Текст книги "Орден костяного человечка"
Автор книги: Андрей Буровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
И была в старухе спокойная усталость от жизни, готовность смириться с естественным ходом событий и с тем, что теперь будут делать новые поколения. Что-то в духе «мы свое дело сделали, теперь давайте вы, наше время прошло».
Во дворе мужик продолжал ремонтировать трактор, опять отшвырнул железяку и тяжело посмотрел.
– Ну и что узнали от старухи? У нее как с этим делом? С маслом в голове?
И выразительно покрутил пальцем у виска.
– Мы многое узнали. Например, мы не знали, что степи уже нет…
– А не только степи – ничего уже давно нет!
– Совсем ничего?! Ну вы же есть, и вот этот трактор тоже есть. Это уже не «ничего»…
Почему-то мужика успокоило, настроило на мирный лад это признание – что он и его трактор существуют. Щеки его порозовели, он даже выдавил из себя какой-то смешок.
– А мы что? Что мы можем? Жрем, что от прежнего осталось. Вот трактор… что с мехдвора совхозного осталось, то на него и ставлю. Кончится – и всему капец. У нас все спят и видят, как отсюда в город перебраться. Кто не уедет – тот помрет, верно вам говорю!
– Так что же будет, если все умрут или уедут?
– А ничего не будет! Пусто место будет, и хорошо!
– Что же хорошего?!
– А что плохого? Чтобы что-то хорошее было, надо разве что новую землю сделать и на ней по-новому жить. Единственный способ поэтому – все уничтожить, и нас, дураков, первыми уничтожить!
Володя поспешил увести отряд, он уже чувствовал: Андрей снова готов к полемике и совсем не был уверен, что эта полемика осмысленна.
От хутора дорога пошла вверх. С каждым шагом открывалась все более широкая панорама озера, сине-сиреневых цепей гор за ним, равнин к северу от озера. Пришлось пройти по крутизне, задыхаясь от движения вверх, под все более крутым углом, вплоть до дивана – места, где силы природы сделали вдоль сопки неширокий поясок ровной земли.
Вокруг большей части сопок проходит более или менее широкое и ровное возвышение; возвышения эти подняты над днищем долин то на 10–20, то даже на 50–100 метров. Такие диваны есть вокруг очень многих сопок Хакасии и даже возле самых крупных курганов – хотя вокруг курганов они, разумеется, меньше.
И до дивана, и выше шел склон, а на диване и стояли курганы. Курганы все небольшого размера и примерно одинакового возраста. Как сказал бы специалист – ранний тагар, то есть начало скифо-сибирской эпохи, VII–V века до Р.Х. В скифо-сибирскую эпоху вся Великая степь, от Северного Китая до современной Венгрии и Северного Причерноморья, была цепочкой племенных союзов и примитивных маленьких государств, населенных людьми близкой культуры и языка.
И эти люди, помимо всего прочего, любили строить курганы именно на диванах.
Лицо стягивало от весеннего теплого ветра. Странно, но вот летом почему-то от ветра такой же температуры не будет стягивать лица. И даже зимой морозный ветер далеко не всякий раз вызовет такую же реакцию. А вот весной лицо горит, и тугой весенний ветр дарит странное, тревожное ощущение начала чего-то, движения куда-то, огромности и вечности жизни.
Ветер бил в лицо, свистел в камнях курганных оградок, в высоких, до полутора метров, бодыльях сухой травы; он действовал, как легкое вино. Теперь они были на сотню метров выше днища долины, и на десятки верст вокруг простиралась удивительная страна Хакасия, красивая и непостижимая. От озера Плуг-Холь во все стороны поднималась земля, образуя огромную чашу. На север земля поднималась полого, пространство терялось в грядах уже по-настоящему высоких хребтов. Володя знал, что там, возле хребтов, совсем другие условия – много воды, есть несколько больших русских сел, а по хребтам идет уже настоящая горная тайга.
На северо-западе, за переломом местности, лежало ярко-сапфирное, сияющее озеро Пугата, и к нему тянулись стаи птиц, проходя почти над головами.
На востоке и юге от Плуг-Холя земля поднималась круче, оформляла более четко исполинскую чашу. А на северо-востоке даже невооруженным глазом угадывалась такая же огромная долина и на ее днище – какие-то неровности. Это была знаменитая Салбыкская долина, и в бинокль Володя ясно разглядел знаменитые Салбыкские курганы – самые большие в мире курганы, размером с небольшую сопку, возведенные примерно в III–II веках до Р.Х.
Вся эта местность, в зависимости от расстояния, была расцвечена разными оттенками синего, лилового, голубого, сиреневого, и эти оттенки все время менялись, потому что по ней гуляли огромные тени облаков.
Красота местности пьянила не меньше весеннего ветра, дарила то же ощущение бесконечности и величия жизни.
И почти сразу, как отряд вышел на диван, стало изменяться состояние чувств. Володя знал, что с диванов не только открывается просто потрясающий вид, долгое пребывание на них дарит удивительное чувство величавой отрешенности и покоя.
На вершине сопки вы тоже можете почувствовать отрешенность от мелкой бытовщины, повседневной рутины борьбы за жизнь, которой заражены все копошащиеся на днищах долин. Но тут же вершина сопки или высокой горы подарит и чувство некой победительности, преодоления, гордое чувство превосходства над остальным человечеством. И острое чувство непокоя.
А вот на диванах вы ощутите именно величавый покой, отрешенность – не агрессивную, а спокойную, задумчивую, гордую. Не чувство своего превосходства над другими людьми, а скорее прикосновения к чему-то высшему, более важному и сильному, чем проблемы и страсти людей.
Здесь это действовало с особенной силой… Наверное, сказывались красота и необычность места, исключительные даже для диванов хакасских сопок.
– Ну что, всем ясно, что надо делать?
Кивнули, невнятно угукнули, а вообще-то, народ вполне даже понятливый и активный, сам хочет во всем разобраться. Вчера Епифанова мучили чуть не до часу ночи, пока у него язык не начал заплетаться.
– Ну, тогда так: Андрей становится на нивелир… ты ведь умеешь?
– Я же рассказывал, на лесоразработках я работал…
– Вот и отлично! Значит, ты на нивелир. Дима и Наташа – на рулетку; одному рулеткой замерять трудно, а вдвоем – в самый раз. Оля, возьми блокнот, ты будешь записывать данные.
– А потом порисовать здесь можно будет?
Интересные вопросы задают глупые деревенские девочки, которых уже готовы презирать умные новосибирские студенты.
– Конечно можно, Наташа. Мы же будем делать перерывы, а если дело пойдет, я сам охотно побегаю с рулеткой.
– Да я же не к тому…
И покраснела.
– А я к тому! Поработать красками я тебе дам. Ясно? Дам.
– Я не красками, я пастельными карандашами и таким твердым карандашом… он называется чешский карандаш.
– Вот пастельными карандашами и будешь работать. И чешским. А я пройдусь по дивану, хоть прикину, что нам тут предстоит переделать… Ну, с Богом!
Часа за два Володя обошел почти весь диван, усеянный курганами трех разных эпох. Здесь было до полусотни татарских курганов, ранних и поздних; по крайней мере, восемь таштыкских (таштыкская эпоха сменила тагарскую и продолжалась со II по IV век по Р.Х.), пятнадцать карасукских. Вокруг таштыкских курганов не делались каменные курганные оградки – совсем другая культура.
А вот карасукские курганы, предшественники тагарских, необходимо было изучить так же. Работы примерно на неделю… Володя прекрасно понимал, что курганы можно найти не только на этом диване, но понимал нисколько не хуже, что самое глупое – это начать метаться с места на место, пытаясь объять необъятное. Самое разумное – это сделать как можно тщательнее исследование одного конкретного места, о котором Епифанов узнал еще в Новосибирске. Пусть этот диван послужит одной из опорных точек исследования, будут ведь и еще несколько. Изучив в них все курганные оградки, уже можно будет что-то сказать. Ни одного привходового камня с выемкой, что интересно.
Володя примерно наметил план работы, присмотрел даже место, где удобнее всего готовить пищу и обедать. В Хакасии… в степной Хакасии, по крайней мере, не так уж много леса. И кипятить чай удобнее всего не на щепках, которые к тому же придется таскать с собой на диван каждое утро, а с помощью паяльной лампы. Вот как будто ровное место, удобное и сухое, тут самое милое дело.
Голоса ребят стихали за перегибами местности; Володю это совершенно не смущало. Что ребята работящие, заинтересованные – сразу видно, и к тому же он вскоре вернется, проверит работу и разберет сделанное. А мелочно контролируя и подгоняя, скорее убьешь интерес и инициативу, чем заставишь сделать больше и лучше.
Да и не спешил он возвращаться, так хорошо и отрешенно стало ему на этом диване. Коршуны спускались, вели все ниже свои круги, чтобы посмотреть на человека; сине-сиренево-лиловый простор распахивался на десятки верст. Гогот и курлыканье, блеяние бекасов, какие-то непонятные, с трудом воспроизводимые звуки неслись с неба. Ветер то тихо нашептывал что-то, то свистел и выл в низких кустах. Тут хотелось не работать, а сесть, задуматься о чем-то по-настоящему большом, значительном. Или просто лежать, слушая ветер и гогот, проникаясь этой синевой, впуская ее к себе в душу. Он уже столкнулся с проблемой, цена которой – человеческая жизнь. Окружающее тоже настраивало не мельчить, думать и чувствовать по-крупному, ощущать жизнь большими кусками. Может быть, этот голубой простор наверху, полный птиц и солнечного света, светло-лиловый душистый простор хакасской степи – вообще последнее, что он сможет вот так неторопливо созерцать в своей жизни? Володя сидел, курил, созерцал, и синева проникала внутрь, очищала и целила его душу.
Что беспокоило Володю, так это змеи: за полтора часа он встретил трех гревшихся на солнышке гадюк, из них одну длиною почти в метр. А сколько уползло, только заслышав его шаги? Надо предупредить ребят…
– Владимир Кириллович! Вот мы как решили – во-он там курганов поменьше и отсюда не видно. Пусть там и будет уборная!
– Пусть… Здорово придумали… А как курган?
– В порядке…
Курган и правда оказался «в порядке» – ребята старательно выполнили всю техническую работу, чуть ли не с гордостью показали Володе, откуда и как могли фиксироваться астрономические события. А собственно, от них ничего больше и не требуется…
– Ну что, орлы, обед уже готовить?
– Давайте попозже… Мы лучше пока еще один курган обработаем.
– Владимир Кириллович, а давайте я завтра настоящий суп сварю или картошки с тушенкой!
– На паяльной лампе?
– Ну… Если мы сюда воду для чая приносим, то ведь можно и для супа взять, а я все сделаю…
– Ну давай… по крайней мере, попробуем.
К запахам степи и экспедиции добавился еще один – гари и нагретого металла: так пахнет паяльная лампа. Из пузатого закопченного чайника разливали чай – как полагается в экспедициях, в железные небьющиеся кружки. Немудреная еда – консервы, масло и хлеб, тем более для того, кто целый день работает под открытым небом, а вот, однако, и эта скудная еда придавала сил.
Простейшее дело этот чай из воды, принесенной на диван в канистре, вскипяченный в видавшем виды чайнике на гудящей паяльной лампе. Черный от крепости чай, разлитый в железные кружки, дымящийся, с тремя кусками сахару! А ведь и он придает силы, и после этого чая так и просит душа разговора. Тем более, что за работу браться еще через полчаса, не меньше, и есть время полежать на теплой земле, послушать свист ветра, принимать движение воздуха всем лицом, и так стянутым от особого весеннего тепла и удивительного ветра, одновременно несущего запах травы и запах снега.
И задавал вопросы Андрей:
– А почему все-таки на этом диване так много курганов? Я понимаю, почему не на склоне, но почему не в долине?
– А почему не на склоне?
– Так неудобно же! И курган получится кособокий, особенно на крутом склоне…
– Тогда ты должен без труда понять, почему в долинах хуже, чем здесь.
– За небом хуже наблюдать?
Володя наклонил голову.
– А есть и еще одна причина…
– Неужели состояние другое?!
– Ну конечно! В разных точках пространства человек чувствует себя по-разному. На днище долины все очень уж приземленно, обыденно… И смерть сама по себе – событие не повседневное, к нему необходимо отношение посерьезнее над суетой и скверною земной. И наблюдать за небом, считать время, гадать естественно там, где природа этому способствует, – на диване.
– Тогда другой вопрос: почему курганы встречаются только группами? Нет, нет – и сразу много…
– Да потому, что каждая группа курганов – это деревенское кладбище. Было стойбище рода, родовой общины, владело оно своей частью долины, а в другие части не лезло. На самых удобных частях своей территории и делали свое кладбище. У племени, в которое входило несколько родов, было кладбище для вождей… В нем курганы побольше, попышнее. У главы большой территории, целого государства – курганы большие, царские. Это и есть Салбыкские курганы, а Салбыкская долина – это как Петропавловская крепость у Романовых.
«Хорошие ребята, – думалось Володе. – Из этого Андрея, если ему помочь, может получиться что-то путное. Может быть, и из Наташи тоже… Вот из Оли – вряд ли, хотя и ей экспедиция полезна по-своему…»
Володя раскочегаривал паяльную лампу, движениями поршня нагнетал воздух в систему, и с другой стороны вырывалось гудящее пламя. Володя думал о ребятах, а коршун снижался над ним, парил, качаясь, в потоках теплого воздуха, и дрожала от восходящих токов вся панорама, такая чистая и ясная утром.
Так и прошел этот день, полный синевы, птичьих криков, стрекотания бесчисленных кузнечиков, неторопливых разговоров. После обеда Наташа, по-детски высунув язык, рисовала, сидя там, где начинается склон, а Володя стоял с рулеткой. Андрей старательно припоминал все, чему его учили в школе, и все, что он успел прочитать за свою непродолжительную жизнь, старался отнести к тому, что делается на курганах. Диме тоже было интересно… но не так. Крепко сложенного, практичного Диму интересовало происходящее, но Дима твердо знал, что все это – не настоящая жизнь, а так… временное занятие, почти что развлечение. И что настоящая жизнь – это выполнение мужской работы (косьба, валка леса и копание земли) и зарабатывание рублей. А вот Андрей этого так твердо не знал. Володе казалось, что для него большой удачей стала встреча со взрослыми и вполне серьезными дяденьками, для которых мужская работа – это как раз не лесоповал и не починка трактора, а, скажем, сидение за столом и думание… Или вот – проверка каких-то идей, родившихся как раз за письменным столом ученого.
В седьмом часу вечера, после третьего кургана, Володя предложил двигать домой. Все устали, даже Андрей и Дима, привыкшие и к ходьбе на лыжах, и к тяжелой работе в лесу. Ничего. С каждым днем работы будет делаться все больше, а усталость становиться меньше и меньше. При всей усталости Володя чувствовал, как его тело наливается упругой силой, что он опять, как в прежние сезоны, может пройти сорок километров за день, неся увесистый рюкзак, может двигаться и работать весь долгий световой день. Пока – с усталостью, с истомой, но он выдержит. Пройдет дня три, и этого тоже не будет.
На обратном пути отряд оставил все у бабы Кати, чтобы завтра забрать с собой на диван.
– А вот пить чай не получится – уже времени нет. Давайте, мы завтра придем пораньше и принесем вам что-то повкуснее? Согласны?
– Можно и без «повкуснее». Если вам со мной интересно, я сама вас чаем напою.
– Нет, это мы вас напоим и накормим, потому что нам с вами интересно. Катерина Николаевна… Вы, случаем, не учительница в прошлом?
– Да что вы выдумываете! Куда мне, с моим образованием! – от души засмеялась старуха. – Я специалист по искусственному осеменению крупного рогатого скота.
И увидев, как отвисла челюсть у Владимира, засмеялась еще веселее.
ГЛАВА 9
Вид на долину с дивана
30 апреля 1994 года
Так и шли удивительные дни этой ранней экспедиции, пронизанные весенним солнцем, гудением ветра в камнях, ароматом травы и птичьими голосами.
Стаивал ледничок на кочках, и к открытой воде стало труднее пробираться; идти приходилось в резиновых сапогах. Дохлых ягнят Володя давно закопал, но и без них падали на хуторе номер семь хватало; ребята спорили, воняют эти овцы или не воняют, и одни уверяли, что это давно уже мумии и нечего тут разводить истерики, выдумывать запахи. А сторонники запаха поступали проще: предлагали встать возле любого скелета и принюхаться хорошенько. И вообще бросить курить.
Впрочем, молодежь к дохляди привыкла и стала относиться легкомысленно, а вот Епифанова с Володей эти трупы в самых неожиданных местах все больше нервировали: непонятно ведь было, когда опасным станет уже не зловоние, а разносимая зараза. Епифанов мрачно припоминал, как в Монголии однажды слег целый лагерь археологов из-за местного дохлого верблюда. Вроде бы труп так же мумифицировался, как и эти овечьи скелетики, и монголы тоже никак на этот труп не реагировали («В точности как наши пастухи», – мрачно добавлял Виталий Ильич, и ребята начинали покатываться от хохота). Но русские-то археологи очень даже прореагировали: добрую неделю отряд валялся по постелям, и неизвестно еще, чем все кончилось бы, не решись археологи на неслыханное вторжение во внутренние дела монголов: не подцепи они верблюда крюком на тросе и не утащи его в пустыню.
Епифанов участвовал в этом международном конфликте, и его рассказы о трупных червях и о прочих наблюдаемых им прелестях производили сильное впечатление. Настолько сильное, что девочки выбегали из комнаты, когда Епифанов заводил об этом речь.
Закопать дохлых овец? Утащить их подальше в степь? Благо тут хотя бы никаких дипломатических осложнений не предвидится. Фомич и утащил потихоньку несколько самых страшных «покойниц» – утром, когда пастухи уходили со стадом подальше. Трудно сказать, заметили пастухи это самоуправство или нет, ведь трупы все время появлялись новые и новые… Прошли времена, когда девушки жалели вертящихся овец и пытались кормить их чем-то вкусным, когда ребята вообще хоть как-то реагировали на тяжелое дыхание, стоны, спотыкающийся шаг умиравших животных. Теперь все просто проходили мимо – слишком много было этого вокруг – овечьих смертей.
По подсчетам Володи, за неделю жизни экспедиции на хуторе номер семь умерло не меньше десятка овец, и их трупы валялись в самых непредсказуемых местах. Потому что пастухи попросту загоняли вертящихся овец в кошары и оставляли их умирать. Потом они швыряли трупы куда попало, а в загоны забрасывали новых заболевших овец… Можно было задаться вопросом, в чем цель пастухов: в том, чтобы разводить овец или их истреблять? В истреблении они преуспели куда больше…
Техническая работа на курганах шла полным ходом, отряд Володи работал, как часы. А по существу, если проанализировать собранные данные, получалась какая-то ерунда: часть из курганных оградок вполне могла быть обсерваториями; с одной оградки, пользуясь ее камнями, Епифанов рассчитал даже движение парочки небесных тел и остался чрезвычайно доволен, а Витя собрался писать по этому поводу дипломную работу.
А другие курганные оградки были поставлены так, что с них наблюдать за небом не было никакой возможности. Те и другие на диване Володи стояли вперемежку, и никаких закономерностей он был не в силах обнаружить.
Почему?! Как ни ломали все голову, сколько ни обсуждали происходящее, лежа в спальных мешках, придумать ничего не получалось. Оградки задавали какую-то непонятную загадку, и попробуй тут разбери – какие оградки для чего. Епифанов загадочно усмехался, и с ним тоже было непонятно: догадывается он, в чем тут дело, или злополучные оградки бросили вызов и ему.
К ночи поднимался ветер, скрипели ворота – как раз в загоне, где умирали от вертячки овцы. Этот скрип тоже действовал на нервы, смутно ассоциируясь то ли с какой-то тощей зловещей старухой, наблюдающей из темноты, то ли с мумией, но уже не овцы, а человека, и с мумией вполне живой, вертлявой и быстрой, затаившейся за теми же воротами.
Андрей с Димой сходили, привязали ворота веревкой. Первый же порыв оборвал ее; парни смотрели, удивлялись – веревка была вполне прочная, и непонятно, почему порвалась. Но второй раз, что характерно, ворота привязывать не стали.
По вечерам хорошо было только в домике, в двух его маленьких, очищенных от скверны комнатах. Тут при мерцании свечей, в свете керосиновой лампы собирался кружок игравших в карты или в какую-то веселую молодежную игру. Усаживались поближе на спальниках ребята, обсуждавшие результаты дня, а то и всех проведенных здесь дней, раскладывали на планшетах карты, раскрывали полевые дневники. Именно тогда Витя начал признавать Андрея, а Лена окончательно взяла в приятельницы Олю.
В своем закутке при свете керосинки сидел Епифанов, на складном стуле, перед таким же складным столом. Засыпал он всегда позже всех, и Володя удивлялся фантастической работоспособности старика. Но сколько бы Епифанов ни работал, он был готов в любой момент отложить книги или тетрадь, в которую писал карандашом, и отвечать на любые вопросы, рассказывать о своих бесчисленных приключениях. Но больше всего любил он рассказывать о приключениях духа, и это было несравненно интереснее. Куда там дохлому верблюду!
…Вот молодой француз Кастере бросается в реку, уходящую в каменную полость, в пещеру. Никто не знает, куда ведет поток, и поведение Кастере – это даже не риск, а безумие, вернейшее самоубийство!
Но Кастере почему-то не погибает. Полузадохнувшегося, побитого о стены пещеры – берега подземной реки, его выбрасывает в большой подземной полости, и тут, в полном мраке, он обнаруживает целую картинную галерею.
Вот художник Мигуэль де Саутуола… Неплохой художник, но отнюдь не тот, чье творчество сделает революцию в искусстве, полюбил рисовать в пещере Альтамира. Чем привлекала его темнота тесных галерей, трудно сказать. Художник часто брал с собой дочь, девочку 12 лет, Марию. Девочка брала фонарь, уходила далеко в недра пещеры, смотрела на потолок и стены, покрытые скальными натеками.
Однажды Мария прибежала к отцу с криком: «Торос! Торос!», что в переводе с испанского означает: «Быки! Быки!». «Папа, там на стенках быки!» – кричала девочка. Мигуэль де Саутуола пошел посмотреть, о чем кричит дочь, и обомлел: стены и потолок коридора покрывали великолепные настенные росписи. Больше всего там было изображений бизонов, сделанных красной и коричневой краской, в натуральную величину. Иногда изображения накладывались друг на друга, но невозможно было отделить более поздние рисунки от скрытых под ними более ранних – рисунки выполнялись в одном стиле.
Так было открыто наскальное искусство палеолита, и произошло это в 1875 году.
Мигуэль де Саутуола начал исследовать пещеру и все время находил в ней все новые и новые изображения быков и кабанов, сделанные красной, коричневой, желтой и черной краской. В одном из подземных залов он нашел даже изображение неведомого получеловека-полуживотного – возможно, древнего колдуна.
Раскопки в привходовой части пещеры и возле стен ее коридоров и залов дали обширный материал; тогда уже была известна мадленская культура древнего каменного века возрастом от 8 до 15 тысячелетий. Находки в пещере свидетельствовали: ее посещали люди, жившие на земле именно в эту эпоху.
Саутуола сделал то, что должен был, по его представлениям: он вынес свое открытие на суд научного сообщества.
Беда Саутуолы была в том, что он столкнулся с очень убежденными людьми… С людьми, которые были абсолютно уверены в правильности теории Дарвина, в происхождении человека от обезьяны, и в теории прогресса – то есть движения от примитивного к сложному и от грубого к совершенному.
По этим представлениям, первобытный человек, современник мамонта и дикого быка, мог быть только диким троглодитом страшного вида, неопрятным и грубым. Всю жизнь этот дикий человек, только недавно произошедший от обезьяны, с огромным трудом добывал диких зверей, жрал их мясо полусырым или сырым, одевался в плохо выдубленные шкуры, не знал ни семьи, ни государства, ни частной собственности. Смешно и предположить, что такое зверообразное существо могло бы создавать предметы искусства, а тем более – целые картинные галереи.
Саутуола доказывал, что первобытный троглодит мог быть художником ничуть не хуже живущих в XIX веке, а это противоречило тем представлениям о прогрессе, которые сложились у ученых. И научный мир приложил просто титанические усилия, чтобы опровергнуть открытие Саутуолы.
Рисунки в пещерах сделали римляне, доказывали одни. Нет, эти рисунки могли сделать и финикийцы. Что вы, уверяли третьи, – разве вы не видите на стенах пещер благородных пропорций живописи Возрождения?! Рисунки сделаны не ранее XV века, это сразу видно… Находились даже ученые люди, всерьез уверявшие, что рисунки в Альтамире сделали испанские партизаны 1805–1806 годов. Тогда Наполеон завоевал Испанию, но народ поднялся на партизанскую войну, и Наполеон так и не смог назвать Испанию частью своей империи… Партизаны прятались от французских войск в пещерах, им было скучно, вот они и стали от нечего делать рисовать…
А первобытный человек… Как?! Разве вы не знаете, что первобытный человек был жалким, вонючим дикарем, усеянным насекомыми, и был совершенно не способен к изобразительному искусству?!
Естественно, Мигуэля обвинили в том, что он сам нарисовал этих быков и кабанов. Художника шельмовали в печати. С ним обращались, как с жуликом, пойманным на попытке обмануть добрых людей и не заслуживающим снисхождения. Несчастный Мигуэль умер, так и не дождавшись справедливости.
А всего через двадцать лет самые главные, самые влиятельные из его гонителей вынуждены были признать пещерное искусство. Открытия, сделанные самими учеными, свидетельствовали: Мигуэль де Саутуола вовсе не подделал изображений, не выдумал того, чего нет. Он только опередил других, и то случайно…
Надо отдать должное палеолитчикам Франции: стоя на коленях у входа в Альтамиру с зажженными свечами в руках, они просили прощения у того, кому это уже не могло помочь…
Когда Епифанов рассказывал, весь отряд как-то собирался, примолкал, даже картежники откладывали карты.
…А кроме проблем со странностями курганных оградок, организации работ, наблюдения за студентами была у Володи специфическая головная боль: приближался День всемирной солидарности трудящихся. Где-то и у кого-то возможность не праздновать годовщины какой-то чикагской забастовки вызвала только удовольствие, но уж не во глубине сибирских руд, не в этой общественной среде. 1 Мая сулило и предлог напиться, а потом славно подраться и одновременно позволяло выразить лояльность советской цивилизации. Ведь если кому-то и было хорошо в советские времена, то как раз таким, как Петька, Сашка и Николай. Ни понять сущности рухнувшего режима, ни осознать, как много они приобрели с его падением, эти деградировавшие, вечно нетрезвые последствия пьянства нескольких поколений были совершенно не способны.
У них появились новые возможности? Но они вовсе не интересовались этими возможностями и не хотели их использовать. Не поедут же они за границу, не пригласят же к себе пастухов из Австралии для профессионального общения, не порадуются же они, что теперь их страна не вызывает в мире отвращения и страха?
Да они и не понимают всего этого. А понимают ровно одно – что вот, была чуть ли не в любое время суток водка по пять рублей при зарплате в триста, а про хлеб и мясо просто можно было и не думать. У них отняли золотое время, когда можно было пить и не задаваться никакими вопросами!
Эта возможность пить, воровать и не думать покупалась разворовыванием, расшвыриванием на ветер собственных недр, вырубкой лесов, жизнью за счет будущих поколений. Но и этого они не понимают и никогда не захотят понять. Потому что всякая привычка самостоятельно думать, брать на себя ответственность, оценивать положение страны и народа выбита из них еще в поколении дедов; потому что никто из них никогда не думал ни о чем, кроме как о самых простеньких вещах. Мысли у них, как у Буратино – коротенькие-коротенькие, маленькие-маленькие, деревянненькие-деревянненькие.
Праздновать советский праздник они будут истово. Если экспедиция будет праздновать вместе с ними, то неизбежна потеря дистанции. Того принципа, который железно отстаивал Володя с момента знакомства, а помогала ему вся экспедиция: у вас, ребята, свои нравы, у нас – свои.
Если не пить с ними 1 Мая и вообще не праздновать этого давно сгнившего события, то возникнут вопросы: что же это за гады поселились тут, на славном советском хуторе, наши ли вообще это люди и не нужно ли тут же, на этом же месте, набить им морды и выразить таким образом лояльность великой эпохе, когда водка стоила пятерку?
У Епифанова и у Сергея была даже идея – уехать на 1 Мая всей экспедицией в Абакан, да очень уж не хотелось терять минимум три дня: день собирать лагерь, день в Абакане, потом день опять садиться на место…
И еще Володю очень беспокоило, что он не видел до сих пор четвертого пастуха. Что зовут этого неведомого пастуха Гришка, Сашка с Петькой ему еще сказали, но очень неохотно, пожимая плечами в ответ на любые другие расспросы. Они явно не хотели говорить о Гришке, и даже сама тема их пугала.
Несколько раз пытался Володя застать таинственного Гришу врасплох, но всякая попытка неожиданно войти в бытовку не приводила ни к чему. Каждый раз Гришка уходил «на минуточку» – то «до ветру», то посмотреть больных овец, и всякий раз Володя уходил, не дождавшись Гришки, хотя привык ложиться несравненно позже пастухов, а те буквально валились с ног в такое страшно позднее для них время – скажем, в 12 часов ночи.
Попытки застать его в бытовке рано утром (пастухи выгоняли стадо часов в семь) имели тот же результат: Гришка уже «был при стаде». Загадочный Гришка откровенно избегал контакта; оставалось гадать, что же это за таинственная фигура пристроилась тут, в скромной должности овечьего пастуха. И зачем.
…В этот день все было как обычно, даже еще не схлынул поток птичьих стай, упорно стремящихся на север. Им рассказывали, что перелет окончится примерно числу к седьмому, а может быть, даже к десятому. «После праздника Победы уже не летят», – объяснил Володе один местный, странно связав два события.
Необычность проявилась в рыке какого-то жуткого механизма, скорее всего, трактора, раздавшемся около полудня. Действительно, какая-то железяка промелькнула около озера; кто бы это мог быть, при здешнем-то малолюдстве?!
– А ведь отвыкли мы от тракторов… – заметил Дима и тем выразил общее впечатление.
Действительно, странное впечатление производил трактор, ползущий по склону холма.
– Не перевернется?!
