Текст книги "Спать и верить. Блокадный роман"

Автор книги: Андрей Тургенев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

192

– Ты чего это, Генриетта, выползла ни свет ни заря? – удивилась Патрикеевна. – Сводку хочешь послушать? У нас вчера радиокабель крякнулся. Бомбили вчера наш район – не заметила?

– Не заметила. Курить хочу, – призналась Генриетта Давыдовна.

– Курить? – удивилась Патрикеевна. – Ну на, кури! – дала папиросу. – А чой ты такая бодрая? Помирать раздумала?

– Этого нельзя исключить, Патрикеевна. Мне ваш сахар как жизни вдохнул! Я как вкус его съела, так думаю… а отчего бы не жить?

– Да то вижу, козой скачешь, – прищурилась Патрикеевна. – И что намереваешься предпринять?

Генриетта так по аристократически папиросу зажала, спичкой небрежно взмахнула, а головка от спички отскочила и чуть Патрикеевну не ужалила. Та отпрыгнула.

– Аккуратнее! Ишь, оживилась…

– Прошу вашего совета, Патрикеевна. Как бы чего заработать. Может, мне на рынок, покупать-продавать? Ну вот как вы.

– Знаем мы, какая из тебя покупать-продавать, – усмехнулась Патрикеевна. – Вот что: у меня знакомая заведует значки фосфором раскрашивать. Там зарплата мизер, но карточка рабочая. Работа тяжелая, но тупая, как раз для тебя. И на дому можно. Берут только по знакомству. Могу порекомендовать.

– Порекомендуй, Патрикеевна, миленькая, порекомендуй! – обрадовалась Генриетта Давыдовна. – Я уж раскрашу!

193

Михайлов шел, как во сне летают, приподымают себя в воздух легко и без удивления, как пустой чемодан. Города он не видал всего неделю, но как-то отвык: город сморщенный, сгорбленный, люди в хлебных очередях похожи на ветошь, нет бы плечи расправить, воспрясть!

Что же что тяжело? – зато на свободе!

Ему было далеко, к Калинкиному мосту, а он шел и думал, как близко, как скоро, там Аня, как обрадуется она от счастья. Шел мимо Летнего сада, как расцветет он вес-ной-летом после войны! Как привольно под сенью… какое счастье было бы работать садовником Летнего сада! Он мечтал об этом много раз в жизни, как о чем-то недостижимом, как воробей может мечтать быть орлом, но почему нет? Жизнь впереди, и он еще может попасть на работу в Летний, у него теперь знакомство в Большом Доме. А можно распространить Летний на Марсово поле, и понатыкать всюду высоких фонтанов, и соединить еще все это хозяйство с Михайловским садом, отчего образуется и вовсе неописуемая красота!

И вывести морозоустойчивую ленинградскую пальму – почему нет?! Она будет низкорослой, но стойкой, упрямой, жилистой!

194

Рацкевич, Здренко и Арбузов сидели хмурые, Максиму пожали не особо дружески, рассеянно, некоторое время еще сидели вполголоса терли о чем-то левом, на него не обращая. Сразу возникло ощущение, что вызван на разборку.

– Вы, значит, товарищ полковник, имеете сведения о докторе наук Фурмане Леноре Борисовиче? – начал Здренко.

– Он состоит в списке перспективных изобретателей. Специалист по йадам. Я намерен его посетить на этой неделе.

– На неделе изволите посетить? – уточнил Здренко.

– Так точно.

– А почему не изволили посетить на прошлой неделе, либо же, так сказать, на позапрошлой?

Рацкевич и Арбузов не вмешивались и даже смотрели как бы чуть в сторону. Будто экспериментировали, как Здренко справится. Ч-чорт…

– Согласно плану работы по списку перспективных изобретателей, Филипп Филиппович, – мягко сказал Максим. – Что-то случилось?

– Вы знаете, что доктор Фурман умер, а его коллекция йадов исчезнуть, так сказать, изволила?

– Не знаю, – сказал Максим. – Он хранил дома йа-ды? Почему?

На самом деле, Максим знал, что Фурман умер, а коллекцию йадов сам хорошенько припрятал в двух надежных тайниках.

– Это вы, любезный товарищ полковник, как куратор по теме, должны бы нам объяснить, почему! – грозно возопил Здренко, возвысился и заколыхался.

– В списке, даже и сокращенном, несколько сот изобретателей. Разумеется, я занимался ими в соответствии с некоторым графиком, а не всеми одновременно…

– А этот издох! – брызнул слюной Здренко.

Максим встал ему навстречу.

– Эй, брек! Распетушились, суки! – щелкнул суставом Рацкевич. – Сядьте вы! Масквич прав – у него этих изобретателей хоть жопой ешь. Половина сумасшедшие, так – нет? Поди разбери. И он через них довольно много конкретно внедрил, и по гражданской части, и через план «Д» пользы, так?

Арбузов нехотя кивнул.

– Ну вот! Так что, остынь, Фил Филыч. А ты, масквич, сука, тоже хорош. Не много берешь на себя? Тебе и изобретателей, тебе и Дом ученых! Не дура губа-то, сука!

Вперил вращающиеся шурупы из глаз, пронизывая, как бы давая понять Максиму, что спрашивает о чем-то другом.

– Вы же сами, товарищ генерал…

– Сами, сука! А если я тебе ща поручу, помимо чо есть, еще и командование противовоздушной обороной – тоже лапкой сделаешь, так – нет? Слушаюсь, сука, товарищ генерал, скажешь? Сил не оценив? Выговор тебе!

– Так точно, товарищ генерал…

– На первый раз! А потом фитиль в жопу… – Рацкевич отмяк, вытащил бутылку, четыре рюмки. – Ну, давайте… за первый выговор масквичу! Оп! Так, короче. Изобретатели от тебя отнимаются. Не справляешься по загрузке. Сосредоточишься на настроениях ученых, чем, сука, дышат, кому помочь, кого к стенке… Ну, чо и делал, только плотнее!

– Михал Михалыч, – взмолился Максим. – Может, наоборот? Я по изобретателям же сколько внедрил, и еще есть наметки… Прямая польза! У меня и по «Д» новая есть разработка, сегодня товарищу Арбузову передам. А за учеными следить – всякий сможет.

– Ты, сука, считаешь, что идеологический фронт, тебе в рог, менее важен? – нахмурился Рацкевич. – Что пораженческие настроения в моченой среде – так, корова накакала? Закрыть зенки на них? Пусть они распространяют панику, сеют неуверенность, вынашивают замыслы, так? Пусть они пропагандируют объявить Ленинград открытым городом, пусть тайно в своей среде, сука, формируют, гандоны, коллаборационистское правительство?

– Никак нет, но…

– Я тебе сейчас такое «но» ввинчу через сифилис, что до Масквы на ушах шкандыбать будешь через линию фронта! Наказ тебе, значит, сука, конкретный: поумерь поголовье ученых. Кто, может, на соплях, а его стационаром тянут, кто, может, враг скрытый, а кто явный. Они на пайках жируют, а дети ленинградские мрут! Пайки ученые для детей сэкономить, сука, не народное дело?

– Народное, товарищ генерал!

– Ну и флаг тебе в руки! Вот мне донесли, что в публичной библиотеке существует, – Рацкевич сверился по бумажке, – отдел инкунабулов, альдов и, сука, эльвизеров. Нет, эльзевиров. Может быть такое свинство?

– Это, кажется, названия старинных книг, Михал Михалыч. Я уточню, – сказал Максим.

– Да уж уточни! И не либеральничай там, с эльзевирами!

195

– Тебе, господин гражданин полковник, не надоело с пакетами по городу прыгать, аки многоженцу? – спросил Викентий Порфирьевич.

– А что? – насторожился Максим.

Процесс получения на Литейном, в ЭЛДЭУ и в «генеральском» продуктов и их доставки Вареньке с мамой, Глоссолалу, Киму, и вот теперь еще Зина приплюсовалась – утомлял, не то слово. Главное, ведь не повезешь на служебной машине: водитель сразу стуканет, что полковник жрет, похоже, за пятерых.

– Мы ведь тоже не маленькие… в общем, предложение – сами себя обеспечивать будем. С тебя крыша нам над головой, а со жратвой мы как-нибудь разберемся.

– Как же это вы разберетесь? Уголовка лишняя ни к чему.

– Дядя Максим, – вступил Ким, – вы не подумайте, мы на рядовых граждан-дистрофиков покушаться не намереваемся. Но есть злостные элементы, которых – ну ни чутка не жалко! Я знаю одного такого.

И Ким рассказал про Гужевого с его тоннами хлеба и столом, заваленным антиквариатом. Изъять – а потом реализовывать через рынки. «Да и тебе золотишко на будущее сгодится, – прокомментировал Викентий. – Ты ведь в белые духи не собираешься, грезишь и дальше топтать грешную землю».

– Гужевой – фамилия?

– Обоз у него гужевой, а может быть и фамилия, неизвестно. У него кабинет в водонапорной башне наверху, а она одним углом в переулок выходит… Я бегал сегодня обследовал. И Зина со мной. Подтверждает!

– Что подтверждает?

– Что сможет на башню подняться как альпинистка.

И Зина подошла, неслышными шагами, по конспиративному. Кивнула.

– А дальше что?

– А дальше, господин начальник, доверься уж ты своему коллективу, – сказал Глоссолал. – Мы сами с усами. Ты с нами на Кирыча идти собрался, а тут какой-то гужевой вор. Провалим дело – ну и грош нам цена, и жалеть не следует.

– Только каждый с йадом пойдет, – сказал Максим.

196

– У вас бомба в стене, – заявила вечером эвакуированная Петрова. – Вот в этой стене между кухней и черным ходом – бомба. Она тикает, я слыхала.

Патрикеевна и Варенька приложили ухо к стене. Ничего не тикает. Паникерша новая жиличка.

– Нет-нет-нет, не тикает, – воскликнула Варенька. – Вы заблуждаетесь!

– Тикает! – Петрова вскричала и топнула ногой.

– Это у тебя пуля в башке тикает или шило в жопе, а не бомба в стене, – заметила Патрикеевна.

– Спасения нет! – заводилась Петрова. – Если немцы войдут в Ленинград, они расстреляют всех. Всех!

– Они так не поступят, – возразила Патрикеевна.

– Поступят! И они не войдут, – противоречила себе эвакуированная Петрова. – Им не нужен Ленинград с нечистотами и эпидемией! Мы все умрем, как вы не понимаете! Все! Выхода нет! Единственный выход – эвакуация! Я узнавала, сколько стоит эвакуация в деньгах.

– Сколько же? – заинтересовалась Генриетта Давыдовна. – Я когда хотела эвакуировать Александра Павловича, это стоило….. – и Генриетта Давыдовна назвала несусветную цыфру.

– …….! – Петрова назвала цыфру в десять раз больше.

– Нон! – воскликнула Генриетта Давыдовна в значении «нет».

– Время – деньги, – заметила Патрикеевна. – Дальше дороже будет.

Петрова Патрикеевне не нравилась, но в чем-то бывала она права и вот, например, по эпидемиям Патрикеевну смущало. Впрямь, как начнут по теплу мертвецы таять, все станет в микробах. Это явно непроясненный вопрос. Киров там в Смольном заседает, он хоть думает о чем, или как?

197

Добыча с гужевого мероприятия оказалась роскошная, из такой и на рынок мало что понесешь. Пухлый портфель со вкусом подобранных драгоценностей (Зина оказалась любительницей жемчуга, две нитки повесила на шею, одну на руку и серьги в уши, красиво вышло). Ящик бумаг и старинных книг – эльверезов, наверное, с инкрустабулами, надо бы изучить на досуге. Это все сохранить лучше. Но и просто денег немеряно… Хоть в «цыганщину» всем притоном ударяйся.

– Почти 200 ООО рублей, атаман, – гордо сказал Глоссолал Порфирьевич.

– Может вам всем документы фальшивые сделать? И места в эвакуацию купить? – подумал вслух Максим.

– А товарищ Киров пусть, значит, дальше воздух коптит? – возмутился Викентий. – Ты, по ходу, забыл, что я дух и при том – здешней местности?

– Лично я своим долгом перед отцом считаю, – строго сказал Ким, – товарища Кирова уничтожить. И жизни своей я на это благое дело не пожалею, а не трусливо в эвакуацию.

И Зина Третьяк кивнула.

– Вы бы, дядя Максим, Вареньку в эвакуацию… – добавил Ким.

– И остаться здесь без нее? – это Максим не вслух подумал, а про себя.

198

Вода – такая ведь легкая, кажется, вещь! Как невесома в горсти, если из ручья набрать! Как в том же ручье летуче несется! Прозрачная, как сам воздух. А полным ведром превращается в несусветную тяжесть, будто ведро с камнями. Чижик, конечно, понимала это по физической формуле, но в школе не уточняли, что физические законы устроены для мучения человека.

Колонка сначала казалась близко (многие на реку ходят! где еще и отраву фашисты могут ядовитыми бомбами запустить!), но с каждым днем казалась все дальше.

Тем более что вокруг колонки с морозами образовалась из воды ледяная гора. Заберешься наверх кое-как, воду зачерпнешь еле-еле, и уже устала смертельно, тут бы и осталась, и умерла. Говорят, смерть от холода приятна: в какой-то момент сознание отключается, а телу становится тепло-тепло. Но тут замерзнуть не позволят: очередь. Сложнее вниз с ведром. Скатываешься на пятой точке, обняв ведро: больно, во-первых, а во-вторых – немудрено расплескать. Сколько-то всегда расплещешь, а дважды у Чижика ведро просто переворачивалось. И все заново: вновь на штурм ледяной горы.

Однажды Чижик наблюдала у колонки сумасшедшего, который был практически как Сизиф из мифа. Каждый раз, съезжая с ведром, оно у него проливалось совсем. Человек спокойно вставал опять (очереди чаще небольшие, пять человек, 10, максимум однажды 15, но каждый подолгу!). Наберет воду, снова скатится и перевернет. Как нарочно! – плохо держит ведро, почти не обнимает. И снова в очередь. Весь промок, а мороз, и у него спереди тела уже как щит изо льда! – от бороды к валенкам! Только не защищает этот щит человека, а сковывает и простужает. Чижик набрала два ведра, ушла, а Сизиф там все катался. Безмолвный.

Потом ведра привязать к санкам, не спеша, без суеты. Если по дороге опрокинется: очень досадно! Идти медленно-медленно, оглядываться на ведра. Останавливаться каждые две минуты, уравнивать дыхание. Рукой подать, за углом, а будто паломничество, целый мучительный путь.

И между прочим тетя зря балаганит, что Чижик на ее средства везде путешествовала: в Москву ее однажды премировали как круглую отличницу, и в Вологду командировали – на математическую олимпиаду. Арвиль Рыжков должен был тоже ехать! – но не поехал, сейчас уже и не вспомнить причины. Чижик тогда так растерялась, что перепутала элементарный косинус, который в обычных ситуациях брала 10 из 10-ти. А на олимпиаде в суматохе перепутала и не вышла в полуфинал. Расстроилась! – а тетя не бранилась, утешала. Добрая была, не какая сейчас.

У самого дома дистрофик с лицом в фиолетовых узлах прицельно плюнул в ведро, а Чижик исхитрилась среагировать и поймала плевок варежкой. Дистрофик своей эскападой так утомился, что тут же повалился в снег, Чижик торопливо вытерла об него заразную варежку, дистрофик сипел, дернул ногой.

Затем наверх, в этаж, еще столько же времени на ведро, как от колонки до дома, но тут хоть не на ветру. Г олову задерешь, в центре проема на потолке гипсовая загогулина с таким хвостом влево, а потом, пока поднимаешься и если снова вверх глянуть – загогулина смещается. Обходишь ее как вокруг. Вот загогулина вправо: это, значит, прошла полпути. Сил уже никаких, но не жить же на лестнице! – идешь, пока загогулина не установится в прежнем положении. Тело словно выскальзывает из рук, надо поддерживать его перилами, стенами. И еще раз вниз – за вторым ведром. То ли дело, когда вода сама вскарабкивается по трубам! Но до повторения этого коммунального фокуса, Чижик думала, ей уже не дожить.

А когда по Золотому кольцу путешествовала, это уже благодаря тете, там один мальчик в нее едва сказать не влюбился. Это был Сима из города Горького. Всегда садился с ней в автобусе, на всех экскурсиях, мороженым угощал, чудак! Все ей рассказывал, ухаживал. Цветы подарил! И это, пожалуй, было пока единственный раз. И будет ли когда еще? Может быть, стоило с ним поцеловаться тогда? Ну, она его не стала переоценивать: он вообще мелкий был для своего возраста и лопоухий. Потом переписывались, но недолго.

199

Варенька первый день вышла на работу в ЭЛДЭУ. Прежде она в ЭЛДЭУ не бывала, и ее поразило благолепие скульптур и интерьеров. Ученые, впрочем, среди благолепия бродили такие же грустные, как люди по улицам, даже еще грустнее, потому что хором бормотали под нос, и казалось, мухи жужжат над чем-то эдаким.

Максим показал Варе рабочее место, сам снял бархатный богатый чехол с роскошного рейнметалла, приобретенного перед самой войной. Снимая, коснулся легонько ее пальцев своими: Варенька не обратила.

– Варя, я выяснил, что ты просила. Про Рыжковых.

Варенька замерла, сжалась в два раза меньше, стала маленькой, испуганной и некрасивой.

Выведал! Что же? Сейчас скажет!

И Максим дал слабину.

Про Арвиля он собирался сказать неправду, а сказал правду.

Неправда, которую собирался: Арвиль и впрямь оказался врагом советского народа, предал знамя и родину, и нечего, значит, плакать о нем.

Правда, которую сказал: ситуация там мутная, ребят полвзвода действительно взяли в плен, но, по всему, без их вины, а оклеветал их, желая отмазаться, командир полка.

Про Юрия Федоровича Максим, напротив, собирался сказать правду, а сказал неправду.

Правда, которую собирался: Юрия Федоровича расстреляли в первую же ночь, с пылу, с жару. Даже пытать не стали. По родственникам предателей указания были суровые, вплоть до того, что днями прокурор прислал разъяснение, что, например, и уничтожение изменника при попытке изменить не освобождает родных от ответственности.

Неправда, которую сказал: ведется следствие, и справедливость может еще восторжествовать.

И в Вареньке поселилась новая надежда.

200

Генриетта Давыдовна все норовила поиграть-пообщаться с «малявкой», как ее Патрикеевна прозвала, Лизой.

Лиза была и не против, но Генриетта Давыдовна, хоть и учитель, с малолетками играть-общаться решительно не умела и как-то все промахивалась, задавая все одни и те же вопросы, навроде как Лиза жила раньше и почему куклу зовут Зоя. На помощь пришла Патрикеевна – вытащила из сундука карточки с картинками. Сказала:

– Вот, смотрите, игра. Тут карточки, на одних нарисована рыба – ну, рыбка. На других, видите, лягушка. А на третьих – крокодил.

Лиза и Генриетта Давыдовна внимательно слушали. Лизу особенно заинтересовал крокодил: она, похоже, такого зверя не знала.

– Игра! – учила Патрикеевна. – Выкладываешь карточку и говоришь, кто это. Вот смотрите: раз – первая рыбка. Раз – вторая рыбка. Раз – первый крокодил. Раз – второй крокодил.

– Что же это за игра? – возмутилась Генриетта Давыдовна. – Это не игра, это трехлетка поймет, а не то что наша Лизонька. Лягушка, лягушка, крокодил, рыбка, лягушка, рыбка…

– Да не лягушка, лягушка, крокодил, – рассердилась Патрикеевна, – а первая лягушка, вторая лягушка, первый крокодил, первая рыбка, третья лягушка, вторая рыбка! Доперли?

– А, поняла. Лизонька, ты поняла? Каждое существо, как оно по порядку!

Сели играть. Лиза медлила каждый раз, но в результате все у нее выходило складно, без малейшей ошибки. Генриетта же Давыдовна уверенно торопилась, но быстро путалась, максимум до двух могла правильно сосчитать. Ей быстро надоело, и она стала учить Лизу другому:

– Лизонька, а знаешь, как будет на французском языке рыбка? Не знаешь?

– Откуда ж ей знать на французском! – крикнула из своей каморки возившаяся там Патрикеевна. – Ты в своем уме?

– Лё пуассон! – победоносно воскликнула Генриетта Давыдовна. – То есть сама рыбка пуассон, а лё – это ее артикль, она во французском мужского рода. Лягушка будет ля гренуй! А крокодил… Так, наверное, и будет – ля крокодиль.

– Крокодиль-мракодиль, – передразнила Патрикеевна. – Не дури ребенка! Смотри лучше, что я нашла в сундуке.

Патрикеевна держала бумажку с выпиской и очки на носу.

– Что это? – испугалась Генриетта Давыдовна.

– Ты к Достоевскому как относишься?

– Что значит «как относишься»? – возмутилась Генриетта Давыдовна. – Он великий русский писатель!

– Ага, великий. А слушай чего пишет! – и Патрикеевна с выражением зачла. – «Что двигает евреев и что двигало столько веков? Одна только жажда напиться потом и кровью. Будь евреев в России 80 миллионов, как русских сейчас, а русских, напротив, три, как ныне евреев? Во что бы у них обратились русские? Не прямо бы в рабов? Не содрали с них кожу совсем?»

– Да ну тебя, Патрикеевна! – Генриетта Давыдовна засмеялась и махнула рукой.

– Что «да ну»? Не писал, скажешь?

– Да писал, писал! Он же писатель. Чего сдуру не напишешь. Лизонька, ты ее не слушай. Давай еще: первая лягушка, второй крокодил… То есть, первый крокодил.

– Крокодилу первому лягушка вторая, – сказала Патрикеевна, и они обе залились смехом.

201

Итак, Арька не виноват, в чем сомнений и не существовало!

Или существовало? Почему Варенька так обрадовалась сообщению Максима Александровича, разве она сама не знала, что Арька не может предать? Знала.

Или сомневалась чуть-чуть в Арьке? Нет-нет-нет!

А что фашисты делают с пленными? Первое, пытают, чтоб выведать тайну – но Арька с другими бойцами были просто солдатами, они, наверное, не знали настоящих тайн. Или успели узнать? Хорошо бы не знали! – их бы не было смысла пытать. Могут, во-вторых, зверски убить или просто убить, ой-ой. Могут направить в Германию: или на работы, как рабочие руки, или на медицинские опыты. Опыты – это Петрова утверждает – исполняют больше над женщинами, потому что женщины живучее. Хорошо бы Арьку на работы. Но тогда получается, что он работает в пользу Германии, против С.С.С.Р. И против ее, лично Вари. Тоже скверно! Проклятущая война, все запутала!

По парадной лестнице ЭЛДЭУ спускался навстречу Вареньке ученый, борода пополам рассеченная, причем один полувеник бороды вниз, а другой в сторону, под прямым углом. Она никак не могла примериться, с какой стороны ученого метнуться вверх, потому что его шатало от перил к перилам, как пьяного, хотя на самом деле как голодного. Он еще руки зачем-то раздвинул широченные, на манер обезьяны, будто изнамерился Вареньку ухватить. И руки тоже под прямым утлом, одну вверх, другую вбок, в другой, не как бороду, так что из бороды и из рук составился крест. В конце концов прижал таки Варю к перилам. Хотя едва ли заметил кружащимися в глазницах, как в планетарии, бешеными зрачками.

– Где мясо? А? – жутким басом спросил ученый, отстранился от Вареньки и двинул вниз.