Текст книги "Спать и верить. Блокадный роман"

Автор книги: Андрей Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 29 страниц)

244

Варя с девочками от райкома обходила дома, и на набережной Обводного попали в один дом, где умерли все. Двухэтажный, на шесть квартир, и все двери распахнуты. Где пусто и разорено, где скелеты или трупы седые в постелях, один детский труп держал в руке целлулоидного попугая, и тоже разорено, и никого из живых. И радио работает. Звучит женским голосом радиоочерк о подвиге ленинградцев. Жутко так – в пустом доме. «Дом-призрак», подумала Варя.

Радио выключили, ушли.

Потом Варенька думала: а почему они автоматически выключили радио?

Сразу не могла дать ответ, потом поняла, что этим съэкономили энергию.

245

К Эрмитажному театру Марат Киров подъезжал мрачно. Смерть косила как чокнутая, по прикидкам достигла до четырех тысяч в день, до трех точно, совсем точно-то не сочтешь, неясно, какой процент умерших не фиксируется. А то ли еще будет. Оно, конечно, выгодно, меньше людишек кормить, но тут уж не до удобств: прямо катастрофа проходится по Ленинграду, колесница кошмара. Невольно задумаешься о небесном возмездии.

Не кипеть ли ему, Кирову, в котлах у чертей? Хотя он-то и не виноват, бьется за ленинградцев.

С балериной тоже напрягало. Подозрительный подарок.

Как, может, кабана перед рождеством? Подкормить балеринкой. Фуражу не жалеют скотопасы кремлевские. Для жирности чучелы.

Что за балерина еще, надо глянуть.

Балерина оказалась ничего, интересная. Ноги коротенькие, толстенькие, но Кирова это не смущало, а, напротив, по особому возбуждало. Кшися такой вот была, судя по фотографиям.

Танцевала так ничего, бодренько.

Среди танца на сцене, как не сказать откуда на лыжах, нарисовалось привидение. Раз и выросло посреди сцены! То самое, по описаниям, с черепом на голове, в черном плаще, романтизм! Заухало, заорало «халларча-хабылларча» и на Кирова навело ствол, но нажать не успело. Телохранители вскочили, давай решетить привидение из одиннадцати стволов, а Кирова самого из внимания выпустили.

Тут и прыгнул Ким с ножичком Кирову в горло! Не попал. Сантиметров не хватило: оступился, замешкался и Киров удар отбил, нож выбил, даже не поцарапался. Что за наваждение, маленький пацан с ножом на вождя Ленинграда, бред! Что за пацан? Телохранители уже кидались на Кима, но он смог: высунул язык далеко как смог, и клацнул зубами под корень, и получилось. Кровь хлынула как Нева, Ким закашлял, кровь комками полетела по залу. Ким умер с досадой, зря, даже не за полушку. Но гордый, что смог выкусить язык.

Хватит такого балета!

И, выходя из театра, между ног Кирову свалилась сверху, с крыши крыльца, граната. Прямо почти между ног, будто из него и выпала. Сейчас рванет. Время есть только с жизнью проститься, пожелать что-нибудь, помолиться, если религиозен, проклясть кого напоследок.

Мысли метались в Кирове как в клетке, ничего не успевал, то проклясть думал, то пожелать: путался.

На гранату прыгнул каракатицею Рацкевич, закрыл собою, герой, своим хромоногим телом. Оно, конечно, если б Киров погиб, Рацкевичу за недогляд по любому кранты, но все же нужно иметь волю и мужество, чтобы сигануть на гранату.

Которая, в результате, не взорвалась. Безуха сегодня Рацкевичу: и жив, и герой.

– Живым, сука, взять кто там сверху! – рявкнул Рацкевич.

Но взять альпинистку по верхотуре – не хухры с мухрами, а если что, то Зина и йад не забыла.

246

Персонально приснился Максим, Варенька даже удивилась, не ожидала его встретить во сне.

Он был как волшебник, летал над землей, тряс волшебной палочкой. Всех спасал. Освободил Арвиля, доказал что тот не виновен, извлек Юрия Федоровича, нашел Кима, привел маму в разум. И даже Бином снилось, что жив. Ни у кого нет собак, а у них у одних на всю блокаду есть Бином, и они с ним гордо гуляют по ледяной сердце-вине Фонтанки.

247

Балерина Кирову не слишком потрафила, как-то неудобно все оказалось расположено, глубоко, еле просунешься, а лобок выдвинутый и низкий, и больно пухлый: мягко, но непривычно. С прежней Ангелиной не сравнить.

Тыкался в эту, а в уме все постороннее вертелось. Что-то он важное забыл, а что именно – забыл! А, про картошку! Запасы картошки поразил грибок, без исключения, надо ее есть сверхнорм, пока не сгнила. А ответственный соратник побоялся сверхнорм предлагать и слег с лихорадкой. Картошка тем временем гниет себе, в ус не дует. Киров соратника урыл, а про картошку, чтобы срочно в реализацию, в ярости не приказал. А без него ведь не сообразят! Надо крупу пока придержать, а всю картошку – на выдачи! Снял с себя балерину (она так мило довольно хрюкала всю дорогу, но неактивная), оделся, пошел в кабинет.

248

Рацкевич совещание созвал тут же, к полуночи, не откладываясь, но пока съезжались, стал уже порядочно пьян, и совещание вылилось в распитие коньяка с лимоном. Рацкевич все матерился и колотил кулаком в стену, к концу костяшки в кровь раскрошил. Требовал с каждого раскрыть по заговору к утру, на крайний случай – послезавтра к полудню.

Потом в свете увезенного академика и странного поступка Ульяны, выпустившей подозреваемого, настрого приказал не отпускать теперь ни под каким соусом. Ни одного! Взяли, хоть и ошибочно – стрелять!

– И лучше чтобы корни заговора в Маскву, в Маск-ву! Может, масквичка нашего записать в заговорщики? – и посмотрел устрашающе на Максима.

– Михал Михалыч!

– Да шучу… Шучу! Перессался масквич-та! Слышь, с тебя, как масквича, два заговора раскрыть!

– Товарищ генерал, но два…

– Два, сука! Лады, сука, один! Но лучший! Лучший заговор, понял?!

249

Генриетта Давыдовна снова слушала радио, следила сводки, ликовала за Москву. Расценивала, как решающий перелом. Может быть, к весне побьем гадину!

Побьем!

Штыков от винтовок набрать и Гитлеру в загривок рядком вколотить, как иглы у дикобраза. Так и будет!

Вколотим так, что всю жизнь потом станут рисовать в карикатурах!

Просыпалась без десяти шесть, с забытым возбуждением ожидала нового дня. Лиза, работа! Сколько уже ленинградцев ходит с ее значками, чтобы не сталкиваться впотьмах! В шесть открываются булочные. У них еще есть, с утра за хлебом не побегут, ближе к обеду побегут, но приятно, что хлеб уже возможен и при этом – весь впереди, не почат!

Варин офицер говорит, что до Нового года точно хлеба повысят, только число и цыфра неизвестны еще. Скорее бы, и побольше!

Они бы с Лизой не прожили без офицера и Патрикеевны, но Генриетта Давыдовна все, что брала, щепетильно заносила в тетрадь, как долг. Она обязательно все отдаст, и Патрикеевне, и офицеру, то есть Варе, наверное, за него, ему-то может самому и не нужно.

Все заработает и отдаст! Здоровья в килограммах в Генриетте Давыдовне еще не прибавилось, но энергия прямо увеличивалась, как самозарождалась! – настоящее чудо. Начиная с той ложки сахара: какие-то пульсы она в организме сдвинула. Тащить от колонки тяжелое, как сталью залитое, ведро, вырубать из него по утрам кусок льда чтобы погреть воду – это казалось немыслимым, от этого хотелось скорей умереть, а теперь стало вдруг мыслимым. Ну и отколоть топориком, эка невидаль! Зато Лиза согреется. Нашли тоже немыслимое! Вчера вот 125 грамм по допвыдаче яичного порошка выдали – такой был сюрприз!

250

– Мы ведь когда революцию делали, то как делали, – разглагольствовала мама. – Мы так делали: я в книжном работала продавцом, мне приносили явку, я запоминала, молоденькая была, а другие потом под видом книжных посетителей, с паролем, а я им раз явку на ухо, и они уходят, зная уже явку! И туда сами уже идут, планируют тактику! Так и совершили мы эту революцию.

Максим приехал за ней с утра вроде как в стационар ЭЛДЭУ забрать, но это лишь Вареньку обмануть. Сам-то понимал, что нечего маме делать в стационаре. С таким пациентом не сладить, персонала минимум, а еще как ее подкармливать при всех? – заметят и возненавидят. Не жилец она, на глаз видно.

Пока Варенька возилась, из шкафа доставала, отвлеклась, Максим изловчился и маме в приоткрытый рот конфету с йадом.

Мама тут же выкорчилась.

Варя сначала даже и не поняла. Посмотрела мутно на маму, уже мертвую, и глаза отвела, не поняла, что к чему. Только потом снова посмотрела и ахнула:

– Мамушка!

А та стекленела.

– Как же так… – шептала Варенька. – Она же целая была, сытая! Нет-нет! Максим, посмотрите, ведь она умерла! Как же так!

Это все еще шепотом. А потом окончательно сообразила и как заорет!

И прыгнула на Максима. Запрыгнула ему, как маленькая, на руки, еле поймал.

251

А может быть писать понемногу книгу про Никиту Солнышкина, по полчаса в день, подумала Генриетта Давыдовна. Ближе к вечеру, ежедневно! У нее, конечно, недостаток с литературным талантом, но Сашенька столько ведь сделал заготовок, а она будет подражать под его стиль!

Это, если писать, будет поступок преодоления, вокруг него сгруппируется весь день и обретет таким образом смысл. Лиза, книга! Настоящая жизнь. Книга будет в память о Саше.

Взяла папку с материалами. Сашин почерк. «Колышутся пучки зеленых или коричневых водорослей, обвивая кружевные ветки красного, лилового, розового, черного цвета. Проплывают неуклюжие рыбы-шары, быстрые рыбы-возничие с длинной нитью на спине. Медлительно передвигаются прозрачные колокола и купола медуз. Высунув волокнистые щупальца, ползут по дну оранжевые, желтые, красные морские звезды. Шевелят иглами фиолетовые морские ежи, играет плавниками радужный морской петух. Повсюду раковины, большие и маленькие, среди них попадаются жемчужницы».

Красота-то какая! Это Саша описывал коралловый атолл, по книгам. Сами-то они никуда не выбрались, ничего по туризму не посетили. Хоть бы Черное море! Может быть, Лизоньке повезет. Надо научить ее плавать! Кого-нибудь попросить чтоб научили. Варенька, кажется, хорошо плавает.

Тут Варенька как раз закричала.

252

Лизу крик застал в бывшей новой комнате, где она жила со старой мамой. Лиза пробралась сюда покрыть краской от значков кляксу на обоях. Клякса была уродливая, как дыра, а под блестящей краской превращалась в интересный узор.

253

– Скоропостижно? – заглянула в комнату Патрикеевна. – Ну-ну.

Бросила на Максима короткий, пронизывающе-понимающий взгляд. До чего же ушлая старушенция, как рентген.

Генриетта Давыдовна всунула испуганное лицо, из-за нее выглядывала Лиза, держала за спиной куклу Зою.

Максим поставил Варю, извлек из серванта четыре стакана, разлил из фляги, помянули. И Варя тоже, как автомат.

С церемониями решили не тянуть, Максим пошел звонить, препоручив Вареньку Патрикеевне, Варя тут же упала в обморок, Патрикеевна ее нашатырем. Варенька еще не отошла, а уже позвонил, договорился.

– Не по-людски, конечно, – вздохнула Патрикеевна, но не договорила.

– Так, может, и лучше, – заметил Максим. – Без страдания.

– А кто кого поставил решать? – вполголоса буркнула Патрикеевна.

Варенька смотрела в сервант. Там от стекла бликовало, и она на этом блике зачем-то сосредоточилась. На столе валялась страница из «Война и мир», спасенная от маминого поджога. Глаза упали на фразу: «синие очки общежития». Варенька ее несколько раз перечитала.

В людях минус четыре за 12 часов, думал Максим. Всех, кроме Вари, кому помогал. Нет, еще кроме Лизы с географичкой.

Прекрасно, в общем, если честно. Теперь главное – новых не заводить.

– В гробу, Варенька, – утешал Максим. – Будет отдельно мама, в своем гробу, не в толпе. И могила отдельная. Уже долбят нам…

Генриетта Давыдовна и Патрикеевна что-то все говорили, разное, много, а Варя и Лиза молчали.

И опять той же дорогой, что позавчера к папе, только теперь с гробом на крыше автомобиля. Только как в тумане. Тени за окном авто, тени могильщиков, белые люди, пестрые звуки, сморщенный лоб, плечо Максима, плакать было нечем уже. Перед ними расступались из уважения к гробу, Варенька на это даже обратила и ужаснулась, что это немножко приятно. Атак в голове одно: недавний блик на стекле от серванта. И синие очки общежития.

– Домой? Тебе, может, выпить еще и попытаться поспать, – предложил Максим.

– Нет-нет-нет! – вскинулась Варенька. – Я на работу, в суету! Я лучше там. Я дома никак! Возьмите меня на работу!

254

– Ну вы там фантазеры, Маратик, – цокнул Сталин. – Привидение в театре, где видано! Нигде кроме как в Ленинграде!

– Нету его больше, Иосиф. Приделали в хлам. Оказалось из плоти и крови.

– Нету? На нет и суда нет, – пошутил Сталин. – А план «Д» – есть?

– План есть.

– И что?

– Высокая степень готовности, Иосиф.

– Высокая степень? Хорошо, Маратик! Я бы выслушал подробный доклад. Давай-ка мы с тобой каким образом сделаем. Ты бы ко мне подлетел, посидели бы спокойно, выпили, потолковали… О положении, о перспективах…

И вот тут у Кирова все оборвалось. Вчера над гранатой не испугался, а тут – оборвалось все.

255

Варенька, никакая, села за пишмашину, чтобы отвлечься от мамы, а Максим подошел сзади и положил пальцы на шею, чуть на плечи, на позвонки.

Нажал на один, на другой позвонок, поиграл кончиками пальцев, на манер как массаж. Никогда не делал и не умел, а тут как осенило. Косточки под пальцами подвижные, нежные, двигаются, дергаются. Варенька чуть сжалась, потом чуть расслабилась, но не целиком. Не возмутилась зато. Сначала обмерла, а потом даже пошевелилась.

Максим уже пьян был в этот момент, после мамы граммов решил не считать и нафигачился сполна. Сказал ей властно:

– Ты дождись меня, не уходи после работы. Жди тут. Не уходи, ожидай тут.

– Почему?

– Ну вот так вот. Жди, я вернусь!

Вареньке тоже до той минуты массажа ни разу не делали.

256

– Грустно свою мебель колоть для печки, вот что, Патрикеевна, – пожаловалась Генриетта Давыдовна. – Я ведь узнаю ножку стола, дверцу шкафа… Как Саша шкаф открывал– помню! Приседал, ему тут низко было. Тут же, наверное, отпечатки его пальцев. Грустно! Лучше бы чужую колоть!

– Лучше чужую? – прищурилась Патрикеевна.

– Чужую лучше, натураль!

– Ну, Давыдовна Генриетта… Наконец-то слышу голос избранного народца. Поздравляю, поправилась! Выживем, соседка!

257

– Вагнер?!

Как раз только что телефонировал Шостакович, задумавший дать Ленинградскую симфонию. Делился задумкой: начать, будто фашисты черным потоком по трупам идут, мерной поступью, на десять минут одинаковых тактов. Сказал, именно как в начале «Вечного Льда». Там тоже длинно одним тактом, пока Первосветило скользит в пустоте. Прозвучало смело: «Вечный Лед» не слишком-то рекомендовалось употреблять в разговорах. Дирижер идею одобрил и поторопил: дай уж скорее симфонию, а то недостает современного героического материала. «К весне думаю дать!», – обещал Шостакович. И тут вновь о «Вечном Льде», второй раз за вечер.

Мужчина в серой щетине, распахнутой шинели, в боксерских перчатках (!): неясно, как в квартиру попал, Дирижер был осторожен и дверь всегда запирал. Снял перчатки, как ни в чем не бывало. Предъявил удостоверение Большого Дома.

– Очень рад, – чуть засуетился Дирижер, тряхнул обильной, не по войне артистической шевелюрой. – Прошу присаживаться! Предложить чаю? Чем обязан? Не далее как в ту неделю обсуждал с товарищем Рацкевичем наши вопросы.

– Я по поручению Михал Михалыча и есть, – кивнул визитер. – Передать безотлагательно новую вводную…

И огорошил Дирижера немыслимым поручением: поставить на сцене Филармонии «Вечный Лед».

– Мы же не оперный театр… – растерялся Дирижер. – Вы имеете, так сказать… концертное исполнение?

– Его, – кивнул визитер. – Исполнить музыку и спеть песни. Без декораций, без ходьбы по сцене.

Глаза такие цвета мокрого гранита, взгляд несколько исподлобья.

– Но… А чем, позвольте, вызвана такая экстранетра-диционная мысль…

– Это Кирыча самого мысль, – перебил гость.

– Чья?

– Товарища Марата Кирова. А что вас в Вагнере не устраивает? Слабый, считаете, сочинитель?

– Так нельзя, конечно, сказать, но… Все же чужд! И прочие обстоятельства…

– Вы имеете, что его Гитлерос любит? Кирыч так и сказал: мало ли что этот…… – тут посетитель охарактеризовал Гитлера матерно, – любит! Не запачкать ему своей грязной любовью шедевра мирового масштаба. А нам самое в раз проявить всемирную отзывчивость. Так что, за работу, герр Дирижер. Завтра же начать репетиции! – приду слушать. А товарищ Рацкевич хотел бы через пару недель послушать вчерне целиком.

– Но там же 20 часов музыки!

– Вы коммунист?

– Нет, но…

– Оно и видно, что нет. А где вы были бы, если солдаты в окопах так же мыслили, как вот вы? Дескать, у немцев больше танков, мы не справимся…

В голосе пришельца звучало искреннее возмущение.

Но история странная, не укладывается! Не фальшивый ли у него документ? Товарища Кирова Кирычем называет! Сумасшедший, возможно.

– У нас, собственно, и нот нет.

– Есть ноты! – гость вытащил из недр шинели роскошный фолиант «Вечного Льда». Резким движением, и потерял равновесие, чуть со стула не загремел, коснулся рукой пола.

«Да он пьян!», – понял Дирижер. Странно, запаха нет, но точно, пьян, и сильно. Как сразу-то не заметил…

– Чо примолкли? – грубо спросил пришелец. – Или боитесь не справиться? Вы же немец. Поработайте уж, будьте добры, с темой национального характера, чтобы мало не показалось. Какая помощь, потребности, лично товарищ Рацкевич зуб дает, что все обеспечим. Связь через меня. Но чтоб репетиции – завтра!

Голос пришельца как-то помутнился, стал недобрым. Глаза тускло сверкнули. Вытащил флягу, глотнул чего-то. Избавиться бы от него.

– Конечно, конечно… Если существует указание руководства, приложим все ресурсы и… а как, простите, на связь выходить?

– Два-двенадцать, и просите телефонистку со мной сочленить… соединить, в смысле. У вас ведь домашний телефон работает?

– Да-да!

– Ну и звоните! Но завтра в 12 встречаемся в филармонии, я буду!

Пришелец достал пистолет, посмотрел в жерло, как в микроскоп. Еще выпил из фляги.

– Понял, понял…

– Еще б не понял! И смотрите – тему девушки так полиричнее, а про лед – поплотней, помощнее! Лично буду следить!

– Непременно…

Пришелец встал, быстро протянул четырехпалую руку, молча простился, стремительно вышел, зацепившись за косяк.

Дирижер вцепился в волосы. Примстилось? Музыка навеяла? Нет, том с готическими буквами – вот, на столе.

Выждал, кинулся к телефону.

– Два-двенадцать? Говорит Дирижер! А нет ли на месте товарища Рацкевича?

Шорох сзади. Дирижер дернулся: гость вернулся, стоял в дверях, подбоченясь боксерской перчаткой.

– Зачем тебе Рацкевич, крыса немецкая? Сказал, связь через меня!

258

«С начала войны предприятия Ленинграда сдали Красной Армии 702 танка, а с учетом ритмов текущего производства к Новому году их число составит 713. Бронемашин – 470 и 480 соответственно, бронепоездов 58 и 58, полковых пушек 2200 и минимум 2400 до конца года, минометов порядка 10 000, снарядов и минн более 3 000 000, реактивных снарядов 70 000 и в динамике до 80-ти…»

Киров вычеркнул лишнюю букву «н» из «минн», отложил справку. Сталину не цыфры нужны, а чучелы.

Или не лететь?

259

Она ожидала его, Варенька, а он все не шел, и времени было поздно.

Как же так! Что же он там себе предполагает, что вот так не идет!

Он предполагает немыслимое! Нет-нет-нет! Но он предполагает, это подлинный факт! И где же он? Было тревожно. Он слишком много себе позволяет. Как же так?! Она бы не допустила. Не идет, не движется! Где-где-где?! Домой все равно не пойти. Там умерла мамушка, там ее теперь нет. Там будет немыслимо. И с ним тоже немыслимо. Это нет-нет-нет! Как же жить?

260

Вокруг собора в Рылеева ограда из турецких пушек, отобранных на войне.

Если ставить «Вечного Льда» всерьез, к этим пушкам привинтить что по музыке положено, и поставить по пассажиру, чтоб дули, и чтобы ограда звучала на манер органа.

Еще есть во фляге, но уже на дне, маловато.

А вот, говорят, что человечье тело – это как музыкальный инструмент для вокала. В дудочках же просверливают отверстия, чтобы каждая дудочка звучала по-своему. Странно, что не было такого тирана, который бы в живых певцах просверливал отверстия. В грудной клетке или еще где для особого свойства звука. Делали же кастратов! – почему не сверлить певцов? Певец выходил бы одноразовый, исполнил и сдох, но тиран на то и тиран, чтобы не жалеть человечков!

Вагнера бы попросить дописать в «Лед» фрагменты для таких просверленных исполнителей. Да умер старик. Не с кем поделиться идеей. И Дирижер умер. И музыковеда в стационаре повар удушил.

Ладно!

Музыка – она прежде всего в душе! Она, как таковая, идея! Совершенных исполнителей нет, а великая музыка звучит во вселенских сферах, и еще вот в душе. Максим носился вокруг собора, выдирал из книги с оперой страницу за страницей, подбрасывал в воздух, и ноты словно текли через его сердце, как полноводная величественная река.

В экстазе выхватил пистолет, палить в небо! Сообразил, что пуль мало. И был некомплект, еще две ушли в Дирижера, сейчас вот… Прикинул: пожалуй, последний патрон. Сегодня, кажется, без надобности, но один пусть будет. На выстрелы примчался патруль. Знакомый.

– Максим Александрович, Максим Александрович, что же это у вас? Ведь не положено! Максим Александрович, сами-то вы как? Вас проводить, может?

– Дойду, – махнул Максим, сунул патрулю остатки книги. – Держите вот, с картинками!