Текст книги "«На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского"
Автор книги: Андрей Ранчин
Жанры:
Литературоведение
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
Но при этом Бродский, во-первых, не воспроизводит фрагментов текста Тарковского (что необходимо для цитаты в собственном смысле слова), а во-вторых, соотнесенность с «Вещами» не привносит в текст Бродского новой семантики, кроме восприятия строк «Fin de siècle» как вариации уже когда-то сказанных слов.
Другой пример – стихотворение «Итака» (1993). Во-первых, «Итака» соотнесена с «Улиссом» Джойса, но это сходство ситуаций и мотивов, а не означающих [114]114
Соотнесенности «Итаки» с романом Джойса посвящен экскурс 3 в этой книге.
[Закрыть]. При этом соотнесенность с джойсовским текстом не открывает в стихотворении новые смысловые измерения, а лишь подает его как текст вторичный: Бродский читает «Одиссею» вслед за Джойсом и так же, как Джойс. «Цитируется» не джойсовский роман, а его код [115]115
Другой пример цитирования кода, но на этот раз мандельштамовского – «Письмо в Академию» (1993). Гигантские ирреальные птицы, именуемые «углами» (IV [1]; 17), – с клювами-карандашами – контаминация «хитрых углов» из «Сталинской оды» и птичьих клювов-карандашейиз «Грифельной оды» и «Египетской марки». (Об этой метафоре у Мандельштама см. подробнее: Ронен О.Лексический повтор, подтекст и смысл в поэтике Осипа Мандельштама. С. 251). Для Бродского «хитрые углы» угольного рисунка в «Сталинской оде» ассоциировались с парением орла Ср. его выступление в дискуссии Мандельштамовской конференции 1991 г.: Павлов М.Бродский в Лондоне, июль 1991 // Сохрани мою речь. Вып. 3. Ч. 2. М., 2000. С. 46–47.
[Закрыть].
Во-вторых, строки из последней строфы «Итаки»: «То ли остров не тот, то ли впрямь, залив / синевой зрачок, стал твой взгляд брезглив» (III; 232) – перекликаются со стихом Асеева «Синий глаз бессонного залива» («Заржавленная лира», I) [116]116
Асеев Н. Н.Стихотворения и поэмы. Л., 1967. С. 113.
[Закрыть]. По своей поэтике это стихотворение не похоже на «Итаку» [117]117
Ср. его анализ в кн.: Эткинд Е. Г.Материя стиха. С. 345–346.
[Закрыть], и соотнесенность с ним не обогащает текст Бродского семантически. Но в обоих совпадает образ залитого синевой зрачка залива. У Бродского залив —деепричастие от глагола «залить», однако соседство со словом-существительным «остров» и enjambement, отделяющий «залив» от зависимых слов «синевой зрачок», побуждают отнести его к существительным [118]118
Cр. наблюдения Л. В. Зубовой: «В последней строфе слово залив<…> грамматически и семантически двусмысленно (ambiguos); до enjambement оно воспринимается как существительное, а после – как деепричастие (часть фразеологизма залить глаза– напиться). С некоторым усилием возможно истолковать эти запутанные фрагменты так: „волна, бегущая к горизонту от клочка земли, не забудет тот остров“. Однако эти строки могут значить полностью противоположное: „волна, набегающая на клочок земли, не забудет горизонт“» (Zubova L.«Odysseus to Telemachus» // Joseph Brodsky. The Art of a Poem. P. 39).
[Закрыть].
В принятой терминологии этот пример, скорее всего, нужно интерпретировать или как заимствование, или как случайное совпадение. Обыгрывание омонимической пары «залив – залив» встречается и у Пастернака в стихотворении «Петербург»: «Когда на Петровы глаза навернулись, / слезя их, заливы <…>» [119]119
Пастернак Б. Л.Стихотворения и поэмы. С. 79.
[Закрыть].
Но у Бродского очень много и других совпадений с фрагментами «чужих» текстов. И эти совпадения, если их рассматривать как цитаты, часто не привносят в новый контекст семантики текста-источника. Лишены они и такого формального и достаточного признака цитаты, как точность воспроизведения цитируемых слов. При опознании их как реминисценций «включается» сложный семиотический механизм: поэтическое высказывание Бродского читающий соотносит с произведением другого автора, после чего выясняет, что это не классический случай цитаты, а «повтор» мотива, ситуации, образа – недостаточный, чтобы стать явной реминисценцией, но и не случайный, так как соотнесенные элементы не относятся к «общим местам», литературным топосам. Значимым оказывается не сообщение, заключенное в цитате, но сам код – установка на повторение, на «готовое слово», к которому прибегает поэт [120]120
Я прекрасно осознаю, что, обращаясь к параллелям подобного рода, рискую обнаружить цитату там, где ее нет. Об этой опасности напомнил В. В. Николаенко: «И как часто бывает у тех, кто занят поисками интертекстов, не всегда понятно, что именно значит это понятие, – чем объясняется перекличка текстов. Ведь одним этим словом называют и аллюзию, которая рассчитана на узнавание (хотя бы „посвященными“, хотя бы идеальным читателем); и бессознательное заимствование, для понимания текста обыкновенно безразличное; и совпадения всякого рода: подсказанные литературной традицией (от самой широкой – мировой, европейской, до самой узкой – кружковой) или просто случайные» ( Николаенко В. В.Письма о русской филологии. (Письмо девятое, или Future in the Past) // Новое литературное обозрение. 2000. № 45. С. 343). Все это верно. Но как отличить осознанное, намеренное вкрапление «чужого текста» от бессознательного или случайного? Здесь исследователь рискует покинуть владения филологии и вторгнуться на территорию психологии. Привнесение нового смысла, семантики текста-источника в новый контекст, конечно, должно оставаться критерием цитаты. Но возможен случай, когда значима именно повторяемость как таковая, когда существенно, что автор трансформирует, рекомбинирует «чужие» высказывания. Таков случай Бродского.
[Закрыть].
Вот примеры такого рода.
Строка «города рвут сырую сетчатку из грубой ткани» из стихотворения Бродского «Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга…» (III; 142) перекликается с мандельштамовской метафорой «Разорвав расстояний холстину» («Средь народного шума и спеха…») [121]121
Мандельштам О.Полное собрание стихотворений. С. 267.
[Закрыть]; в обоих текстах метафорика ткани приобретает значение, связанное с расстоянием, – у Бродского с затерянностью в пространстве, у Мандельштама – с преодолением расстояния. Сравнение в этом же стихотворении Бродского мысли об умершей матери с разжалованной прислугой («Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга…») сходно с образом из романа Пруста «Содом и Гоморра»: ушедшая из жизни бабушка Марселя «с униженным видом старой служанки, которую прогнали» [122]122
Пруст М.В поисках утраченного времени. Т. 4. Содом и Гоморра / Пер. с фр. Н. М. Любимова. С. 144.
[Закрыть].
Орган восприятия, на котором фиксируется внимание Бродского, – сетчатка: «На сетчатке моей – золотой пятак. / Хватит на всю длину потемок» («Римские элегии», 1981 [III; 48]); «города рвут сырую сетчатку из грубой ткани» («Мысль о тебе удаляется, как разжалованная прислуга…» [III; 142]); «и капля, сверкая, плывет в зенит, // чтобы взглянуть на мир с той стороны кулисы» («Памяти Клиффорда Брауна», 1993 [IV (2); 131]). В поэзии Мандельштама сетчатка —также метонимическое обозначение органа зрения, глаза: «Больше светотени! / Еще, еще! Сетчатка голодна!» («Захочешь жить, тогда глядишь с улыбкой…»), «И своими косыми подошвами / Луч стоит на сетчатке моей» («Стихи о неизвестном солдате») [123]123
Мандельштам О.Полное собрание стихотворений. С. 273. Сетчаткаупоминается и в прозе Мандельштама, в «Египетской марке»: «На сетчатке ее зрачков опрокидываются те же две Америки <…>» ( Мандельштам О. Э.Собрание сочинений: В 4 т. Т. 2. С. 467).
[Закрыть]. Совпадение между «Римскими элегиями» и «Стихами о неизвестном солдате» может быть прочитано как полемическое переписывание мандельштамовского образа: в «Стихах о неизвестном солдате» изображается апокалиптическая картина последней войны, свет – если не губительный, то тревожный. Бродский же пишет об успокоении, об умиротворяющей причастности культуре Вечного Города, «золотой пятак» – метафорическое именование солнца. Впрочем, образ золотого пятака на сетчатке в «Римских элегиях» также наделен коннотативным значением, связанным со смертью, – «монета, которая кладется на глаза умершему».
Строки:
на прощанье – ни звука;
только хор Аонид.
Так посмертная мука
и при жизни саднит —
(«Строфы» («На прощанье – ни звука…»), 1968 [II; 96])
сближаются с выражением «рыданье аонид» (редким, хотя и встречающимся в русской поэзии пушкинской поры) из стихотворения Мандельштама «Я слово позабыл, что я хотел сказать…» [124]124
Мандельштам О.Полное собрание стихотворений. С. 153.
[Закрыть]. При интерпретации строк Бродского как цитаты выражение «хор Аонид» приобретает дополнительный оттенок смысла – «плач Аонид»; стихотворение Бродского и является таким плачем по потерянной любви.
Сходными оказываются ситуации, описываемые Бродским и другим автором: герой в саду, смотрящий на играющих детей и ощущающий свою отчужденность от них в стихотворении «Сидя в тени» Бродского, напоминает Лео Фишера, испытывающего похожие чувства, в «Человеке без свойств» Р. Музиля (ч. 2, гл. 102). «Голубой саксонский лес» (стихотворение «В горах», 1984 [III; 83–89]) – своеобразная вариация образа из текста музилевского романа. Денотативное значение «голубого саксонского леса» – «горный лес», коннотативное – «фарфор», «фарфоровый лес», «мертвенность». На фоне этого леса в тексте Бродского представлены лирический герой и женщина. В «Человеке без свойств» о метафорическом лесе, олицетворяющем безжизненность, говорит женщина, Агата, мужчине, брату Ульриху: «Это было как лес, где деревья из гипса!» (ч. 3, гл. 5) [125]125
Музиль Р.Человек без свойств: Роман / Пер. с нем. С. Апта. Кн. 2. С. 38.
[Закрыть]. Но у Музиля гипсовый лесозначает мертвенность человеческого духа, пустоту социального существования, а у Бродского фарфоровый лесассоциируется с искусственностью бытия в целом, с не-существованием. Этот образ из стихотворения «В горах» перекликается также с пастернаковскими «пнями и корягами, и кустами», как бы изваянными из гипса («После вьюги») [126]126
Пастернак Б. Л.Стихотворения и поэмы. С. 474.
[Закрыть]. Тексты двух поэтов сближает также то, что в обоих случаях представлен зимний пейзаж. Однако у Пастернака «скульптурные» коннотации имеют противоположный смысл: они связаны с инвариантным для его творчества мотивом «великолепия мира» [127]127
Перечень работ, посвященных анализу этого мотива, см. в статье: Жолковский А. К.О трех грамматических мотивах Пастернака // «Быть знаменитым некрасиво…» (Пастернаковские чтения. Вып. 1). М., 1992. С. 66, примеч. 5. «Скульптурные» ассоциации роднят также «Вторую балладу» Пастернака и «Fin de siècle» (1989) Бродского. Строкам Пастернака «И сплю под шум, месящий глину, как только в раннем детстве спят» (Пастернак Б. Л.Стихотворения и поэмы. С. 354), ассоциирующимся с библейским мотивом сотворения человека Богом из глины и с представлением о чистоте и первозданности еще творимого мира, у Бродского соответствует жесткое жаргонное «барахтаясь в скользких руках лепил» (III; 191); «лепилы» слабо напоминают о глине, из которой был сотворен человек, и могут быть истолкованы как подчеркнуто огрубленное обозначение ангелов. Но собственное значение этого слова совсем иное – «врачи-хирурги».
[Закрыть].
О претексте у Бродского может напоминать семантическая парадоксальность, «искривленность» стихотворения: при сопоставлении с претекстом происходит «выпрямление» смысла, обретение ясности. Таковы строки «Скрипи, перо. Черней, бумага. / Лети, минута» из «Пьяцца Маттеи» (1981 [III; 19]). Императивное предложение «черней, бумага» с точки зрения здравого смысла – оксюморон; бумагаассоциируется с белизной. Вероятно, оксюморон Бродского – полупризнание, что это хорошо упрятанная, «запеленутая» в ткань текста цитата из цветаевского «Я – страница твоему перу», в котором страница названа «белой», но одновременно бумага приравнена к черной земле, к чернозему.
В ряде случаев у Бродского соотнесенность с претекстом бесспорна, но далека от классического механизма цитации. Вот лишь несколько примеров.
Строки «Венецийских церквей, как сервизов чайных, / слышен звон в коробке из-под случайных / жизней» («Лагуна», 1973 [II; 318]) соотнесены с мандельштамовским «Венецейской жизни, мрачной и бесплодной…». Но это сходство ограничивается совпадением форм прилагательного «венецийских / венецейской» вместо привычных нам «венецианских / венецианской». Совпадает также общий признак значения у образа Венеции – «стекло». Но у Мандельштама стекло – это зеркало, а не сервиз, как у Бродского. Строение же образа, реализация метафоры (сервиз-город – жизнь-коробка) сближают строку Бродского с поэзией футуристов, в частности с овеществленными метафорами Маяковского.
Сходство обнаруживается между стихотворением Бродского «– Что ты делаешь, птичка, на черной ветке…» (1993) и «За поворотом» Пастернака. Вероятно, совершается цитирование элементов структуры и прежде всего мотива из пастернаковского текста. И у Бродского, и у Пастернака птичкасидит на ветке, в стихотворении Бродского она говорит,отвечая человеку, у Пастернака она щебечет(щебет в поэзии Пастернака часто обозначает человеческую речь) [129]129
Поэзия как щелканьеи свист соловьевв «Определении поэзии», щебети свистлепечущего младенца в «Так начинают. Года в два…», «щебет женщин» в стихотворении «Женщины в детстве» (Пастернак Б. Л.Стихотворения и поэмы. С. 126, 178,485).
[Закрыть]. В обоих текстах она причастна миру вечности:
Насторожившись, начеку
У входа в чашу,
Щебечет птичка на суку
Легко, маняще.
Она щебечет и поет
В преддверьи бора,
Как бы оберегая вход
В лесные норы.
<…>
А птичка верит, как в зарок,
В свои рулады
И не пускает на порог
Кого не надо.
____________
За поворотом, в глубине
Лесного лога,
Открыто будущее мне
Верней залога.
Его уже не втянешь в спор
И не заластишь.
Оно распахнуто, как бор,
Всё в глубь, всё настежь.
<…> Меня привлекает вечность.
Я с ней знакома.
Ее первый признак – бесчеловечность.
И здесь я – дома.
(Бродский [III; 265])
Однако, обращаясь к пастернаковскому тексту, Бродский «переписывает» его. У Пастернака птичка приветствует лирического героя перед входом в блаженную вечность. Эта птичка – поистине райская; ее пение на ветке напоминает о пении райских птицна ветвях молодой чинары в лермонтовском «Листке» (райские птицы в стихотворении Лермонтова – не только порода птиц, но и «райски прекрасные птицы»), У Бродского птичка – как бы знак границы, преграды между миром людей и пугающей вечностью, в которой человеку нет места.
В стихотворном цикле Бродского «Двадцать сонетов к Марии Стюарт» много легко опознаваемых, педалированных реминисценций из произведений классической словесности – Тютчева, Данте, Гоголя, Блока. «„Двадцать сонетов“ – попытка справиться с тем, что „еще <…> сверлит мозги“, посредством более или менее иронического обыгрывания Гоголя, Тютчева, Пушкина и др. Дабы сдвинуть, вывернуть, снизить, но не их стихи, а „свои восторги“. И вместе с тем под дымовой завесой иронии, даже напускного ёрничества, – подтвердить приподнятость чувства, еще раз пережить его, оплакать»; «Это около пародии и – мимо нее. Это, если угодно, парапародия,некое витание рядом с классикой» [131]131
Баткин Л. М.Парапародия как способ выжить // Баткин Л. М. Тридцать третья буква. С. 131, 142.
[Закрыть]. Реминисценции эти тщательно и тонко проанализированы [132]132
Баткин Л. М.Парапародия как способ выжить С. 101–142; Жолковский А. К.«Я вас любил» Бродского // Жолковский А. К. Блуждающие сныи другие работы. М., 1994. С. 205–224 (Л. М. Баткин полемизирует с этой статьей).
О поэтике цикла см. также: France P.Notes on the Sonnets to Mary Queen of Scots // Brodsky’s Poetics and Aesthetics. Td. by Lev Loseff and V. Polukhina. London, 1990. P. 98–123.
[Закрыть]. Однако не менее, если не более, значима соотнесенность «Двадцати сонетов <…>» с двумя текстами, один из которых Бродский не цитирует – если понимать под цитатой вкрапление фрагмента, каких-то знаков из другого текста. Этот текст – «Нет, не тебя так пылко я люблю…» Лермонтова. Сходны не словесная ткань цикла Бродского и стихотворения Лермонтова, а ситуации, в них изображенные, структура произведений. И «Двадцать сонетов к Марии Стюарт», и «Нет, не тебя так пылко я люблю…» – два признания в любви, но обращенные не к той женщине, к которой адресует свою речь лирический герой. Герой Лермонтова любит «подругу юных дней», на которую, вероятно, внешне похожа женщина – адресат признания в не-любви:
В твоих чертах ищу черты другие,
В устах живых уста давно немые,
В глазах огонь угаснувших очей.
(I; 330)
Герой Бродского «беседует» со статуей Марии Стюарт, но «проговаривается» о чувстве к безвозвратно потерянной возлюбленной; она внешне похожа на шотландскую королеву: «Красавица, которую я позже / любил <…> / с тобой имела общие черты / <…> внешние» (II; 338).
Если применять к соотнесенности текстов Бродского и Лермонтова термин «цитата», то нужно говорить о цитировании не строк или выражений, а элементов структуры. При этом сходство, как неизменно бывает у Бродского, соединено с различием и даже контрастом. Герой Лермонтова способен мистически общаться, говоритьс «подругой юных дней», герой Бродского лишен такого благого дара.
Еще один претекст «Двадцати сонетов к Марии Стюарт» – «Вакханалия» Пастернака. В отличие от случая с лермонтовским стихотворением, пастернаковское в цикле цитируется, но эти реминисценции трудноразличимы: они – лишь слабые, еле слышные сигналы «чужого» текста. Первый – цитатная рифма «бюст – уст»: «коснуться – „бюст“ зачеркиваю – уст!» (II; 339). Рифма маркирована. Во-первых, она внутренняя, во-вторых, она выделена с помощью приема отказа, «зачеркивания» слова «бюст»; в-третьих, в этой строке создана неправильная грамматическая конструкция коснуться бюст [133]133
На это обратил внимание А. К. Жолковский: Жолковский А. К.«Я вас любил» Бродского. С. 209. Возражения Л. М. Баткина («Нет <…> никакой языковой „неграмотности“ <…>. Конструкция „коснуться бюст“ (?) измышлена „по смыслу“ увлекшимся аналитиком <…>. Но грамматически бюстом управляет все же другой глагол. У Бродского наделе „коснуться уст“. И между этими двумя словами вводное предложение, выделенное тире: „„бюст“ зачеркиваю“. С точки зрения грамматической все правильно». – Баткин Л. М.Парапародия как способ выжить. С. 138–139) несостоятельны. Конструкция коснуться бюстприсутствует в тексте, но в качестве отвергнутой лирическим героем-стихотворцем.
[Закрыть].
Сходная, хотя и не тождественная рифма есть и в «Вакханалии»: «И под говор стоустый / Люстра топит в лучах / Плечи, спины и бюсты» [134]134
Пастернак Б. Л.Стихотворения и поэмы. С. 478.
[Закрыть]. Рифма «уст – бюст» встречалась у Пастернака и ранее: «Впервые луна эти цепи и трепет / Платьев и власть восхищенных уст / Гипсовою эпопеею лепит, / Лепит никем не лепленный бюст» («Весенний дождь») [135]135
Там же. С. 123.
[Закрыть]. Сходство этого фрагмента со строками из шестого сонета Бродского еще очевиднее, чем со стихами, содержащими похожую рифму, в «Вакханалии»: и Бродский, и Пастернак – автор «Весеннего дождя» обыгрывают полисемию слова «бюст»: скульптура (у Бродского описана реальная статуя Марии Стюарт) и женский бюст, торс [136]136
В поэзии Бродского встречается похожая рифма «пуст – куст»: «Март на исходе, и сад мой пуст. / Старая птица, сядь на куст, / у которого в этот день / только и есть, что тень» («Песня пустой веранды», 1968 [II; 69]). Это цитатная рифма из «Можжевелового куста» Н. А. Заболоцкого.
[Закрыть].
Вторая реминисценция у Бродского отсылает именно к «Вакханалии»: «в старое жерло / вложив заряд классической картечи, / я трачу что осталось русской речи / на Ваш анфас и матовые плечи» (II; 337). Строки метаописательны, они содержат характеристику самих «Двадцати сонетов к Марии Стюарт». Цитатный характер цикла подчеркнут аллюзией на классический текст: «матовые» (мраморные в буквальном смысле слова – речь идет о статуе!) плечи напоминают о мраморных плечах Элен Курагиной – героини «Войны и мира» Л. Н. Толстого (Мария Стюарт и М. Б. Бродского, как и Элен Курагина, – изменницы). Слово же «картечь» ведет к тексту «Вакханалии». У Пастернака было: «И смертельней картечи / Эти линии лба, / Этих рук бессердечье, / Этих губ доброта» [137]137
Пастернак Б. Л.Стихотворения и поэмы. С. 478.
[Закрыть]. Но, цитируя Пастернака, Бродский, как обычно, «инвертирует» его текст, придает стихам обратный смысл: автор «Вакханалии» писал о «картечи» жестов женщины, о ее соблазняющем, прекрасном и страшащем мужчину «оружии»; Бродский пишет о «картечи» слов, которую герой-мужчина «тратит», посвящая женщине.
Но главное – сходны такие доминантные элементы в структуре текстов Бродского и Пастернака, как описание артистки, играющей Марию Стюарт, упоминание пьесы Ф. Шиллера, идентификация современной женщины с шотландской королевой (у Пастернака это танцовщица, у Бродского – бывшая возлюбленная лирического героя). Однако в остальном поэтика «Двадцати сонетов к Марии Стюарт» и «Вакханалии» совсем не похожа: Бродскому чужд инвариантный пастернаковский мотив «высокой игры», в его цикле отсутствует монтажный принцип сочетания фрагментов, а резкая полистилистичность и иронические ходы не имеют ничего общего с «Вакханалией».
И в случае с Лермонтовым, и в случае с Пастернаком для Бродского – автора «Двадцати сонетов к Марии Стюарт» значим прежде всего сам повтор ситуаций и элементов структуры. Новый, итоговый текст подан как вариация и «переписывание» текстов традиции [138]138
В современных работах, развивающих теорию интертекстуальности или связанных с ней, «искажение», «неверное прочтение» претекста при его трансформации в новый текст интерпретируется как неотъемлемое, природное, сущностное свойство литературы как таковой; пример – книги X. Блума и М. Риффатерра ( Блум Х.Страх влияния. Карта перечитывания / Пер. с англ. Екатеринбург, 1998; Riffaterre М.Semiotics of Poetry. Bloomington, 1978). Ср. особенно такие высказывания X. Блума, как «<…> Стихотворения, говорю я, не пишутся ни о „предметах“, ни о „самих стихотворениях“. Они неизбежно пишутся о других стихотворениях,стихотворение – это отклик на стихотворение, поэт – отклик на поэта, человек – на родителя <…> Поэт-в-поэте в стихотворении видит всегда другого, предшественника, и потому стихотворение – это всегда личность, всегда отец, виновный во Втором Рождении. Для того чтобы жить, поэт вынужден неверно толковатьотца в ходе критического недонесения, т. е. переписывания отца <…> Я заключаю, что поэт не столько человек, говорящий с человеком, сколько человек, яростно протестующий против того, что с ним говорит мертвец (предшественник)» (Карта перечитывания / Пер. с англ. С. А. Никитина) // Блум Х.Страх влияния. Карта перечитывания. С. 150).
Тем не менее установка на радикальное «переписывание» претекста, по-видимому, отличает прежде всего словесность XX века (условно говоря, модернистскую и постмодернистскую). В данном случае (как, впрочем, и во многих иных) исследователи манифестируют не столько имманентные свойства анализируемых текстов, сколько свою принадлежность к современной культуре. К этой же культуре принадлежит и Бродский.
[Закрыть]. «Переписывание» маскируемое, спрятанное, о котором словно не догадывается не только лирический герой, но и автор. «Двадцать сонетов к Марии Стюарт» оказываются искусным поэтическим «изделием» с двойным или тройным дном…
«Рождественская звезда» Бродского восходит к одноименному стихотворению Юрия Живаго из романа Пастернака. Строка Бродского «мело, как только в пустыне может зимой мести» (III; 127) – вариация пастернаковских «Стояла зима. / Дул ветер из степи» [139]139
Пастернак Б. Л.Сочинения: В 2 т. Т. 1. Тула, 1993. С. 285; ср.: Пастернак Б. Л.Доктор Живаго: Роман. М., 1989. С. 521.
[Закрыть]. Но в плане выражения строка Бродского сходна со стихами Пастернака «Мело, мело по всей земле / Во все пределы» [140]140
Пастернак Б.Стихотворения и поэмы. С. 439.
[Закрыть]из «Зимней ночи», также приписанной Юрию Живаго [141]141
На цитирование в стихотворении Бродского одновременно «Рождественской звезды» и «Зимней ночи» Пастернака указано в работе: Йованович М.Пастернак и Бродский (К постановке проблемы) // Пастернаковские чтения. Вып. 2. С. 315–316. Однако механизм цитации и функции цитаты здесь не рассмотрены. Интересный пример интертекстуальных связей поэзии Пастернака и Бродского – описание вокзального ресторана в «Спекторском» и в «Пришла зима <…>».
[Закрыть]. В сравнении с «Зимней ночью» цитата из этого произведения в тексте Бродского обретает контрастный смысл. В «Зимней ночи» описывается зимняя страсть, природа, обуреваемая страстью (метель как олицетворение страсти – мотив, восходящий к символистской литературе – к «Снежной маске» Блока, к четвертой симфонии Андрея Белого). Бродский же (как и Пастернак, но уже в «Рождественской звезде») пишет об одиночестве Младенца среди разбушевавшейся стихии.
Бродский как бы втягивает «Зимнюю ночь» (условно говоря, любовное стихотворение, приуроченное к февралю, – «Мело весь вечер в феврале» [142]142
Пастернак Б.Стихотворения и поэмы. С. 440.
[Закрыть]) в окружение рождественских стихов, в тему Рождества. Однако при этом он, возможно, угадывает приметы «Зимней ночи», связанные не с февралем, а с Рождеством, точнее – со святками, временем от Рождества до Крещения. Строки Пастернака
имеют не только эротический смысл. Они ведут и к святочным гаданиям, среди которых были гадание с бросанием девичьего башмачка (обуви) и гадание по растопленному воску (ср. в «Светлане» В. А. Жуковского: «За ворота башмачок, / Сняв с ноги, бросали; / <…> / Ярый воск топили» [144]144
Жуковский В. А.Полное собрание сочинений. 2-е изд. Изд. Товарищества М. О. Вольф. СПб.; М, [Б. г.] С. 49.
[Закрыть]).
В то же время, наоборот, в тексте Бродского, «открытом» ключом «Зимней ночи», обнаруживаются любовные автобиографические мотивы: Рождество Сына, отдаленного от Небесного Отца огромным расстоянием, – это еще и рождение сына поэта от М. Б. [145]145
При трансформации автобиографической ситуации Бродского в «рождественский сюжет» происходит изощренная подмена: отец соотносится с Богом-отцом, но при этом, как Иосиф, – со святым Иосифом, не-отцом божественного Сына (Иосиф в «Рождественской звезде» не упоминается). Таким образом, текст Бродского порождает двойное отчуждение отца от сына: как небесный Отец, он отделен от Ребенка громадным расстоянием, как земной отец – также; но кроме того, земной отец Ребенка еще и не упомянут в тексте, отделен от сына покровом слов.
В семантическую игру втягиваются и инициалы М. Б. Они ассоциируются и с Марией (имя «Марианна»), Богоматерью, и с музой, и – в ином, «низком» коде других текстов – с б…. Ср., с одной стороны, причисление М. Б. к ангельскому миру («Строфы», 1967), с другой – сопоставление ее с Марией Стюарт, о которой в «Двадцати сонетах <…>» сказано: «для современников была ты блядь» (II; 339). Возможно, ассоциации М. Б. с музой и б… инспирированы пристрастно-несправедливым, но блестяще-остроумным высказыванием о ней, принадлежащим Анне Ахматовой: «В конце концов, поэту хорошо бы разобраться, где муза и где б…»( Найман А.Рассказы о Анне Ахматовой. С. 369).
Одновременно одинаковые инициалы фамилий поэта и его возлюбленной соединяют их в общие ассоциации с Б алтийским морем: «Мелкие, плоские волны моря на букву „б“, / сильно схожие издали с мыслями о себе <…>» («Келломяки», 1982 [III; 59]) – стихотворение посвящено М. Б.
[Закрыть], сына, которого отделили от земного отца-изгнанника тысячи километров или миль [146]146
В «Рождественской звезде» Бродского содержится также – не столь очевидная – перекличка Бродского со «Сталинской одой» Мандельштама. См. об этом: Лекманов О. А.«Рождественская звезда»: текст и подтекст // Новое литературное обозрение. 2000. № 45. С. 162–165.
[Закрыть]…
Стихотворение «На столетие Анны Ахматовой» (1989):
Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос —
Бог сохраняет все; особенно слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
(III; 178)
При первом приближении страница, огонь, зерно, жернова, волоси голос– не более чем элементы антитез «вещь – орудие ее уничтожения» [147]147
Ср.: «<…> нам представлен ряд фрагментарных, синтаксически и нарративно не связанных образов (icons) разрушения: парные инструменты и объекты разрушения. Существует, однако, модель их объединения: орудия – огонь, жернова и острие секиры – несоизмеримо больше, чем то, что они разрушают, соответствующие предметы уничтожения очень невелики (страница) или ничтожно малы (minute), трудноразличимы (зерно, волос)» ( Loseff Lev.«On the Centenary of Anna Akhmatova» // Joseph Brodsky: The Art of a Poem. P. 229).
[Закрыть], виртуозно обыгрываемые поэтом, в духе барочного «остроумия» обнаруживающим сходство в противоположностях. Так, огонь – не просто окказиональный антоним страницы, но и ее окказиональный синоним (традиционная метафора вдохновения); жернова – орудие преображения зерна в хлеб, ассоциирующийся именно с жизнью. Однако при сопоставлении стихотворения Бродского со стихотворением самой Анны Ахматовой, также посвященным умершему стихотворцу, – «Памяти поэта» – обнаруживается соотнесенность образов из двух текстов. У Анны Ахматовой нет ни зерна, ни жерновов, но упоминается колос, в который превратился умерший поэт (Пастернак). Зерно и жернова – как бы криптограммы этого не названного, но «загаданного» колоса. Повторяющаяся (или автоцитатная) рифма Бродского «волос – голос» (она раньше встречалась в стихотворении «Я родился и вырос в Балтийских болотах, подле…» из цикла «Часть речи», 1975–1976) – также криптограмма созвучного им (отличается лишь один звук из пяти – первый) ахматовского слова «колос». Слово «голос» отсылает к ахматовскому стихотворению; в «Памяти поэта» такой лексемы нет, но говорится о молчании, наступившем после кончины стихотворца: «Но сразу стало тихо на планете, / Носящей имя скромное… Земли» [148]148
Ахматова Анна.Стихотворения и поэмы. С. 261.
[Закрыть]. Отдавая дань великому поэту, Бродский оспаривает его: для Анны Ахматовой смерть поэта приводит к молчанию, для Бродского – его слова сохранены самим Богом и продолжают звучать; для Анны Ахматовой бессмертие поэта в растворении в природных стихиях, в колосе и дожде, для Бродского – в бессмертии «великой души» («Великая душа, поклон через моря» [III; 178]). Но, оспаривая автора «Памяти поэта», одновременно Бродский солидарен с Анной Ахматовой – создателем стихотворения «Ржавеет золото, и истлевает сталь…» [149]149
В пространной неподцензурной редакции стихотворение начинается строкой «Кого когда-то называли люди…» (Там же. С. 411). Еще одна редакция этого текста приводится в записках Л. К. Чуковской ( Чуковская Л.Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 2.1952–1962. М., 1997. С. 183).
[Закрыть], в котором сказано: «Всего прочнее на земле – печаль, / И долговечней – царственное слово» [150]150
Там же. С. 226. Указание на стихи Анны Ахматовой, посвященные смерти Пастернака, дано в стихотворении «На столетие Анны Ахматовой» также косвенным образом, при посредстве переадресованной цитаты: выражение «глухонемая вселенная» – аллюзия на сходное выражение в пастернаковском «Определении поэзии», а также на «Облако в штанах», где содержится мотив спящей вселенной. Эти аллюзии отмечены независимо друг от друга М. Йованович («Пастернак и Бродский (К постановке проблемы)» // Пастернаковские чтения. Вып. 2. С. 322, прим. 29) и Львом Лосевым ( Loseff Lev.«On the Centenary of Anna Akhmatova». P. 235–236). Отсылка к тексту Пастернака на самом деле ведет прежде всего к поэтическому отклику Анны Ахматовой на пастернаковскую смерть. Выражение «глухонемая вселенная» (III; 178) из текста Бродского отсылает не только к «Определению поэзии» Пастернака, где вселенная названа не «глухонемой», а «глухой» («вселенная – место глухое». – Пастернак Б. Л.Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1965. С. 127), но и к стихотворению Велимира Хлебникова «Над глухонемой отчизной: „Не убей!“» ( Хлебников Велимир.Творения. С. 114). В соотнесении с хлебниковским стихотворением текст Бродского обнаруживает тенденцию к распространению, «экспансии» глухоты в пространстве: «глухонемой» не отдельный локус, часть пространства (одна страна), а весь универсум.
[Закрыть].
Случай отчасти похожий – стихотворение Бродского «Памяти Геннадия Шмакова» (1989). Оно подчеркнуто цитатное, это почти центон. Цитация затрагивает не только лексический, но и ритмико-синтаксический уровень. Строки: «Коли так, гедонист, латинист», «гастроном, критикан, себялюбец», «брат молочный, наперсник, подельник», «Сотрапезник, ровесник, двойник» (III; 179–180) – варьируют ритмико-синтаксический рисунок стихотворения Мандельштама «Голубые глаза и горячая лобная кость…», также посвященного смерти писателя – Андрея Белого. У Мандельштама: «Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!», «Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец» [151]151
Мандельштам О.Полное собрание стихотворений. С. 233.
[Закрыть].
Одновременно поэтика перечислений в стихотворении «Памяти Геннадия Шмакова»: «однокашник, годок, / брат молочный, наперсник, подельник», «молний с бисером щедрый метатель, / лучших строк поводырь, проводник, / просвещения, лучший читатель! // Нищий барин, исчадье кулис, / бич гостиных, паша оттоманки, / обнажавшихся рощ кипарис, / пьяный пеньем великой гречанки» (III; 179–180) – прием, восходящий к стихотворению Бродского «На смерть друга» (1973): «похитителю книг, сочинителю лучшей из од / на паденье А. С. в кружева и к ногам Гончаровой, / слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы, / обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей, / белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы, / одинокому сердцу и телу бессчетных постелей» (II; 332). Прием функционирует как автоцитата.
Но основной цитатный уровень – конечно, лексический.
Строки «Не впервой! Так разводят круги / в эмпиреях, как в недрах колодца» и «Длинный путь <…> до разреженной внешней среды» (III; 180, 181) восходят к мотиву загробного космического путешествия в стихотворении «Сергею Есенину» Маяковского (образ разреженной средыперекликается также с безвоздушной ионосферойв «Осеннем крике ястреба» Бродского); выражение «нищий барин» – аллюзия на «Вишневый сад» Чехова («облезлый барин» Петя Трофимов) [152]152
«Меня в вагоне одна баба назвала так: облезлый барин» (д. 1) ( Чехов А. П.Полное собрание сочинений и писем. В 30 т. Сочинения: В 18 т. Т. 13. М., 1986. С. 211).
[Закрыть]; словосочетание «исчадье кулис» – отсылка к «театральным отступлениям» в первой главе «Евгения Онегина», а выражение «бич гостиных» – вариация словосочетания «бич жандармов» из «Стихов к Пушкину» Цветаевой [153]153
Цветаева М. И.Сочинения: В 2 т. Т. 1. С. 293.
[Закрыть].
Такой всплеск реминисценций в стихотворении «Памяти Геннадия Шмакова» создает ощущение особенной горестной значимости происшедшей смерти: с адресатом стихотворения как бы прощается вся русская словесность. Это не личная эпитафия, а «голос» и плач самой Поэзии.
Среди реминисценций в этом тексте есть прозрачная аллюзия на строки «По родной стране / пройду стороной, // как проходит косой дождь» из варианта стихотворения Маяковского «Домой!»; реминисценция из Маяковского входит в перечень превращений умершего в природные стихии и физические явления: «ты бредешь, как тот дождь, стороной, / вьешься вверх струйкой пара над кофе, / треплешь парк, набегаешь волной / на песок где-нибудь в Петергофе» (III; 180). Простейшее объяснение этой цитаты таково: она дополняет длинный список аллюзий на разнообразные русские поэтические тексты; кроме того, она выражает семантику отчуждения, отделенности адресата стихотворения (прежде эмигрант, отлученный от родины, теперь он отчужден от жизни). Но контекст побуждает прочитать эту реминисценцию как переадресованную цитату, слегка переиначенные строки из Маяковского ведут к ахматовской «Памяти поэта», в которой как раз и говорится о превращении умершего поэта (а Шмаков тоже литератор) в колос и в дождь: «Он превратился в жизнь дающий колос / Или в тончайший, им воспетый дождь» [154]154
Там же. С. 261. Эта реминисценция из ахматовского стихотворения в «Памяти Геннадия Шмакова» была отмечена Г. А. Левинтоном: Левинтон Г.Смерть поэта: Иосиф Бродский // Иосиф Бродский: творчество, личность, судьба. Итоги трех конференций. С. 191.
[Закрыть].
Случаи со стихотворениями «На столетие Анны Ахматовой» и «Памяти Геннадия Шмакова» интересны по крайней мере в двух отношениях. Во-первых, оба текста, созданные в один год, имеют один общий претекст – «Памяти поэта» Анны Ахматовой. (Интертекстуальные связи между стихотворениями Бродского создаются повторяющимися цитатами не только в этом случае.) Во-вторых, соотнесенность этих двух произведений с ахматовской эпитафией не может быть названа цитацией в узком смысле слова. В стихах «На столетие Анны Ахматовой» и «Памяти поэта» нет ни одной общей единицы плана выражения, а в «Памяти Геннадия Шмакова» и ахматовском тексте совпадает только лексема «дождь», – при том, что формально эта лексема – элемент достаточно точной реминисценции из Маяковского. «Традиционные» цитаты относятся к двум основным разновидностям. Во-первых, это элементы плана выражения, представляющие точно воспроизведенные относительно пространные фрагменты «чужого текста»; благодаря своему объему и адекватному воссозданию они легко опознаются именно как реминисценции. Во-вторых, это радикальным образом трансформированные элементы «чужого» текста, нередко свернутые до одного ключевого слова, их опознанию как цитат способствует энигматичность, семантическая «темнота» произведения – без реконструкции подтекста, без восстановления интертекстуальной связи с цитируемым произведением понимание оказывается невозможным. Оба этих классических случая представлены в поэзии Бродского многочисленными примерами. Но примеры из стихотворений «На столетие Анны Ахматовой» и «Памяти Геннадия Шмакова» показывают, что интертекстуальная связь может создаваться не только благодаря включению означающих из цитируемого текста в цитирующий. Возможен и иной случай: в цитирующий текст вкраплены элементы, образующие в языке поэтической традиции общую парадигму с элементами цитируемого текста. Так, в «Памяти Геннадия Шмакова» это превращение умершего в пар, в ветер, в морскую волну эквивалентно превращению почившего стихотворца в колос и дождь у Анны Ахматовой [155]155
По-видимому, этот случай цитации близок к упомянутому 3. Г. Минц цитированию мифем – сюжетных ситуаций. См.: Минц 3. Г.Функции реминисценций в поэтике Александра Блока. С. 367–370.
[Закрыть]. Терминологически корректнее было бы, вероятно, называть эти случаи не цитатами, а перекличками. Интертекстуальная соотнесенность такого рода описывается при помощи термина «резонантное пространство», предложенного В. Н. Топоровым: «Какой бы ни была „кросс-текстовая связь“, она предполагает два или более связываемых текста (экстенсивный аспект) и сами связываемые элементы этих текстов (интенсивный аспект) как нечто особенно ярко отмеченное или, по крайней мере, долженствующее быть таким. Эти элементы представляются связанными друг с другом при том, что они в некотором виде подобны, созвучны друг другу и в плане содержания, и в плане выражения настолько, что одно (позднее) естественно трактуется как более или менее точный слепок другого (раннего), „рифменный“ отклик, отзыв, эхо, повтор. Именно это, собственно говоря, и вызывает эффект резонанса в том пространстве, которое выстраивается такими „кросс-текстовыми“ связями, подкрепляемыми, конечно, и внутритекстовыми связями (самоповторы, авторифмы).
В интертекстуальном пространстве особенно важны те повторы, которые выступают не просто как резонирующая материя, но и относятся к „высшим этажам“, субъективно окрашены, знаково отмечены, в той или иной степени анонимны (скрытость или затушеванность „перво-адреса“), характеризуются эктропической направленностью» [156]156
Топоров В. Н.О «резонантном» пространстве литературы (несколько замечаний) // Literary Tradition and Practice in Russian Culture. Papers from the International Conference on the Occasion of the Seventeieth Birthday of Yury Mikhailovich Lotman. Russian Culture: Structure and Tradition, 2–5 July 1992. Keele University, Rodopi, 1993. P. 19. Ср.: Топоров В. H.Об одном индивидуальном варианте «автоинтертекстуальности»: случай Пастернака (о «резонантном» пространстве литературы). С. 7–8.
[Закрыть].
Маскировка цитат – лишь одна из установок Бродского по отношению к поэтической традиции. (Эта установка проявляется и в том, что цитаты часто повторяются в разных текстах поэта и как бы абсорбируются ими.) Для Бродского значима и противоположная установка.
Часто Бродский одновременно и подчеркивает зазор между «своим» словом и словом цитатным (в «Двадцати сонетах к Марии Стюарт» (1974) – дантовским, пушкинским), и преодолевает эту границу. Цитаты свидетельствуют и об утрате «Я» собственного языка (поэзия осталась в прошлом), и об архаичности классической поэзии, странно выглядящей в произведении, описывающем чувства современного человека, «пасынка державы дикой» («Пьяцца Маттеи», 1981). Но они же оказываются в «Двадцати сонетах <…>» единственными словами, которыми лирическое «Я» способно назвать и выразить свои чувства.
Весь цикл приобретает двойственное, серьезно-трагическое и иронически-шутовское звучание. В первом же сонете указывается классический поэтический контекст – тютчевское «Я встретил вас…»:
<…> Сюды
забрел я как-то после ресторана
взглянуть глазами старого барана
на новые ворота и в пруды.
Где встретил Вас. И в силу этой встречи,
и так как «все былое ожило
в отжившем сердце», в старое жерло
вложив заряд классической картечи,
я трачу что осталось русской речи
на Ваш анфас и матовые плечи.
(II; 337)
Цитата из тютчевского «Я встретил вас…» приобретает ироническое звучание, оказываясь заключенной в остраняющие кавычки, которые как бы сигнализируют: это чужой текст, это несерьезно. Отчуждающая дистанция по отношению к классическим строкам создается и благодаря разрывающему их прозаическому обороту: «Где встретил Вас. И в силу этой встречи, / и так как „все былое ожило / в отжившем сердце“». Мало того. Реминисценция из тютчевского стихотворения соседствует со слегка измененным фразеологизмом «как баран на новые ворота» и с аллюзией на строки «Поэмы замерли, / к жерлу прижав жерло / нацеленных зияющих заглавий» [157]157
Маяковский В. В.Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 428.
[Закрыть]из «Во весь голос» Маяковского – произведения, авангардистский, «неклассический» характер которого особенно ощутим в сравнении с лирикой Тютчева. Хрестоматийно-классические стихи, фразеологический оборот-поговорка и строки поэта-авангардиста уравнены в своих правах.
Шутовскому травестированию подвергаются и начальные стихи дантовской «Божественной комедии»: «Земной свой путь пройдя до середины, / я, заявившись в Люксембургский сад…» (II; 338). Бродский почти буквально цитирует перевод М. Л. Лозинского (у Лозинского: «Земную жизнь пройдя до половины, / Я очутился в сумрачном лесу, / Утратив правый путь во тьме долины» – «Ад», песнь первая, стихи 1–3) [158]158
Данте Алигьери.Божественная комедия / Пер. с ит. М. Лозинского. Минск, 1986. С. 15.
[Закрыть]. Праздношатающийся посетитель ресторана, едва ли не со скуки забредший в Люксембургский сад, отождествляет себя с великим флорентийцем, странствовавшим по загробному миру!
Шутовство лирического героя «Двадцати сонетов <…>» демонстративно подчеркнуто им самим в финале цикла:
В Непале есть столица Катманду.
Случайное, являясь неизбежным,
приносит пользу всякому труду.
Ведя ту жизнь, которую веду,
я благодарен бывшим белоснежным
листам бумаги, свернутым в дуду.
(II; 345)
Патетика и страсть, выраженные в признаниях Марии Стюарт – М. Б., завершаются шутовским «дудением». Казалось бы, функция реминисценций в цикле всецело ироническая. Однако главная из них, цитата из Данте, отсылает не только к травестированной ситуации утраты пути героем-повествователем «Божественной комедии», но и к другим текстам самого Бродского 1970-х гг., в которых мотив пройденной середины жизни и перехода в метафорический мир смерти лишен какой бы то ни было шутливости. В произведениях Бродского этот мотив означает разрыв с прошлым, метаморфозу «Я», развоплощение, опустошение лирического героя, потерю родины и родного языка.
Смрадно дыша и треща суставами,
пачкаю зеркало. Речь о саване
еще не вдет. Но уже те самые,
кто тебя вынесет, входят в двери.
<….>
Слушай, дружина, враги и братие!
Все, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности.
За каковое раченье-жречество
<…>
чаши лишившись в пиру Отечества,
ныне стою в незнакомой местности.
(«1972 год» [II; 290,292])
Бродский – автор «1972 года» и «Двадцати сонетов к Марии Стюарт» – достиг примерно того же возраста, что и Данте – герой «Божественной комедии». Данте был изгнан из любимой Флоренции и умер на чужбине, – Бродский в 1972 году, 4 июня, за два года до создания «Двадцати сонетов <…>», был вынужден эмигрировать. В стихотворениях позднейших лет, посвященных своему изгнанию, Бродский неизменно обращается к дантевскому «коду». В стихотворении «Я входил вместо дикого зверя в клетку» (1980) содержится явная реминисценция – парафраза хрестоматийно известных дантевских слов о горьком хлебе изгнания: «<…> жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок» (III; 7). Еще более выразительный пример – стихотворение «Пятая годовщина (4 июня 1977)»(1977):
