Текст книги "Орден костяного человечка"
Автор книги: Андрей Буровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)
Зверь опять повалился набок, забился, путая упряжь, разбрасывая вьюки, разрывая постромки, связывающие его с другими. И опять перекатывался на грудь, пытался встать, мучительно кричал, хрипел, дико вытягивая шею. И не вставал, падал обратно набок. Так повторялось три раза, и караванщики уже не знали, что делать. На их веку не случалось такого с верблюдами, а верблюдов они знали хорошо.
– Это заколдованный верблюд… – теперь говорили они, и на смену желанию помочь, интересу приходили опаска, недоверие, недоумение.
А верблюд все бился и бился, все так же кричал. Он не мог ни умереть, ни встать и идти – а ведь он ничем не болел, и все тело у него было здоровым.
– Решай быстрее – согласен ты бросить своего верблюда или остаешься вместе с ним и со своим вторым зверем. Решай быстро, ты задерживаешь караван, – так сказал начальник каравана Фарид.
Чуй понимал – Фарид прав, он задерживает караван. Жалко верблюда, жалко потраченных денег…
– Помогите перевьючить верблюда!
– Нет, ты сам снимай с него вьюки, а мы поможем нагрузить их на других.
Чуй хотел развязать ремни – не получалось, пришлось резать. Верблюд хрипел и стонал, раз за разом падая набок. Чуй отскакивал, больше всего боясь, что тяжесть рухнет на него, тащил волоком свои хурджуны [16]16
Хурджун – вьючный мешок, нагружаемый на верблюда.
[Закрыть]по земле.
– Помогите грузить!
Караванщики грузили вьюки, прикасаясь к ним откровенно со страхом. Чуй видел, как некоторые из них делают пальцами рожки – верят, что так можно отвести колдовство. Другие оттирали песком руки, словно вьюки были грязные. Фарид хмурился. Ярмат, на чьих верблюдах опять поехали вьюки Чуя, тоже хмурился, поглаживал полуседую бороду.
Караван уходил, и Чуй ощущал себя предателем – из-за того, что позади, в пыльном шлейфе от каравана, поднимался и падал, мучительно вытягивал шею, надсадно кричал его верблюд. Но что, скажите, он мог сделать сейчас?
– Не мучайся понапрасну… – седоголовый Хоттаб положил руку на плечо парню, – ты сделал все, что мог, и во всем воля Аллаха. Если ты не нарушал его воли… – глубокомысленно добавил Хоттаб, и Чую стало очень неприятно. Вот и старый мудрый Хоттаб в чем-то его подозревает… Скорее всего, он сам не понимает, в чем.
Теперь Чуй по ночам был один не только из-за своей веры: караванщики всерьез считали, что его преследует злой рок. Или что он заколдован. Доказывать что-то? Но как?! И много ночей под дивно мерцающими звездами мерещился Чую брошенный им верблюд, мученически вытянутая шея.
Сияли южные звезды, еще не кончилось самое жаркое время в году, и Чуй с трудом переносил удушливую жару. Это и есть юг?! Благодатный юг, где все растет и всем всегда хорошо?! Кое о чем не рассказывали караванщики – например о том, что летними ночами на юге невозможно дышать, нет сил перевести дух, а в сипло дышащий рот вливается не воздух, а раскаленная лава… Где вы, прохладные ночи на берегу Кема и Качи!
Шли между деревень, огражденных глинобитными стенами, утопавших в темной листве садов и виноградников. Кашгар оставался в трех переходах, когда стряслась новая беда – ночью темной, как мех подаренного Кончаку соболя. Началось с того, что в стороне низко проревел какой-то зверь.
– Джульбарс! Джульбарс! – кричали караванщики.
Чуй сначала только и понял, что это какой-то необычный «барс» (он знал снежного барса и леопарда и, случалось, путал этих двух зверей) и что надо побыстрее развести огонь, держаться поближе друг к другу.
Старики покачивали чалмами, велели поднять шум побольше. Принесли два барабана, стали бить в них, создавая страшный шум. В костер полетели охапки веток (обычно топливо здесь берегли). Высокое пламя костра, бой барабанов, страшный шум людей… и прорезающий весь этот шум низкий свирепый рев зверя.
Лошади ржали, вставали на дыбы, натягивали ремни привязи. Верблюды хрипели, сипло ревели, задирая шеи. Животных постарались спутать понадежнее, вколотили поглубже колья, к которым они были привязаны. За этой работой Чую объяснили, что опасности почти нет, никакой зверь не бросится на караван. Опасно, если конь или верблюд сорвутся с привязи, убегут в темноту – тогда на полезном животном можно ставить крест, зверь его задерет. Еще Чуй понял, что самое плохое, если хищник будет реветь, уставя свою морду вниз, к самой земле. Такой рев разносится во все стороны равномерно, и непонятно, с какой он стороны идет, и к тому же звучит очень зловеще. От такого рева часто срываются животные. Но этот зверь был молодой – опытные караванщики даже говорили, что это не самец, а самка.
– Если рождается сразу трое детенышей, матери трудно их прокормить, – рассказывали караванщики, – а отец не кормит детенышей и не живет больше с самкой. Вот она и ходит, пытается поймать домашнее животное… У нее много детенышей, но мало еды.
Зверь ревел совсем близко от лагеря, шагах в ста. Слышно было, как он обходил лагерь вокруг, словно искал слабое место. Слышно временами не только по реву, Чуй слышал стук камней под лапами неосторожного зверя. Караванщики рассказывали, что это за самка и что делает: видишь, мол, хорошо, не умеет она реветь так, чтобы скот разбегался. Чуй с изумлением слушал. Определить пол зверя и число детенышей по реву и поведению зверя казалось ему невероятным. Пока говорили, раздался новый рев, и совсем близко. Звук, вообще-то, жуткий, неприятный, к тому же полный колоссальной силы. Совсем рядом, в нескольких десятках шагов, громко кричало что-то огромное, хищное, что питается мясом своих жертв.
Вдруг и один из верблюдов закричал. Чуй уже слышал такой крик – свистящий беспомощный рев, когда верблюд погибал, раз за разом падая на тропе. В темноте трудно было определить, что происходит: вроде бы что-то громадное с диким ревом побежало вдруг на людей. Караванщики с криком расступались, давая дорогу этой темной массе выше любого человека, быстро мчащейся куда-то в темноту.
– Верблюд! Верблюд сорвался и убежал!
Предчувствие сразу же кольнуло Чуя, он пошел смотреть и убедился – сорвался, убежал его верблюд. На всякий случай били в барабан, кричали до самого утра, но тигр уже не ревел возле лагеря. Наутро Чуй прекрасно видел многозначительные взгляды, которыми обменялись купцы: ночью сорвался верблюд Чуя.
Но если того, брошенного на тропе верблюда Чуй больше никогда в жизни не видел, то убежавшего, как ни странно, ему предстояло найти: останки верблюда валялись прямо на тропе.
Хищники выели бок, вырвали печенку и внутренности, сожрали большую часть груди и плеча, куски на передней ноге. Удивительно много исчезло с такого громадного животного – надо же, что за аппетит! Жутко выглядел этот полусъеденный верблюд, бело-желтые кости которого блестели среди развороченной плоти, соседствовали с обычной верблюжьей шкурой. Караван подошел, кто-то уже собрался прыгнуть на землю, подойти к мертвому зверю… Но делать этого явно не стоило: огромный желтокрасный зверь словно струился по земле, как будто тек. По словам опытных караванщиков, это была молодая, совсем некрупная самка. Чуй представил, каким же должен быть ее супруг, и ему стало по-настоящему страшно. За матерью бежали три детеныша – вон, струятся еще три таких же желто-красных зверя, поменьше.
Хищник дал дорогу каравану, но оставил запах, следы, клочья шерсти на кустах возле тропы. Верблюды пятились, ревели, кони ржали, не хотели идти дальше. Приходилось разведывать обходной путь, через пустынные тугаи, – потому что трудно вести вьючных животных через следы тигра, мимо остро пахнущих кустов.
Пока обходили дохлого верблюда, самка не уходила далеко. Все равно пришлось идти на ее глазах: страшный зверь стоял, словно пропуская мимо себя, и безмолвно держались возле матери три тигренка, неподвижных и страшно серьезных.
Верблюды опять ревели, пятились. Караванщики кричали, заставляли животных идти, и одновременно трясли в воздухе оружием. Зверь внимательно следил за караваном; когда проезжал мимо Чуй, она сделала шаг вперед, впилась желтыми безумными глазами в глаза Чуя.
Чуй оцепенел. Трудно описать это состояние души, когда он понял – самка пришла за ним и ждет его. В это мгновение Чуя можно было бы резать ножом – он не издал бы ни звука. Зверь уставился именно на него, не обращая внимания на весь остальной караван, и это продолжалось с полминуты.
В ближайшую ночь Чуй лег спать в самой гуще людей. Караванщики все понимали, и одни помогали ему спрятаться, другие волновались за себя: а что если заколдованный зверь с Чуем прихватит и их?! Впрочем, самка не напала, хотя еще сутки шла за караваном – до самого начала населенных земель вокруг Кашгара.
Еще два дня ехали в благодатных местах, по оазису, уже приближаясь к Кашгару. Не было больше зверей, не было приключений, и только одно происшествие вызывало раздражение людей: заболел еще один верблюд, и, конечно же, как раз тот, на котором ехал Чуй, на котором везли его вьюки. Верблюд начал кашлять, шататься, и Чуй решил идти дальше пешком, – пусть едут хотя бы вьюки, а верблюд останется в живых.
Караванщики с хмурыми лицами осмотрели несчастное животное и ничего не нашли. Верблюд поправился уже в Кашгаре, как только Чуй и его раб Тибочи сняли с него и внесли вьюки в дом купца Мурада.
ГЛАВА 28
Неудачник
Глухие серо-желтые заборы, а за ними фруктовые деревья и плоские крыши домов – так начинался Кашгар. В начале августа 1293 года караван Хоттаба, Фарида и Ярмата вступил в пределы города Кашгара, и всю вторую половину дня ехали через сады. Рек еще не было видно, сады орошались из арыков. В этой жаркой стране журчащую воду отводили за полдня, за день пути, если была требующая орошения земля.
Река Кашгар протекала через сам город, и еще реку называли Кизил, или Красная, – река несла столько красной глины, что вода и правда стала рыже-красной. Река Тюмень отделяла город от садов, дальше сливалась с Кизилом.
Жители города говорили на тюркском языке, вполне понятном для кыргыза. Чуй сам не знал, кто он – кет или кыргыз, он легко понял, как называют себя жители города: или кашгарлыки, или таранчи, что означает «земледельцы».
Купец Мурад радушно принял Чуя:
– Друзья-Махмуда и Кильды – всегда мои друзья и лучшие гости в моем доме.
– Меня ограбили в пути… Я вез много больше товаров… – завел Чуй свою прежнюю шарманку.
– Но у тебя и так много товаров!
– Это малая толика бывшего… Если ты поможешь мне, я еще вернусь на Кем и привезу много пушнины.
Мурад кивал чалмой, соглашался, вставлял умные замечания, что надо сперва отдохнуть, и что если Чуй хочет остаться в Кашгаре, это очень легко устроить.
Устроилось и правда очень просто. Малая толика золота позволила купить в Кашгаре дом и землю, фруктовый сад прямо с будущим урожаем – ведь еще только начало августа. От дома Чуя на улице Джан-кучи идти всего несколько минут до улицы Устэн, до дома Мурада. Удобно. В саду росли фрукты, которых Чуй не видел в своей жизни, – например, абрикосы и персики. Первые два дня Чуй буквально обжирался виноградом… В конце концов, ему не было тогда даже семнадцати лет.
Еще немного золота – и Чуй стал членом сообщества купцов-кашгарлыков. Теперь ни один монгольский начальник не смог бы его просто так выслать обратно на Кем или усомниться в его праве жить здесь и торговать из Кашгара со всеми другими городами – хоть с Китаем, хоть со Средней Азией, хоть со страной Хягас.
И уж совсем немного золота потратил Чуй, чтобы иметь жену.
– Раз ты теперь кашгарлык, – серьезно сказал ему Мурад, – ты должен жить по нашим обычаям.
Чуй молча поклонился старику.
– Ну, так пойдем на базар, за женой.
– На базар?!
– Да, это старый обычай. Всякий, кто живет в нашем городе хотя бы временно, должен иметь временную жену – чаукен. Если иноземец уезжает – он может оставить жену, она потом опять выйдет замуж. Имей в виду, Чуй, что чаукен – вовсе не проститутки, это вполне приличные женщины.
– А если рождаются дети?
– Девочки тоже становятся чаукен, а мальчики… Они могут делать что угодно, им открыты все дороги. Одни становятся воинами, другие караванщиками, третьи таранчи… Дети чаукен называются чалгурты. Перед ними все дороги открыты. А иногда отцы их признают, тогда они наследуют отцам. Например, мой отец меня признал.
– Ты тоже чалгурт?!
– Да, мой отец – кыргызский купец. Не ожидал?
– Н-нет.
– Тебе тоже надо временно жениться на чаукен, Сегодня мы идем на базар, ты будешь выбирать себе жену.
– Но я же не временно… Я хочу поселиться тут совсем.
– Если чаукен тебе понравится, никто не заставляет тебя ее прогонять. А если захочешь жениться на женщине другого сословия, кто же тебе помешает? Отправишь чаукен на базар, а сам женишься.
Обалдевший Чуй только кивнул.
На всю жизнь запомнил Чуй, как они выбирали чаукен. Десятки красавиц в красивых одеждах сидели, прохаживались в специальном красивом доме для выбора временных жен. Монголы хотели закрыть этот дом, спасти репутацию жителей Кашгара – мол, им же, наверное, обидно, что они «дети проституток». Кашгарлыки всерьез обиделись и подали хану Угэдэю прошение – оставить им старый обычай.
– Если они хотят позориться – их дело, – произнес, пожав плечами, Угэдэй и не велел рушить традиции.
А кашгарлыки вовсе не считали себя униженными этим обычаем, а наоборот – гордились им, как отличительной чертой своего города.
С чаукен можно (и нужно) было разговаривать, договариваться с ними, какую плату им положишь. Плата была необходима: а вдруг между замужествами пройдет много времени? Чаукен нужно жить на что-то, пока у нее нет нового мужа…
Чуй не робел женщин, но и совершенно их не знал. Поговорил с несколькими сверстницами, и все. Мурад очень серьезно советовал выбирать не торопясь, поговорить с несколькими женщинами, а если никто не понравится, то и не выбирать в этот раз, приходить через несколько дней – тогда освободятся новые чаукен. Чуй последовал разумному совету, но зачем откладывать выбор? Вот красивая девушка, ненамного старше самого Чуя, круглолицая и веселая. Отвечала чаукен бойко, закрутила головой и защелкала языком – из какой дали приехал сюда этот парень!
На самого Чуя очень действовало веселье этой бойкой чаукен, ее приплясывающая походка. Представил, что сможет уже сегодня вечером обнять ее… без цветастого плотного платья, и словно обдало жаром изнутри. Женщина, кажется, поняла, – немного напряглась и усмехнулась. Усмешка получилась недобрая. Чуй неприятно удивился: будущая подруга казалась ему ангелом небесным.
И уже вечером Чуй поедал виноград не как-нибудь, а под насмешливым взглядом своей жены Дильды. Спохватился, отломил и ей ветку. Дильда приняла все с той же неприятной усмешкой, стала бросать виноград в рот быстро-быстро. Молодость помешала Чую понять, что и в постели жена не чувствует того же, что и он. Были ответные объятия, вскрикивания, изогнутое тело уставшей, еле прикрытое тонким полотном, было собственное помутнение рассудка, когда темнело в глазах и казалось – тело самого Чуя выходит из-под контроля, бьется само по себе, совсем перестав повиноваться. Бормоча влюбленную белиберду, Чуй не заметил ни напряжения, с которым принимала его женщина, ни ее острых, совсем не размякших и не восторженных взглядов. Впрочем, он получил все, что хотел, и уснул совершенно счастливый. Чуй не видал, как встала его молодая жена и, напряженная, совсем не размякшая, вышла в сад, долго гуляла под деревьями. Стояла, замирала в лучах лунного света, стискивала руки, вздыхала. Может быть, это было и к лучшему, что Чуй всего этого не видел.
Вроде бы жизнь в Кашгаре наладилась. Чуй сделал то, что обещал Альдо, и сделал за себя и за Альдо, сброшенного в грабительскую дудку. Хорошо бы, живя в своем доме, слушая под утро, как бьются об землю плоды, не вспоминать. Не вспоминать ни как светились глаза Асу, которого надо было убить, а Чуй не успел его убить в душном пространстве грабительской дудки под курганом. Ни как пахла глина в кургане, особенно поблизости от погребения, где уже недалеко золото… и кости.
По ночам они все приходили: Сенебат, молча уходящий на север, бредущий через березняк на краю стойбища, и Альдо, бессильно двигающий членами, Альдо-труп, исчезающий в недрах кургана, и пронзительный взгляд Токуле.
Но даже и эта память, приходившая к Чую почти каждое утро, в предрассветный смутный час, оказалась не самым неприятным. В конце концов, память слабела. Настали осень и зима – странная зима почти без снега, с завыванием ветра над черными ветками садов. Где-то снег давно укутывал землю, покрывал и Салбыкский курган, и всю Долину царей, мягкими, жгуче-холодными сугробами скапливался на опушках, возле заборов – везде, где только есть препятствие для ветра. А тут все так же сияло синее небо, пели птицы – и только ветер дул холодный, пронзительный да ветки раскачивались черные, голые, без листьев и спелых плодов.
В эту зиму память не отпустила Чуя, но стала уже мучительной только наполовину. А когда пришла пора подавать на поля и в сады талую горную воду, когда можно стало пожевать клейкие горькие листочки тополя, когда в небе проплыли первые стаи – от мучительной памяти осталась десятая часть. То есть память никуда не ушла, и все так же сверкали глаза Асу в полутьме, так же молчал Токуле, так же шел, спотыкаясь, Сенебат. Разница в том, что память больше не ранила Чуя, он не просыпался впотьмах с глухо бухающим сердцем, не лежал часами, пока рассветет, весь ушедший в события прошлого. И не вставал, не по годам изломанный, уставший.
Уже весной 1294 года Чуй поднимался каждое утро здоровым, энергичным и чувствовал не тоску и смятение, а бодрость и чувство, что тело у него здоровое и сильное и все горизонты открыты. Молодость Чуя, время, новая среда, тело его чаукен быстро смывали плохое. Чуй делал большое, истинно мужское дело – осваивал новую жизнь и новые земли. И то, что было раньше, становилось все менее важным.
Так что сама по себе память и не была в состоянии разрушить счастье Чуя. Маленькое счастье, пацанское – дом, виноград, баба под бок? Так ведь и был Чуй совсем еще маленький, что с этим можно поделать!
Но как все не впрок шло в путешествии, когда вез Чуй богатство в Кашгар, так все не впрок становилось и в Кашгаре. Уже первый урожай персиков в саду Чуя почти весь съели гусеницы. «Это бывает, – говорили старики, – нужно нанять человека, который будет собирать гусениц и бросать их в огонь». Чуй нанял такого человека. В новую гулкую осень гусениц в его саду не стало. Зато появились жуки: здоровенные твари длиной чуть не с ладонь человека. Персики и абрикосы хрустели и брызгали соком, когда в них впивались чудовища. Нанять человека? Нанятый собирать гусениц, похоже, сам панически боялся этих жуков.
– Никогда не видал таких животных… – бормотал он и испуганно отодвигался, если жук полз в его сторону.
Нанять других, более смелых? Урожай и так почти пропал. Жуки почти не жрали яблок, но яблоки почему-то сами собой чернели, сгнивали и падали еще до того, как созреть. Даже виноград, много раз вскопанный старым, опытным садовником, по неизвестной причине почти не давал урожая. Чуй больше не ел, стоя у виноградной беседки, этот кислый, противный виноград.
Старики пожимали плечами – говорили, мол, так тоже бывает, но, конечно, бывает очень редко. Чуй понимал – вовсе не редко! Так просто не бывало никогда на памяти стариков и на памяти их отцов и дедов.
И в доме было все как-то не так… Еще зимой сбежал Тибочи, привезенный еще из Хягас. То есть рабы всегда бежали, во все времена, от всех хозяев, но все же редко бежит раб, привезенный из другой земли… да и от доброго хозяина. Чуй не только не ударил ни разу Тибочи – даже не повысил на него голос. А Тибочи бежал – в чужой стране, плохо зная тюркский язык. Соседи посмеивались, предлагали разные способы поимки бежавшего раба. Чуй понимал: Тибочи многое понял еще в караване и при первой возможности сбежал от того, кто лишился удачи. Зачем ему ездить на верблюдах, которым суждено подохнуть, зачем жить в лагере, к которому подходит барс… и подходит за его хозяином? Рано или поздно, но несчастья захватят и его…
И с чаукен что-то не ладилось. Насмешливая, неласковая, женщина презирала грубый выговор Чуя, его манеры, поведение. Под ее насмешливым, не уважающим взглядом и сам Чуй начинал чувствовать себя неловким, неприспособленным. То спотыкался на ровном месте, то никак не мог пройти в дверь, хотя только что проходил. Дильда громко не смеялась, только усмехалась – негромко и очень презрительно.
Зиму прожили не очень хорошо, весной стало совсем как-то странно. Не раз просыпался Чуй оттого, что его чаукен Дильда ночью встает, выходит в сад, долго гуляет там одна, что-то бормочет и заламывает руки. Чуй тихо, сторожко лежал, выслеживая собственную жену. Нагулявшись, Дильда приходила, тихо ложилась рядом. Интересно, чувствовала ли она, что Чуй не спит? Этого Чуй уже не узнал никогда. О чем думала она, гуляя по ночному, совсем не интересному саду? Об этом Чуй без труда догадался, когда летом, прожив с ним меньше года, Дильда убежала из его дома с пятидесятником городской стражи – случай поистине неслыханный. Чаукен никогда не бросали своих временных мужей, как бы те себя ни вели и что бы они ни делали, – даже импотентных, злых и неумных. Чаукен исключили Дильду из списка кашгарских чаукен и велели не считать ее одной из таких же, как они. Но Чуй видел – взгляды чаукен с опаской останавливаются на нем – кого-то он выберет, удивительный человек, с которым не смогла ужиться чаукен. Что-то испытает эта новая избранница, и не придется ли ей тоже бежать, меняя на позор что-то совершенно невыносимое? Чуй тогда не выбрал никого. Чаукен ушли из его дома, звеня браслетами, и, похоже, – с откровенным облегчением.
Искать еще и жену? Чуй не стал искать, как и не стал искать раба Тибочи. Оба они – и Дильда, и Тибочи – навсегда ушли из его жизни; он не только никогда их не видел, но и никогда ничего не слышал о них. В Кашгар караваны приходили с юга – из Тибета, с запада – из Средней Азии, с востока – из Китая, Шли и с севера, из страны Ойротов и Хягас. Но никто никогда не упомянул ни человека по имени Тибочи и никто ничего не слышал о женщине, хотя бы отдаленно похожей на Дильду. Оба они как растворились в беспредельности окружающего мира.
А к осени жуки напали на урожай, стали гнить яблоки и виноград, в доме появились трещины… При том, что дом построен был всего двадцать лет назад и должен был простоять еще тридцать.
Починить дом, выкорчевать, насадить новый сад? Наконец, купить новый дом – ведь много домов мог бы купить Чуй на свое золото из кургана. Но и в делах все было как-то нехорошо. Чуй давал денег на торговлю с Китаем, которую вел старый Фарид. И старый Фарид впервые в жизни еле-еле вернул свои деньги и не получил никакой прибыли. Чуй покупал сильных верблюдов, снаряжал целый караван на Кем, за пушниной, кожами и золотом. Верблюды передохли в песках Дзосотын-Элисун, люди еле спаслись, и то не все. Чуй давал деньги, снаряжал караван на паях – одна его доля, вторая – местных купцов, братьев Чорох. И караван-баши сбегал из каравана, прельстившись красоткой в Урумчи, часть шелков из Хорезма оказалась испорченной, а бронзовые сосуды из Бактрии, купленные как первосортные, оказались на самом деле плохо сделанными и плохо украшенными. Чуй вложил в дела десять тысяч золотых дирхемов и получил обратно только шесть. Сокровище оставалось необъятно, но если пойдет дальше и так – на сколько хватит?
И еще худшее, хуже всего остального: Чуй замечал, что его начинают сторониться, как в свое время в караване. Он оказался человеком, у которого нет счастья. Судьба против него, Чуя, и хотелось бы знать, почему… Судьба не может быть против хороших людей – так шептались мусульмане-кашгарлыки, совсем недавно еще бывшие язычниками. Наверное, он сделал что-то очень плохое, этот пришелец с севера, и потому нет ему хорошей судьбы…
Позже Чуй понял, что слушая его рассказ о разбойниках и качая чалмой, Мурад вовсе не так уж доверчиво все принял. Мурад поговорил и с караванщиками, с которыми пришел Чуй, – двое из главных караванщиков были кашгарлыки.
Другое дело, что Мурад не торопился вывести Чуя на чистую воду. Зачем? Придет время, и все станет само собой понятно. И совсем даже третье дело, что Мурад ловко уклонялся от принятия подарков Чуя и не вел с ним никаких совместных дел. Умный старый Мурад…
