Текст книги "Орден костяного человечка"
Автор книги: Андрей Буровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
ГЛАВА 21
Как надо искать старые клады
12 июня, вечер
– Так где живет этот бугровщик?
– Вроде бы вот…
Чистая, опрятная изба, хороший запах вымытого дерева. Старик с кустистыми бровями, седой, испещренный морщинами. В комнате очень тепло, потому что протоплена печка и нажарена картошка – полная сковородка картошки. Если это на одного – сколько же в старого хрыча влазит?! Если кого-то ждал… интересно бы узнать, кого. Ведь уж, наверное, не их с Васей.
– Входите, гости, садитесь, наваливайтесь. А бутылку поставите – хозяевами станете.
– Бутылку поставим, – согласился Володя, поставив бутылку на стол возле сковороды, – только посудите сами – ну зачем нам быть хозяевами? Будьте хозяином вы сами.
– А это присловье такое, уголовного люда присловье. Не испугаетесь?
– Пока не страшно… Мы вам еще сколько хотите бутылок поставим, если вы нам расскажете про бугры, какие тут есть, в каких местах. Ну, давайте разольем?
Старик ухмыльнулся. Володе показалось, что ухмыльнулся очень саркастически, поставил на стол три стакана, цепко сграбастал свой стакан.
– Ваше здоровье, Козьма Иванович!
– И ваше, Владимир Кириллович!
– Помилуйте, откуда же вы меня знаете?!
– А вы водку-то допейте, не разливайте лучше ее, водку. Я же слышал, как вас молодежь называет. Никакой мистики, одно только умение наблюдать.
– Хороша водка, да мало… Вдогонку? Так вот, Козьма Иванович, у нас проблема – оказалось, ученые совсем не знают, какие в ваших краях курганы. Вы бы нам помогли, вот было бы хорошо.
– Гм…
И сидит, смотрит старик из-под разросшихся бровей, изучает, прикидывает что-то… Хотелось бы понять, что именно, по каким правилам жизни и чьей жизни прикидывает. Ведь с точки зрения Академии наук они с Василием видятся совсем не так, как с позиции деревенского мужика. А для деревенского мужика совсем не так, как с точки зрения гангстера, грабителя могил.
– И что же ученым людям у меня, деревенского мужика, увиделось?
– Вы знаете, всю научную классификацию курганов первому, кто ее сделал, Теплоухову, подсказали бугровщики. Так что кто ученее – тут еще смотреть надо.
Вообще-то, просьба помочь ученым людям, капитуляция «городских» перед познаниями местных жителей – это всегда срабатывает убойно. А вот Козьма Иванович и не улыбнулся даже, все так же глядел из-под бровей.
– Сам я не бугровал, это брат у меня бугровал… Потому их обычай и знаю. И бугры вокруг немного знаю… Ну, давайте! – поднял он стакан.
Володя бросил в рот третью порцию, чуть ли не полстакана, и обратил внимание – водка перестала обжигать. Признак это такой, что разумный человек, переставший чувствовать ожог во рту, делает перерыв. Но Козьма Иванович о перерыве как-то не думал и гостям думать не позволял.
– Вторую бутылку обещали… хе-хе… Ладно, вашу будем пить в другой раз… Если сговоримся и если будет второй раз. А пока…
И старик взгромоздил на стол пятилитровую бутыль с самогоном. Мы это все должны выпить?! Наверное, некоторый ужас отразился на лице Василия, потому что Козьма Иванович счел нужным уточнить:
– Отопьем, сколько само отопьется.
И продолжил:
– Так, значит, курганы… А вы, молодые люди, про это знаете – что бугор кровью омыть полагается?
– Кровью? Впервые слышу.
– Подставляйте посуду. Брат мне ясно говорил – чтобы был фарт, надо омыть курган кровью. «Первая встреча» – это вообще что такое?
– «Первая встреча»? Не знаю…
– А это обычай вот какой… Когда воры выходят на дело, надо первого встречного порешить. Если на перьях будет его кровь – тогда будет и фарт. Что такое «фарт» – знаете? «Перо» что значит?
– Фарт – удача, пером называется нож.
– Правильно! А вот про «первую встречу» не слыхали, странно… Так вот, для фарта бугор кровью надо омыть… Не сдрейфите?
– Человеческой кровью омыть надо? – деловито уточнил Вася. – Любой курган и сразу человеческой?
– Правильно мыслишь… Не всякий. Для какого кургана и петушьей кровищи достаточно, а для большого нужен человек… Этот громадный почему не докопали? Человек нужен был, вот почему. А они, которые копали, неправильно сделали…
– То есть вы думаете, Козьма Иванович, надо было зарезать человека на кургане, и тогда археологи нашли бы все необходимое? Я правильно вас понял? – Вася был вежлив, спокоен, если напряжен – то лишь чуть-чуть.
– А то… Копали они, копали, ни с чем и уехали. А почему? Потому, что кровью первого встречного курган не омыли. Не омыли – клад и ушел от них, спрятался. Неправильно они все делали, не как надо. Так что, орлы, сами-то вы готовы? Или так, потрепаться, как водится у интеллигенции, а потом сдрейфить? Ну?!
Володя как-то не был в силах понять – издевается над ними дед или всерьез призывает к «мокрухе». Вроде бы невозможно и допустить, что всерьез. А с другой стороны – тон старика, поведение, вся обстановка этой странной избы…
Василий нашелся быстрее:
– Дедушка, нам же надо вовсе не копать курганы! Мы изучаем – могли они быть обсерваториями… то есть местами, откуда можно изучать небо. Мы думали, вы нам покажете, где есть группы курганов – мы-то этого не знаем.
– Думали… думали… Я тоже вот думал, что вы люди серьезные… Курганы вам показывать? Эка! Сами ищите. Я-то думал, вы самый что ни на есть главный здешний клад взять хотите, который на Большом кургане. Это было бы дело!
– Если без человеческой крови его все равно не найти, то получается – дело безнадежное. Не может же экспедиция приносить жертвы!
– Кспедиция! Какая мне разница, как эта штука называется. Важно – есть отважные люди или их нет. Если есть – клад вполне можно достать.
– Что же вы, Козьма Иванович, не взяли до сих пор клада? Вы ведь человек отважный, и для чего вам с нами делиться? Забрали бы себе весь клад, и все.
– Для таких дел товарищи нужны.
– Чтобы их вовремя зарезать? – вопрос Васи прозвучал почти естественно.
Некоторое время Козьма Иванович в упор смотрел на Василия с каким-то непонятным выражением, потом вдруг он начал смеяться. Уперев руки в боки, откинувшись, уставя бороду вверх, он хохотал все громче, распялив рот, наполняя своим хохотом всю комнату.
– Ну, молодец! Ну, молодец, как отбрил! – проговорил он наконец, с трудом выталкивая изо рта слова. – Молодец парень!
– А все-таки, Козьма Иванович, – продолжал Василий, как ни в чем не бывало, – а все-таки, откуда брался человек, чьей кровью надо окропить курган? Его как – заманивали, покупали? Он-то знал, зачем нужна его кровь?
– По-разному! – отрезал старик. – И если ты без дела интересуешься, то не будет у нас разговора. Если по делу – другой разговор; надумаешь – то приходи.
– А допить на посошок, Козьма Иванович?
– Счас и допьем… – тоном ниже добавил старик.
И тут дыхание Володи пресеклось… В вороте ветхой рубахи, на темно-смуглой коже старика ясно виднелась светлая кость: поджал ноги характерный человечек.
Козьма Иванович проследил взгляд, запахнул рубаху поплотнее. А взгляд-то трезвый, умный, и оценивает старик – что именно понял городской? Дед, а у тебя ватник летает?
– Ну, на посошок, дорогой хозяин! Жаль, что без крови никак нельзя.
– Никак! – отрезал Козьма, выплескивая в рот свой «посошок».
Братья дохлебали «посошок», пообещали заходить, распрощались. И как ни пьян был Володя, он чувствовал – старик стоит у ограды, смотрит в спину.
А уже на другом берегу реки, на косогоре, Василий вдруг спросил у брата:
– Ты слышал намек – мол, на раскопках кургана что-то такое все же было, но неправильно?
– Можно понять и как намек… Но ведь, Вася, говорит он темно, непонятно, и неизвестно – может быть, он еще и не совсем нормальный.
– Может быть… Но, по правде сказать, не уверен, слишком уж темный старик.
Володя согласно промычал – уж что темный бугровщик, то темный… Жуткий старикан, что говорить!
– Вас-ся… Что я теб-бе расскажу…
Но слова, звуки путались, и естественно прозвучали слова брата:
– Завтра расскажешь, давай спать.
Слова брата оказались последним, что услышал Володя Скоров до того, как войти в свою палатку, плюхнуться на топчан и каменно уснуть не раздеваясь.
ГЛАВА 22
Правильное знание истории
1949 год
– Я думаю, вы уже могли оценить заботу партии и правительства. Мы сделали для вас все, что можно, и даже немного побольше. Теперь все зависит от того, как вы отплатите партии и правительству.
– Я отплачу… Я заслужу…
– Со своей стороны, Василий Сергеевич, у меня нет в вас никакого сомнения, – улыбается собеседник или, вернее сказать, – ощеривается. Он давно разучился улыбаться, от его улыбки хочется куда-нибудь сбежать.
Вроде бы и черты лица у собеседника вполне приятные, и кабинет симпатичный: книги в коричневых обложках за стеклом ореховых шкапов, мягкий свет настольной лампы, удобная венская мебель, портрет Сталина над стулом хозяина кабинета. А почему-то мертвенной жутью веет на Василия Сергеевича, смертная истома ползет по хребту, сильно потеют ладони. Потому ли, что хозяин кабинета так повернул разговор? Или по каким-то другим, еще непонятным причинам?
– Вы ведь помните Жукова?
– Немного…
– Вспомните получше, Василий Сергеевич. Это ведь вы сигнализировали нам, что Жуков мешает вам работать и вообще мало проникся величием идеологии марксизма. Было дело?
– Да я же ведь… Я не отказываюсь! Да, писал…
– И хорошо сделали, что написали. Жуков сразу же признался, что он шпионил в пользу Японии, Австралии и буржуазной республики Гондурас. Видите? Человек мешал вам – истинному сыну партии, ученому-марксисту, человеку, преданному товарищу Сталину. И тут же… Вы обратите внимание – тут же! – владелец кабинета стукнул карандашом по столу, подчеркивая важность момента. – Тут же оказывается врагом народа и предателем! А вы, – улыбка в сторону Василия Сергеевича; улыбка, от которой хочется спрятаться под стол, – вы сразу же поняли, кто он, потому что применили какой метод? Да, правильно, метод диалектического материализма! Тот, кто стоит на правильной методологической основе, не ошибается! А потом был, кажется, Иннокентьев, верно?
Хозяин кабинета склоняет голову к плечу, улыбается чуть ли не кокетливо. Уж он-то помнит досконально, кто тут и что писал, на кого и с какой целью. Ох, наверное, грех… грех… Знал ведь, прекрасно знал Кислотрупов, что никакой он не враг народа, Иннокентьев, а только лишь неосторожный болтун. Знал! Но ведь мешал ему Иннокентьев, так мешал!
– Василий Сергеевич, что с Вами?! Вам плохо?! Сейчас кликну…
– Нет-нет! Не надо никого звать! Вы совершенно правы, я писал доно… заявление и на Иннокентьева. Я же все подробно объяснял…
– Конечно же! Несомненно! И в случае с Иннокентьевым ваша бдительность великолепно подтвердилась: Иннокентьев оказался диверсантом, хотел заложить мину под здание Министерства сельского хозяйства. Сознался, сволочь, у нас все сознаются! – и хозяин кабинета опять смеется. Тон его ясно показывает – уж мы-то с вами на одной стороне, мы с вами вне подозрений, это они, гады, наши общие враги, у нас сразу дают показания… Но интересно бы знать – а с Иннокентьевым он как беседовал? Какие были интонации? Ох, господи…
Хозяин вдруг резко нагибается, давит что-то на крышке стола. И внимательнейшим образом следит. Стук двери, вваливаются двое, замирают – большие пальцы рук на складках форменных брюк, непроницаемые лица.
– А что, товарищ Кислотрупов, как насчет того, чтобы чайку?!
– Я… А… Я… да-а… давайте.
– Ну вот и хорошо, и славненько! Товарищ Малинин, чайку! Так о чем это мы…
И наслаждается эффектом, негодяй! Как-то, во время такого же разговора, обронил: мол, что самое лучшее средство, чтобы подстегнуть революционный энтузиазм? Страх! Когда человек боится, у него и энтузиазм лучше. Он так искренне считает, на эту идею старательно работает – но ведь и наслаждается, скотина…
– Итак, что у нас получается? – опять склонил набок голову хозяин кабинета, ангельски заулыбался. И, не дождавшись ответа: – Получается, что три раза вам, Василий Сергеевич, кто-то мешал. Всякий раз наши органы помогали вам, и всякий раз оказывалось, что эти люди – враги народа, диверсанты эмигрантских подрывных центров и шпионы великих держав. А что следует из этого? – так же улыбнулся человек, а Кислотрупову показалось, что лицо у него вытягивается, превращаясь в звериную морду.
Тут внесли поднос со стаканами чаю, блюдцем с нарезанным лимоном и с пузатой сахарницей. На какое-то время содержательный разговор прервался.
– Вам сколько ложек? А лимончика? – раздавалось в этом кабинете. И только через несколько минут, в конце чайной эпопеи – задумчивое. – Так это о чем же мы? Ага! Ага: о том, что партия и правительство помогли вам убрать трех ненужных вам людей из своего окружения, верно? Мы не в претензии! Не подумайте! – Хозяин кабинета даже замахал обеими руками на Кислотрупова, хотя ему и голову не пришло бы высказать что-то такое… – Все трое оказались врагами народа, и мы можем только благодарить вас, Василий Сергеевич, с прекрасной помощью нам… Но я не закончил важной мысли: что следует из того, что вы ни разу не ошиблись в оценке вражеских качеств этих людей?
Кислотрупов пожал плечами, замычал, мотая головой. Хозяин кабинета помолчал.
– Следует из этого то, – тихо начал говорить он вдруг; тихо, страшно и значительно, – следует то, что, вдохновляясь единственно правильной идеологией, ошибаться нельзя. А раз так – все ваши сомнения, дражайший Василий Сергеевич, – они от того, что вы некрепки в марксизме-ленинизме-сталинизме.
Кислотрупов подавился чаем, вытаращил глаза, стал махать руками на собеседника, издав мученический стон.
– Не спорьте! – тихо крикнул собеседник, обратив к Кислотрупову останавливающую ладонь, хотя оцепеневший Кислотрупов и не подумал возражать. – Вы сомневаетесь в том, что ваша экспедиция даст необходимый результат… А я так не сомневаюсь в этом! – взревел вдруг собеседник Кислотрупова. – Не сомневаюсь потому, что знаю, какие чудеса творит правильная идеология.
Вот хотя бы Толстов – наш, советский, правильный ученый, сразу нашел в Узбекистане крепость Топрак-Калу. А тем самым и подтвердил существование рабовладельческого строя в Средней Азии! Что рабовладельческий строй везде и всегда был одинаковым! И мы благодарны Толстову.
Вот Окладников – тоже наш человек, устремленный в коммунизм, знающий правильную методологию… И тоже нашел в Средней Азии скелет неандертальца. Буржуазные ученые придумывали, будто не везде были неандертальцы, а Окладников нашел его в Тешик-Таш, в Узбекистане, и тем доказал, что неандертальцы были везде! – торжествующе поднял палец к потолку хозяин кабинета.
– Так что вот лично у меня никаких сомнений нет в том, что ваша экспедиция завершится успешно… Очень успешно, Василий Сергеевич! Иначе и не может быть при правильной методологии и при такой заботе партии и правительства о вашей экспедиции и лично о вас. Ваши сомнения… я не говорю, что это – неуспех экспедиции… я говорю: ваши сомнения – это уже сомнения в правильности марксистской идеологии…
Хозяин склонил голов к плечу. Какое-то время молчали оба – и владелец кабинета, и Кислотрупов с пересохшим горлом.
– Не говоря ни о чем другом, милейший Василий Сергеевич… Не говоря ни о чем другом, ведь партия и правительство чем руководствовались? – Минута молчания, и тихо, очень внушительно – Да тем, что вы, Василий Сергеевич, и есть человек, проникнутый величием марксизма. Если экспедиция не даст того, что мы ожидаем, получится – партия и правительство ошиблись. А такое может быть, Василий Сергеевич? Или не может?
Кислотрупов издал протестующий звук, опять махнул рукой на хозяина кабинета.
– Правильно, Василий Сергеевич, быть этого никак не может! И если что-то будет не так – получится, что кто-то обманул партию и правительство. Какой-то враг народа ввел ответственных лиц в заблуждение и только притворился истинным сыном партии и верным последователем товарища Сталина. Но я уверен, – голос говорившего окреп, – я уверен, что вы, Василий Сергеевич, – истинный сын партии и настоящий сталинист! Я убежден, что найдете нужную вам… и нам «конфетку». То, что нужно в этой экспедиции. Кстати, есть мнение… – говорящий сделал паузу, продолжил чуть тише, значительней, – есть мнение, что вам пора подавать заявление в партию.
– Конечно! Конечно, я… Я в любой момент…
– Не надо в любой! – поморщился сидящий за столом. – Это не такое дело, которое можно делать в любой день! Вы подумайте, подумайте и еще раз подумайте… А рекомендацию я вам всегда дам, и охотно.
И вдруг совсем другим, деловым тоном:
– А что еще вам нужно для успеха этой экспедиции?
Кислотрупов знает: сейчас можно просить. Просить все!
И для экспедиции, и для себя лично. Хоть дачу на Черном море, хоть разрешения съездить в Париж. Нет, дачу просить еще рано… Он начинает прикидывать, и тут же в комнату вбегают двое – этот Малинин и второй, передергивая затворы пистолетов. Дуло смотрит прямо в лицо Кислотрупову.
– Не здесь! – бросает сидящий за столом. Он поднимается, опершись руками на стол, делает широкий жест рукой. – Вон туда!
А пистолеты сразу же плюют огонь, раз за разом бьют в упор, прямо в глаза Кислотрупову, и он со сдавленным воплем просыпается…
Ох… Ну зачем, зачем сто раз снится вся эта гадость?! Этот разговор снится подробно, дословно – так, как он состоялся четыре месяца назад. И дурацкая сцена, в которой его убивают. Все это будет не так. Бог мой! Что он подумал?! «Будет не так»… Он сам уверен, что погибнет!
Кислотрупов лежал на кровати, зажимал бухающее сердце. Сердце болезненно сокращалось, заходилось в сильных перебоях. Ну зачем?! Зачем оно все снится и снится! – готов был завыть Кислотрупов. Мало экспедиции, мало всего, тут еще и эти сновидения…
Может, воздуху свежего мало? И, протукав босыми пятками, Кислотрупов распахивает окно. Уф… Несется чудный запах скошенных лугов, сереют избы в свете ущербного месяца, пищат незнакомые птицы – где-то в сторонке, в кронах деревьев. Тишина, покой летней ночи. И ненависть к тем, кто здесь живет, кто может дышать каждую ночь таким воздухом, кто не покрывается холодным потом, не ждет каждую минуту стука в дверь, кому не нужно выдавать результат любой ценой… Сидят вот тут, тихо-спокойно, а ему скоро надо вставать, одеваться, опять делать все, чтобы эти, в НКВД, продолжали ему улыбаться! Везет, везет этому мужичью! Вот попахали бы так, как он…
Стиснув руками подоконник, с потяжелевшим затылком, опустив вниз бурое лицо, Кислотрупов с трудом отходил от приступа неврастении. Приложиться бы к заветной бутылочке, да нельзя… Не время прикладываться к ней, – и так повадился он по утрам припадать губами к горлышку, втягивать жгучую жидкость, вливая вместе с ней уверенность в себе и силы жить.
Ночь свежая, в Сибири редко по ночам тепло; теперь нет в комнате застоявшейся духотищи. Сейчас он будет спать, и больше не приснится ничего, и он выспится, выспится, выспится…
Но вот беда: как ни заклинал самого себя и свои сны Кислотрупов, в глубине души отлично знал – опять начнется чертовщина, и покруче… Потому, наверное, сам презирая себя, извлек он все-таки заветную баклажку, приложился губами к стеклу и почувствовал, как в его тело вливается покой, сила, уверенность в себе и сама жизнь.
И был прав в своих предчувствиях нежнейший Василий Сергеевич, потому что второй раз проснулся он уже под самое утро, когда начинало сереть, и опять проснулся с бухающим сердцем, сухостью в горле и отвратительным вкусом во рту (не иначе, следствие бутылочки). Потому что в первый раз хотя бы снилось то, что было, то, что впечаталось в память, и только конец был неправильный. А тут снилось то, чего, к счастью, не было никогда.
В этом сне Василий Сергеевич поднимался по огромной беломраморной лестнице шириной метра четыре; на каждой ступеньке стояли вооруженные люди в шинелях, кидали на него мрачные взоры. Чем-то лестница напоминала лестницы в Зимнем дворце, но была их несравненно выше, и Василий Сергеевич весь взмок, пока поднимался по ней, а сердце стучало просто безумно, выскакивая из груди.
А наверху был вход куда-то, анфилада комнат, тоже с вооруженными людьми, открылась последняя дверь… Василий Сергеевич стоял теперь в кабинете, очень похожем на тот, из первого своего сна. Но теперь на огромном столе сидел человек, при виде которого Василий Сергеевич даже не знал, бухнуться на колени или рявкнуть приветствие, вытянув руки по швам… И вообще, что надо делать?!
– Здра-ааа… Здраа-авствуй… Здравствуйте… – выдавил он наконец, и получилось – совершенно напрасно. Потому что сидящий на столе человек не обращал на него никакого внимания и вообще показывал всем видом, что он очень, очень занят совсем другим: он точил на точиле длинный широкий нож.
– У тебя готов мангал, Лаврентию? – пропитым голосом спросил сидящий на столе, и только тут Василий Сергеевич обнаружил, что в комнате они вовсе не одни. Позади Василия Сергеевича, прямо за дверью, расположился еще один человек, и тоже хорошо знакомый Василию Сергеевичу.
Этот человек с бледным, рыхлым лицом утопленника раскочегаривал мангал, ворошил уголья, и как только Василий Сергеевич увидел этот мангал, он тут же почувствовал исходящий от мангала жар. Странно, что он не чувствовал этого жара до сих пор.
– А барашек? Как, готов барашек, Коба? Опять твои абреки пригонят совсем тощего барашка…
– Проверь сам… – обиженно буркнул сидевший, подошел вплотную к Кислотрупову и, к его ужасу, пощупал его бок – высоко, под самой мышкой, и на животе.
– Ты антисоветчик, Лаврентию… – довольно покачал он головой, – ты клевещешь на моих абреков, они поставили жирний барашек.
Берия тоже подошел, пощупал, в руке у него был шампур.
– Ты прав, Коба, на этот раз вполне приличный экземпляр… – покивал он. – По крайней мере, не такой жилистый, как вчера.
– Жирненький… – настаивал Сталин, – ты еще пощупай, какой жирненький!
– Пусть будет жирненький, Коба, но, по-моему, пора переходить от теории к практике. Что нам говорит диалектика о фазовом переходе от теории к практике?
– Вечно ты напутаешь, Лаврентию… Фазовый переход – это у физиков, что-то там про вещество. А еще главный куратор всех наших бомбоделов, стыдно…
– Мне стыдно, Коба, но, по-моему, все равно пора переходить к практике, мангал готов.
– А про барашка теория и практика говорит, что я сейчас буду перерезать ему горло.
– Вы перепутали, товарищ Сталин, – наконец взвизгнул Кислотрупов, – я же не барашек! Я ваш… я ваш это… ваш раб! Ваш ученик! И этот… винтик! Вам полезный винтик, вот я кто!
– Ишь, как пищит жалобно, – лениво протянул Берия, – все каких-то нервных тебе тащат. И не надо, прошу тебя, в горло… Если барашку горло перережешь, он еще долго трепыхается. В сердце надо! В сердце – гораздо быстрее!
– А может, тут и не надо быстрее, Лаврентию? А?
Сталин засмеялся, под этот смех его лицо стало вдруг вытягиваться вперед, покрываться серой шерстью, а в пасти сверкнули клыки.
Василий Сергеевич обернулся было, краем глаза заметив, что и у Берии с лицом происходило то же самое, рванулся к двери – уже чисто инстинктивно, истерически. Сзади была чистая стена. Ни двери, ни места, где была дверь. От стука сердца, острого ощущения удушья Василий Сергеевич едва стоял на ногах, пожилой, измученный нервами Василий Сергеевич, а тут ведь не кончался, еще продолжался кошмар, подступали к нему эти двое, и лица их все сильнее вытягиваются, окончательно становясь то ли волчьими, то ли медвежьими мордами.
И страшно подумать, в каком состоянии проснулся Василий Сергеевич, когда уже серело на востоке, а в комнате от открытого окна сделалось почти что холодно. Пожилой, седеющий, долго лежал и тихо плакал, стиснув зубы. От ненависти к тем, кто ему снились. От страха перед теми, кто снился. От того, что и во сне от них не отделаться. От страха их бояться. От страха видеть антисоветские сны. И вообще от страха, въевшегося в костный мозг. И от необходимости вставать, от своей слабости, от отвращения к этому новому дню, когда опять придется что-то делать.
Одно хорошо в этом раннем пробуждении, за целый час до обычного подъема: можно все делать не спеша. Не спеша умываться, не спеша успокоить сердце – сунуть под язык таблетку валидола, а самому еще принять глоток из заветной бутылочки.
Стукнула дверь, заплескалась вода в других комнатах командирской хаты. Пусть встают… Он так и посидит перед окном – один, уже одевшись, без движения. Там, в деревне, поднимаются дымки, ходят люди, ведутся разговоры о чем-то. В его собственной избе начали жить… Пусть их. Жаль, что он не может жить, как они. Уже не может. Жаль, что попутал бес, так уж стало нужно… Да! Вот так уж стало нужно избавиться от этой сволочи Жукова! Какими глазами он смотрел на меня на ученых советах! Я, видите ли, не понимаю современных теорий расселения! Они страшные в своем НКВД, идти к ним, писать для них – это как продавать душу дьяволу. Но хоть в одном молодцы: твердо знают, что вся эта новая теория – чушь собачья. И что нет бога, кроме Карла Маркса… А как он смотрел, гнида такая!!!
От нового приступа неврастении, от нового хлебания из бутылочки спасло одно – в дверь постучал Мордюков. «Этого референта я вам очень рекомендую… Очень разбирается в проблемах Азии». И – длинный, нелепый мужик, глаза снулой рыбы, рука вялая, словно котлета.
Тогда, в том кабинете, он, набравшись смелости, спросил (нельзя! Ох, нельзя было спрашивать!):
– Вы действительно специалист по Азии?
И Мордюков тут же перечислил, где он служил и когда.
Ясен пень, он поставлен следить за самим Кислотруповым: кому много дано, с того и спросится, а чтобы спросилось, надо, чтоб он не сбежал. И не сделал бы никакого неправильного телодвижения… Это Кислотрупов понимает.
Но как Мордюков охранял Кислотрупова! Это надо признать – как берег! На переправе захлестнуло кабину – и Мордюков вытаскивал Василия Сергеевича; так прямо и захлестнул рукой под мышки и тянул, тянул, тянул сначала на капот вставшей на попа машины, потом на берег. И видно было, что плевать ему, останется ли жив шофер, как там другие экспедишники, но вот Кислотрупова он вытаскивал – а ведь настоящей опасности еще и не было.
И стоило показаться в толпе дулу ружья… потом оказалось, что это древко метлы, но в этот момент показалось, что ружье, сам Василий Сергеевич поверил… И опять Мордюков подался вперед, заслонил собой Кислотрупова, не отходил, пока не разъяснилось, какой идиот и с чем пришел наниматься к археологам.
Кислотрупов готов был испытывать к Мордюкову самую жгучую благодарность, и наверняка испытал бы… если бы к этому длинному, тощему можно было испытывать что-либо, кроме отвращения и страха.
Но главное – какой организатор! Ни разу Мордюков не ошибся в своей оценке людей, в способе их расстановки на кургане.
– Проблемы? – спрашивал он с хрипотцой. – Сейчас сделаем.
И, что характерно, он действительно делал все, что надо, и решал любые проблемы. Любые. От получения финансов вовремя и до кормления рабочих. Кислотрупов понимал: многие проблемы он легко решает потому, что выходит на самый верх… к тому, к хозяину кабинета. Сам Кислотрупов выйдет на него, когда кончится экспедиция, – а этот выходит постоянно. Ну ладно, главное – полезен…
Вот он и стучался, Мордюков:
– Василий Сергеевич, завтрак готов!
Хозяйка избы, глотая голодную слюну, подала завтрак: здоровенную котлету, гарнир из картошки и овощей. Вот еще преимущество, что встал пораньше, – иногда тошнило от раннего завтрака, а вот сейчас ничего, все вошло. Бывало, Кислотрупов не доедал завтрак, отставлял, еле поковыряв вилкой, и Мордюков как-то вполголоса заметил, что неправильно будет выбрасывать на ветер средства партии и правительства. С тех пор Кислотрупов так не делал и всегда все на тарелке подъедал.
Приятно было выйти на свежий ветер, сесть в давно поданную машину… особенно постоять на ветру. Ехать по этой ужасной дороге уже было не так замечательно, потому что рессоры все время скрипели, машина накренялась то на один бок, то на другой, а скорость оставалась черепашья. Впрочем, и на такой скорости Кислотрупов обгонял бредущих пешком мужиков; мужики сдергивали шапки, кланялись, вызывая почему-то злобное желание вспоминать, как весной сбегались всей деревней, так же вот сдергивали шапочки, кланялись, просили взять в экспедицию, а уж они…
Еще бы! В экспедиции платили по полтиннику в день, а в обед к тому же и кормили. Поработал неделю – три рубля! Это когда же колхозник имел такие деньжищи?! И где?! Вот и сбегались мужики, приходили со своим инструментом – лопатами и кайлами, готовы были приходить и с тачками, но тачки с обитыми железом колесами закупил Мордюков. А мужики, понятное дело, пришли бы с тачками без обитых железом колес.
Покорные люди, очень полезные люди, а все-таки злоба поднималась от вида этих уныло бредущих, от воспоминаний, как бежали и нанимались. Потому что не сделали ведь ничего! Не сдюжили главного, не выполнили задания партии и правительства!
Первый месяц он так же вот ехал мимо бредущих людей – а поля были вокруг черные, голые, степь жухлая, без зеленой травы. Потом поля меняли цвет от нежно-салатного до темно-зеленого, а степь покрывалась высокой желто-зеленой травой. Теперь вот поля и степь стали одинаковые, желтые, и разница только в том, что степь такой и уйдет под снег, а полям предстоит еще стать опять черными.
Приятно вспоминать, сколько сулил он до раскопок – Большой Салбыкский курган: диаметр его насыпи до раскопок превышал 200 метров, высота достигала 11 метров. Курганная оградка 60x60 метров была сделана из камней весом порядка 8–10 тонн, а вес угловых камней и камней у входа, ворот, – 30–40 тонн.
Страшно вспоминать, что ведь и у этого была глубокая воронка в верхней части – засыпанная грабителями или постепенно закрывшаяся сама собой от действия ветра и воды грабительская дудка.
Такие дудки видны были у всех курганов, а у этого вроде слабее… Или это так казалось, что слабее?
– Не может ли быть тут ошибки? – скрипел Мордюков, и уже тогда, весной, обливался холодным потом Кислотрупов, в глубине души понимая – ошибка тут очень даже может быть! Все курганы Салбыкской долины ограблены еще в древности и в Средневековье. Нельзя выбрать неграбленый курган, если они все давно ограблены. Если нет курганов без грабительской дудки. Но в этом кургане она хотя бы не такая заметная, а курган самый большой изо всех…
Не было дня, когда бы не появлялись у Кислотрупова страшные ожидания, когда бы не лился у него холодный пот вдоль позвоночника. В июле как-то стало получше, когда муравейник рабочих снял, унес прочь огромную насыпь, обнажил колоссальные камни. Землю набрасывали в тачки лопатами, увозили по настилам из досок; как ни далеко отвозили землю, на каком большом пространстве ни раскидывали ее, а местность немного поднялась.
