355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Ранчин » «На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского » Текст книги (страница 16)
«На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского
  • Текст добавлен: 21 сентября 2016, 18:47

Текст книги "«На пиру Мнемозины»: Интертексты Иосифа Бродского"


Автор книги: Андрей Ранчин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

Кроме того, в лермонтовской поэзии романтические оппозиции подвергнуты трансформации, на что и обращает внимание Бродский в предисловии к сборнику «an Age Ago».

Вот как об этой черте поэтики Лермонтова пишет Л. Я. Гинзбург:

«Зрелый Лермонтов не захотел остаться при романтическом противоречии. Он снимает его необычайно смело, традиционное противопоставление поэта и толпы заменяя уподоблением поэта и толпы.

В „Поэте“ Лермонтова изображены два поэта и две „толпы“. Прежде всего поэт, каким он должен быть, – вдохновитель сограждан

<…> Не выходя еще за пределы романтической проблемы поэт – толпа, Лермонтов придает одиозному для романтиков слову „толпа“ иной, облагороженный смысл. Но в том же стихотворении изображена и жалкая, современная толпа, которую „тешат блестки и обманы“. Ничтожной толпе соответствует ничтожный поэт <…>.

Оказывается, что толпа имеет такого поэта, какого она заслуживает. Тем самым поэт уже не „сын богов“ (так назвал его Веневитинов), но сын своего народа; и моральным состоянием народа определяется его значение.

В стихотворении „Не верь себе“ сначала дан как бы традиционный конфликт поэта и толпы <…>.

Но Лермонтов тотчас же разрушает обычное соотношение

<…> В „Не верь себе“ эта толпа отнюдь не идеализирована, но она трагична, и главное, она оправдана в своем равнодушии к поэтической бутафории. <…>

<…> Лермонтов не пошел <…> путем наименьшего сопротивления: он не соблазнился возможностью просто опрокинуть формулу, изобразив хорошую толпу и плохого поэта. В „Не верь себе“ поэт – выразитель опустошенного поколения – так же беспомощен и трагичен, как толпа.

<…>

В стихах <…> последних лет Лермонтов угадал уже возможность <…> поэта, который значителен не тем, что он от всех отличается, но тем, что он похож на всех, что он – проявленное, напряженное и получившее личную форму общее сознание» [487]487
  Гинзбург Л.О лирике. Изд. 3-е. М., 1997. С. 159–161. Ср. утверждение Е Г. Эткинда, впрочем, несколько упрощающее соотношение «Я – другие» у Лермонтова: «Лермонтов обычно не противопоставляет себя бездушному свету – и у него тоже холодные руки, – такие же бесчувственные, как давно бестрепетные руки – красавиц городских; и у него, как у всего поколения, царствует в душе какой-то холод тайный»( Эткинд Е. Г.Материя стиха СПб., 1998 [репринт 2-го парижского издания – Paris, 1985]. С. 233); ср. также наблюдения И. 3. Сермана ( Серман И.Судьба поэтического «Я» у Лермонтова // Михаил Лермонтов. 1814–1989 / Под ред. Е. Эткинда (Норвичские симпозиумы по русской литературе и культуре. Т. III). Нортфилд; Вермонт. 1992. С. 44–45).


[Закрыть]
.

Романтическая оппозиция «Я – другие» отвергнута в другом стихотворении Лермонтова конца 1830-х гг. – в «Думе». По характеристике Ю. М. Лотмана, «поколение уже в первой строке характеризуется как „наше“. А это переносит на отношение субъекта к объекту (которое до сих пор мы рассматривали как антагонистическое в соответствии со схемой „я“ – „оно“) всю систему отношений типа „я – наше поколенье“. Субъект оказывается включенным в объект как его часть. Все то, что присуще поколению, присуще и автору, и это делает его разоблачение особенно горьким. Перед нами – система грамматических отношений, создающая модель мира, решительно невозможную для романтизма Романтическое „я“ поглощало действительность; лирическое „я“ „Думы“ – часть поколения, Среды, объективного мира.

Установив сложную систему отношений между „я“ и „оно“ („поколенье“), Лермонтов в следующей части стихотворения резко ее упрощает, объединив субъект и объект единым „мы“. Сложная диалектика слияния и противопоставления себя и своего поколения оказывается снятой» [488]488
  Лотман Ю. М.О поэтах и поэзии. СПб., 1996. С. 84–85.


[Закрыть]
.

Эта же оппозиция «Я – другие» переосмыслена и в стихотворении «И скучно и грустно». Лирический герой обнаруживает пустоту и «ничтожность», в романтической поэзии приписываемые «толпе»:

 
Любить – но кого же? – на время не стоит трупа,
         А вечно любить невозможно…
В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа.
         И радость, и муки, и всё так ничтожно.
 
(I; 286)

Поэзия Лермонтова и Бродского обнаруживает очевидное формальное сходство. В лермонтовских лирических произведениях и поэмах очень велика доля стихов, заимствованных у других авторов или из более ранних текстов самого Лермонтова. Эти повторяющиеся фрагменты текста в большинстве своем не являются цитатами в собственным смысле слова (они не привносят в новый текст семантику первоисточника), но обладают коннотациями «вторичности» [489]489
  О природе и функциях заимствований и повторяющихся поэтических формул у Лермонтова см.: Эйхенбаум Б. М.Лермонтов: Опыт историко-литературной оценки // Эйхенбаум Б. М. О литературе. М., 1987. С. 158–159, 172–173, 176–177.


[Закрыть]
. Устойчивые поэтические формулы, цитаты из классической поэзии и автоцитаты составляют также основу поэтического «инструментария» Бродского. Б. М. Эйхенбаум связывал «вторичность» поэтического стиля Лермонтова с ролью автора как завершителя литературной эпохи: «Такая работа на чужом материале характерна для писателей, замыкающих собой литературную эпоху. Добывание нового материала и первоначальная его разработка составляет удел „младших“ писателей – поэтому они в своей работе и не достигают особой формальной законченности. Зато писатели, канонизирующие или замыкающие собой определенный период, пользуются этим материалом, потому что внимание их сосредоточено на методе. Метод Лермонтова в этом смысле – априорный: ему нужны сравнения и афоризмы, и он ищет их повсюду. Почти каждое его сравнение или сентенцию можно заподозрить как заимствованное или, по крайней мере, составленное по образцу чужих» [490]490
  Там же. С. 176.


[Закрыть]
. Роль Бродского – также в известной мере роль завершителя русской и европейской поэтической традиции, а его тексты – своеобразная «энциклопедия» мировой поэзии.

Однако поэтические формулы у Лермонтова и Бродского все же несхожи функционально. В поэзии Лермонтова «чужое» или клишированное слово становится частью индивидуального языка, средством выражения личностного начала. В стихотворных текстах Бродского, напротив, даже «собственное» слово отчуждается от автора, превращаясь в обезличенную формулу; язык обретает независимость от стихотворца. Лермонтов в целом антириторичен. Бродский, напротив, риторичен демонстративно [491]491
  Ср. нейтральное по тональности замечание С. С. Аверинцева: «Сознательно и откровенно риторичен наш современник Бродский <…>» (Аверинцев С. С.Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. С. 12) – и не лишенное опенка осуждения высказывание С. Гандлевского о «привкусе классической абсолютности» у Бродского ( Гандлевский С.Олимпийская игра. С. 116–119). Сходный упрек был высказан А. Солженицыным: «Из-за стержневой, всепроникающей холодности стихи Бродского в массе своей не берут за сердце. И чего не встретишь нигде в сборнике – это человеческой простоты и душевной доступности. От поэзии его стихи переходят в интеллектуально-риторическую гимнастику» ( Солженицын А. Иосиф Бродский – избранные стихи. Из «Литературной коллекции». С. 181). Ср. также недоброжелательную характеристику поэзии Бродского Ю. Карабчиевским, упрекающим поэта в «отказе от высоких чувств», в холодности и риторичности и в этом отношении сближающим автора «Части речи» и «Новых стансов к Августе» с Маяковским: «Нас обманывает исходно заданный уровень, который есть уровень разговора – но не уровень чувства и ощущения»; «Трудно поверить, что после того, как так много, умно и красиво сказано, – так и не сказано ничего»; «при всем внимании к слову, не слово составляет у Бродского основу стиха, и не строчка, и даже не строфа – а фраза» ( Карабчиевский Ю.Воскресение Маяковского. М., 1990. С. 211).


[Закрыть]
.

Другая особенность поэзии Лермонтова, присущая и стихотворным текстам Бродского, – установка на афористичность, вкрапление в ткань текста строк-сентенций; однако этот поэтический прием у автора «Части речи» и «Урании» не восходит именно к лермонтовским произведениям – он характерен, например, и для таких высоко ценимых Бродским стихотворцев, как П. А. Вяземский и Е. А Баратынский [492]492
  Об этой особенности лермонтовской поэтики см. подробнее: Эйхенбаум Б. М.О литературе. С. 172–173. Тяготение Лермонтова к афоризмам и логическим антитезам отмечал также Д. Е. Максимов ( Максимов Д. Е.Поэзия Лермонтова. Изд. 2-е. М.; Л., 1964. С. 34).


[Закрыть]
.

Любовную поэзию и Лермонтова, и Бродского отличает особый род автобиографичности. Д. Е. Максимов писал о лермонтовской поэзии: «Стихотворения некоторых из этих циклов [циклов, посвященных Анне Столыпиной, Екатерине Сушковой, Наталии Ивановой, Варваре Лопухиной. – А.Р.] дают возможность проследить не только какой-либо отдельный момент любовных переживаний лирического героя, но и фазу общего развития его отношений с возлюбленной, например возникновение его чувства, ее „измену“, нарастание скорби, вызванное ее „изменой“, охлаждение и т. д. (стихи к Н. Ивановой)» [493]493
  Максимов Д. Е.Поэзия Лермонтова. С. 43.


[Закрыть]
. То же самое можно было бы сказать и о стихах Бродского, посвященных Марианне (Марине) Басмановой, большинство из которых составили книгу «Новые стансы к Августе» (1983).

Но наиболее очевидно сходство поэзии Лермонтова и Бродского на мотивном уровне. Соотнесенность инвариантных мотивов и оппозиций в текстах двух поэтов часто не подкрепляется цитацией лермонтовских строк: поэтика автора «Паруса» и «Выхожу один я на дорогу…» абсорбирована Бродским, превращена в трудноразличимую составляющую индивидуального поэтического языка. Для описания интертекстуальных связей такого рода, вероятно, подходит термин «резонантное пространство», введенный В. Н. Топоровым [494]494
  Топоров В. Н.О «резонантном» пространстве литературы (несколько замечаний) // Literary Tradition and Practice in Russian Culture. Papers from the International Conference on the Occasion of the Seventieth Birthday of Yury Mikhailovich Lotman. Russian Culture: Structure and Tradition, 2–5 July 1992. Keele University, Rodopi, 1993. P. 19.


[Закрыть]
.

Тексты Лермонтова и Бродского образуют именно такое резонантное пространство. Но сходство на мотивном уровне иногда сопровождается цитацией Бродским лермонтовских произведений.

Кардинальное свойство поэзии Лермонтова – самопогруженность, самососредоточенность лирического героя, а ее инвариантный мотив – абсолютное, непреодолимое одиночество «Я». «Первая и основная особенность лермонтовского гения – страшная напряженность и сосредоточенность мысли на себе, на своем я,страшная сила личного чувства. <…> Лермонтов когда и о другом говорит, то чувствуется, что его мысль и из бесконечной дали стремится вернуться к себе, в глубине занята собой, обращается на себя. Нет надобности приводить этому примеры из произведений Лермонтова, потому что из них немного можно было бы найти таких, где бы этого не было. Ни у одного из русскихпоэтов нет такой силы личного сочувствия, как у Лермонтова», – писал В. С. Соловьев [495]495
  Соловьев В. С.Лермонтов // Соловьев В. С.Литературная критика. М., 1990. С. 279.


[Закрыть]
. Одиночество проявляется прежде всего в любви, которая либо минула, либо если и живет в душе лирического героя, то «служит только поводом для меланхолической рефлексии» [496]496
  Там же. С. 281.


[Закрыть]
. Отличительная черта лермонтовской поэзии, резюмирует критик-философ, – «одиночество и пустынность напряженной и в себе сосредоточенной личной силы, не находящей себе достаточного удовлетворяющего ее применения» [497]497
  Там же. С. 281.


[Закрыть]
.

Одиночество – это и инвариантный мотив поэзии Бродского. Одиночество в любви, – «Любовь есть предисловие к разлуке» («Горбунов и Горчаков», XII [II; 131]) – измена и разлука – проявление неизменного отчуждения «Я» и всеобщей разъединенности:

 
В этом мире разлука —
лишь прообраз иной.
Ибо врозь, а не подле
мало веки смежать
вплоть до смерти. И после
нам не вместе лежать.
<…>
Тем верней расстаемся,
что имеем в виду,
что в Раю не столкнемся,
не сойдемся в Аду.
 
(«Строфы» («На прощанье – ни звука»), 1968 [II; 94])

Инвариантный образ разлуки у Бродского, еще в текстах, созданных до эмиграции, – разъединение, максимальное удаление друг от друга в пространстве:

 
Самолет летит на Вест,
расширяя круг тех мест,
– от страны к другой стране, —
где тебя не встретить мне.
 
 
Обгоняя дни, года,
тенью крыльев «никогда»
на земле и на воде
превращается в «нигде».
 
(«Неоконченный отрывок», 1968 [II; 74])
 
<…> итак, когда ты
за тридевять земель и за
морями, в форме эпилога
<…> обо мне
вспомянешь все-таки в то Лето
Господне и вздохнешь – о не
вздыхай! – обозревая это
количество морей, полей,
разбросанных меж нами <…>
 
(«Пенье без музыки», 1970 [II; 232] [498]498
  В этом стихотворении цитируется пушкинское «… Вновь я посетил…» («и обо мне вспомянет» – III; 314). Пушкинскому мотиву продолжения жизни лирического героя в воспоминании потомка, внука у Бродского соответствует воспоминание возлюбленной о лирическом герое.


[Закрыть]

О мире героини лирический герой говорит: «твой мир – полярный», егосвет превращается еюв тень на полдороге к этому миру героини («Фламмарион», 1965 [I; 458]).

Будущее определяется лишь одним признаком: в нем соединение героя и героини невозможно:

 
В том будущем, о коем мы
не знаем ничего, о коем,
по крайности сказать одно
сейчас я в состояньи точно:
что порознь нам суждено
с тобой в нем пребывать и то, что
оно уже настало <…>
 
(«Пенье без музыки», 1970 [II; 233])

Разрыв, разъединение воплощены в самой фактуре стиха – их знаком является emjambement «и то, что / оно уже настало», отделяющий союз от вводимого им предложения, причем перенос падает на особенно сильное место в тексте – на границу не только строк, но и строф.

Трактовка любовной темы Бродским очень близка к лермонтовской: «У Лермонтова больше, чем у других русских лириков, любовная тема пронизана мотивами страдания – неудачи, неисполнимости связанных с этим чувством надежд <…>. Неразделенная любовь, начиная с самых ранних стихов 1830 <…> и на протяжении всего творчества выступает как лейтмотив, наряду с темой страдания от измены любимого человека или от обманчивости <…> всей жизни <…>» [499]499
  Старостин Б. А.Мотивы поэзии Лермонтова Любовь // Лермонтовская энциклопедия / Гл. ред. В. А. Мануйлов. М., 1981. С. 309.


[Закрыть]
. Любовное чувство у Бродского наделяется чертами религиозного поклонения: «Но, когда на дверном сквозняке / из тумана ночного густого / возникает фигура в платке, / и Младенца, и Духа Святого / ощущаешь в себе без стыда; / смотришь в небо – и видишь – звезда» («24 декабря 1971 года», 1972 [II; 281]); «я любил тебя больше ангелов и самого» («Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…», 1975–1976 [II; 397]); «Назарею б та страсть, / воистину бы воскрес!» («Горение» [III; 30]). Сходный мотив присущ и поэзии юного Лермонтова: «В раннем творчестве он использует, в частности, воскрешенный романтизмом и восходящий к поэзии трубадуров культ любви как высшей, почти религиозной ценности: „Моя душа твой вечный храм; / Как божество, твой образ там; / Не от небес, лишь от него / Я жду спасенья своего“ („Как дух отчаянья и зла“)» [500]500
  Там же. С. 309.


[Закрыть]
.

А на языке религиозно-философской критики любовные мотивы поэзии Лермонтова описываются так:

«Но кто же примирит Бога с дьяволом? На этот вопрос и отвечает лермонтовский Демон: любовь как влюбленность, Вечная Женственность:

 
Меня добру и небесам
Ты возвратить могла бы словом.
Твоей любви святым покровом
Одетый, я предстал бы там,
Как новый ангел в блеске новом.
 

И этот ответ – не отвлеченная метафизика, а реальное, личное переживание самого Лермонтова: он это не выдумал, а выстрадал.

<…>

Святая любовь, но святая не христианскою святостью; во всяком случае, не бесплотная и бескровная любовь «бедного рыцаря» к Прекрасной Даме – Lumen Coeli, Sancta Rosa.

Там, в христианской святости – движение от земли к небу, отсюда туда; здесь, у Лермонтова – от неба к земле, оттуда сюда.

 
                  …небо ж сравняю
Я с этою землей, где жизнь влачу мою:
Пускай на ней блаженства я не знаю, —
По крайней мере я люблю.» [501]501
  Мережковский Д. С.М. Ю. Лермонтов. Поэт сверхчеловечества // Литературное обозрение. 1989. № 10. С. 29–30. Цитируются «Демон» (ч. II, гл. X) и стихотворение «Ужасная судьба отца и сына».


[Закрыть]

 

Страсть у Бродского как бы «безадресна» [502]502
  Жолковский А. К.«Я вас любил…» Бродского // Жолковский А. К. Блуждающие сныи другие работы. М., 1994. С. 224.


[Закрыть]
, и таким образом акцентируется архетипический характер отчуждения:

 
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнил, уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих <…>.
 
(«Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря…», 1975–1976 [II; 397])

Мотив отчуждения любящего героя и героини у Бродского часто воплощается в более частных мотивах, структурах и образах, сходных с образами лермонтовских стихотворений; интертекстуальные связи с лермонтовскими текстами устанавливаются благодаря цитатам из них Расставание, напоминание лирического героя о себе как о мертвом («И мертвым я буду существенней для / тебя, чем холмы и озера <…>» [II; 41]) и проклятие изменившей возлюбленной в стихотворении «Отказом от скорбного перечня – жест…» (1967) соотносятся с «Завещанием» Лермонтова, герой которого говорит о любимой им женщине:

 
Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит… все равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей;
Пускай она поплачет…
Ей ничего не значит.
 
(I; 311)

Угроза героя стихотворения Бродского «Отказом от скорбного перечня – жест…» тревожить совесть возлюбленной и после смерти, являясь к ней призраком [503]503
  Образ «призрак как земное воплощение лирического героя» повторен в стихотворении «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова», в кагором он наделен коннотациями, иронически соотносящими его с «призраком коммунизма» из «Манифеста коммунистической партии».


[Закрыть]
, восходит к лермонтовской «Любви мертвеца»:

 
Глушеною рыбой всплывая со дна,
кочуя, как призрак, по требам,
как тело, истлевшее прежде рядна,
так тень моя, взапуски с небом,
повсюду начнет возвещать обо мне
тебе, как заправский мессия,
и корчиться будет на каждой стене
в том доме, чье имя – Россия.
 
(II; 41–42)

Ср.:

 
Пускай холодною землею
            Засыпан я,
О друг! всегда, везде с тобою
            Душа моя.
<…>
Коснется ль чуждое дыханье
            Твоих ланит,
Моя душа в немом страданье
            Вся задрожит.
Случится ль, шепчешь засыпая
            Ты о другом,
Твои слова текут, пылая
            По мне огнем.
Ты не должна любить другого,
            Нет, не должна,
Ты мертвецу, святыней слова,
            Обручена,
Увы, твой страх, твои моленья
            К чему оне?
Ты знаешь, мира и забвенья
            Не надо мне!
 
(I; 314–315) [504]504
  Стихотворение Лермонтова – вариация канонизированной поэтической темы (ср. элегию Э. Парни «Выходец с того света» и ее вольный перевод – стихотворение К. Н. Батюшкова «Привидение»). Но в этих текстах посещение любимой мертвецом-призраком представлено как желанное, однако невозможное («Но ах! / Мертвые не воскресают» – Батюшков К. Н.Сочинения: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 177). У Лермонтова же и Бродского приход призрака представлен как реальность, а признаки легкой поэзии, присущие текстам Парни и Батюшкова, элиминированы.
  Приход призрака лирического «Я» к своей неверной возлюбленной изображен в «Посещении» Джона Донна, переведенном Бродским. Однако в стихотворении Донна мотив проклятия изменницы редуцирован.


[Закрыть]

Искалеченный изменой возлюбленной лирический герой в стихотворении «Отказом от скорбного перечня – жест…» уподобляет себя инвалиду: «За лучшие дни поднимаю стакан, / как пьет инвалид за обрубок» (II; 41). Это сравнение повторено в «Элегии» («До сих пор, вспоминая твой голос, я прихожу…», 1982): «позвонить некуда, кроме как в послезавтра, / где откликнется лишь инвалид – зане потерявший конечность, подругу, душу / есть продукт эволюции» [505]505
  «Потерявший конечность, подругу, душу» – повтор-автоцитата строки «потерявший память, отчизну, сына» из более раннего стихотворения «Лагуна» (1973).


[Закрыть]
(III; 68). Это уподобление восходит к лермонтовскому стихотворению «Нищий»:

 
У врат обители святой
Стоял просящий подаянья
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья.
 
 
Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.
 
 
Так я молил твоей любви
С слезами горькими, с тоскою;
Так чувства лучшие мои
Обмануты навек тобою!
 
(I; 121)

Слова «нищий» (в лермонтовском тексте) и «инвалид» (в тексте Бродского) могут быть восприняты как окказиональные синонимы: просящие подаяния нищие часто бывают калеками. Отличие текстов двух поэтов в том, что Лермонтов обнажает чувство, а Бродский вуалирует, сохраняя лермонтовское сравнение как «шифр» эмоции.

Мотив любовной разлуки иногда выражен Бродским средствами лермонтовского поэтического языка. Так, в стихотворении Лермонтова «Расстались мы, но твой портрет…» знаком неизменной любви лирического героя является портрет возлюбленной, им хранимый:

 
Расстались мы, но твой портрет
Я на груди моей храню;
Как бледный призрак лучших лет,
Он душу радует мою.
 
 
И новым преданный страстям,
Я разлюбить его не мог.
Так храм оставленный – всё храм,
Кумир поверженный – всё бог!
 
(I; 263)

«Вся смысловая структура стихотворения „Расстались мы, но твой портрет…“ построена на семантике замещения и имеет своеобразную метонимическую структуру: главный конструктивный принцип – замена целого частью. Функцию заместителя выполняет <…> портрет. При этом речь идет о портрете <…> покинутой женщины» (Ю. М. Лотман) [506]506
  Лотман Ю. М.О поэтах и поэзии. С. 168.


[Закрыть]
.

У Бродского свидетельством «необратимой» разлуки оказывается отсутствие фотографии (=портрета) – как ее,так и его.Расставание абсолютно еще и потому, что прежних возлюбленных не связывает память о прошлом, воплощенная в фотоснимке:

 
Полагаю и вправду
хорошо, что мы врозь,
чтобы взгляд астронавту
напрягать не пришлось.
              XX
Вынь, дружок, из кивота
лик Пречистой Жены.
Вставь семейное фото —
вид планеты с Луны.
Снять нас вместе мордатый
не сподобился друг,
проморгал соглядатай;
в общем, всем недосуг.
 
(«Строфы» («Наподобье стакана…») [II; 459–460]) [507]507
  В двадцатой строфе Бродский цитирует блоковское «О доблестях, о подвигах, о славе…», которое в свой черед является вариацией лермонтовского стихотворения: лирический герой Лермонтова хранит портрет возлюбленной, блоковский лирический персонаж еепортрет убирает.Соотнесенность с первоистоком – текстом Лермонтова – оказывается у Бродского зашифрованной, «прикровенной». Прибегая к «тайнописи», автор «Стансов» скрывает первообраз за завесой блоковского текста и одновременно, цитируя Блока, дает читателю ключ к претексту.
  Горько-ироническая аллюзия на «О доблестях, о подвигах, о славе…» Блока содержится в стихотворении Бродского «Сначала в бездну свалился стул…» (1966(?)): «Прощай, дорогая. Сними кольцо, / Выпиши вестник мод. / И можешь плюнуть тому в лицо, / кто мое место займет» (II; 24). Призыву «снять кольцо» у Блока соответствует «заветное кольцо», брошенное в ночь лирическим героем. Одновременно Бродский саркастически переиначивает концовку пушкинского стихотворения «Я вас любил; любовь еще, быть может…», выражающую пожелание любимой быть счастливой с другим. Стихотворение «Сначала в бездну свалился стул…» – отдаленный прообраз «Стансов», с которыми эти два текста образуют двойчатку. Оба посвящены разрыву с М. Б., и в раннем стихотворении упоминается сброшенное в бездну семейное «фото». Таким образом, «Сначала в бездну свалился стул…» также соотнесено с «Расстались мы, но твой портрет…» Лермонтова (на интертекстуальную связь этих двух произведений обратила мое внимание А. Ю. Полторацкая).


[Закрыть]

Одновременно «Строфы» – полемическая реплика Бродского Лермонтову – автору стихотворения «Молитва» («Я, Матерь Божия, ныне с молитвою…»). Герой Лермонтова молит Богоматерь о помощи и заботе о «деве невинной»:

 
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу душу невинную
Теплой заступнице мира холодного.
 
(I; 262).

Лирический герой Бродского не молит Пречистую Жену о счастье бывшей возлюбленной; более того, отказывает ей в такой надежде, зн а ком чего оказывается призыв убрать икону Богородицы из киота. Более того, сама реальность существования «теплой заступницы мира холодного» в художественном мире «Стансов» неочевидна. «Лик Пречистой Жены» в блоковском контексте «О доблестях, о подвигах, о славе…» может быть понят не как богородичная икона, но как портрет (фото) самой бывшей возлюбленной (отождествление любимой женщины с Богородицей встречается в «24 декабря 1971 года» – «фигура в платке» [II; 282]).

В «Строфах» мотив лермонтовской «Молитвы» – упование, надежда на помощь Богоматери «деве невинной» – отброшен. Бродский совершает жест отказа не только по отношению к этому мотиву, но и по отношению к собственному более раннему тексту, «Прощальной оде» (1964), восходящей к «Молитве» Лермонтова. Строки Бродского «Дай мне пройти твой мир подле прекрасной жизни, / пусть не моей – чужой» (I; 310) подобны молитве лермонтовского героя. Но у Бродского это моление не просто о счастье дорогой женщины, а молитва-пожелание счастья ей с другим («Прощальная ода» – это эпитафия любви): «Дай вослед посмотреть им». Так в «Прощальной оде» лермонтовский подтекст был «оттеснен», «побежден» пушкинским «Как дай вам бог любимой быть другим» («Я вас любил; любовь еще, быть может…» [III; 128]). У Лермонтова такое благословение чужой любви невозможно [508]508
  Ср. резкое замечание Лермонтова о концовке «Я вас любил; любовь еще, быть может…», сохраненное в воспоминаниях Е. А. Сушковой:
«Я вас любил так искренно, так нежно,Как дай вам бог любимой быть другим!  – Это совсем надо переменить; естественно ли желать счастия любимой женщине, да еще с другим? Нет, пусть она будет несчастлива; я так понимаю любовь, что предпочел бы ее любовь – ее счастию; несчастлива через меня, это бы связало ее на век со мною! <…> А все-таки жаль, что не я написал эти стихи, только я бы их немного изменил.»
(Сушкова Е. (Хвостова Е. А.) Записки. 1812–1841. Л., 1928. С. 175–176)

[Закрыть]
.

В поэзии Лермонтова «заменой» возлюбленной лирического героя может быть не только ее портрет, как в «Расстались мы, но твой портрет…». Это может быть другая, внешне похожая на потерянную возлюбленную («Нет, не тебя так пылко я люблю…») [509]509
  Ср. сопоставительный анализ этих стихотворений Лермонтова Ю. М. Лотманом ( Лотман Ю. М.О поэтах и поэзии. С. 165–168).


[Закрыть]
. Приметами сходства двух женщин оказываются речь усти сходство телесного облика:

 
Я говорю с подругой юных дней,
В твоих чертах ищу черты другие,
В устах живых уста давно немые,
В глазах огонь угаснувших очей.
 
(I; 330)

Бродский же, прибегая к лермонтовскому поэтическому коду, сообщает ему противоположный смысл: он пишет не о долгой, быть может вечной, памяти, не о мистическом общении душ героя и его давней, ныне, наверное, умершей, возлюбленной. Он говорит о забвении:

 
Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
ничего уже больше не связано <…>
 
(«Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером…», 1989 [III; 184]).

Черты бывшей возлюбленной из этого стихотворения, в отличие от черт умершей возлюбленной лермонтовского героя, не стерты временем («никто их не уничтожил» [III; 184]), но умерла сама любовь. Ее убило Время:

 
Но забыть одну жизнь – человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
 
(III; 184)

Фотография возлюбленной, напоминающая о портрете из лермонтовского «Расстались мы, но твой портрет…», упомянута и здесь:

 
Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела,
                                                                  глумлива?
 
(III; 184)

Но при сходстве означающих в текстах Лермонтова и Бродского различны означаемые: у Лермонтова портрет (эквивалентный фотографии у Бродского) ассоциируется с долгой и даже вечной любовью; в стихотворении Бродского не сказано, что портрет (фотография) хранится у лирического героя. Она ассоциируется с памятью вообще, быть может, с воспоминаниями героини о своей молодости. Но с любовью героя к ней эта фотография не связана.

Инвариантный мотив Бродского – разлука влюбленных, непреодолимая и после смерти; невозможность встречи в загробном мире: «Беру любовь, затем что в той стране / вы, знаю, отвернетесь от меня» («Отрывок», 1962 [I; 197]); «вряд ли сыщу тебя в тех покоях, / встреча с тобой оправданье коих» («Памяти Т. Б.», 1968 [II; 83]); «до несвиданья в Раю, в Аду ли» (здесь же [II; 84]). Поэтические формулы повторены в процитированном выше стихотворении «Строфы» («На прощанье ни звука…»). Бродский подхватывает и до предела заостряет мотив из стихотворения Гейне – Лермонтова «Они любили друг друга так долго и нежно…». В этом поэтическом тексте представлена парадоксальная ситуация: утаивание двумя влюбленными своего взаимного чувства друг от друга и не-узнавание ими друг друга в «мире новом» (I; 325), за гробом. У Бродского ситуация более обыденна и вместе с тем более горестна: взаимная любовь разбита изменой женщины. Но встреча в ином мире невозможна потому, что «он» и «она» окажутся в разных сферах загробного мира; такая трактовка не-встречи подразумевается в стихотворении «Памяти Т. Б.», содержащем упоминание о двух областях иного мира (Ад и Рай); она прямо заявлена в финале «Строф», отвергающем желанность загробного свидания:

 
И, чтоб гончим не выдал
– ни моим, ни твоим
адрес мой – храпоидол
или твой – херувим,
на прощанье – ни звука;
только хор Аонид.
Так посмертная мука
и при жизни саднит.
 
(II; 96)

Упоминание о «хоре Аонид» в этом стихотворении – вероятно, поэтический синоним «святыни слова», которой были обручены умерший герой и героиня в лермонтовской «Любви мертвеца». Таким образом, в «Строфы» вносится прием самоотрицания: эксплицирование, декларируется вечная разлука, но благодаря отзвуку стихотворения Лермонтова в финале скрыт иной смысл: вечного обета, вопреки всему связывающего «его» и «ее».

Мотив вечной не-встречи, напоминающий о гейневско-лермонтовском мотиве не-узнавания за гробом, повторен в стихотворении «Полонез: вариация» (1982):

 
Безразлично, кто от кого в бегах:
ни пространство, ни время для нас не сводня,
и к тому, как мы будем всегда, в веках,
лучше привыкнуть уже сегодня.
 
(III; 66)

Мотив одиночества, не-встречи у Бродского часто оформляется реминисценциями из стихотворения Лермонтова «На севере диком стоит одиноко…», представляющего вольный перевод гейневского «Сосна стоит одиноко» («Ein Fihctenbaum stecht einsam»). «Тема Гейне – разлука двух влюбленных – приобрела у Лермонтова более широкий смысл – трагической разобщенности людей. Вместе с тем тоска по духовному общению выражена у Лермонтова резче, чем в подлиннике, отсюда – игнорирование им важных для Гейне грамматических родовых различий (в нем. яз. „сосна“ – муж. рода, „пальма“ – женского)» [510]510
  Данилевский Р. Ю.«На севере диком стоит одиноко…» // Лермонтовская энциклопедия. С. 330.


[Закрыть]
. Бродский придает лермонтовским строкам предельно широкий смысл, наделяя их семантикой трагической обреченности и вечной неудачи; при этом «север» предстает не как элемент в антитезе «север – юг», которая символизирует пропасть между двумя людьми, а как метафора советской тоталитарной империи. Такова реминисценция из «На севере диком стоит одиноко…»: «то, что годится в краю олив, / на севере дальнем приносит вред» («Письмо в бутылке», 1964 [I; 364]), – в которой сохранены конструкция «существительное + прилагательное» и оппозиция «север – юг». В стихотворении говорится об «абсолютном» прощании – его герой, символизируемый тонущим кораблем (образ, восходящий, в частности, к кораблю из лермонтовского «Паруса», также обозначающего одинокого человека), отплывает «в последний путь» и говорит «адье» всем мыслителям Европы Нового времени и всем странам и землям. Но адресовано письмо в бутылке прежде всего женщине.

Одиночество и отчуждение выражены в поэзии Бродского также с помощью контаминации цитаты из «На севере диком стоит одиноко…» и цитаты из другого лермонтовского стихотворения, из «Утеса», также в символической форме воплощающего горестную отъединенность – тоску влюбленного о мгновенной и вечно вспоминающейся встрече: «В ночи, когда ты смотришь из окна / и знаешь, как далёко до весны, / привычным очертаньям валуна / не ближе до присутствия сосны» («Без фонаря», 1965 [I; 415]). В этой контаминированной цитате, в противоположность лермонтовским текстам, внешне описана «встреча», присутствие в одном и том же пространстве валуна (=утеса Лермонтова) и сосны (=тучки Лермонтова); в контексте стихотворения Бродского родовая принадлежность слова «сосна» семантизируется, воспринимается как указание на женский пол человеческого существа, символизируемого «сосной». Но эта «встреча» – мнимая, возможная лишь в пространстве стихотворения «Без фонаря» и нигде еще: валун-утес и сосна принадлежат разным мирам, разным текстам Лермонтова, и вместе им не сойтись. Кроме того, исходный лермонтовский контекст отвергнут, но не забыт, он как бы мерцает сквозь строки Бродского. А в стихотворении Лермонтова сосна означает мужчину, а не женщину. В свете лермонтовских стихов мотив любовной встречи дезавуируется. И не случайно в произведении Бродского звучит минорная нота.

Текст «На севере диком стоит одиноко…» переиначивается и в стихотворении Бродского «Келломяки» (1982), посвященном М. Б.: «Было ли вправду все это? и если да, на кой / будоражить теперь этих бывших вещей покой, / вспоминая подробности, подгоняя сосну к сосне, / имитируя – часто удачно – тот свет во сне» (III; 60). Аллюзией на лермонтовский текст заострен мотив любовной разлуки, одновременно благодаря этой реминисценции создается дистанция по отношению к прошедшей взаимной любви: слово «сосна», символизирующее одинокого влюбленного, становится элементом речевого клише «подгонять что-либо к чему-либо». Снимается и оппозиция «сосна – пальма», они онакак бы обозначены одним и тем же словом (именно как бы обозначены, поскольку «сосна к сосне» в «Келломяки» – не метафоры мужчины и женщины, иносказательные значения лишь мерцают в этих словах). Тем самым и миновавшая счастливая любовь приобретает коннотации «банальности».

Реминисценция из «На севере диком стоит одиноко…» в стихотворении «Келломяки» соседствует со «сборной» скрытой цитатой (или отсылкой) к двум другим лермонтовским поэтическим текстам: строка «имитируя – часто удачно – тот свет во сне» (III; 60) ведет к строкам из стихотворения «Они любили друг друга так долго и нежно…», описывающим не-узнавание любящими друг друга после смерти:

 
Они расстались в безмолвном и гордом страданье,
И милый образ во сне лишь порою видали, —
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.
 
(I; 325)

Сну, в котором герои Лермонтова порою встречалисьдруг с другом, у Бродского соответствует сон, в котором они онакак бы оказываются «в мире ином» – то есть разлученными друг с другом. Стихотворение Гейне – Лермонтова построено на парадоксе: таимая взаимная любовь – необъяснимая боязнь встречи в этом мире – встреча в ином мире, предполагающая счастье, наконец обретенное за гробом, – не-узнавание. В стихотворении Бродского история любви развивается с неотменимой предопределенностью: они онарасстались в мире земном, не встретятся они и после смерти. Одновременно упоминание о «сне» контрастно и полемически соотносит «Келломяки» с лермонтовским «Сном». У Лермонтова описан мистический сон, как бы соединяющий героя и героиню и свидетельствующий о сродстве их душ (она,будучи образом из егосна, видит этот же сон). У Бродского ни в яви, ни во сне соединение невозможно.

В стихотворении «На севере диком стоит одиноко…» также говорится о сне – грезе о любви, мечте о прекрасном, наяву не встреченном существе. Он повторен Бродским в раннем стихотворении «Пришла зима, и все, кто мог лететь…» (1964–1965): «Засни и ты: смотри, как соснам спится» (I; 401). Но в тексте Бродского зимний сон – не греза о любви, как у Гейне – Лермонтова, а зимнее оцепенение, подобное оцепенению природы. Строка «Засни и ты: смотри, как соснам спится» – также контаминированная цитата. Обращение героя к самому себе вкусить сон напоминает о лермонтовском «Выхожу один я на дорогу…». У Лермонтова выражена мечта о невозможном вечном сне (подобном смерти, но не смерти) под корнями дуба. У Бродского – императивный призыв ко сну.

Другой символ разлуки, также заимствованный Бродским из поэзии Лермонтова, – «дубовый листок», что «оторвался от ветки родимой» («Листок» – «Дубовый листок оторвался от ветки родимой…», вариация стихотворения Арно). В поэме «Зофья» (1962) реминисценция из лермонтовского стихотворения замаскирована, спрятана благодаря омонимии слова «листок» – «древесный лист» и «листок» – «лист бумаги». Слово «листок» употреблено в значении «бумажный лист», но опенки смысла восходят именно к лермонтовскому переложению Арно:

 
Я вижу свою душу в зеркала,
душа моя неслыханно мала,
не более бумажного листа, —
душа моя неслыханно чиста.
 
(I; 176)

Признак «неслыханно малого» размера души соответствует листку из лермонтовского стихотворения, называемому «листок» и «листочек». Семантика странствия и одиночества, выраженная в поэме Бродского, также порождает ассоциации со стихотворением «Листок».

В «Прощальной оде» сорванный листок обозначает одновременно и любовь, оборванную изменой ее,и поэтическое слово, текст (обыгрывание омонимии слов «лист» древесный и «лист» бумаги), и память. При этом лермонтовский символический сюжет подвергнут переписыванию и семантической «инверсии»: в исходном тексте странствие гонимого ветром дубового листка к морю означает скитания; у Бродского, неизменно наделяющего морскую стихию и морской простор коннотациями жизни и свободы, «путешествие» к морю предстает бегством, искомым спасением от смерти:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю