Текст книги "Орден костяного человечка"
Автор книги: Андрей Буровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)
Вот и теперь – Женька придумал бить лягушек в заводях реки. Придумал стрелять их из лука, когда лягвы выходят из воды, греются на камушках. Ну, и жарить на костре их ляжки – опять же по вечерам, когда старшие этого не видят. Дикое занятие? Несомненно! Но именно такие мероприятия впечатываются в память на всю жизнь, создают незабываемые впечатления и тем самым создают истинно счастливое детство.
Владимир был только рад активной личной жизни сына, и вовсе не потому, что хотел держать мальчика в отдалении. Васька жил весело и счастливо, и нечего было становиться между ним и его радостным существованием с дурацкими взрослыми «нельзя» и указующим перстом.
Еще в первый день Володя задал Ваське вопрос:
– Хочешь пожить у меня? В моей палатке места на пятерых…
А сын жался, и не желая обижать папу, и совершенно не стремясь в его палатку.
– Понимаешь, у нас с Сашей и Женей очень хорошая компания…
– Смотри сам, но вот видишь, тут отлично можно поставить еще один топчан.
– Не надо…
Мальчик изо всех сил замотал головой, и Володя понял – и правда, не надо настаивать. Наверное, и нынешней доверительностью мальчика он был обязан своим пониманием, умением не быть навязчивым. Его даже трогала уверенность сына, что «в случае чего» надо бежать к папе – поможет, что бы ни случилось; а пока не грянул гром, нечего лезть к папе, вот разве что имеет смысл взять у него специй для приготовления лягушек…
Володя даже наморщил нос и почувствовал, как довольно глупо заулыбался – так приятно было смотреть на загорелого, тощего мальчишку, стремглав бегущего по вытоптанной земле. Подрастает еще одно поколение, и, кажется, совсем не худший вариант того, что вырастает из детей.
Вот встретился с сыном и опять внутренне напрягся: его тоже невыносимо не хочется оставлять. Ему-то было все-таки за двадцать, когда умер дед и он стал жить один (Володя так и подумал – «один», потому что мать и отец были тут не в счет), а ребенку-то одиннадцать, он и правда совсем еще маленький. Может, не идти до конца?! Нет, идти до конца необходимо. Так, как шел Василий Игнатьевич. В него ведь тоже могла влепиться пуля – и в Испании, и даже до Испании, на Новгородчине, во время любого из рейдов. Все могло произойти мгновенно.
Опрокинется ночка стрельбою и стонами,
Разорвет тишину пулеметная смерть.
На убитом шинель с золотыми погонами,
Золотое шитье скроет сабельный след.
И даже еще проще, еще менее героично: отряд попадает в засаду, красные палят по идущим по грудь через реку. Глухой удар, сомкнулась черная вода… И не было бы больше ничего. Ни крупного, сильного человека – погибший не вошел в полную силу мужчины, он не успел оставить след. Разве что поплачет кто-то из русской колонии Риги, скажет нехорошие слова Янис Кальниньш, да станет очень одиноко доживать последние годы на белом свете русскому старику, заброшенному судьбой в маленький немецкий городок. Но не было бы тогда ни второй жизни полуистребленного рода Мендоза, не было бы ни брата Васи, ни этого черного, веселого разбойника Евгения… Ни его собственных удивительных приключений, пережитых на пару с братом Васькой.
Так что нет, идти до конца – надобно. И на этом пути совсем неплохими спутниками выглядит пачка сигарет, чайник с маслянистым черным кофе, лучи низкого солнца на коже, приглушенные звуки гитары там, возле берега. Не худшие спутники на пути, который вполне может окончиться на белой, прокаленной солнцем улочке в провинции Древнего Рима, которую император Аврелиан велел называть Палестиной.
Сейчас из палатки мальчишек слышался радостный визг – там упоенно дулись в карты на раздевание: старший Фомич, туша под сто килограммов, его сын Кирилл и еще кто-то.
– Кто раздевается? – стоя метрах в пяти от палатки, спросил Володя, вызвав своим вопросом приступ радостного хохота.
– Папка быстрей всех раздевается! Идите к нам тоже играть!
– В другой раз.
Палатки разбросаны по лугу, под тополями. Предусмотрительный и мудрый Епифанов поставил палатку подальше – и пускай себе лагерь шумит, сам он будет спать себе спокойно.
Курбатовы не менее разумны, разбили палатку метрах в пятидесяти от остальных. Володя невольно улыбался, вспоминая, как в одной экспедиции огромный пес, датский дог, преследовал одну пару… То есть бедное животное и не понимало, что преследует бедных молодоженов. Пес с простотой милого животного очень заинтересовался их ночными занятиями и приходил в страшное возбуждение от ритмичного скрипа ржавой панцирной сетки в их палатке. Склоняя голову с боку на бок, возбужденно поскуливая, дог постепенно подползал почти вплотную к полотну палатки, и уже по его поведению весь лагерь узнавал, чем занимаются супруги.
А тут еще молодые люди теряли всякую осторожность, сетка с низкой кровати задевала землю, и пес начинал ритмично лаять.
Звяк – стук! – задевала за землю сетка. Гав-гав! – реагировал дог и продолжал разражаться ритмичным гавом, пока действовал раздражитель. Мораль? В экспедиции надо помнить, что из палатки слышно абсолютно все, и что палатки мало приспособлены для супружеской идиллии. Вот и все.
Палатка Курбатовых, надо отдать должное Анне, поражала чистотой и порядком. Несомненно, и сама Анна очень мила и воспитанна:
– Ох, Владимир, я о вас столько слышала! Василий рассказывал мне о ваших приключениях, это же фантастически! Вы должны мне тоже рассказать о своих приключениях!
– Аня, вы русская?
– Конечно! Откуда бы я знала язык.
– Вы говорите очень хорошо.
На самом деле русский Анны сильно отдавал акцентом – или французским, или каким-то иным из латинских.
– Я бывала в лагерях для русской молодежи, их организуют специально. В нашем лагере было правило – никогда не говорить по-французски! Скоро все привыкали говорить только на русском языке, и продолжался лагерь три недели, поэтому мы и умеем.
И про эти лагеря Володя слышал. В этих лагерях дети, а чаще внуки эмигрантов «культивировали свою русскость». Василий в разговор не входил, только затаенно улыбался, делая всем кофе, а разговор с Анной тек легко, Володе было и впрямь интересно. Полурусская девочка из Бельгии, третье поколение эмиграции; красивая девочка, изучавшая археологию в Сорбонне, попала в экспедицию к Василию… Вот, собственно, и вся история… или, вернее, предыстория.
Что Анна умна, образована и очень увлечена Васей – тут не могло быть никаких сомнений. Василий был для нее романтическим героем, девочка откровенно находилась в состоянии острой влюбленности; и все, что видел Володя в этой палатке, так не походило на его собственный дом, что мужик невольно впадал в самую чернейшую хандру.
«Неужели это и вся штука, – думал невольно Володя, – жениться на девочке на несколько лет тебя моложе… И все?! И она будет так же реагировать на тебя, как Анна на Василия? Неужели в этом все и дело?!»
Анна входила во вкус клановой жизни, страшно интересовалась судьбой и образом жизни Володи, активно знакомилась с родственником; энтузиазм этой великолепной молодости заставлял чувствовать себя старым и охладевшим ко всему. «Кроме Люды и кроме Ли Мэй» – ехидно подсказал кто-то внутри. Да, и еще он любит сыновей, и еще хочет успеть написать несколько книг, пока он еще в этом мире… Всего только! Но ведь и правда на душе нехорошо; нет чего-то по-настоящему важного. Последние годы он ходит по кругу, без толку расчесывая неврозы.
Вечерело. Сегодня должна быть еще одна встреча.
– Можно к вам?
– Конечно!
Чем еще хороша палатка – к ней трудно подкрасться незаметно. Вваливаются с шумом, с топотом, пошел разговор о науке, об археологии, о смысле занятия вообще всяким умственным делом. Разливается кофе, трудно говорить с Витей, с Леной и следить за ходом беседы Вити с Андреем; трудно, но как интересно. Странно, что Лена не хочет верить в умение Вити Гоможакова быть шаманом.
– Шаманы такие не бывают…
– А какие бывают?
– Ну… должно же быть в них что-то такое… не от мира сего. А у Гоможакова нет.
– Тогда покажи, у кого есть.
– А тут живет еще один такой… Я не знаю, как его зовут, но на хакаса почти не похож и на голове перья…
– Растут перья на голове?!
– Тьфу! Вовсе не растут, а просто такой головной убор… Как у индейцев.
Андрей захохотал:
– Это привидение индейцев с Маракуни!
Невольно засмеялись и все тоже: про индейцев с Маракуни слышала вся экспедиция.
– Можно к вам?
Заглянул Витя Гоможаков. Такой славный, приятный парень, а надо же, какая луковая, всегда скучная физиономия.
– Витя… Мне хотелось бы извиниться. Прости, все время тебя обижаю… Я неправ.
– Да ладно…
Витя смущенно улыбается.
– Может, это Витя и был? – вмешивается Андрей. – Витя, ты с перьями на голове не камлаешь?
– Я не камлаю, а кто ходит, знаю…
– Расскажи!
– Не расскажу – все равно не поверите.
– Поверим! Тебе поверим!
– Нет, не поверите. Вот если я скажу, что мой предок похоронен примерно здесь… На этом самом диване… Поверите?
– Ну-у…
Парни чесали в затылках; Лена вежливо улыбалась, но не Вите, а скорее чайнику или сковородке.
– То-то и оно… А у меня предок здесь жил и тут похоронен. Думаете, тут почему мое место? Да потому что здесь он лежит – Догон, сын Чуя…
– Кто?!
– Какая разница, кто? Мой предок. Когда я искал свое место, где камлать, сразу почувствовал – здесь мне сильно помогают, здесь надо. Потом уже узнал, что предок мой тут похоронен.
– А камлать надо именно в определенном месте?
– Лучше в определенном… В своем месте, которое сам нашел.
– А мы тебе, Витя, мешаем…
– Теперь уже не очень и мешаете, а когда сразу приехал, посмотрел… Я же стесняюсь камлать при посторонних.
Витя затаенно улыбается, греет руки, держа в них кружку с чаем.
– А раньше тебе мешали люди из этой деревни…
Андрей машет руками в сторону деревни и заканчивает:
– Тоже небось ходят, суются, куда не надо.
– Не суются… – тихо сказал Виктор. – В деревне русские меня боятся…
Какое-то время молчали – очень уж необычные вещи говорил Витя, и очень уж он просто говорил.
– Витя, так ты говоришь, нам тут кто-то сильно мешает?
– Вы же сами видите, мешает. Но я вам не могу сказать, кто это. Не поверите. А он с вами разговаривать хочет.
– Кто? Тот, кто мешает?
– Ну да… Он пообщаться с вами хочет и не может – потому что вы в него совсем не верите. А я верю, он со мной и говорит.
– Это твой предок, да, Витя? – Володя старался произнести это как только получалось мягко.
– Мешает не этот… Предок Догон мне помогает.
Так же стеснительно улыбаясь, Витя допивал свой чай.
– Спасибо за чай, Володя, и не волнуйтесь так. Я думаю, вы скоро в него все равно поверите и тогда сможете поговорить.
Витя тихо выскользнул из палатки, неслышно пошел через росистую, высокую траву. После Вити разговор как-то не клеился, народ начал постепенно расходиться.
Кружилась от портвейна голова, было хорошо и грустно. Потому что поговорил с ребятами. Потому что приходил Витя Гоможаков и все-таки Володя, наконец-то, перед ним извинился. Потому что так пахнет влагой и травой. Потому что ночь почти безлунная. Просто потому, что живется хорошо и сильно; живется там и так, как хочется.
И потому особенно трудно не думать, что спустя короткое время может кончиться вообще все… Не только сама экспедиция. Ведь что самое интересное – в любом случае, при любом повороте событий Володя не повернул бы назад. «Не убоюся зла, пройдя долиною смертной тени» – всплыли в памяти слова старинного мудрого псалма.
Позже, даже спустя много дней, Володя мог бы совершенно точно сказать, когда все археологи ушли из его палатки, – это произошло в половине десятого вечера. Он помнил это очень хорошо, потому что постоянно посматривать на часы и отмечать, что и когда произошло, давно стало Володиной привычкой. Конечно же, Володя посмотрел на часы, когда народ вышел: было половина десятого. Но нет никакого сомнения – Володя забыл бы точное время ухода друзей, забыл бы назавтра же, не будь у него особой причины запомнить его. В том-то и дело, что особая причина появилась через несколько минут после ухода последних – Андрея и Вити с Леной. Эта особая причина состояла в том, что к нему в палатку тихо скользнула Ли Мэй.
ГЛАВА 31
Чужеземцы
Ночь на 1 июля 1995
То есть она не сразу скользнула… И уж, конечно, не сделала ничего, чтобы стать незаметной, просочиться к нему так, чтобы никто не узнал. Нет, конечно! Ли Мэй, Машенька для Епифанова, подошла к палатке в сгущающейся темноте, шла через лагерь, и не видел ее только ленивый. Вот она стоит в дверях палатки, ясно рисуется своей чудной фигуркой на фоне закатного неба.
– Я надеюсь, к вам можно войти?
– Конечно, Машенька.
– Вы обещали мне рассказать, как надо сделать весну более теплой. Выполните обещание?
– Ли Мэй… Вы сможете сидеть вот на таком ящике и пить из такой кружки?
– У меня в палатке точно такой же… Это у вас стол для еды или для работы?
– Это стол для всего. Сейчас у меня были люди, и я снял с него книги и находки. А будет надо, уберу как раз кружки и тарелки… Хотите соленой рыбы? Хотите кофе?
– Дайте… И расскажите про весну.
– А что весна? Ну, холодная она… И сама весна очень долго не наступает, в феврале и даже марте – самая настоящая зима, верно ведь?
Ли Мэй кивнула.
– Ну, и есть по крайней мере два способа сделать зиму и весну теплее. Первый – это одеваться. В шубе весной бывает даже жарко, и уж наверняка вы не замерзнете.
Ли Мэй смеялась хорошо, открыто.
– И второй способ… Надо пить вино, и от него становится теплее. Хотите вина, Ли Мэй?
– Хм… Ну, давайте попробуем… немного.
Как ни отрекался Володя от портвейна, как ни хотел с сегодняшнего дня пить поменьше, а случай, кажется, был не тот. И случай не тот, и это появление Ли Мэй… Что бы ни стояло за ее визитом, Володя уже инстинктивно встал в позицию охотника. А как же охотиться без выпивки?
– Хм… И эту жидкость вы пьете каждый день с утра?
– Это преувеличение. Последние дни я пью эту жидкость по вечерам, и знаете что? От портвейна закат становится совершенно чудесным, а река говорит все интереснее и все громче. Попробуйте – и убедитесь!
– Довольно вкусно…
– Машенька, на вашем лице написано что-то вроде: «Надо же, какая это мерзость!». И ваше лицо входит в противоречие с вашими же собственными словами.
– Входит… Лицо входит… Куда оно входит?
Возникло долгое обсуждение, что именно и куда входит, было долгое разъяснение тонкостей русского языка и были аналогии из китайского, мгновенно забытые Володей. Стала необходима вторая порция портвейна, для разнообразия смешанная с кофе, и эту порцию Ли Мэй пила все же более благосклонно.
– Володя… Я сегодня была в Усть-Буранном, ездила за продуктами с Фомичем. Представляете, в магазине слышу за спиной: мол, посмотри, какая славненькая хакасочка!
Володя захохотал так, что испугался – сбежится весь лагерь; с его точки зрения, спутать хакаску с китаянкой было примерно то же самое, что и итальянку с норвежкой.
– Не вздумайте обижаться, Ли Мэй! Они ничего плохого не имеют в виду; когда я ехал на поезде «Москва-Пекин», русские ухитрялись путать китайцев и монголов. Вот это и правда «представляете?!». А один мой знакомый как-то получил по морде – выпил лишнего, и стал доказывать хакасам, что они те же монголы.
– Но хакасы же не любят монголов… Они считают, что монголы им подрубили все развитие цивилизации.
– В какой-то степени так и есть, Ли Мэй. После разгрома монголами Кыргызского каганата тут исчезли и города с каменными зданиями, и яблоневые сады, и письменность. Все это было, цивилизация уже начиналась, – а после монгольского нашествия исчезло.
– В Китае монголы тоже вели себя ужасно… Думаете, мы этого не помним?!
– Они и на Руси вели себя совершенно ужасно, но ведь Русь и Китай все же поднялись после них, а Хакасия так и погибла.
– Потому что Русь и Китай очень большие, да?
– Я думаю, что да, поэтому. А Хакасия-то маленькая, и к тому же очень уж близко от центра Монгольской империи. Вот и раздавили ее так, что уже и не поднялась.
– Ну вот, а они путают…
Володя глотал свекольно-красную, вонючую жидкость иначе; давно, уже с месяц, у него при выпивках не возникало совершенно никакого ощущения, что по горлу течет что-то жгучее. При первых же прикосновениях алкоголя горло онемело, и Володя хорошо знал по опыту – не то что портвейн, и спирт в неразбавленном виде протечет по нему без малейших неприятных последствий. Но зато и разбирало сразу; как только первые капли алкоголя оказывались в желудке, мгновенно наступала некая смещенность сознания, когда и правда речка журчала интереснее, закат становился закатнее, а сосна – древеснее, таежнее и больше похожа на сосну.
Но поступить так, как он поступил, Володе подсказала не только эта смещенность сознания. Девушка и правда сильно нравилась… сильнее, чем другие девушки, – так сказать будет честнее всего. Да еще и росло мужское ретивое. «Ты выгонишь меня, Епифанов?! Ну и выгоняй, и пожалуйста, плевать, а я буду трогать каким хочу пальцем кого только сочту нужным трогать! Вот тебе!»
Весь этот детский сад взрослого, сексуально озабоченного человека не говорился словами, а переживался в эмоциях, и, не успев допить второй стакан портвейна, Володя уже чувствовал, что Епифанов его страшно оскорбил, и что соблазнить Ли Мэй нужно уже назло ему. Хорошо хоть, что Володя понимал алкогольную первопричину своих обид.
Но именно после второй кружки портвейна Володя подошел к Ли Мэй, обнял ее за плечи, и когда девушка подняла голову, поцеловал ее в губы. Если ему и почудилось некое удивление на лице Ли Мэй, оно было очень коротким. А потом Ли Мэй очень деловито поставила кружку на неструганную столешницу, обвила рукой нетрезвую Володину голову и ответила ему: спокойно и красиво. Слишком спокойно и красиво для такой молоденькой девчушки.
Язык Ли Мэй не только встретился с Володиным языком, он быстро и уверенно обследовал все, до чего успел дотянуться (то есть весь рот и все нёбо), а потом лихо изучил Володин глаз, включая его самый уголок, висок, щеку и внутренние части уха. Володя смутился, потому что щека была небритая, а ушей он не мыл по крайней мере дней пять, с самого банного дня.
Стоя в той же страшно неудобной позе, Володя коснулся влажными губами обоих глаз, потом лба у корней волос. Ли Мэй смотрела снизу вверх, откровенно довольная, мягкая. Володя сел рядом с ней на ящик, крепче обнял, поцеловал в шею, в вырез голубой, свежей, только что надетой рубашки. Говорят, от китайцев должен исходить какой-то особенный запах? Впрочем, про специфический запах евреев ему тоже рассказывали, и не раз (Ему-то! Ему, проспавшему с Мариной в одной постели почти десять лет!). И от китайцев в поезде, хоть убейте, он никакого запаха не слышал.
От Ли Мэй пахло ровно так, как и должно пахнуть от молодой, здоровой девушки, весь день работавшей на солнце. И притом от девушки, не пожалевшей времени вымыть ноги… и не только ноги, после рабочего дня. Легкий запах одеколона – ненавязчивый, легкий, как фон удивительно приятно подчеркивал этот милый запах здорового женского пота. Американцы травят эти запахи, как только могут, целая промышленность работает у них на это… Ну и дураки они, американцы!
Но тут Ли Мэй чуть отодвинулась, и Володя почувствовал ее ладошку у себя на груди, чуть выше сердца. Очень приятное прикосновение, но, очевидно, отстраняющее. Девушка глядела в упор, глаза в глаза, и с непривычно близкого расстояния.
– У меня сложилось мнение, что вы хотите иметь со мной роман… – тихо сказала Ли Мэй.
– А если это правильное мнение?
– У меня сложилось мнение, что вы хотите иметь со мной роман, потому что я китаянка.
Володя всерьез рассердился.
– Какие глупости, Ли Мэй! Как вам не стыдно!
– Но многие европейские мужчины хотели иметь со мной роман, потому что им нужен был восточный колорит… Они считали, что я очень экзотична… со мной у них будут совсем другие ощущения, чем с европейками. Я правильно говорю? Так можно сказать: «с европейками»?
С четверть минуты Володя глубоко дышал, стараясь ответить спокойно. Ладошка, кстати, все еще лежала там же, чуть выше сердца.
– Меня не интересует, что хотели европейские мужчины… Или китайские мужчины. Это их дело… и ваше. Вы мне нравитесь, Ли Мэй… вот и все.
– То есть вы меня хотите, я правильно вас поняла?
– Правильно, но это недостаточно. Сказать, что я вас хочу, будет неточно… Мне приятно с вами разговаривать, мне нравится, что вы у меня в гостях.
Ли Мэй смотрела так же внимательно, и Володя решительно добавил:
– Я очень рад, что вы пришли ко мне в гости, и я вам благодарен – независимо от того, чем закончится этот вечер. Чем бы он ни закончился, я не буду разочарован.
В этих словах содержалась не вся правда, но ведь и правда была. К тому же опыт подсказывал: если женщина не отреагирует на такие слова – это не женщина, а чудовище.
– Но вы поите меня вином – значит, хотите, чтобы я осовела… размякла, и меня можно было бы взять. Все верно?
А на Володю напал смех.
– Знаете, Витю и Андрея я вот тоже поил вином… По-вашему, я их тоже соблазнял?
– Но у вас были намерения на мой счет?
– И были, и есть… Но это вовсе не намерение подпоить вас и воспользоваться тем, что вы напьетесь.
– Но этого вы тоже хотели, – проницательно заметила Ли Мэй. – А я на вас страшно рассердилась. Так делать нечестно.
– Ну сколько раз повторять. Я делал совсем не это… и я вас прошу, не надо заводиться, Мэй.
Девушка села прямее, боком к Володе, и ладошка исчезла с груди Владимира.
– Я не буду больше разводиться.
– Заводиться! Разводиться – это когда разводятся муж и жена. А заводятся люди, когда сердятся из-за пустяков.
– Я не буду заводиться.
– А разводиться?
– Посмотрим… Я еще не знаю, кто будет моим мужем, и будет ли он вообще.
– А ладошку вы убрали потому, что не хотите меня больше отталкивать?
– Нет… Просто я слушала вас и поняла, что вы не лжете. Я зря так разозлилась, извините.
– То есть вы меня слушали и что-то понимали с помощью своей ладошки?! Так?
И тут Ли Мэй посмотрела на Володю просто дико:
– Ну конечно. У нас это называется… – и Ли Мэй произнесла несколько звуков, которые Володя не был бы в силах воспроизвести.
– А вы меня научите слушать ладошкой, врет человек или нет?
– Вы не умеете?!
– Не умею. У нас в России так не умеют, Машенька. Чему вы так удивляетесь?
– Тому, что вы не умеете… Такой умный, и с вашей-то образованностью… Я была уверена, что это все знают!
– А вот и не все. Научите меня?
– Ну конечно. Только не сейчас, как-нибудь в следующий раз. Понимаете… Я была уверена, что русские умеют это делать, потому что мой дед говорил – русские очень умные люди. Дед вообще учился в русской гимназии.
– Где?!
– В русской гимназии… А что вы так удивились, Володя? Вы разве не знаете, Харбин основали как русский город. И железную дорогу в Китай построили русские. Китайцы на ней были все больше рабочими, и в Харбине тоже. А кто побогаче и пообразованнее, тот пытался у русских учиться. Знаете, как у китайцев называли мошенников, жуликов? Русским словом «машинка». Потому что китайцы рассуждали так: ездит что-то огромное по железным рельсам… Почему ездит, русские объясняют, но все равно непонятно. Есть во всем этом какой-то обман, жульничество. Машинка – это обманщик, мошенник… Я непонятно объясняю?
– Очень понятно.
Володя опять обнял Ли Мэй, поцеловал в лицо, в глаза, в шею чуть ниже уха, но дальше и ниже не пошел. Что-то подсказывало ему, что так получится гораздо правильнее, не надо торопить события. Ли Мэй опять ответила ему, и так же хорошо, как в первый раз.
Володя наполнил кружки, и девушка пила портвейн так же красиво, решительно, как раньше, но с еще большим отвращением. Зачем она вообще его пьет?! Может, хочет сломать что-то в себе? Но что? Отвращение к алкоголю? Страх перед Володей? Нежелание заняться с ним любовью во время первого же свидания?
– Дед учился в Харбине, в русской гимназии. Прадед не хотел, чтобы его сын был глупее европейцев… ты знаешь, как называли в Китае европейцев?
– «Заморские черти»? Все верно?
– Да, да… Но у них нужно было учиться, чтобы стать такими же умными.
– Такими же хитрыми «машинками».
– Да, да. Такими же умными «машинками».
Ли Мэй раскраснелась, движения у нее стали неуверенными, неточными. Она поправила прическу и чуть не промахнулась по собственной голове. Боже мой, до чего же напилась! И с чего?! Граммов четыреста крепленого, только-то…
– Дед меня предупреждал, что у меня будут проблемы с мужчинами… Что у всякой ученой женщины должны быть проблемы с мужчинами.
Володя только пожал плечами. С его точки зрения, проблемы должны были возникать как раз у необразованных женщин… Причем сразу много проблем, и в разных сферах.
– И у вас правда много проблем с мужчинами?
Какое-то время Ли Мэй таращилась в упор на Володю. Что это – признак опьянения или он опять не знает того, что должен, по ее мнению, знать всякий?
– Вы и правда не понимаете, почему у меня должны быть проблемы?
– Нет.
– Но я и сама прекрасно понимаю, почему со мной трудно русским мужчинам… китайским, кстати, еще труднее…
– Почему?
– Они хотят, чтобы я очень хотела замуж. А если я выйду замуж, чтобы я во всем зависела от мужа. Но я вовсе не считаю, что должна обязательно выйти замуж… Я отлично знаю, что я смогу прожить и без мужа. Я – женщина без патологического желания выйти замуж. И если я даже выйду замуж, у меня есть моя профессия и собственный заработок. Мужчинам трудно со мной, потому что я независима.
Это был своеобразный взгляд на вещи, но ведь не такой уж и неверный…
– А ведь вы правы, Ли Мэй!
Володя опять наполнил кружки, рассказывал что-то веселое, когда Ли Мэй, к его удивлению, чуть не упала с ящика.
– Давай еще выпьем на посох.
– На посошок?
– Да-да, на посох… на посошок. Выпьем последний раз, и я пойду.
Боже мой, до чего напилась!
– Машенька, на тебя ведь плохо действует вино! Не надо было тебе столько пить.
– Как на европейца опиум…
И Машенька даже пакостно хихикнула, произнесла еще несколько незнакомых Володе слов с явным удовольствием – вот, мол, и на европейцев плохо действует что-то, что почти не действует на китайцев! Тут только сообразил Володя, что же у них происходит. «У нас же с ней разная биохимия», – думал он. И, странным образом, это открытие не оттолкнуло от Ли Мэй, а наоборот, Володя испытал сильное и почему-то горькое удовольствие от мысли, что они вообще очень разные… не только в плане языка и культуры, но даже на уровне анатомии и физиологии. Эта горечь… неужели ему стало так неприятно все, что разделяло его с Ли Мэй? Его ведь скорее привлекало то, что они такие разные и что Ли Мэй – это представитель почти что другого человечества, почти что существо с другой планеты… И вообще он увлекался на глазах, самому было странно это чувствовать.
– Давай я тебя провожу.
– Все увидят.
И Ли Мэй добавила что-то по-китайски с кривой неприятной улыбкой.
– Да пусть видят! Ты же свалишься по дороге…
И Володя применил чисто российский опыт для транспортировки пьяной китаянки: захватил ее руку, закинул на свои плечи, и взвалил слабо отбивавшуюся Ли Мэй на себя с другого боку. Ноги у Ли Мэй передвигались вполне прилично, и на какое-то мгновение Володя подумал: а не притворяется ли она? И вообще в поведении девушки странно сочетались черты поведения почти трезвого и вусмерть пьяного человека. У нее же все это иначе, совсем другая биохимия, другое воздействие на те же отделы головного мозга… Как странно и как интересно!
Зайти к ней? Не будем представлять своего героя лучше, чем он есть, – были у Володи пакостные мыслишки, очень даже были. Но и остались они, мыслишки, где-то на самом внешнем слое его сознания. Потому что понимал… Нет, скоре даже не понимал, а утробно, звериным чуем чувствовал Володя: нельзя сейчас форсировать события.
– Ну вот, Машенька, и ваша палатка. Давайте я не буду вас в нее втаскивать… Вот, держитесь за столб… Он у вас крепко вкопан? Ну и славно! Спокойной ночи, Ли Мэй.
Покачиваясь, девушка держалась за столб обеими руками, ухмылялась и в упор смотрела на Володю. То она была совсем пьяная, то вроде бы и не очень. Может быть, это она то расслаблялась, то напружинивала волю?
– В-володя… Наверное, я разочаровала вас… Вы, наверное, ждали другого. Но у меня вопрос: а можно, я сейчас возьму сорочку?
– Что-что?!
Хоть убейте, но отношения у них никак не дошли до обсуждения таких деталей…
– Давай, я сделаю это, но потом, не сейчас… Я хочу, чтобы у меня была сорочка. Дай мне сорочку.
Володя размышлял. Легкий ночной туман стелился вдоль реки, поднимался над росистой луговиной. Глухо шумела речка, в упор смотрела на него Ли Мэй. А! Может быть, она имела в виду это!
– Отсрочка? Вы хотите взять отсрочку?
– Да, отсрочка. У меня небольшая отсрочка.
Ли Мэй странно ухмыльнулась одним уголком рта и стремительно исчезла в палатке – как провалилась. Интересно было размышлять, как у нее, стоило выпить, начали смешиваться внешне похожие слова. Она же плохо различает их по смыслу; близкие по звучанию русские слова кажутся ей одинаковыми…
Володя пошел к речке; страшно мучила жажда, и он присел у воды, стал зачерпывать рукой, отхлебывать из ладони ледяную нечистую воду. Стучали камни в русле, причудливо разлетался туман. Нет, надо и впрямь бросать портвейн! Невозможно уже – шумит в голове, дурно, мутит, дурацкая слабость не по годам. А способ стать опять молодцом прост – вернуться в палатку и приложиться к бутылке. И целый час будешь молодцом. А потом опять приложиться… И опять…
Года два назад в одной компании кто-то из Кунсткамеры (Володя точно не помнил, кто) завел теорию – что чем больше разных женщин у человека, тем лучше для эволюции. В смысле, и для эволюции всего рода человеческого, и этого, данного человека. Для рода человеческого лучше потому, что появляется много всяких разных вариантов.
А для человека лучше потому, что чем разнообразнее его женщины, тем более разные будут у него дети и внуки. Лучше всего иметь детей вообще на разных континентах и от женщин разных рас: на одном континенте случилась беда, а на другом твои потомки процветают…
Тогда над мужиком смеялись: что получается – кроме всех прочих, надо завести еще и пингвиниху. Вот начнется глобальное оледенение Земли, все мы умрем, а потомки этого человека будут себе нырять возле ледяных полей, ловить рыбу и спасаться от морских леопардов. Благодать!
Тогда Володя вовсю смеялся вместе с прочими, а вот сейчас он чувствовал, что готов сам поддержать такую идею, насчет разнообразных женщин. Ведь и правда: потомки Игнатия Николаевича благоденствуют в России и в Испании. Будь еще один брат у Александра и Василия и окажись он… ну, например, в Южной Америке… И тогда семья, получается, оказалась бы еще стабильнее. А он смог бы поехать к родственникам не только на другой конец Европы, а совсем на другой континент, в Новый Свет…
