Текст книги "Орден костяного человечка"
Автор книги: Андрей Буровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
ГЛАВА 29 Правильный бог
Уже в стране Хягас Чуй с интересом присматривался к мусульманам. Поражало, что каждый мусульманин мог не знать другого, но поступали они одинаково: в одно и то же время мусульмане молились с одними и теми же словами, обратившись головами к одному и тому же месту: к черному камню Каабы. Они охотно рассказывали Чую про черный камень, рухнувший с неба в незапамятные времена, и про то, как пророк Мухаммед велел замуровать черный камень в стену главной мечети священной Мекки, в Каабе. Черный камень стал символом Неба, символом беспредельного могущества Аллаха, пославшего на землю знак своего могущества и воли.
В мусульманских городах юга Чуй видел каждый день – потоки людей со всех сторон сходятся в мечеть. Чуй знал: в каждой мечети есть углубление в одной из стен – михраб. Углубление направлено в ту сторону, где находится священный город Мекка, и все мусульмане в мечети тоже обращаются головами к черному камню, посланнику воли Аллаха.
Воображение подсказывало Чую: в одно и то же время по всей земле, до загадочных стран, где всегда жарко, все мусульмане – мириады и мириады людей – стоят в одинаковых позах, под открытым небом и в мечетях, произносят одинаковые слова. «Ля илля илля Ллах… – протяжно выпевали мусульмане, стараясь воспроизвести звуки арабского языка, – Кабар Магомед Иллях!». Чуй знал, что это означает: «Нет бога, кроме Аллаха, и Магомед пророк его».
Мусульмане не признавали никаких богов, кроме Аллаха, не поклонялись местным божествам, презрительно проходили мимо родовых идолов из дерева. Но почему-то у них все получалось лучше, чем у язычников! И торговали они выгоднее, и знали множество вещей, о которых язычники не знали. Мало того, что они все были вместе, и получалось – все идут в мечеть, а Чуй один не идет. Чуй оказывался отделенным от всех остальных жителей города, и это оказывалось грустно.
Но кроме того мусульмане знали ответы на все снедавшие Чуя вопросы! И даже на самый важный для Чуя на пожиравший его изнутри вопрос… Почему все валится у Чуя из рук, почему у него разваливается то, что дает прибыль у всех, и даже абрикосы не растут? Базарный люд отвечал просто: не судьба. Или еще более полно: потому что у Чуя нет хорошей судьбы, а есть плохая. Это было объяснением, которое заставляло сторониться Чуя – человека со скверной судьбой, но мало что объясняло для него самого. Например, это не давало объяснения – из-за чего у Чуя такая плохая судьба? Ведь раньше же была хорошая… И главное – а что надо, чтобы у Чуя опять стала хорошая судьба? Чтобы все удавалось, как у всех?
А мусульмане, получается, знали ответ и на эти важнейшие вопросы!
Чуй рассказывал мулле Хасану, что ему нет хорошей судьбы, и задавал вопрос – а почему?!
– Ты сделал что-то такое, что прогневило Аллаха… – отвечал Хасан, посторонившись, чтобы не прикоснуться к язычнику. – Подумай, что ты совершил такое, чего Аллах никак не может тебе простить.
Это было уже невероятно и показывало прямо-таки невероятную проницательность ислама!
– Как же мне исправить свой поступок?
– Сначала ты должен принять истинную веру, очистившись от скверны греха. И тогда все сразу станет ясно.
Пожалуй, только одну небольшую часть своего золота Чуй потратил со смыслом, и то по одной-единственной причине – угощение, приготовленное им для муллы и чалмоносных стариков не успело протухнуть и испортиться. Все купленное и приготовленное им сожрали с такое невероятной скоростью, что проклятое золото, пожалуй, просто не успело проявить свой дурной нрав.
Так Чуй сделался мусульманином и теперь мог идти вместе со всеми в мечеть – в час, когда птицы чертили золотое закатное небо, и пронзительно-печально, усиливая вечернюю грусть, кричали с минаретов муэдзины. Став мусульманином, Чуй был наречен новым для него именем Дамир. Новое имя не то чтобы не нравилось ему… это имя было непривычное, и Чуй все равно думал про себя, как про Чуя. А потом он заметил, что другим тоже легче называть его Чуй. Само объяснение его главного вопроса не приходило к Чую-Дамиру, и он опять попросил у муллы объяснений, как можно испросить прощение у Аллаха.
– Ты не должен был брать награбленное древними царями! За это ты и не можешь никак использовать свое золото.
– Древние цари и сами награбили все это…
– А ты украл награбленное, и совершил грех целых два раза!
– Что же теперь?
– Откажись от неправедного богатства – оно все равно не пойдет тебе впрок.
– Может быть, на украшение мечетей?..
– Ну да! А потом эти мечети развалятся или в них ударит молния! Нет уж, проклятое золото не для строительства дома Аллаха!
За две недели непрерывных подаяний Чуй раздал нищим привезенное из Салбыка богатство, отдал золото на богоугодные дела. Богоугодных дел получилось много, и Чуй даже удивлялся, откуда набралось в Кашгаре такое количество нищих, увечных и больных, расслабленных членами и слабоумных.
Но любое богатство иссякает, если к нему не прибавлять, а ведь и самому Чую надо было где-то жить и что-то есть. Все уже все знали и так, но Мураду рассказал Чуй свою историю в особенно точных подробностях и просил его взять к себе в приказчики.
– Сколько у тебя сейчас денег? – спросил неожиданно Мурад.
– Еще много… В первом мешке все кончается, а во втором еще много вещей из золота и серебра.
– Я не про это, меня не интересуют сокровища древних чертей… – При этих словах осторожный Мурад подул на свое левое плечо – каждому мусульманину известно, что именно на нем и сидит Иблис. А Чуй подумал, что древние цари все-таки очень мало походили на чертей, пусть даже они страшные язычники.
– Меня интересует, сколько денег ты заработал на торговле.
– Всего девять тысяч за все время… А потерял почти двадцать.
– Потерял ты дьявольские деньги, а девять тысяч золотых Аллах дал тебе заработать. Не будь его воли, ты не получил бы даже медной монетки.
При этих словах Мурад очень строго посмотрел на Чуя, даже подался вперед, а Чуй всем своим видом изобразил внимание и раскаяние.
– Раз так, – продолжал Мурад, – ты вполне можешь вложить в дело эти девять тысяч золотых… Например, ты вполне можешь вложить их в мой караван, который пойдет в страну Хягас. Тем более, тебе придется продать и дом с садом – ведь он куплен на деньги, проклятые Аллахом, и его чуть не съели жуки… А пока ты ходишь с караваном, тебе и не очень нужен дом.
Допустим, не совсем дом съели жуки, но это уже были частности… Чуй не очень замечал их, Мурад тем более.
– Ведь эти деньги Аллах дал тебе заработать, и на них нет никакого проклятия, – добавил Мурад по мере того, как его слова проникали в сознание Чуя. – А мы проверим, так это или не так. Если и на этих деньгах лежит проклятие – вот тогда я и возьму тебя в приказчики.
– Ты доверяешь мне, а я ведь тебя обманул!
– Ты обманул, рассказывая про то, откуда взял золото, и потчуя меня сказками о разбойниках. Но ты не солгал в остальном и потом тоже был честен. Я знаю – ты не вор и не лжец.
– Но кто знает, смогу ли я опять стать богатым…
– Ты уже забыл – для большинства людей твои тысячи золотых – уже богатство. Не гневи Аллаха, мусульманин!
– И если ты доверишься мне, я не знаю, смогу ли подняться.
– Ничего страшного, – серьезно ответил Мурад, – люди поднимаются из еще более глубоких пропастей. А если я и потеряю деньги, ты будешь работать у меня караванщиком… Хочешь?
– Ты очень добр со мной, Мурад.
– Я справедлив, и не больше того.
Так получилось, что на двадцатом году жизни Чуй продал дом, вложил все деньги в торговлю и начал работать подручным у купца Мурада. Деньги обернулись прибылью, верблюды не издыхали в пути, никто не сбегал, прихватывая хозяйскую казну.
– Вот видишь?! Аллах простил тебя, – так сказал Мурад Чую-Дамиру, и Чуй почувствовал, что вот теперь он и правда становится кашгарлыком.
Еще много раз Чуй прошел с караванами в Хакасию и на Алтай, в Монголию и в Хорезм. Мурад давал Чую денег, советовал, во что можно их вложить. Пока Мурад совсем не одряхлел, он советовал правильно и Чуй получал свою прибыль. То, что зарабатывал Чуй, уже вовсе не было проклято, и заработанное оставалось с ним. Прошли годы, и Чуй постепенно вырос в может быть и не очень богатого, но вполне обеспеченного купца. Вот только времени на это ушло много, и ходить с караванами становилось все труднее и труднее: перевалив на четвертый десяток, Чуй начал седеть и толстеть.
– Мне нужен человек, все время живущий в стране Хягас… – сказал ему тогда Мурад. – Живи на родине и собирай меха и кожи.
Стареющий Чуй поселился в степи, неподалеку от запустевающего города Орду-Балык. Не было больше каганов с их войском, не было ученых чиновников с перьями в специальных пеналах. Не было торговцев, привозивших все нужное, чтобы жил большой город – столица каганов Хягас. Запустевали сады, разрушались дома. Орду-Балык становился городом-призраком, и не всякий человек захотел бы жить в таком месте. Бродя по знакомым с детства улицам, Чуй убеждался – его детям лучше жить не здесь.
Да дети и не хотели жить здесь. Только один из сыновей Чуя женился на кыргызке и остался навсегда на родине отца и его предков. Всего же Чуй к старости стал отцом трех сыновей и двух дочерей (умерших не помнил ни он сам, ни жены Чуя).
Как и всегда, большая часть родившихся детей умирала в первые два или три года, но ведь и пятерых вполне достаточно, чтобы старость Чуя не сделалась страшной неприкаянной старостью последнего в своем роду. Чуй пустил корни на родной земле через своего сына. Чуй даже посетил родовые места на берегу речки Качи и еще раз увидел красные пласты глины, выступающие из откосов, и постоял в тени Караульной горы. Племя давно ушло на север, пустая земля стояла без чумов. И никто не мог рассказать, куда ушел род Чуя, в каких краях нашел свой конец Сенебат.
На старости лет, достигнув пятидесяти лет со дня рождения, Чуй решил совершать священное путешествие в Мекку – хадж. Хотя бы раз в жизни должен сходить в Мекку мусульманин, хотя бы раз наполнить взор созерцанием священного черного камня и прочих чудес этого великого города. Облачившись в специальную одежду, ихрам, должен он испить воды из священного источника Зем-Зем, обойти мечети Мекки и Медины – городов, видевших Пророка.
Как и многие до него, Чуй ушел в хадж, сделав на этой земле главное – оставив детей и внуков, которые будут знать, чем наполнить свои животы. Как очень многие до него и после него, Чуй бесследно исчез, уйдя в хадж. Ушел, растворился, исчез.
Никто никогда не узнал, что стало с Чуем на другом конце земли. И дошел ли он до другого конца земли, где стоит священный город Мекка, увидел ли черный камень Каабы, облачился ли в ихрам, испил ли воды из священного источника Зем-Зем, наполнил ли свой взор мечетями Бейт-Уллах? Или бедный Чуй погиб еще по дороге к священному городу?
Что было последним виденным им в жизни, какие звуки стали погребальным пением над старым, уставшим жить телом пятидесятилетнего Чуя? Был ли это тягучий грохот лавины в Небесных горах, свистящий вой песчаной бури, вкрадчивое рычание зверя?
Вряд ли с ним случилось плохое по вине монголов. Монголы охотно давали пайцзы купцам, Мурад и Чуй были у них в доверии. А ту, свою первую пайцзу, взятую с тела умиравшего на Салбыке Альдо, хранил Чуй как самую большую драгоценность и, конечно, взял ее с собой. Вот костяного человечка Чуй с собою не взял; этот древний амулет он оставил старшему сыну как память о себе и как знак принадлежности к древнему роду тохар. Человечек остался в семье.
Так или иначе, но настал день, когда Чуй ушел из родного дома, уехал одвуконь на юг и никогда больше не вернулся. Тут надо сказать, что между сыновьями Чуя сразу же возникло противоречие, потому что двое из них считали поступок отца разумным и достойным мусульманина, а вот третий плохо исполнял предначертания ислама и сильно обвинял эту веру в том, что она отняла у него отца. Не будь Чуй мусульманином, никуда бы он не потащился на старости лет и еще десять, а то и двадцать лет радовал бы детей и внуков своим присутствием на земле! И потому сын Чуя, оставшийся жить в стране Хягас, хоть и успел Чуй сделать его мусульманином, был очень нерадивым исполнителем обрядов и почти позабыл делать намаз.
Внуки Чуя, живущие в Кашгаре, мусульманами остались, а внуки, жившие в стране Хягас, мусульманами уже не были. Сам же Чуй был постепенно забыт, как забываются все люди, кроме великих. Кроме тех, о которых надо помнить не только членам их семьи.
Чуй таким человеком не стал, и его потомки, снова познавшие Единого Бога под именем Бога-отца от православных священников, понятия не имели о том, что еще шесть веков назад в их роду был человек, уже поклонявшийся Единому – пусть и под именем Аллаха. И получается, что костяной человечек на веревке – единственное, что осталось от Чуя и жило после него самостоятельно.
Костяного человечка отец передавал сыну, а дед внуку, но амулет перестал быть памятью о позабытом Чуе и неведомом роде тохар. Костяной человечек стал знаком того, кто умел делать то, чего не умеет большинство людей – например, предвидеть будущее или лечить трудные болезни.
ЧАСТЬ V
Строители
ГЛАВА 30
Потомки царей и рабов
30 июня
– Володя… А ведь вам кто-то сильно мешает…
– Ну и кто бы это мог быть? Надеюсь, все-таки не сам Эрлик-хан? [17]17
Один из самых могущественных духов в традиционной вере хакасов.
[Закрыть]
Виктор обиженно замолчал, надулся и тут же ушел, втянув голову в плечи. Володя почувствовал укол раскаяния. Всякий раз он огорчался, обижая Витю Гоможакова… Но что можно поделать, если Витя просто напрашивался на обиды: эта его звериная серьезность!
К счастью, есть еще и Костя Костиков, который не будет долго разводить антимонии и Витю всегда защищает. Ну вот, услышал разговор, и сразу с ходу завопил:
– Вам обязательно надо еще раза три выбрать пустую породу, чтобы хоть что-то понять?! До вас еще ничего не дошло?!
– Костя, Костя, не надо меня оглушать… А про помехи ты мог бы поподробнее?
– Подробнее вам Витя объяснит…
Костя прав. Надо будет извиниться перед Витей. Вряд ли он сможет объяснить что-то, но ведь и правда безобразие!
– Пока объясни сам… Вдруг пойму?
– Володя, вы сколько времени копали?
– Почти неделю… Костя, не тяни душу, все понятно – копали без толку, потому что кто-то не хотел, чтобы мы его нашли… Все правильно?
– У вас есть другое объяснение?
– Есть… Даже сразу два… изложить?
Костиков откинулся к нагретому камню, вытянул руку с двумя торчащими пальцами, загнул один из них с преувеличенной серьезностью.
– Первое, – продолжал Володя. – Тут может не быть никакого погребения. Это мы придумали, что оно существует… А мало ли кто что придумывает, верно? Ну вот… И второе: мы просто ошиблись. Может такое быть?
Костя молчал.
– Что, считаешь – мы не ошибаемся? Так, что ли?
– Не так… Что могли ошибиться – понимаю. Но вы не ошиблись, тут и правда есть погребение, просто вы не можете его найти.
– Откуда ты знаешь, Костя?
– Знаю, и все. Ты забываешь, Володя, что я пусть и не сильный, но шаман.
– Не забываю я…
Володя перевернулся на живот. Костя Костиков остался за спиной: умный, что-то важное знающий (или воображающий, что знает).
Жаркий полдень. Прогретая земля. Жужжат насекомые. Большие груды развороченной лопатами земли, врезанный в землю черный четырехугольник – это сегодня закончили раскоп там, где ткнул пальцем Епифанов. Нет ничего! Володя готов поручиться – они вгрызались в землю, которую не потревожил никто и никогда. Может быть, так удивляться и не стоило, но Володя как-то не ждал провала: он уже привык считать выводы Епифанова верными.
Он уже знал, как точны вычисления Епифанова; на его глазах уже падал луч на сделанный Епифановым мазок. Но как приятно было видеть толпу, замершую было, напряженно следящую за лучом солнца, и как зашумела, заорала по-русски и по-хакасски толпа, когда луч уперся в центр поставленного Епифановым крестика (теперь знак нанесли увереннее, да и вычисляла подобающее ему место Ли Мэй).
Похоже, в программе праздника летнего солнцестояния это был не последний момент, и 22 июня стало очередным подтверждением всех предположений и всех расчетов Епифанова.
С тех пор кое-кто из хакасской интеллигенции не растворился после праздника, а стал появляться в экспедиции. И с разными целями, разумеется. Две вечно пьяные компании Епифанов выпроводил в шею под веселые комментарии всей экспедиции. А вот Костя Костиков остался, и Витя Гоможаков остался. Косте еще хорошо – он делает народные инструменты, и его начальству наплевать, где именно он их делает, в Абакане или в палатке, которую разбил в лагере экспедиции. Ходит, смотрит, расспрашивает, внес даже свой вклад продуктами – притащил живого барана.
На предложение зарезать и разделать барана, правда, побледнел и убежал, но ведь и это типично: внес идею есть именно барана, потому что считал – хакас должен принести барана, а, скажем, не ящик с тушенкой. А резать и разделывать ему барана не хочется, потому что хакас-то он хакас, но горожанин, привыкший извлекать баранину из холодильника, а не пасти и добывать ее на пастбище.
Одним словом, прижился в экспедиции Костя, стал почти что ее членом, и полезным. Мальчишки вроде бы и готовы посмеяться, когда он уходит из лагеря с чем-то круглым в пакете – с шаманским бубном, начинает вечером постукивать в него, напевать и приплясывать… Но смейтесь, смейтесь, ребята, а иногда начнешь вспоминать, какие события разворачиваются порой, – не худо бы… Так что и эта сторона жизни Кости не всегда встречала только насмешку. Как знать, был бы он на Улуг-Коми тогда, 9 Мая, глядишь – и обошлось бы меньшей кровью, меньшими страданиями и страхами.
Вите Гоможакову жить тут труднее – как-никак, научный работник. Чем он маскировал свое сидение здесь, в экспедиции, Володя не знал… и дорого отдал бы, чтобы узнать. Очень часто появлялось у него подозрение, что Витя официально изучает здесь этнографию русских: в такие уж минуты Витя нырял в блокнот и судорожно начинал в нем что-то писать. Единственно, в чем они оба сходились, – полноватый, вечно обижавшийся Витя и крепко сбитый, уверенный в себе Костя: оба не сомневались, что «кто-то тут мешает» и «что-то здесь с раскопками нечисто».
Хуже всего, что Володя, как ни делал скептическую мину, и сам пребывал в полной уверенности – есть тут «кто-то» или «что-то», из-за кого уже второй раскоп не завершается ничем. Две дурацкие дырки в теле земли, два свидетельства неуспеха. Первый раз Епифанов так был уверен, – вот сейчас, прямо сейчас найдем погребение! – что даже прекратил все остальные работы.
Только дождался конца празднества, только хакасы ушли, привязав цветные тряпочки к камням курганной оградки Салбыка, только уехали последние праздновавшие и пировавшие, а к намеченному месту, к скрещению священных трасс, бежали люди с лопатами, колышками и веревками – размечать и начинать раскопку. Вот сейчас… А сейчас и не было ничего.
Володя сел; от резкого рывка немного зашумело в голове. Промчались мальчишки: вот кому нипочем жара! Что-то с хохотом орут, топочут, тащат на палке то ли собственную вырезку из картона, то ли лошадиный череп (Володя содрогнулся, вспомнив трупы-мумии на хуторе номер семь).
– Володя, вы представляете! Мы промахнулись чуть ли не на десять метров! – Епифанов выглядел очень огорченно. – Ума не приложу, как это так получилось!
– Да бросьте вы сокрушаться, Виталий Ильич. Ну, покопаем еще… Таких вещей в каждое поле сколько угодно, и нечего мучиться из-за этого.
– Вы не виноваты, Виталий Ильич… Это вам пакостит кто-то, не дает себя раскрыть, – уверял Костя.
Володя был готов еще утешать старого ученого, тем более, и утешать-то его брались не все, а только он и Костя Костиков. Остальные и смотрят сочувственно, да не посмеют влезть, сказать что-то Епифанову. Тут ведь как ни говори, а все говорит о его ошибке, что уж тут…
Тут подошел третий человек, без проблем говорящий с Епифановым: Ли Мэй. В который раз залюбовался Володя ее оттенком кожи, нежной фигуркой и лицом – насмешливо-волевым, тонким, умным.
– Мы промазали на добрых восемь метров… Не понимаю, как.
Вид у Ли Мэй был озадаченный.
– С ума сойти… – огорчение, и тут же готовность трудиться: – Будем считать по новой?
– Разумеется!
– Я вам не нужен?
– Лежите Володя, лежите! Пока что мы сами. Потом, потом уже возьмете ребят, разметите новый раскоп…
Епифанов отошел, внимательно рассматривая камни. У него появилась в последнее время эта черта: вглядываться в камни, что-то прикидывать, а потом вдруг выдавать правильный результат. Интуиция, однако. Вырабатывается постепенно.
А Ли Мэй так и стояла возле Володи. Случайно? Как знать… В агатово-черных глазах не было ничего, что позволяло бы прочитать поведение девушки. Совершенно ничего – глаза у нее блестели, как два полудрагоценных камушка, отражали свет, и все тут. Никакой информации не было в ее черных глазах. И… Почему она остановилась именно тут? Вроде бы идти ей сейчас возле Епифанова, слушать его мудрые речи… А вот стоит, обратив к Володе красивый изгиб торса, уперев в бок точеную руку, смотрит на Епифанова… или в пространство? Даже это трудно так сразу сказать.
– Ли Мэй… Скажите, коллега, а почему все-таки вы стали заниматься именно андроновской [18]18
Андроновская культура XX–XIII века до Р.Х. принесена в степи Казахстана и Южной Сибири европеоидами из Европы.
[Закрыть]и татарской [19]19
Татарская культура VII в. до Р.Х. – I века по Р.Х. – одна из культур, оставленных скифами от современной Венгрии до Северного Китая.
[Закрыть]культурами?
– А потому, что толчок для развития всей китайской цивилизации дали индоевропейцы. [20]20
Племена индоевропейцев в III и во II тысячелетиях до Р.Х. расселились по всей Великой степи, по всей Европе, в Индии, а на берегах Хуанхэ, в Северном Китае, действительно дали толчок развитию древней китайской культуры Чань-Инь. Родина индоевропейцев до сих пор неизвестна, но, вероятнее всего, это был Южный Урал.
[Закрыть]Когда я это поняла, мне захотелось докопаться до корней… до одного из корней.
– Тем более, что родились вы в Хэйлуцзяне… [21]21
Хэйлуцзян – одна из северных провинций Китая, граничащая с Россией по Амуру.
[Закрыть]Это тоже было важно?
– Конечно! Там и климат, и вся природа больше похожа на то, что я вижу в Южной Сибири. Но только у нас все-таки теплее. И вот пришлось переезжать в Новосибирск, а у вас даже в апреле еще нет настоящей весны.
Ли Мэй повернулась к Володе, и тут-то отпали сомнения: девушке хотелось с ним говорить, это было просто написано в ее глазах. Никакой тут не было случайности.
– Ли Мэй! – позвал Епифанов. Он был откровенно недоволен, и все же Ли Мэй не торопилась.
– Давайте я объясню, как надо делать нашу весну все-таки немного более теплой. Но это же делается не так, не на ходу…
– Ли Мэй!
– Я зайду к вам позже, после работы…
И девушка побежала к недовольному Епифанову. О чем они говорили, Володя не слышал, но Епифанов воздевал руки, что-то темпераментно объяснял. Володя опять прилег было. Невольная расслабленность от жары, и сразу еще от того, что в ближайшие часы работы для него точно не будет. С другой стороны, хорошо! Лето в самом разгаре, даль плохо видна от марева, сизое, как промокашка, выцветшее небо мягко мерцает. То ли дело осенью, и не в этих местах, а на севере! Там небо пронзительно синее; северяне даже рисуют небо тропиков, небо степей – южное небо – таким же синим, как у себя. А оно вон – как несвежее исподнее, и облака видны на нем нечетко. То ли мешает марево, то ли и правда несет по небу испарившуюся воду не плотными тугими комьями, а размытыми, нечетких форм разводами.
Володя встал, прошел буквально метров десять, встал ближе к воротам оградки: ему хотелось посмотреть, как будут мерить. Сердце стало постукивать сильнее, чем ему положено в 38 лет, сильнее стало мутить от жары… И он ведь понимает, почему.
Опять портвейн… Правда, не с утра, теперь все-таки уже с вечера, но нельзя же заниматься этим каждый вечер… А с другой стороны, он ведь уже обещал Епифанову, что не будет делать этого по утрам. Со второго дня на Салбыке он обещал – и совсем перестал похмеляться. Но с другой стороны, и без того портвейн есть портвейн, особенно если пить его каждый вечер.
Неслышной походкой прошла сбоку красавица Ли Мэй, опять с планшетом, рулеткой и непроницаемым выражением лица. Интересное дело – Епифанов еще несколько дней назад предупредил, что если Володя «пальцем тронет» Ли Мэй, он тут же вылетит из экспедиции.
– Потому что у вас, Володенька, обижайтесь не обижайтесь, замашки старого развратника. А Ли Мэй – девушка очень хорошая, не смейте ее развращать.
Володя был согласен, что девушка очень хорошая – и красавица, и умница. Этот цвет кожи! Эта точеная фигурка с опущенными, не по возрасту, грудями (у азиаток грудь обычно мягкая уже в девичестве). И этот изумительный акцент! Но кто сказал Епифанову, что Ли Мэй так уж сильно обидится, если он, Володя, «тронет ее хоть пальцем»? Во взглядах Ли Мэй, как ни трудно читать во взглядах китайца, Володя обнаруживал уж по крайней мере интерес. И если честно – ведь вполне можно даже «не трогая и пальцем» делать так, чтобы интереса к нему у Ли Мэй стало побольше. В чем прав Епифанов – при некотором опыте это и не особенно трудно.
А его эта девушка волновала… Было в ней что-то незаурядное, чего уж там. Что-то, что заставляло видеть в ней не только милую девчушку… девоньку около науки, которых всегда полно в каждой лаборатории, в каждом коллективе ученых, чем бы конкретно он ни занимался.
Опять промчались с воплями мальчишки. Господи, в такую жару еще с воплями! Еугенио мчится так же, как Сашка Арефьев и Васька Скоров, и орет так же – уже без акцента. У этих – свои интересы, свои занятия.
– Володя!
– Ау…
– Соберите народ, организуйте какое-нибудь занятие в лагере. Мы с Ли Мэй тут немного померяем, возьмем с собой еще девушек, Наташу с Ольгой, и хватит… Остальным тут делать совершенно нечего.
– Ладно… Тогда мы поехали в лагерь, а как спадет жара – устрою народное гуляние за дровами. Вы уверены, что я вам здесь не нужен?
– Нет-нет! Володенька, вы уж лучше организуйте это… народное гуляние.
– Наро-од!
Опыт незаменим не только при общении с Ли Мэй, и спустя какие-нибудь полчаса Володя уже опять лежал – но уже на одеяле, возле хозяйственной палатки. Что характерно, уже и вставать не надо, даже когда спадет жара и пора будет двигаться на народное гуляние. Народ сам соберется, причем именно той группой, какой надо: Андрей, Дима, Витя, Толян, мальчишки и тронется за дровами. Можно лежать и смотреть в небо. Небо синеет к вечеру, обретают форму облака. Пухлые, белые, плывут себе и плывут по синему фону… Хорошо!
Володя повернул голову, уперся взглядом в толстую пеньковую веревку, растяжку палатки-балагана. Тут же, в поле зрения, и канистры с водой, и сколоченный из досок, покрытый клеенкой стол, углубленный в землю, очаг – привычный, родной мир экспедиции. Мир, приметы которого ничуть не изменились за двадцать лет, с первых Володиных экспедиций.
Хорошо, если ему суждено уйти из жизни именно из экспедиции. Это не худший вариант – уйти именно отсюда, благодарно сохранив в сознании весь этот мир. А с другой стороны, какой-то извращенный садизм во всем этом – в том, чтобы уехать в чужую страну и там сгинуть – и попасть туда прямо из этой экспедиции.
Володя в экспедиции был счастлив, и особенно здорово, что осознавал это. Слишком часто это ощущение счастья обманывало, приходило слишком поздно: когда уже уплывало в прошлое то, что и создавало это настроение. Прекрасно было осознавать, что ты находишься там, где тебе надо находиться, делаешь ровно то, что ты хочешь и что ты должен делать, и если чего-то в твоей жизни нет, то это по собственной глупости. Потому что все, чего у тебя нет, ты можешь иметь, как только тебе этого захочется. А вокруг – чудная хакасская степь, сопки, выцветшее небо жарких стран, вечерние облака из-за холмов, жизнь в лагере экспедиции, и в этом году экспедиция началась еще в апреле.
Володя был уверен: дед рад был бы такому настроению. Кажется, он как-то незаметно вошел в возраст, о котором говорил ему дед… Когда он, сам того не сознавая, станет занимать важное место в жизни многих людей… Как занимал сам дед. И Володя все острее чувствовал, что жизнь его – на переломе. Если он и останется в живых, возвращаться к прошлому нельзя.
Ну ладно… Тяжелее всего – сидеть вот так и ждать, как повернутся события. Как там Сашка… Несколько раз Володя просыпался под утро и всякий раз начинал думать про Александра – как он там? Давят ли на него, требуя отказаться от отца, от права жить с отцом и от России? Раза два пытался представить: что может сейчас делать мальчик?
Раз это было часов в шесть утра, палатка сотрясалась от ветра. В Хакасии это типично: ветер, который поднимается перед рассветом и дует, пока совсем не рассветет. Володя любил лежать в спальном мешке, курить и слушать ветер – как он надувает тент, играет веревками, затихает между палаток и кустов. На этот раз привычное занятие дополнилось еще и этим – думать про Сашку.
Значит, в Израиле сейчас час ночи… Володя запомнил собственную мысль, вернулся к ней в середина дня. Так, сейчас половина пятого… там, значит, половина первого. Что же может сейчас делать Сашка? Вроде бы Марина собиралась на море? Тогда они вполне могут купаться, погружаясь в Средиземное море. Или ехать к морю на автобусе. Хотя вроде бы собирались и в Иерусалим, как раз на эти примерно сроки. Володя представлял себе старинный белый город, улицу, где каждый первый этаж дома – лавка, крик муэдзинов на закате… Хотя да, сейчас ведь там самый разгар дня, какие там муэдзины! Это тут день клонится к вечеру…
И, между прочим, пора, в конце концов, прекратить с портвейном! Прямо вот сегодня и завязать… Володя взялся за чайник. Вот сейчас он его вскипятит, сварит кофе и позовет народ на беседу к берегу реки. А потом еще подумает про Сашку.
Опять народ сидел у берега реки, слушал гитару, и послушать ее, право, стоило – в руках у Андрея гитара говорила больно уж хорошо.
– Ребята! Заходите ко мне в палатку, поговорим о науке!
– Зайдем чуть попозже.
Володя набрал полный чайник воды и остановился на косогоре: к нему вприпрыжку мчался Васька.
– Папа! Пап… Лягушек ведь вроде едят?
– Едят… Но, понимаешь, их едят не у нас, а в Китае, а также на юге Франции. Там, где другой еды поменьше. А кроме того, вообще надо уметь их готовить…
– Вот Женька на лягух стал охотиться, говорит, надо готовить ихние ляжки…
– Их ляжки, – поправил Володя.
– Ну да, их ляжки. Женька говорит, он сто раз ел уже лягушек, он приготовит так, что мы с Сашкой языки проглотим! Папа, можно взять соли и перца?
– Ну разумеется…
И Володя, до того, как поставить кофе, сходил в палатку-балаган, принес Ваське соль и перец для приготовления лягушек. Испанское родство оборачивалось странными последствиями. Трое мальчишек, уже три недели жившие в одной палатке, постоянно предавались занятиям странным и, с точки зрения взрослых, не всегда подобающим для подростков.
Дня три назад Володя узнал, что трое подростков бродили по ночам, искали, не бродят ли в окрестностях лагеря привидения. Видимо, так уж поняли дети обрывки взрослых разговоров о происшествиях в мае – или так уж понял их конкретно Женька. Во всяком случае, он-то и был организатором. Подростки вставали во втором часу ночи и сидели возле лагеря в засадах, ждали – а не покажется ли привидение? Обнаружил их Витя: пошел среди ночи пописать и перепутался до полусмерти, когда какой-то темный бугорок в нескольких шагах от него ожил и стал вдруг отползать от струи… Роль «оживающего бугорка» сыграл тогда Сашка Арефьев, но и остальные охламоны сидели поблизости. От Васьки Володя узнал, что Евгений очень сердился на Сашку – почему он не выдержал, стал отползать, когда Витя на него написал?! Из-за его несдержанности и другие теперь «раскрыты»…
