Текст книги "Орден костяного человечка"
Автор книги: Андрей Буровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
Какое-то время Володя еще наслаждался величавым молчанием ночи, движением созвездий над своей головой, размышлял о пользе браков с китаянками, африканками, южноамериканскими индеанками и пингвинихами островов Кергелен и Маккуори. А потом собрался все-таки поспать, и только два события немного отвлекли его от этого намерения.
Первым событием стало то, что уже возле палаток Володя спугнул мальчишек; четыре фигурки кинулись от него вдоль реки дальше, в кусты… Как кинулся Сашка, когда прямо на него примерился мочиться Витя. Все было понятно, включая приглушенный смех, попытку убегать тихо… В конце концов, пусть развлекаются. Но Володя ясно видел – бегут четверо; не трое – а четверо, и такого рода путаница очень не понравилась Володе. Пора, пора завязывать с портвейном!
А второе событие произошло уже в палатке Володи, и началось с того, что он, подходя к жилищу, увидел тусклое пятно света сквозь брезент передней стенки. Отправившись провожать Машеньку, он «благополучно» оставил свечу на столе! Володя пустился рысью, отчего тут же стал задыхаться; закололо в боку, начались сердечные перебои (кончать… кончать беспощадно с портвейном!). К счастью, свеча оказалась еще довольно длинной, и можно было не особенно спешить. Но как смещается сознание от этой пакости! В другой раз так и палатку сожжешь…
Не успев отдышаться, Володя стал укладываться спать, и тут событие проявило себя во всей красе: прямо на столе, непосредственно на мисках с объедками и возле недомытых кружек, вдруг проявился новый человек. Он как бы вывалился из темноты, этот незнакомый Володе человек в коричневых, сделанных явно из кожи штанах и куртке, расшитых бисером и с бахромой, да к тому же во вполне индейском головном уборе из разноцветных птичьих перьев. Так он соответствовал всему, что напридумывал сейчас Володя у реки, что он невольно засмеялся собственной галлюцинации. Это надо же! Стоит подумать – и готово!
– Я не галлюцинация! Послушай! – человек простер звенящую от браслетов руку к Володе. Тот опять зашелся от восторга, полез в спальный мешок, задул свечу.
– Ух ты! Я до сих пор и не слышал, чтобы последствия алкоголизма в чем-то убеждали допившихся. Во здорово!
– Я не галлюцинация! Я не галлюцинация! Послушай меня!
– Спокойной ночи, ревенант! [22]22
Ревенант – по-французски значит «привидение».
[Закрыть]
Но вот что плохо: Володя так смеялся, так смеялся, что остановиться был не в силах, и пришлось ему опять попить портвейна. Открывать новую бутылку он не стал, но треть початой бутылки допил.
– Ты поверь мне… Послушай… – шептали где-то совсем рядом. То ли предутренний ветер уже начался… Но вообще-то еще рано, всего четвертый час полуночи. То ли наглая галлюцинация все не идет из головы… Володя не слушал галлюцинацию, влил в рот последние капли. Он еще подумал вдруг, как несправедлив и жесток мир, – вот, на его глазах напилась такая прелестная девушка, как Машенька! Осознавая неисправимую жестокость и несправедливость земной юдоли, Володя немного поплакал, потом опять начал смеяться и уснул совершенно счастливый.
ГЛАВА 32
Подарок – жизнь
1 июля 1995 года
Этот день Володя тоже запомнил надолго, потому что 1 июля произошло сразу три очень важных события. Скажем, период с 12 по 30 июня он помнил достаточно смутно, и не только потому, что был большую часть времени хотя и в разной степени, но пьян. Просто ничего не происходило… То есть происходили, конечно же, и каждый день. Но все события были однообразные, обычные, и только в июле вдруг все изменилось, все вдруг забило ключом.
Самое главное событие в первый день июля состояло в том, что Володя съездил в Усть-Буранный и позвонил оттуда домой. Уже время… По крайней мере, может оказаться – уже время. Да к тому же, и это тоже важно – очень не хотелось сразу же попадаться на глаза Епифанову. Везде-то он опять проштрафился: и опять употребил много портвейна, и «тронул пальцем» Ли Мэй…
В общем, плохо!
Поэтому Володя не стал выходить к завтраку, рассчитав верно – как ни захочет видеть его Виталий Ильич с утра пораньше, а к нему в палатку не пойдет. Поэтому к Володе в палатку пришел посланный Епифановым Андрей и унес новость: Владимир Кириллович болен, встанет позже, придет на раскоп сам.
А когда Фомич увез народ на раскоп, Володя быстро помчался на дорогу, которой не мог минуть Фомич, направляя колеса в Усть-Буранный. Пройти надо было километра три, всего только, но пройти-то надо было очень быстро… И у Володи зелено стало в глазах к тому времени, как он тормознул «фомичевку». Уф…
Закупили продукты («Виталий Ильич, я в последний момент вспомнил, надо же купить и круп, и специй, давно дежурные просили, и кое-каких соков…»), Фомич уже нетерпеливо притопывал ногой, тянуть уже никак было нельзя, и Володя приказал последнее – мол, сейчас надо еще позвонить…
Фомич сделал понимающее лицо, да вот времени-то было всего половина двенадцатого… Значит, в Питере – половина восьмого. Да-а… Ну что ж, придется будить, если приехали.
Володя и сам не знал, что волнуется до такой степени: телефонная трубка чуть ли не плавала в поту, рука скользила. Или это тоже алкогольное?
– Алло…
– Приехали?!
– Кто это?
Боже какое облегчение! Зажимая левой рукой гулко заколотившееся о ребра, способное выскочить сердце, Володя тихонько позвал – так, словно Сашка был тоже фантомом, чудом в короне из перьев, почудившимся спьяну и заполночь в сырое сибирское утро. Словно Сашка тоже мог исчезнуть, как привидевшийся человек:
– Саша… Сынок, это ты?
– Да… Папа, это ты звонишь?!
– Сынок! Вы когда прилетели?!
– Вчера… Папа, я тебе привез крабика!
– Кого привез?!
– Крабика… Помнишь, ты мне дал несколько долларов? А там продавались сувениры – сушеный краб, такой красивый, весь рыжий.
– Спасибо, Саша… Что, русский консул не понадобился?
– Нет… (сын ответил только после паузы). Мама очень сердится на тебя… Ты это знаешь?
– Знаю. Я тоже сержусь на маму, и маме придется кое-что пережить. А у меня для тебя тоже есть сообщение: у меня в экспедиции Васька, и еще ваш родственник… троюродный, он из Испании, Женька. Может, приедешь и ты ко мне? Будете тут бегать вместе.
– Нет… Папа, я к тебе не приеду, мама говорит, денег уже не осталось. И говорит, что незачем тратить еще деньги, разъезжая по этой свинячьей стране дураков.
– Мама, как всегда, очень логична… Видишь ли, денег у меня целая куча, и если нужно, я тебе сразу вышлю. Но если не можешь или не хочешь сердить маму – тогда, конечно, ты не приезжай. Скоро все равно раскопки кончатся, и я сам приеду в Петербург. Ты напиши мне письмо… Напиши про все, что ты там видел и что пережил. Договорились?
– Конечно, мы договорились.
В одиннадцать часов сорок минут местного времени из кабинки вышел человек, имеющий совсем другие перспективы, совсем другую судьбу, чем вошедший в нее в одиннадцать часов тридцать минут. Сине-сизые горы Хакасии вокруг Усть-Буранного, ярко-желтые поля цветущей сурепки, прямоугольники с разными оттенками зеленого и сине-сизого между горами и мчащейся по шоссе машиной, выцветшее небо над головой – все воспринималось иначе… Если хотите, приобрело другой вкус. Чувство огромного облегчения делало иным и мир, и самого Володю Скорова. Словно бы пузырьки шампанского вскипали в его крови, наскакивали друг на друга, весело лопались.
– Фомич, у тебя «Беломор»? Можно стрельну?
Володю что-то не брала и обычная «Астра», хотелось петь от упругого ветра, врывавшегося в окно. Хотелось даже говорить с Фомичем… чего делать, вообще-то, не имело особого смысла. Ну, хоть можно обсудить, что сбросить Володю нужно около камней входа в курганную оградку, по дороге в лагерь…
И уж, конечно, по-прежнему не стоило лишний раз попадаться на глаза Епифанову и привлекать к себе внимание… Уезжать из экспедиции за все свои художества Володе вовсе не хотелось. И, не успев войти в курганную оградку, бросил безличное:
– Здравствуйте все!
И, спрыгнув в раскоп, сразу схватился за лопату.
Ли Мэй заметила его появление, но уж, во всяком случае, не кинулась к нему с распростертыми объятиями. И правильно.
Прошло минут пятнадцать усиленного копания, когда тень упала на старательно копавшего Володю. Ох, неужели Епифанов… На бровке раскопа стояла с планшетом Ли Мэй. Нос у нее радостно наморщился, и вообще вид был цветущий – словно не она так безобразно напилась всего несколько часов тому назад. Володя воткнул лопату в землю, уставился на нее снизу вверх – он заранее знал, что вид у него довольный и в общем-то глупый. А в крови бушевало шампанское.
– Здравствуйте, Володя… Сегодня вы особенно радостный… У вас случилось что-то хорошее, да?
– Откуда вы знаете, Ли Мэй?! Всегда удивляюсь, как вы умеете чувствовать настроение.
– Отец считал, что это от иероглифов. Когда высказываться прямо нельзя и когда всякий написанный текст можно прочитать по-разному, развивается интуиция. Так вам и правда сделали что-то хорошее? Или что-нибудь подарили?
– Сегодня мне подарили еще лет тридцать или сорок жизни.
Ли Мэй опять смешно наморщила нос, наблюдая за Володей.
Интуиция интуицией, а она не знала, как отнестись к его словам. Володе не хотелось рассказывать, и они пока так и расстались – Ли Мэй позвали на другой конец раскопа.
Это было первое значительное событие необычного дня – звонок Володи в Петербург. А потом были и еще два почти таких же значимых события.
Потому что не больше часа махал лопатой Владимир, выгоняя из организма алкоголь, когда началось второе событие – вдруг приехал пастух Никита, хакас, пасший тут овец неподалеку.
– Владимир Кириллыч… Там вас…
– Кто, Никита?
– Велели позвать, вот я вас и зову.
Никита привязал коня перед входом в курганную оградку, не повел животное внутрь. Современные хакасы вообще стали уважительнее относиться к курганам, даже раскопанным. То-то на камнях ворот висят разноцветные тряпочки, а конные не въезжают внутрь оградки. Еще лет десять назад на камнях писали похабщину, а в курганной оградке и какали, и пили водку, и чего только в ней не устраивали. С тех пор сознание народа изменилось.
Никита привел и второго коня, для Володи. Пришлось забираться в седло, ехать по раскаленной степи к длинному бараку-кошаре – родному брату тех, что остались на хуторе номер семь. Какая она все же огромная, степь! Даже колоссальные курганы, даже сопки на горизонте не делают ее меньше. Позади – маленькие камни курганной оградки (только что были колоссальные, в несколько ростов человека), впереди – плоская лепешка кошары, еле заметные возле нее серые пятна овечьих стад. Расстояние-то не больше, чем если бы и курган и кошара были в лесу, но тогда не было бы так видно во все концы; не так очевидно стало бы, что два человека едут, такие крохотные в колоссальном пространстве, и что так малы в сравнении с небом и степью и сами люди, и оба пункта их отправки – и начальный, и конечный. Не случайно ведь и монголы, и тюрки поклонялись ему, Вечному Синему Небу, – зримой громадности, больше и выше всего, что можно увидеть на земле.
А на кошаре, в полуденной жаркой степи, ждала Людмила. Нельзя сказать, что Володя Людмилу забыл… Он провел у нее два воскресенья, уезжая в субботу после работы, но посудите сами – невозможно же было вести себя так, как в пору Улуг-Коми; тогда между лагерем и Камызом было восемь километров, теперь – сорок. Володя несколько раз уговаривал женщину побыть у него в экспедиции. Ну вот она и приехала.
– Людка, здравствуй! Что же ты на раскоп не пошла?! Хоть посмотрела бы!
– Нет, милый, туда мне не надо… Там слишком сильный лежит.
– Госс-споди, мы же там целые дни, и ничего плохого не происходит!
– Вы – это совсем другое дело, вы не шаманите. Володя, мы и так вдвоем и можем тут оставаться еще долго. Я еду к тетке, в Московское, и решила заехать. Я немного беспокоилась, как ты тут… Как вы все тут.
– По-моему, так зря ты пугаешься. Ничего похожего на наши приключения возле Камыза тут не было и, думаю, не будет… Никаких плохих событий, и по ночам вечно целая толпа гуляет вокруг лагеря. Ни-че-го!
– Когда сильный кто-то, он не будет по ночам выслеживать того, кто пошел пописать… Ты лучше вспомни и мне расскажи… Вова… Тут ничего странного не слышно? Точно?
– Точно… Разве что вот! Но это профессиональное.
И Володя рассказал, как Епифанов с Ли Мэй никак не могут правильно рассчитать, где же надо провести раскопки. Люда слушала, сидя на старой завалинке, и глаза у нее становились все больше и больше, все круглее и круглее.
– И у тебя еще есть какие-то сомнения? Володя, вам мешает кто-то очень сильный… Я даже не представляю, насколько он сильный – тот, кто мешает. Я бы вам посоветовала сразу все кончить и уехать, не приставать к нему. Но вы не уедете… И потому я даю другой совет – найди сильного шамана, чтобы он защитил вас от него… Тогда и расчеты получатся, и сделаете вы все, что надо.
– Тут в лагере живет такой… Витя Гоможаков, он из Абакана.
– Я про него слышала. Надежный человек, пусть покамлает.
– Ты серьезно?!
– Милый, ты на Улуг-Коми ничего такого не встречал? Не убеждался, что я хоть и баба деревенская, но не совсем дура? То-то… Так вот, даю совет: поговори с Витей, пусть поможет. Между прочим, я еще почему хочу уехать в Московское, пожить там? Ходит он… Каждую ночь ходит, сволочь!
– Мы же его…
– Ты невнимательно слушал… Это мы успокоили его не навсегда, а где-то на месяц приблизительно, от фазы луны до другой такой же фазы. Время прошло, и он опять ходит, пугает… Поживу-ка я там, пока он не успокоится.
– Слушай… А чего он ходит, если меня нет?
– Думаешь, он такой дурак, не понимает, кто вам помогал? И не знает, кто тебя привез тогда на восточный берег озера? Хе-хе… – скривив лицо, саркастически посмеялась Люда.
Володя почувствовал стыд: приехали они, навлекли неприятности на женщину, теперь уедут, а этот, из могилы, так и будет ходить вокруг дома.
– Люда… Я тебе уже говорил, что если ты не против, хотел бы у тебя пожить. Экспедиция уедет, а я немного останусь… Ты не против?
– Конечно, я совсем не против, милый. Но если ты хочешь поохотиться на этого… Тогда я скажу так – все решается не в Камызе, а здесь. Если вам удастся проникнуть туда, куда вы хотите, – вы все поймете и про Камыз.
Только к этому времени до Володи дошло, что он давно не слышит ни Никиты, ни его овец: пастух погнал отару в степь и теперь едва виднелся вдалеке – пятнышко в громадности степи. Мир был прост: колоссальная степь, звон жаворонков из безбрежности небес, дрожащее марево, почти скрывающее сопки, и в центре степи – кошара, и в ее тени – два человека. Володя коснулся Люды уже по-другому: призывно, вопрошающе: ну как? И женщина отозвалась, как всегда – естественно, красиво и уверенно.
Потом они лежали на старом синем одеяле, так хорошо знакомом Володе, и смотрели в выцветшее небо.
– Я провела детство на хуторе… – тихо рассказывала Люда. – Знаешь, это по-своему хорошо; в деревне ведь всегда хоть кто-то и чем-то тебе мешает. То мотоцикл проедет, то сосед заорет, то корова замычит, то собака залает. Городские говорят: «В деревне тихо!» А в деревне вовсе даже шумно… Вот на хуторе – там тихо! Совсем тихо. Там можно весь день ходить в одних трусах или в ночнушке, никуда не торопиться, и вокруг там совсем никого нет, только животные да небо над головой.
Плыл уютный рассказ о необычном, несовременном детстве этой женщины – тоже необычной и несовременной. Плыло небо над головами – тусклыми обрывками облаков, перемещалось по нему солнце. Где-то в степи двигалось стадо овец, чтобы вернуться сюда к вечеру. А тут мир оставался простым, однозначным, как будто бы два человека выпали из всех времен. Только ветер вздыхал, замирая в траве и в строениях.
– Люда… Ты на чем собираешься ехать? Не на лошади?
– Что ты, милый! Я на мотоцикле… Мне сын привел мотоцикл; мы на нем осенью уедем в Полтаков. И знаешь что… Если ты не передумал, давай так: через несколько дней я поеду обратно, и мы отправимся в Камыз вместе. Договорились?
– Ну конечно! А теперь давай заедем в лагерь. Ты хоть посмотришь, как я там живу.
– Заедем… Только я не обещаю, что пробуду в лагере долго.
И Люда не пробыла в лагере долго. Она осмотрела палатку Володи, прошлась по всему лагерю, а когда приехал народ – охотно съела тарелку супа в палатке-балагане. Но все это как-то торопливо. Вот что она сделала долго – так это задержала долгий-долгий взгляд на Ли Мэй.
– Володя, у тебя склонность к восточным женщинам… И у тебя хороший вкус; я польщена, что нахожусь в такой хорошей компании…
– Ты о чем?! – Володя постарался изобразить как можно более нейтральный тон, как можно более недоуменный взгляд.
А Людмила тихо засмеялась.
– Вова, ты же знаешь – я шаманка! Но знаешь, тут даже не надо врать; чтобы понять, кто тут твоя женщина, вовсе не нужно быть шаманкой. Надо быть опытной бабой с мозгами, а я не совсем дура и не девчонка, вот и все. Я серьезно тебя поздравляю – она прелесть, эта твоя девушка. И вы очень подходите друг другу.
– Да никакая не моя! Не было ничего!
– Значит, будет. А вот что мне тут не нравится, милый, так это твои пьянки. Прости, что в это лезу, я ведь тебе не жена… Но ты бы попил кое-чего, остановился бы… Ты ведь такой умница, Володя. Такие мозги нельзя заливать водкой, это грех. Вот, я положила на стол – это надо заваривать, как чай, так и пить. Не хочешь – не надо, но я так вот и оставлю, пусть лежит.
И еще мне очень не нравится как раз то, о чем ты думать не желаешь… Лагерь в хорошем месте, милый, и по ночам тут ходить вовсе не страшно. Но тут есть кто-то очень-очень сильный… Не злобный, не отвратительный. А именно что сильный. И я не хочу тут оставаться. Нет-нет… Милый, этого здесь вовсе не надо. И прости, но я не останусь здесь на ночь. Я сразу поеду, мне страшно.
Так вот и окончилось это второе событие сегодняшнего, более чем насыщенного дня: Люда чмокнула Володю в щеку, села в седло мотоцикла… И на предзакатном небе долго рисовался ее силуэт, пока дорога не пошла под гору. А тарахтение машины слышалось еще минут пятнадцать.
И началось третье событие: Епифанов его все-таки не выгнал. Людмила еще не скрылась за холмами, еще двигалась в поле видимости по степи женщина на мотоцикле, странно волнуя сердце, а происходило как раз то, чего так опасался Володя: размеренным шагом шел к его палатке Епифанов.
– Владимир Кириллович, вы от меня бегали весь день, так давайте уж я к вам приду. Значит, так: выгнать вас в шею, как обещал, получится очень уж накладно. В экспедиции вы чересчур полезны. Но ведете себя вы, как самая последняя свинья, и на наших отношениях это обязательно скажется, не сомневайтесь. Мало вам местных… метресс! И всяких петербургских шлюх.
– Виталий Ильич, да послушайте…
– Ничего не собираюсь слушать.
Епифанов резко повернулся, направился к своей палатке. Жаль… Он вовсе не собирался плохо поступать с Ли Мэй, не думал ставить ее в шеренгу «петербургских шлюх», которых наблюдал как-то Епифанов, – несколько лет назад было дело. Но ведь люди меняются, черт побери! И обстоятельства бывают очень разные.
После всех трех великих событий этого дня Володя чувствовал себя уставшим, опустошенным. Таким уставшим, что потянуло на портвейн… Но сначала Володя решил попробовать корешки, оставленные Людой. В кипятке корешок давал слабый розово-коричневатый, пряно пахнущий настой; было интересно смотреть, как расплывается вокруг корешка такое мутное пятно, как вся вода в банке за полчаса или за час становится одного цвета.
Настой можно было пить вместо чая, это точно, и после второго стакана Володю сильно затошнило – но не от жидкости, а от своих мыслей про портвейн. Он проверил – стал думать про деда, про Васю, про то, как они поедут когда-нибудь на Маракуни и покажут кузькину мать местным индейцам… Среди прочего представил, как они с братом сдвинут бокалы… и в тот же момент ощутил сильнейший позыв к рвоте. Что такое?! Ну да, вот ставится на стол бутылка водки (сильно тошнит! Все сильнее!). Вот Вася берет ее, смеется, разливает (живот скручивает от дикого желания вырвать). Вот жемчужная влага льется в стаканы… Володя еле успел выбежать из палатки; желудок судорожно сокращался, до боли; дыхание пресекалось так, что потемнело в глазах.
С трудом оклемавшись, Володя побрел в палатку обратно. Долго смотрел он на банку с такой приятной на вкус, вяжущей жидкостью… Ему было и смешно, и как-то странно. И унизительно, и хорошо. А все-таки Людмила молодец! В конце концов, о нем неплохо позаботились: ведь этого же он и хотел. Посмеиваясь, Володя влез в спальный мешок и тут же каменно уснул.
В этот день началось и еще одно, уже четвертое событие, и если мерить происходящее экспедиционной необходимостью, это событие надо считать самым важным. Но в этот день, первый день июля, все только началось: разложили новый раскоп, и именно в нем так старательно копал Володя. На новом месте, снова вычисленном Епифановым и Ли Мэй. Они даже еще раз проверили потом свои вычисления, когда отряд лихо орудовал лопатами, вгрызаясь в слежавшуюся смесь глины и каменной крошки.
На этот раз никакой ошибки быть не могло, и тем не менее через три дня стало совершенно очевидно – что-то не так. А на четвертый день раскопок, 4 июля, работы прекратили, и Епифанов опять хватался за голову, мучительно стонал, не в силах понять – что происходит?! Потому что новые промеры показали – Епифанов и Ли Мэй опять ошиблись, всадили раскоп в нескольких метрах от правильного места скрещения священных трасс.
В конце концов: но кто-то же ведь мешает найти недокопанную часть! Ведь два раза уже закладывали раскоп и копали – и три раза ошиблись в расчетах! Косвенным образом подтверждалось – если кто-то мешает найти скрещение трасс – значит, на этом скрещении есть что-то достаточно ценное.
Кто же они были – те, кто мог помешать Епифанову найти погребальную камеру?!
