Текст книги "Орден костяного человечка"
Автор книги: Андрей Буровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)
ГЛАВА 4
Семейное счастие Владимира Скорова
18 апреля 1994 года
На всю жизнь Володя запомнил рассуждения в какой-то повести из журнала «Юность»: у главного героя там умерла мать, и он, оказывается, стал теперь «окончательно и безнадежно взрослым».
Владимиру уже тогда, в юности, это показалось довольно забавным; а себя взрослым он числил совсем с другого времени. Весной 1983 года его сын встал в кроватке, уцепился за сетку и явственно произнес слово «папа». Это было первое слово ребенка. С этого времени Володя и считал себя «окончательно и безнадежно взрослым» – просто потому, что в мире жило теперь это маленькое существо, и только от Володи зависело, что оно будет есть, в каких условиях жить, чему научится и к какой жизни его подготовят.
Повзрослев, Володя часто пытался понять мотивы собственных поступков, совершенных им в прежние годы. Особенно – зачем он вообще тогда женился? Жил бы себе спокойно, никого бы не трогал; очень может быть, со временем и нашел бы женщину, способную его любить не любить, но хотя бы немного уважать. Что он нашел в Марине Эзельшмидт – закомплексованной, боящейся жизни, а главное, вечно пытавшейся показаться не тем, что она есть? В Марине, которой он казался неотесанным, нелепым идиотом, да еще невероятным воображалой? И главное – почему именно она?
Всякий раз Володя был вынужден признавать две причины своего брака – и обе дурные до отвращения. Одна причина состояла в вульгарном состоянии юношеской гиперсексуальности. Попросту говоря, он так сексуально оголодал в этот период жизни, что мог увлечься даже самкой снежного человека, окажись она в нужный момент в нужном месте. Марина стала его сильной любовью независимо от обстоятельств, разумности этого, от ее желания и даже от желания Володи. А вторая причина состояла в том, что Володя после смерти деда и отъезда в Испанию брата Василия был так отвратительно, неприлично одинок в Петербурге, что становилось даже как-то страшно жить на свете.
Справедливости ради надо сказать – и не такие состояния становились порой первопричиной брачных отношений, а ведь не всем так же унизительно и глупо не везло. Наверное, потому, что даже в любовном безумии, когда собственная сперма бьет в мозги, не все ухитрились найти женщину, настолько далекую духовно.
И, конечно, далеко не всем парням, которые женились от одиночества и сексуальной озабоченности, навязывалось представление о себе как о ничтожествах и нелепых уродцах.
Дико звучит? Наверное… Но, в общем-то, это нетрудно понять, усмехался взрослый Володя, создавая себе некую версию: независимо от своей воли он – своего рода ходячий укор, источник комплекса неполноценности для круга, в котором выросла Марина. Они были врачи, порой преподаватели в институтах, и Володя долгое время честно считал их, родственников и друзей Марины… ну, если не такими же, как дед (не всем же быть фигурами такого класса), то, по крайней мере, такими же, как его мать и отец.
Но это была только внешность. Уже три поколения, как вырвавшиеся из черты оседлости родственники Марины одевались по-городскому, жили в городских квартирах с центральным отоплением, имели высшее образование и порой даже ученые степени, читали книги и никогда не переворачивали стакан в знак того, что им больше не хочется чаю.
Но и к миру интеллигенции эти люди не имели никакого отношения. Даже Володина мама называла таких коротко и просто: «мещанство» – и никогда не смешивала с людьми своего круга. Семейно-дружеский круг, в котором воспитывалась будущая жена Володи и мать его сыновей, никогда не жил никакими высшими потребностями, квалификацией обладал самой скромной – в основном узкие специалисты, а строй понятий этого круга трудно было понять без томика Шолом-Алейхема.
Эти люди высокомерно презирали сельский люд, но если они и отличались от русского деревенского народа – то не в лучшую, а в худшую сторону. Ведь мужики, по крайней мере, всегда осознавали свою ограниченность и вовсе не мнили себя солью земли. Проблема ведь была вовсе не в том, что люди из круга, породившего Марину, не были интеллигентами. Это как раз не беда! Мало ли, с каким людом сталкивался Володя в своих скитаниях, и порой как раз «совсем простые» люди вызывали его уважение. Беда в том, что это было не просто мужичье, а как раз мужичье, изо всех сил старавшееся не казаться мужичьем и страшно возмущавшееся, если его так называли.
Бедолаги оторвались от корней, от мира портных и мелких торговцев в местечках, но и к другому берегу не приплыли. Лет пятьдесят, а то и семьдесят, три поколения подряд, становились они на цыпочки: «Мы русская интеллигенция!». Но неизбежно оказывались не в состоянии стать теми, кем так хотели быть. И после двух-трех поколений жизни в большом городе это было то же самое мужичье, дикое и суеверное. Мужичье, живущее культом материального; люди, для которых «жить хорошо» всегда означало только одно – «жить богато». А что это мужичье было не русское, а еврейское, право же, мало что меняло.
Интересно, размышлял про себя Володя, если бы он женился на «совсем простой» женщине из глухомани, и тогда у него был бы шанс оказаться счастливее в браке. Во-первых, потому, что и деревенская девчонка из самой грубой и дикой среды могла бы оказаться душевно тоньше и по-женски умнее Марины. А во-вторых… Во-вторых, потому, что далеко не всякий деревенский человек захочет вставать на уши, изо всех сил казаться не тем, что он есть. Интеллектуала он или уважает – или к нему равнодушен.
Корни несчастья Володи таились вовсе не в том, что он женился на женщине «не своего круга». Подумаешь! Множество проблем произрастали из того, что круг Марины хотел быть не хуже его круга… И недотягивал на каждом шагу.
Володя не казался – и по рождению, и по личным качествам он был человеком своего слоя, сословия, класса. Ему было легко и приятно заниматься наукой, вести образ европейского интеллектуала. Володю воспитали в среде, где казаться, а не быть считалось занятием презренным, да и попросту глупым, кривляние – признаком дурного воспитания, а придавать внимание тряпкам или проводить вечера, «зыря в телик», оценивалось… ну, примерно так же, как поход к знахарке вместо врача, избиение жены или курение марихуаны.
Бедная женушка оказалась в непростой ситуации, грустно усмехался Володя. Ничего не оставалось Марине, как любой ценой доказывать убожество мужа и пытаться привить ему комплекс неполноценности. Что было ей еще делать? Или следовало признать Володю нормальным успешным человеком, типичным представителем своей среды – и тогда все бредни ее встававшей на цыпочки родни становились тем, чем они были: злобным бухтением лакеев, изо всех сил стремящихся, но не способных стать такими же, как барин. Или же это смешное советское мещанство действительно было тем, чем хотело себя заявить: верхушкой интеллигенции. Но тогда уже именно Володя должен быть признан нелепым и странным уродом.
Ситуация напоминала старый немецкий фильм, в котором на бал, устроенный прислугой, попадает настоящий владелец замка… и прислуга, разумеется, считает его «неправильным» – недостаточно изящным, малообразованным, не умеющим говорить куртуазно-красиво. Володя совершенно не стремился оказываться в положении барина, которого изволят презирать мужики, затеявшие играть в бар… Но так уж получалось раз за разом.
Благо в среде еврейского мещанства жило представление о таких интеллектуальных уродцах, шлемазлах, – своего рода юродивых в еврейском варианте. Об «умных дураках», которые уже двадцать лет пишут какой-нибудь пятьсот тридцать третий комментарий к одному из стихов Библии, а во всем остальном – дураки и есть, как и сказано.
Несколько лет из Володи лепили шлемазла всеми способами, которые только доступны жестокой и неумной бабе. Все его успехи – тем более легкие – на языке Марины тут же получали свои названия: «воображать», «совать всем в нос свои успехи», «задаваться» – и прочие словечки из жаргона пятиклассников. Позже появилось, естественно, и «растопыриваешь пальцы», – когда выражение это появилось в России.
Володя поступил в аспирантуру, и этому не только смертельно завидовали – это воспринимали, как личное оскорбление двое семейных друзей, у которых – что поделать! – мнение о себе было куда выше, чем их способности. Как это так?! Он, этот недалекий, неумный Володя, имеет что-то, чего нет таки у умных людей! Не иначе, антисемитизм… Володя, как это ни неприлично, он русский… Вот почему их обижают, а этого Володю продвигают! И Марина прилагала все усилия, чтобы успех мужа никак и ни в чем не был бы заметен.
О Володе говорили, как о подающем надежды молодом ученом, и Марина с вымученной улыбкой высказывалась в духе: «Да-да, целые ночи колотит на пишущей машинке… Треск этот, и курит беспрерывно…» Володя вел кружок юных археологов, и мама одного из учеников радовалась: как хорошо, что мужчина взялся за это! «Мужчина!» – презрительно фыркала Марина, всем своим видом давая понять, кто такой Володя на самом деле.
Володя начал защищаться. В последние три года жена не могла причинить ему никакого вреда – Володе стало прочно наплевать на все ее суждения и мнения. Вообще на все, что бы она ни делала и ни говорила. Было скорее забавно наблюдать за потугами Марины: женщина изо всех сил старалась причинить Володе боль, задеть, обидеть… а ему становилось смешно.
Сложнее было со всем кругом Марины, с десятками людей, поступавших, как единое существо. Наверное, не лучшим способом было встать на тропу войны… Наверное, есть методы разумнее. Но есть предел силам человеческим, а Володя был к тому же очень, очень молод. Многое объясняется именно этим, что поделать.
Сколько раз Володя, притащенный в гости к чудикам из круга Марины, стряхивал на вылизанные ковры пепел «Астры» и «Беломора», разговаривал пропитым лесным басом, при этом отвратительно ругаясь! Особенно хорошо удавалось Володе пыхнуть папиросой в физиономию хозяйки дома, дружественного Эзельшмидтам, выпить несколько рюмок, рассказывая, как они в экспедициях, теодолит твою в кедрач, блевали от «гнилой консервы и хреновой повидлы», теодолит твою в болото и в кедрач, задумчиво рыгнуть, закурить еще одну «беломорину» и в заключение заснуть, положив голову на скатерть.
С точки зрения Володи, у него неплохо получалось изображать нечистоплотного, одичалого в экспедициях типа, хронически нетрезвого и глупого. Шлемазл, что поделать, да еще и русский, как не стыдно… Не один сочувственный взор обращался к бедной Марине, вынужденной терпеть глупого, совершенно невоспитанного мужа, – но и это было рафинированной формой мести.
Володя вроде бы и выполнял священный долг, выводил Марину в свет, но вместе с тем был избавлен от тягомотных, вымученных разговоров, мог уже не сливаться с местечковым мещанством, не быть одним из людей, которых от души презирал.
Он понимал – и для этой публики его поведение тоже удобнее всего: ну, дикая русская свинья, которая жить не в состоянии без плохого табака и водки, выгодно оттеняющая их – культурных и утонченных. Ну и пусть – ему тоже удобнее позиция человека не вполне нормального; по крайней мере, убедившись в тупости Володи, его меньше пытались переделать, отесывая под себе подобного.
Со временем Володя даже добился того, что его перестали воспитывать, объясняя, какую отвратительную профессию он выбрал. Ведь археологию Эзельшмидты и их друзья считали «ковырянием в окаменевшем дерьме», а участие в экспедициях – не формой научной работы, а дурацкой блажью русской свиньи и признаком неполноценности. Ведь умные люди не ездили в какие-то экспедиции, не занимались глупостями на раскопах, а уж тем более не любили далеких переходов, летних дождей, жизни в палатке и шума сосен под ветром (и считали дураками тех, кто любит). Впрочем, Володя давно нашел неплохую формулу: «Нам, петербургской деревенщине, местечковых аристократов не понять!» По ней и жил.
Все это Володя еще терпел – в конце концов, не он один несчастлив в браке; даже к несчастью люди привыкают. А сыновья его любили, и никто не мешал заниматься с ними сколько угодно – самой-то Марине было не до них, да и чтобы заниматься – надо же еще иметь самой то, что даешь… Читая мальчишкам, рассказывая им сказки собственного сочинения, гуляя с ними по нескольку часов, Володя остро чувствовал, что семейная история продолжается: он растил детей так же, как растил его самого дед.
По-настоящему плохо стало, когда Марина необычайно прониклась идеей возвращения на свою историческую родину… Еще в 1986 году в доме появился вдруг легендарный журнал «Огонек», и Володя с чувством неловкости читал какие-то странные статьи про русских – дармоедов и бездельников, про то, что «здесь жить нельзя», и про то, как живут «цивилизованные люди».
Володя не мог не понимать, что авторы или понятия не имеют, как живут в «цивилизованных» странах, или попросту нагло врут.
Статьи сопровождались не менее странными иллюстрациями, на которых весь русский народ представлялся в виде некрасивых, смешных людей с нелепыми выражениями на асимметричных глупых лицах.
Тогда же друзья Эзельшмидтов начали вести пространные разговоры про «страну дураков» или, для примера, про армию «этой страны», которую все всегда только и делали, что били. «И в 1812 году тоже?» – удивлялся Володя, и от него отодвигались, на него смотрели в лучшем случае как на невоспитанного человека.
«Разве есть русская интеллигенция?! Вся интеллигенция в России – еврейская!» – заявлялось вдруг в этом кругу. Пожимая плечами, Володя называл фамилии своих родственников и знакомых, и тогда на него смотрели попросту дико и тупо. Примерно так вытаращились бы в Академии наук на типа, который затеял бы доказывать: плоская земля стоит на трех китах!
У Володи эта паранойя вызывала просто головокружение: как могут плести такую несусветную чушь люди, с виду как будто бы нормальные. И эта патологическая неспособность видеть нигде никого, кроме самих себя…
– Вся Одесса стоит в очередь в ОВИР! – повествовала с восторгом Марина папе и маме, вернувшись от очередного родственника.
– И русские стоят? – это уже влез Володя, конечно же.
– Русские?! Ну, этим-то куда деваться!
Родители разражались довольным смехом превосходства, и ни им, ни Марине даже не приходило в голову, что они ведут себя оскорбительно. Они ведь были цивилизованными людьми и не были обязаны принимать во внимание всяких там диких туземцев.
Странное дело, но все они были так уверены, что Володя уедет в Израиль вместе с ними, что даже не обсуждали этого. А Володя до такой степени не понимал их планов и затей, что совершенно не замечал – ему тоже отводится роль в предстоящем исходе. И надо было видеть уже не раздражение – настоящую тяжелую злобу этих людей; когда Володя ехать отказался:
– Я на своей земле.
– Какая там своя земля?!
– Вот какая есть – та и своя. И никуда я отсюда не поеду.
Володе сообщали, что дети-то все равно евреи – по матери.
– Это их страна и их народ!
– А какая мне разница, у какого национального меньшинства какие обычаи? У моего народа уж две тысячи лет патриархат. Сыновья носят мою фамилию и будут жить там, где сочту нужным я.
На это не могло быть рациональных аргументов, но были крики, были слезы; очень хорошо, что Володя давно уже жил фактически отдельно от Марины и не слишком от нее зависел – и эмоционально, и сексуально.
– Ты должен дать детям конвертируемое образование! В этой стране нет ни одного приличного университета!
Володя раздобыл списки рейтингов учебных заведений, выпущенные в Гарварде, в Массачусетском технологическом институте и в Университете Бохум. [2]2
Один из крупнейших и престижнейших университетов Германии.
[Закрыть]Во всех этих списках обязательно упоминались вузы России и всего СССР, но как-то не было ни одного вуза Израиля…
Опять слезы, стоны и проклятия. И, конечно же, новые попытки показать мужу, какой он плебей и ничтожество. Вот и эта история, уже последних недель. Родители Марины уехали все-таки в «землю обетованную», прислали на них на всех вызов… Марина засобиралась ехать с обоими сыновьями; Володя не пустил.
– Василий останется в России!
– Ты же уедешь в эту самую (презрительный жест)… в свою экспедицию!
– Возьму его с собой.
– Нет уж! Там у вас сплошные пьянки, эти… бабы… Никуда он с тобой не поедет!
– Тогда Василий поедет к моей маме.
– А школа?!
– А в Израиле он будет ходить в школу?
Марина презрительно фыркнула, но аргумент, что говорить, не прошел, и Васька уехал в Барнаул, где бабушка устроит его в школу. В чем совпадали Марина и бабушка – это в святой вере, что без школы никак невозможно.
Если один из супругов выезжает из страны с общим ребенком, другой супруг дает официальное согласие на выезд. Так делают везде, не только в России, и Марина могла бы заранее взять с Володи этот документ. Но она заявила: «Вот еще!»
Володя сильно подозревал, что дело тут не только в желании выказать пренебрежение. Сдавалось ему, Марина надеется прижиться в Израиле, остаться там и оставить Сашку при себе.
С одной стороны, так ей и надо – вот сидит теперь в Москве и не может никуда выехать, пока он не даст разрешения на выезд Сашки вместе с матерью – очень назидательный момент! С другой – вот приходится только для того, чтобы оформить бумагу, сидеть в Питере, вместо того чтобы уже мчаться в Сибирь. Жаль времени, жаль Сашки, на котором сейчас срывают истерику, жаль самого себя, жаль экспедиции.
Кое-что о весеннем Петербурге
16 апреля 1994 года Марина уехала в Москву – получать визу и уезжать в Израиль. Но 18 апреля началось для Володи с того, что он, встав ни свет ни заря, часов в восемь, с интересом наблюдал: супруга мечется по комнате, с раздражением срывает, разбрасывает куда попало детали своего туалета.
– Мчалась этим поездом… Завтра обратно… В этой стране из города в город едешь всю ночь…
Ну что тут можно возразить, кроме ставшего классическим! Володя согнулся в шутовском поклоне:
– Извини, что мои предки построили такую большую страну! Дураки, что поделать. Были бы умнее, построили бы государство поменьше, а то и уехали бы в Израиль.
Реакция? Вздернутый подбородок, глаза-щелочки, свирепо раздуваемые ноздри. И все. Самое ужасное – она даже не понимает, что это – ответ на ее поведение. Не понимает, что несет гадости и глупости. С ее точки зрения, это Володя ее оскорбил… такую милую, такую утонченную. И Россия ее тоже оскорбила… так же точно, как Володя. Как она смеет быть такой большой, эта Россия?! Как она смеет не разваливаться, не гибнуть, не пропадать, не проваливаться в тартарары, когда на кухонном сборище друзей и родственников Марины ее уже приговорили?! Видимо, так же, как Володя «смел» поступить в аспирантуру, защитить кандидатскую и докторскую, стать известным в стране ученым.
– Так что я должен подписать?
– По этим идиотским правилам…
– Избавь меня от всех этих эмоций! Что я тебе должен подписать?
Стискивая руки, Марина старалась проговаривать, что Володя «должен» подписать.
– Нет, этого я не подпишу. В документе не указано, когда ты вернешь сына обратно.
– Ну ла-адно… Ла-адно же…
– Еще раз говорю – хватит эмоций. На сколько дней я имею право выпустить ребенка из страны? Какие по этому поводу есть законы?
Оказалось – можно дать разрешение на 60 и на 90 дней. Бог с ней, он даст ей разрешение на все 90. Все дело заняло от силы час – знакомый нотариус Марины, очкастый и носатый, чуть только не ожидал под дверью. И все. А шуму, шуму…
Володя уже как-то приспособился к мысли, что вот-вот уедет… Из чего вытекало, среди прочего, что еды он не приготовил. Угадайте с трех раз, кто будет готовить еду сегодня? То-то же! Марина умчалась в свою комнату возмущаться Володей и Россией. Сашка тихонько играл в своей. Казалось бы, что стоит женщине пойти приготовить еды? Но ведь не пойдет, не приготовит – будет валяться с книжкой, потому что ей попросту лень; и если Володя пойдет на принцип, сам не накормит мальчика – Сашка так и будет голодным. Марина в лучшем случае соорудит что-нибудь на скорую руку под вечер. И потому, что лень приготовить еду на сутки. И чтобы доказать Сашке, что он находится в «стране дураков», где всем плохо. Из принципа. Из злости. Просто так.
И потому Володя сначала сбегал за свининой (именно за свининой: его сын не будет питаться, как религиозный еврей), накормил себя и сына пловом, поговорил немного с мальчиком. До вечера он, пожалуй, свободен, и надо использовать это время… Чем заняться, у него очень даже есть, а звонить он будет не отсюда.
Первый звонок был русскому… в смысле – российскому консулу в один из городов Израиля.
– Здравствуйте, коли не шутите, – пьяноватый голосок, без акцента, но со специфической картавостью.
– Скажите, что надо делать, если моего сына пытаются оставить в Израиле помимо моей воли?
– Кто таки пытается оставить?
– Например, его мать.
– А вы что, против?
– Да, я против.
– Послушайте, я вас совсем не знаю, но это же надо быть таки совсем без мозгов, чтобы мешать. Все хотят ехать в Израиль!
– А если я не хочу?
– Что за… Да ваш сын тут совсем другую жизнь узнает! Он сам обратно не захочет!
– Я вам звоню как раз на тот случай, если он захочет обратно, домой, а его будут не пускать. Что мне в этом случае делать?
– Кто его может не пускать?
– Послушайте… Жена с сыном едут в Израиль. Сыну двенадцать лет. Что мне делать, если сын захочет обратно, а родственники жены захотят его оставить и будут мешать?
– Ой, ну таки мне такая морока с вами! Я ж говорю, у него будет таки совсем другая жизнь!
– Послушайте… Я – отец. Я отвечаю за своего ребенка. И это я решаю, в какой стране ему жить. Правильно?
– Ваш ребенок еврей?
– Еврей по матери.
– А вы таки не еврей?!
– Нет.
– И вы мене таки звоните?!
– Вы – консул?! Вы – консул России? В смысле – Российской Федерации?!
– Я – еврей! В первую очередь еврей!
– Ну пусть еврей. Но вот я – гражданин Российской Федерации. Что мне делать, если моего сына попытаются оставить в Израиле? Чем вы мне можете помочь?
– Да ничем я вам не буду помогать! У нас еврей – это по матери еврей!
– Ну а меня это к чему обязывает? Почему я-то обязан считать, что мой сын – еврей?
– Как?!
– А так. Я на своей земле, у себя дома! Почему для меня обязательны порядки национальных меньшинств?
В трубке нарастал странный звук – что-то вроде перекрученного кошачьего воя, но только выл котяра размером с бенгальского тигра. Володя швырнул трубку на рычаги.
Был и второй номер телефона… Патологически вежливый женский голос.
– Здравствуйте. По какому вы вопросу?
– По поводу похищения своего сына.
– Ваш сын пропал в Израиле?
– Простите, об этом я буду говорить с консулом.
Короткая возня на том конце.
– Консул Васильев слушает.
– У телефона Скоров Владимир, из Петербурга. Моя жена собирается с сыном в Израиль. Сыну двенадцать лет. Поездка у них гостевая, но у меня есть сильные подозрения, что жена возвращаться не хочет. Что мне делать, если сын захочет обратно, а жена и родственники жены захотят его оставить в Израиле против моей воли?
– Вашего сына нельзя вывезти из страны, если вы не дадите документа. Вы это знаете?
– Да. Я дал разрешение на определенный срок.
– Разумеется, вы даете разрешение на определенный срок. Так и пишется – на столько-то дней. А если разрешение дается на эмиграцию – это совсем другой документ, по другой форме.
– На эмиграцию я разрешения никогда не дам. Но что делать, если ребенка не захотят отправить обратно?
– Не зарекайтесь насчет эмиграции. Вот свалится какой-нибудь современный Бела Кун, и рады будете, что есть куда ребенка отправить. А по поводу вашей проблемы… Если ребенка не возвратят, это будет серьезное преступление. В Израиле мало кто пойдет на преступление, тут люди иначе воспитаны.
– Речь идет о выходцах из России, господин консул. Что делать, если ребенка не захотят вернуть? Срок истечет, а мать не захочет его вернуть в Россию?
– Как «что»?! Подавайте жалобу! В Международный суд, в Гаагу.
– И как ее будут рассматривать?
– Я полагаю… Гм… Я полагаю, через год рассмотрят. Так что если хотите совета – сразу приезжайте в Израиль. Подавайте на розыск ребенка и сразу же – гражданский иск. У вас хороший адвокат?
– У меня… Да, наверное… А не приезжать сюда нельзя?
– Можно. Подавайте жалобу в Гаагу.
По тону было понятно, что консул начинает улыбаться. Володя чувствовал, что умный консул уже догадался: нет у него никакого адвоката – ни хорошего, ни плохого.
Вот он, современный мир во всей красе: прав у человека полная рука – бери и пользуйся. Тех самых прав, о которых провизжали на митингах все уши недотраханные бабы – краса и опора демократического движения. Но если ты не богат, если у тебя нет хорошего, дорогого адвоката, нет возможности в любой момент приехать в другую страну – что стоят все твои права? А ничего.
– Еще вопрос. Что, если моего сына захотят спрятать от меня? Например, сменив ему имя, переехав в другой город. Что тогда?
– Гм… Ваши предположения чем-то обоснованы?
– Да.
– Тогда придется вас огорчить – такие случаи и правда бывали. Но понимаете, найти ребенка не так сложно… У вас есть знакомые в службах, которые могут найти человека своими средствами?
Как ловко он обошел сложное слово «спецслужба»!
– Нет.
– У вас есть возможность взять на службу людей, которые могут найти человека в Израиле?
– Если да, то вы советуете их нанять?
– Я ничего не советую. Но если такие возможности у вас есть – тогда вам нечего бояться. Человек не иголка, а Израиль страна небольшая. Стоить это будет сравнительно немного, несколько тысяч долларов. Я знаю два случая, когда детей находили.
– Если звать таких людей, то поскорее? Я правильно понимаю?
– Я бы сказал так… Я бы сказал: тянуть бессмысленно. Ребенок быстро привыкает к новому имени, к новым условиям жизни. Год-два, и это уже другое существо, с совсем другим поведением, языком и пониманием всего на свете.
Помолчали.
– Если у меня нет знакомых в спецслужбах и ограничены возможности приехать… Что реально я смогу сделать в этом случае?
– Я уже ответил на вопрос: подавать в Международный суд в Гааге.
Ну ладно, консул прав: они пошли на второй круг. Пора звонить брату в Испанию – там источник и валюты, и влияния.
– Господин Скоров уехал… Вместе с женой уехали в Южную Америку… Сеньора интересует – куда? Вот. Река Маракуни, верхнее течение, лагерь стоит в двухстах километрах выше города Киотоса… Приедут, конечно же, приедут! Господин Курбатов обещал выехать к вам в Россию сразу же, как вернется с Маракуни, примерно в конце мая или в начале июня. Раньше… Нет, мне не оставили телефона. Господин Курбатов говорил, что у него в тех местах не будет никакого телефона. Но он точно приедет в конце мая, и он собирался в Россию…
Звонок во Франкфурт. Господин Мравинский выехал в Ниццу, отдыхать и лечиться. У него что-то с печенью. Когда будет? Наверное, в августе.
– Может быть, я могу чем-то помочь?
– Нет, мне нужен только господин Мравинский.
– Но, видите ли… Господин Мравинский не оставил своего адреса, он будет сам звонить…
– Примерно когда?
– Об этом он не сообщал… На вашем месте я бы не рассчитывал, что он позвонит раньше августа. Тогда настанет время возвращаться и он станет узнавать, что произошло без него. Хотя что за время отпусков может произойти важного?
Ну вот и все. Пора уходить, все уже сказано.
«Анадырь, пятая кабина, – звенел механический девичий голос, – Анадырь, пятая кабина…»
Ноги несли через арку Главного штаба на Дворцовую, оттуда – на гранитную набережную Невы. Лед еще не совсем прошел. Лимонно-желтый северный закат стыл за Петропавловской крепостью. Черные сверху, подсвеченные красным снизу тучи.
Сколько раз бывал Володя в этом месте! По большей части бежал на работу или с работы. И чаще всего не было времени задуматься – где он идет, что вокруг? А ведь здесь, по этим самым мостовым, несколько поколений подряд ходили те, без чьих имен невозможно представить себе русскую культуру. Люди, собственно говоря, и создававшие это всемирно значимое явление – классическую русскую культуру XIX века. Эту культуру делали именно здесь – в этих домах, слепившихся вокруг Невы. Со времен Петра, больше двухсот лет, создавался не просто город. Воплощалась в камне Идея. Создавался, мучительно вырастал новый субэтнос русского народа – европейский, петербуржский. Копились материальные и духовные ценности, подбирался человек к человеку.
То, что сейчас видел Володя, почти не изменилось за века. То, что видел он, стоя спиной к Зимнему, мог бы видеть и Пушкин, и Лермонтов. Не было машин? Разве что… но были экипажи.
Вот в эту арку сутуло нырял Лев Толстой. По этим камням уверенной походкой известного в стране профессора ступал Василий Васильевич Докучаев, беседовал с очень молодым, еще безвестным юношей, Володей Вернадским. На месте этого фонарного столба была коновязь, и к ней привязывал лошадь поручик Лермонтов. У этого столба впервые поцеловались юные Саша Блок и Надя Менделеева.
И потому всякий русский человек, не ставший Иваном, родства не помнящим, потрудившийся принять свое наследство, – на берегах Невы он дома. Всегда дома.
Володя был дома.
Если Марине и необходимо ехать куда-то, в соплеменные пустыни, чтобы там оказаться дома, – ему это не надо. Он на своей земле, черт побери! Ему здесь и стены помогают.
И над набережной плыли, в аранжировке тревожного ритма, хрипловатые смелые слова новой песни группы «ДДТ» – «Осень».
До осени еще несколько месяцев, но уже прошел дождь, летят под ногами птицы и облака, и по Неве тоже плывет небо – облака, птицы, реверсионный след от самолета. Не надо ждать осени, чтобы задать этот вопрос: «Что же будет с Родиной и с нами»? И будет ли вообще она, Родина, через полгода?
А если она будет, то будет ли в ней он, Володя? Например, встретит ли он эту осень? «Камни над чернеющей Невою», холод, краски осени на небе? Осень, с которой он так давно не был? Или к осени от него останется только простреленный в нескольких местах труп, зарытый в чужую землю, где не бывает такой осени? И от него, и от всей семьи может остаться такой вот труп… Ну и еще, конечно, его мальчики – один в Барнауле, у бабушки (страшно подумать, что из него вырастет), другой с чужим именем в Израиле.
Больно сжалось сердце, когда представил: его ребенка держат в чужой, непривычной стране, заставляют говорить на незнакомом языке, называют чужим именем. Маленькое существо становится игрушкой в руках неудачников, жаждущих самоутверждения любой ценой. В частности, ценой изуродования собственного ребенка: лишь бы вышло так, как они на своей сходке сочли «правильным»! Впрочем, дети и правда быстро привыкают ко всему. В чужой стране с другими красками и другим климатом появится человек с другим именем. Вырастет еще один верующий иудей, считающий Израиль своей родиной: ему не оставят другого выхода. Будет ненавидеть Россию и Германию, считать себя избранным Богом и гордиться этим, ведь больше нечем будет гордиться. Будет ждать прихода мессии, который станет царем иудейским и сделает его народ владыкой мира. Ф-фу-у…
