технология такого сплава разработана мною… Но, позвольте, не слишком ли припозднился ваш интерес? Нева встала, и…

– А про горящие плоты что вы там рассуждали?

– Так русским ведь языком, – раздраженно заговорил инженер, не любивший, когда перебивают, тем более дилетанты. – Древние новгородцы делали по Неве сплошной сплав плотов с кострами против шведского флота…

– То есть вы предполагали запустить в город горящий лес, который устраивал бы пожары на кораблях, на берегу и был бы прекрасным ориентиром для вражеской авиации?

– Это чепуха! – взвился инженер. – Да вы прочтите: это эпизод в качестве исторической аналогии.

– Вы один придумали этот вражеский проэкт с аналогией? Либо с коллегами?

– Что??? Я… Что вы себе…

– А почему у тебя усы как у Гитлера, инженер?

Тут Савин растерялся. Но нашелся:

– У него такая пимпочка, а у меня в разлете, и ободок под губой! Аля маркиз фасон…

– Аля маркиз? Ну гляди, тут с боков подрезать, ободок убрать, и будет вылитый Гитлер. Попробуем?

Рыжая кнопку, что ли, незаметно нажала. В кабинет вошел боец с опасной бритвой.

108

В трамвае Генриетта Давыдовна последний раз путешествовала в присутствие, когда хлопотала Александра Павловича для операции вывозить. Была тогда переполошенная, не запомнила ничего. А теперь в школу двигалась, глядела: страшно, лица попутчиков все искривленные, темные, белые глаза из темных лиц сверкают как из колодцев, всяк норовит изучающе окинуть, как жертву. Того и гляди вытащат, снимут, подрежут, пырнут. Хваталась то за поручень, то за сумочку, листом дрожала до самой Сенной.

Которую не узнала. Площадь была в ажурных павильонах, а теперь как корова их – бомбами? Потом вспомнила, что снесли еще аж когда, в газетах читала. Огромная церковь с выбитыми глазницами сиротливо подпирала сбоку пустую площадь. Генриетта Давыдовна пересекла Сенную мелкой рысью.

В школе первым делом дали суп и конфету, чтобы от нервов. Столовая со стоячими столиками, за соседними другие учителя, школьников потом запустят, после уроков. Суп – водичка с крупяными крошками и капустным листом, но порция довольно большая. На конфете обертка так в конфету влипла, что не отодрать и даже названия не прочесть. Из старой школы учителей других не видать, лишь историк Понькин, перешедший сюда на повышение, в замдиректора. Не ел, ходил по столовой начальственно, Генриетте Давыдовне кивнул снисходительно. Стол у Генриетты Давыдовны был с разводами от тряпки, хотела попросить протереть насухо, но как-то смутилась, быстро поела за грязным. Компот еще был чуть сладкий.

На собрании выступал директор, съеженный небольшой человек, говоривший тихо, слов разобрать мало, но их будто было бы видно в клубах пара, вылетающих изо рта. Генриетта Давыдовна догадывалась о чем речь, и не вслушивалась.

Понькин сидел недалеко, глядел на директора с презрением, нога на ногу, был виден в полосочку, иностранный, неправдоподобно яркий носок.

Урок в первый день у нее был один, школьников собралось человек пять, то есть не человек пять, а ровно пять человек. Два мальчика, две девочки и один непонятно кто, закутанный по самый нос в серую рваную шаль. Дети ничего не слушали, ждали пуска в столовую, Генриетта Давыдовна тоже не была в ударе, хотя готовилась и старалась. В какой-то момент отвлеклась в окно и молчала долго, а дети и не заметили.

109

Ульяна пришла сама, как-то днем, Арбузов сидел на дежурстве, а Максим, как раз ровно с Арбузовым обсудив один взрыв-проэкт, забежал домой на мгновение – забыл документ. А она стерегла будто.

– Я хоть понравилась тебе? – быстро, но аккуратно – фрагменты одежды в военном порядке на спинку стула – раздеваясь, Ульяна смотрела ему в глаза. – По тебе, Макс, не поймешь. Такой ты… нездешний.

– Понравилась, конечно, – смутился Максим. Он хотел еще Ульяну, и рисовал ее себе в мокрых ночных картинках. Но понял так, что у них с Арбузовым симбиоз, что ли… Тем более, Антон Иваныч строго просил без него не… Рассуждать сейчас об этом Максим, конечно, не стал.

– Сильнее! Сильнее! – кричала Ульяна так, что Максим опасался, что слышно на этаже.

И сильнее все требовала – он не слишком хотел сильнее. Он хотел медленнее. Впервые ладно, но всякий-то раз чего рвать на силу и скорость. С Еленой Сергеевной в этом смысле поприятнее было. Плавно.

Утихомиривая, смял в щепотке сочный просак, Ульяна мурлыкнула. Проник в задние покои, Ульяна рычала.

После этого хрюкнула уже тихо, затулилась ему под руку, покрывалом прикрылась и едва не задремала. Максим тоже, хотя, в общем, труба звала.

Ульяна понюхала Максиму сгиб локтя.

– Ты пахнешь, – сказала, – как ребенок… до полового созревания. Почти без запаха.

– Удобно, – сказал Максим.

– Ты вообще такой незаметный, – продолжала Ульяна, поглаживая его по животу. – Что там в Москве, в конторе курсы по незаметности?

– Конечно. Лучшие выпускники умеют достигать невидимости.

– Так вам таким в шпионы надо, в тыл врага. Тут мы без вас уладимся.

– Я шпионом и хотел, с детства… Дома в шкафу прятался, чтобы бабушка не нашла.

Потянуло на откровенность, что вряд ли правильно. В детстве еще такая игра занимала: заходил в подъезд и мчал до своего третьего этажа скачками, представляя, что сзади догоняют преследователи, они быстрее, но у него фора. Надо успеть заскочить в квартиру и щеколду накинуть, а преследователи – носом в дверь…

– У меня там враг народа в кабинете, – с сожалением сказала Ульяна и решительно покрывало сбрызднула. – И двое в очереди.

– Может я и есть шпион, – сказал Максим. – Только немецкий.

– Ну-ну. Ко мне на допрос не попади… По знакомству отымею по полной программе.

– А я, может, мазохист.

– Да непохоже…

– А на что похоже?

– Да вот шут тебя знает, Максик. Правда, может, шпион?

110

Мама снарядилась вдруг пилить дрова. Делать этого она и раньше-то не умела, теперь – у слабой – пила просто рвалась из бревна вылететь и голову снести. И маме, и еще кому-нибудь, кто необдуманно окажется вблизь.

– Мама-мама! – застала ее Варенька. – Зачем же ты? Не надо! Мы с Кимом все напилим. Да ты так дышишь, мама, зачем?

– Хочется, Варвара.

– Хочется?!

– Я, Варвара, когда в кресле качаюсь, то так хорошо, все исчезает, а я будто одна остаюся и в пустоте качаюся, в пустоте. А потом смотрю: и сама уже исчезла. И меня не-етуу… Страшно, Варвара, страшно.

– Мамушка! И при чем же пилить?

– А когда я пилю, Варвара, когда я пилю туда-сюда, как в кресле качаюсь… И все исчезает, а я – не-ет! Потому что я пильщик, и имею, Варвара, небесное соответствие.

– Небесное соответствие, мама?

Варенька волновалась. С одной стороны, ей представлялось замечательным, что мама хочет пилить дрова. Это же силы самой жизни! С другой – опасения за травмы и разум.

– Небесное, доча. Созвездию Пильщика.

– Ой. А разве есть такое созвездие?

– Должно быть, доча.

111

Максим понял, что, расставшись, вздохнул с облегчением, но тут же заметил, что Ульяна, например, оставила трусы.

Вот, например, зачем? Провокация? Одному чорту ведомо, какая у них с Арбузовым игра.

Это ладно, впрочем. Трусы и трусы. Пусть пока будут.

Размер вот только. Максим взял трусы – синие такие парашюты – растянул. Вдвоем ведь втиснуться можно.

Не надо бы больше Ульяну. Рекордсменские груди и задницы Максима никогда специально не привлекали, побаивался он таких женщин – казалось, что можно в такой завязнуть и сгинуть в такой, там, внутри. Чмокнет лоном – и ап!

С воздержания да после ульяниных аттракционов пошла она хорошо, но больше не надо. Вот где проблема: начнешь избегать – будут мстить.

Ну, тоже пока ладно.

Достал водку из ледника. Сегодня еще не пил, терпел. Первый похмельный глоток самый прекрасный, и тем прекраснее, чем дольше протерпишь. Вселенная будто встряхивается на мгновение и устанавливается на место, и происходит все это внутри человека.

В груди будто разворачивается жаркий цветок.

Наполнил полстакана граненого, передумал, перелил во флягу, поднялся на крышу. День был ясный, воздух глубокий, небо как на картинке, крыши, припорошенные снежком, в проплешинах разноцветные. О войне сверху ничего не напоминало, а аэростаты, качавшиеся над Биржей, казались просто праздничными украшениями.

Документ, за которым возвращался, снова забыл, на лестнице чертыхнулся, опять вернулся. Выходя, уследил по примете свою тень на стене. Смотреться в зеркало, если вернулся, это как-то пошло, а вот в тень – забавно.

112

– Дорога через лед? – переспросил Сталин.

– Да, Иосиф.

– Ай, Маратик… Сожалею я о тебе…

– Почему же, Иосиф?

– Трудно теперь ленинградцам.

– Да уж, не сказать что легко.

– И тебе, их вождю, трудно стократ!

– Да и тебе, думаю, несладко, Иосиф. За всю страну в ответе.

– Это ты верно подметил, Маратик. Что у тебя с «Д»?

113

Перебирая фотокарточки, Варенька не нашла ту последнюю, где они с Арькой в Народном парке, на фоне американских горок. Были и другие их снимки вместе, но эта – самая взрослая, что ли. И самая красивая.

В этом году, на майские. Оба такие модные!

Она: в новых замшевых туфлях, салатовых, в длинной узкой юбке. Белая блузка, бежевый берет чуть набекрень, челка укороченная, а на висках вчера в парикмахерской придуманы такие крючками завитки.

Он: в парадных фланелевых брюках, светло-синих, в голубой рубахе (воротник с острыми длинными углами), черный пиджак с ватными плечами, хотя плечи у него и так – на зависть.

И самая, что ли, откровенная карточка: Арька приобнял ее за талию, не смущаясь Вани Родеева, который, случайно в парке встреченный, их на свою новую камеру запечатлел.

Варенька тот день хорошо помнила: до снимка был концерт с артистом-трансформатором, с декламаторшей и с куплетистом, который пел модное «Я сижу на кочке, где растут цветочки. Желтые, приятные, очень ароматные». Сразу после снимка американские горки, и Арька еще сильнее ее обнимал, на горках даже и нельзя не обнимать, потом пошли на Невский, выстояли длиннющую очередь в «Норд» и там пили шампанское с пирожным «Наполеон».

Вернулись домой, переоделись в «чортову кожу», взяли Бинома и припустили бегом до Обводного, и по Обводному до Лавры, и там целовались в саду на берегу Монастырки, а Бином прыгал вокруг, лаял и лез.

А теперь исчезлась карточка, и неясно, куда могла.

И американские горки фашисты разбомбили. Варенька не видала, а Ким бегал смотреть, и рассказывал, какие они стоят страшные, расплавленные и перепутанные, как мертвый железный гиперпаук.

114

Викентий Порфирьевич – так звали глоссолала – в быту оказался не цыганист вовсе, а весьма домовит.

Часть дров порубал уже на мелкие щепки для розжигу, и разложил дрова вдоль стенки, а не так, что они под ногами путались. Скатерть откуда-то выпростал, мебель как-то незаметно и рационально передвинул.

Приколошматил к двери дополнительный тяжелый засов изнутри, и черную лестницу исследовал, в частности расчистил заваленный путь вверх, к чердаку, а чердачную щеколду подпилил и нашел уже с крыши ход в парадную соседнего двора: на случай если уносить от чего ноги.

Победил граммофон, с которым Максим с наскоку не справился: звуки, правда, музприбор из угла издавал мрачноватые, но тут уж какие пластинки.

– Основательно вы устроились. Для духа-то. Странно даже.

– Эт почему? – вскинулся Викентий Порфирьевич.

– Ну дух… что-то эфемерное.

– Неправда твоя, господин офицер. Дух – то, что место хранит и, соответственно, всячески его в соответствии с ситуацией приоблагораживает. И насчет эфемерности путаете: это человек эфемерен. Был и сплыл. Убил друг друга на войне, или там под электричку. Сегодня имеет капризы, а завтра в могилке бай-бай. А духи вечны.

– Вы же, впрочем, место это под человечий комфорт приспособили!

– Правильно, по ситуации. Довелось такое обличье – чего же в нем, прозябать? В прошлый раз зайцем я был, так норы рыл образцовые, лучшие по территории нынешней Ленобласти. Настоящие зайцы завидовали! Так что выкладывайте, выкладывайте, чего принесли. Ага! Вот это дело. И от водки не откажусь, и от сала. Чай заваривается уже. А это что? Ого-го, маслины. Это не я, а ты недурно устроился, господин офицер.

– Так вы сами, Викентий Порфирьевич, изволили заметить, что я не совсем человек. Органы – тоже что-то вроде духов. Как бы парим над другими людьми.

– Есть немного, но ты сам сказал – «вроде» да «как бы». Сами же себя истребляете в большей степени, нежели… парите над. А мы своих – храним мягко и бережно, как елочную игрушку.

– А людьми, стало быть, недовольны вы, что мы сюда заселились?

– Да как тебе сказать, – улыбнулся в бороду загадочный постоялец. – Не то чтобы недовольны… Места эти, господин офицер, это такая зона смерти. Смерть тут… ну, на манер полезного ископаемого. Хранится на непредвиденный случай, если в какой другой зоне Земли вдруг не достанет.

– Смерти не достанет? Вот уж чего…

– Ее, голубушки. Мало ли как повернется. Запас, как говорится, карман не тянет. И здесь, значит, пестуем мы ее и бережем. А что вы пришли, да сначала тыщи жизней на стройку угрохали, а теперь миллионы на войну – оно нам на руку. Пропитывается землица смертями!

– Удобряете вроде как?

– Вроде того.

Максим выпивал чаще и быстрее глоссолала.

Вспомнил видение на Марсовом, как втягиваются в вечную дыру разнознаменные колонны.

– Но и меру знать нужно. Знать, то есть, невозможно ее, в цыфрах не исчисляется, но по всему – подзадержались вы тут. Четверть тысячелетия, пора и честь знать. Смерти – ей ведь не только пища, ей и пустота иногда нужна. Чтобы настоялась, знаешь, на пустоте, как водка на травах…

– То есть желаете вы, граждане духи, чтобы люди исчезли, чтобы ушел город в болото, а над седыми камышами только памятник бы высился Медленному всаднику? Как в пророчестве. Оставите памятник-то?

Это скорее его, Максима, таково желание было. А чего, эффектно.

– Против города-то мы особо ничего не имеем, – пожал плечами Викентий Порфирьевич. – Город-призрак – вполне подходяще. Смерти нравится, полагаем. Пусть будет, только без вас. Ты лучше вот что скажи – главного вашего убирать не собираешься?

– Кого? – не сразу понял Максим.

– Кирова-секретаря. Главный уйдет – и остальные потянутся. А? Бритвой по горлу… Или бомбу в чай. А?

Глоссолал приблизился близко-близко, в глаза заглянул, а у самого глоссолала вблизи глаза оказались не черные, как издалека, а белые и пустые, как вот точно у бабы с косой.

– А вы, Викентий Порфирьевич, провокатор, – улыбнулся Максим.

– Чья бы мычала.

– С чего вы взяли?

– А справедливо представляется мне так про тебя, товарищ господин офицер. Я ж дух. Чую.

115

– Пильщика в созвездиях нету! – опровергла Генриетта Давыдовна. – Там делом вообще мало кто занят: возничий с волопасом да художник со скульптором. Ну еще можно стрельца присчитать. Пятеро всего. А остальное – единороги всякие да козероги. Муха есть.

– Муха? – засмеялась Варенька.

– Муха. И Насос.

– А Водолей, – вспомнила Варенька, – не занят делом? Просто так воду льет?

– Не знаю, – растерялась Генриетта Давыдовна. – Надо выведать.

– Может еще не открыли Пильщика? – предположила Варенька. – Правильное было бы созвездие.

– Официально все звезды разделены и названы. Забыла уже астрономию? Ну-ка – сколько всего созвездий?

– Семьдесят семь! – припомнила Варенька.

– Тройка тебе! С маленьким плюсом. Восемьдесят восемь!

– Но ведь можно было иначе звезды на созвездия распределить? – сообразила Варенька.

– Хорошо, четверка с минусом. Можно, конечно… Но… зачем?

– Чтобы Пильщик был. И Рыбак. Вместо Мухи. И Врач. Врача ведь нету?

– Нету.

– Безобразие!

– По Врачу согласна…

– И Учителя нет!

– А как ты его изобразишь?

– С глобусом, Генриетта Давыдовна.

– Глобус на созвездии, Варюша, это перебор…