Текст книги "Предчувствие: Антология «шестой волны»"
Автор книги: Андрей Лазарчук
Соавторы: Дмитрий Колодан,Карина Шаинян,Азамат Козаев,Иван Наумов,Николай Желунов,Ирина Бахтина,Дмитрий Захаров,Сергей Ястребов,Юрий Гордиенко,Александр Резов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 44 страниц)
– На заре цивилизации?
– Тогда мы, естественно, назывались чуть по-другому. Мы использовали уже готовые структуры, внедряясь и ставя их на свои задачи. Союз Тигра, тамплиеры, пара масонских лож… Сейчас мы работаем через братства и государственные разведки. Мы знаем, что наша работа обречена. Но в том, Гера, и состоит достоинство человека – делать работу, которая при любом раскладе обречена. В Древней Греции говорили: герой – это человек, который умирает, если не может достойно жить. Противоположность герою – раб. Эта скотина живёт при любых условиях. Красиво отработать обречённое дело – то же самое, что погибнуть, если не можешь достойно жить. Джордж Сорос сказал: «Некоторые сражения надо вести, даже если они заранее проиграны». Он, правда, имел в виду свою экономику. Но как точно! За это я прощаю Джорджу его проект…
– Но надо же спасать мир!
– Мир, – сказал Игорь, подцепляя грибочек, – спасёт, мать его, красота. А мы работаем своё дело.
– Зачем ты мне это рассказал? – спросил Гера, поднимая рюмку.
– Это политзанятие, лейтенант. Ты же должен чуток догадываться, за что ты помрёшь?
– Помирать обязательно? – спросил Гера, опуская рюмку.
– Вовсе нет, – сказал Игорь. – Можешь жить хоть сто с лишним лет. Но если умрёшь, то неплохо бы знать, что ты умер не абы как. Умер, мать мою, на рабочем месте! Умер, как сказали бы в Древней Греции, настоящим героем… Ты, Гер, уже в ореоле славы, только пока ничего не видишь. Вот такая она, брат, метаполитика.
– А местных дураков стрелять – тоже метаполитика?
– Это, – отмахнулся Игорь, – наша рутина. На каждой службе существуют свои формальности. И время отнимают, и силы, и сами по себе полная ерунда… Но что поделаешь, служба – она не дружба.
Гера засыпал просветлённый, а рядом на трёхногом стуле дремал пистолет. Он успел полюбить своё оружие. Ещё немного, и спел бы ПээМу железную колыбельную…
По драконьему этапу
Он проснулся от шума, с которым рухнул на пол инвалидный стул. Стояло раннее утро. Пистолет лежал у двери, всё остальное покоилось на своих местах. И ещё – было страшно. Гера не знал причины, но страх цепко держал его за горло и не хотел отпускать. Страх влюбился в Геру с первого взгляда – такое случается.
Сначала он почувствовал, что Игоря в доме нет, и лишь потом убедился в этом. Игоря не было в его комнате, не было внизу, не было наверху, не было даже на чердаке.
Гера, положив в карман убойного друга, обошёл все комнаты, но увидел только Настасью.
– Где Игорь?
– А он, миленький, где-то тут.
– Его нет в доме.
– Утекал, что ли? Даты врёшь, – сказала Настасья. – Дверь-то, едрить её, с вечера заперта. Как же он утекал, если всё изнутри задвинуто?
Вдвоём они осмотрели верхние комнаты, спустились в избушкино подземелье. Сейф приткнулся на прежнем месте. Большая дорожная сумка Игоря стояла на подоконнике. Однако плаща не было, очков – тоже. Не было, конечно, и револьвера.
– Да он, едрить его, чёртово хлебало замутил! – сказала Настасья.
– Извините, что сделал?
– А это, миленький, такое хлебало, опосля которого сквозь двери проходишь.
– А как его замутить?
– Ты меня о таком не спрашивай, – сказала Настасья. – Будешь спрашивать, в лесу пропадёшь. Уволочат тебя, дурака, масоны, обглодают до последней кости, и спасибушки не дождёшься.
– Извините, а у вас масоны – это что, местный фольклор?
– Чего?
– Масоны, спрашиваю, это байка такая?
– Масоны, – сказала Настасья, – это как бы люди такие. Но ты, чему о них болтают, не верь. От них ведь, едрить, никакого спасу нет.
– Ты мне, старая сука, понтоваться-то брось! – вспомнил Гера волшебное заклинание. – Знаешь, срань, кто с тобой базары ведёт?
Гера покраснел: он решительно не знал, что в таких случаях нужно говорить дальше.
– Знаю, миленький, знаю, – сказала Настасья. – Ты его первейший помощник.
– Ты, срань, сейчас не понтуйся, – сказал Гера. – Расскажи, как есть, про масонов.
– Эх, без души у тебя получается, – вздохнула Настасья. – У майора-то от самого сердца шло. А у тебя? Смех один.
– А в морду? – нежданно для себя рявкнул Гера, вынув железного другана.
Он с улыбкой почесал кончиком ствола у Настасьи за ухом.
– Вот сейчас по-людски, – крякнула хозяйка. – А про масонов… ну чего тебе про масонов? Сами их на-придумывали, а у нас спрашиваете.
– А Игорь? – спрашивал Гера. – Как мыслишь, хозяйка, Игорь вернётся?
– Если он чёртовым хлёбалом опоился, то сейчас по драконьему этапу пошёл.
– Это ещё где?
– Всё тебе покажи, всё тебе расскажи… Прям как дитё малое, спасу нет.
– А в морду? – напомнил Гера.
– Не знаю я, – сказала Настасья. – И ты хорош: кто же простую бабу о таком спрашивает? Драконий этап, едрить его, дело доброе. Ты, миленький, покумекай… А то артачишься, как ядрёна вошь: чёртово хлебало, чёртово хлебало. У нас за такое сразу не бьют… Ты лучше посиди, покумекай, глядишь, и пройдёт, зараза.
Гера глухо матернулся и велел подавать на стол.
К полудню Игорь не появился. Выходить на местные улицы было страшно, да и незачем выходить: вчерашнего хватало на пару заурядных жизней.
Не по-женски грохая сапогами, вбежала Настасья:
– Спаси, миленький! За окном, едрить его, мужики стоят, костёр жгут.
– Ну и что? – спросил Гера.
– Так ведь нас, бедолажных, жечь собираются!
– А за что?
– Мордою, говорят, мы с тобой не вышли… А ещё якобы ты к ним спиду занес. Матвей животом мается и говорит, дурак, что это мериканская спида на него поднасела, а занесли её, едрить, вы с майором. Брешут, что по заданию вы сюда притащились. А ещё, – понизив голос, прошептала Настасья, – говорят, вы товарища Сталина со свету сжили.
– Кого, едрить их? – рявкнул Гера.
– Ёсифа, говорю, со свету спровадили… Только это не Ёсиф. Что я, Ёсифа Виссарионыча не видала? И вовсе он, миленький, не на четырёх лапах, так что брешут эти паскуды…
Гера на удивление спокойно положил в карман пистолет.
Товарищ Гера
Вася Прелый говорил сбивчиво и невнятно:
– По партийному, значит, делу… Гляжу – лежит товарищ Свинья. Я ему: товарищ Свинья, товарищ Свинья. А он, значит, ничего, только хвостик, значит, кровавый…
Не в силах держать себя, Вася Прелый хлюпнул слезами.
– Дальше, – сурово сказал Матвей.
– Товарищ Свинья, говорю, что ж вы так… Гляжу – террор, прости меня Господи. И лежит товарищ Свинья, лицом прямо в грязь, и не шевелится – прости Господи, дохлый, как помидор… Я и так, и эдак – а не шевелится. Ну, блядь, думаю, не умом единым. Сидят, блядь, в Лондоне чистоплюи. Вот и думаю, что блядь бы их всех…
С этими словами Вася Прелый окончательно залился солёным потоком.
– Тараканы, – зло процедил Матвей.
– Же ву зэм, – сказал Пётр, – кес ке сэ пти мон ами…
– Не кипятись, Пётр, – сказал Матвей. – Потом правду скажешь, когда наше время придёт.
Из окон избушки ударила автоматная очередь. Пули просвистели над головами, срезая веточки и несказанные слова.
– Ложись, родные!
Семеро мужиков повалились на желтизну, раскиданную под их ногами. Гера вышел из дома, сжимая в руках короткий «калаш».
– Вопросы есть? – усмешливо спросил он.
Мужики лежали без лишних слов. Наконец чья-то голова чуток поднялась.
– Да, командир, – робко сказала она.
– Спрашивай, недолюдь, – по-доброму сказал Гера.
– Можно поссать, командир? Я за кустиками…
– Дрочить разрешаю, – сказал Гера. – А поссать – это уже роскошь. Это вам до следующего утра подождать придётся.
– Лютуешь, командир, – обиделась голова.
– Лютую, – согласился он. – А теперь слушайте, что скажу. Вы теперь не простой народ, а заложники. Если не заладится, буду каждый час мочить одного. Начнём, – он показал на Матвея, – с ваших пассионариев.
– Да ты, прихвостень, сам дурак, – сказал Пётр. – Тю э гри кошон, пидор. Нес па?
– Нон, – сказал Гера и усмехнулся: – Же компран, мон фрер а сэт бель виллаж.
Он подошёл и шваркнул свинцом. Петру чуть не оторвало указательный палец, пуля прошла в миллиметре.
– Тре бьен, – довольно заметил Гера. – Бон шанс, мон пти сучий пес.
– Сюр ля пон дʼАвиньон, – напел Пётр. – Тутан дансен, тутан рон.
– У тебя плохо с произношением, – сказал Гера. – Ты хоть знаешь, чего сказал?
– Же ву зэм поганый, – ответил Пётр.
– С чего бы? – удивился Гера. – Я ведь сказал, что не голубой. Ты вон лучше его…
Он показал на сопящего в грязи Матвея. Тот, теряя пассионарность, жалобно заскулил:
– Меня всякий обидеть может. А почему? Отходчивый я, как сибирский валенок.
– Цыц, – сказал Гера, ткнув пулей перед носом Матвея. – Слушай мою команду! Значит, буду мочить. А чтобы не тронул, дайте рецепт жужла, росы и чёртова хлебала. И ещё – сухой водки на анализ. Давно, знаете ли, бухла не грыз…
– Это нельзя, – сказал Пётр. – Мы бы дали, да вот нельзя.
– Пуркуа, мон анфан террибль? – сказал Гера. – Шерше ля водка, дакор?
– Шерше ля на хуй, – сказал Пётр. – Ты бы лучше ведунов взял, они бы тебе на троих замутили. А мы ребята негордые. Откуда нам в синей магии шарить? Ты к бате Евстахию загляни, а ещё лучше к бате Изику. Если совсем на стыд наплевать, можешь к бате Ивану.
– Отведёшь к ним? – спросил Гера.
– Это сложно, – ответил Пётр. – Они же от людей прячутся. В лесу живут, с масонами одичавшими. Страшно мне в лес идти, да и не знаю я.
– Вот ты, урод, – спросил Гера, – видал на своём веку синюю обезьяну?
– Про обезьянок мне баба Нина наплела, – сказал Пётр. – Чтоб обезьянку зреть, надо особый суп из топора похлебать, я его заваривать не умею. Зато я дракона видел. Это просто – божьей росы на грудь принял, и порядок… У меня её в погребе целая кадушка – батя Изик нацедил, я ему за это договор подписал.
– Какой договор?
– А мы все с мужиками подписали, – сказал Пётр. – Чё подписали-то? Ну что обычно: Россию, значит, продаю, отрекаюсь от своей нации… признаю, значит, жидовское владычество. А чего не подписать, когда за это на халяву росы нацеживают?
– Ну и какой он из себя, таёжный дракон?
– Красавец, – мечтательно вздохнул Пётр. – Весь зелёный такой, почти перламутровый… Три головы, и каждая, блядь, увенчана. А из пастей пламя натуральное вырывается. Встали мы с Кирюшей, залюбовались… И говорит он, падла, человеческим голосом.
– У вас все человеческим голосом говорят, – сказал Гера. – Кроме людей, правда.
– И говорит он, значит: здорово, мужики. Мы с Кирюшей дрожим, мурашки шнырят, тесаки из рук валятся… И тебе, говорим, Горынушка, от нас пускай поздоровится. Голодный я чего-то, Горынушка говорит. Жареное, говорит, надоело, так ныряйте вон в то озеро, мужики, я вас там варить буду. Мы с Кирюшей, конечно, не растерялись, сняли штаны, окунулись в озеро. Думали – шутит Змеюшка. Хрен-та с два: окунул в воду все три башки, и давай её нагревать. Ну думаем, чепец настаёт. Выскочили мы голые и давай родимого тесаками рубить. Он, наверное, отпора не ожидал, растерялся: мы ему невзначай две башки оттяпали, а третья пощады просит. Нам чего, мы с Кирюшей мужики добрые. Отпустили его, только хвост отчекрыжили, чтоб в городе на доллары поменять.
– Поменяли?
– Не-а, – сказал Пётр. – Сгинул в дороге хвост, забрала его, видать, небесная сила.
– Как забрала-то?
– А вот, извиняй, не помню. Помню только, что шум стоял и в глазах рябило. Очнулись – а нет хвоста. Ну точно, Кирюша говорит, небесная сила спёрла. Люди бы по-честному отобрали, без ерунды. Мы с Кирюшей после той хуйни и начали заговариваться. Говорим чего-то, говорим, а когда в себя придём, вот тебе на: заговорились, блин. Перед людьми, самое главное, совестно. Попортила нас небесная сила, мать её врастопырку…
Лежащие мужики согласно закивали опущенными головами: подтверждаем, мол, не наврал. Гера, поигрывая «калашом», с удовольствием оглядел пейзаж.
– Сейчас, – сказал он Петру, – двинем к тебе домой. Нацедишь мне бутылочку, пойду с драконами пообщаюсь.
– Так ты её внутрь хочешь? – спросил Пётр.
– А как ещё?
– Дело твоё, только сдохнешь ведь, – сказал Пётр. – Тут главное пропорцию соблюсти. Недольёшь – в Нижнем Мире десять лет оттрубишь, у чертей на строгом режиме. Перельёшь – копыта откинешь. А пропорция у каждого мужика своя, ведун её арифметикой вычисляет. Главное ведь что? – свою меру знать. Вот я, допустим, свою меру знаю, мне батя Изик на ухо нашептал. А ты? Перельёшь ведь – и всё, поминай как звали…
Гера задумался, и даже разок стрельнул в направлении солнца. Солнце ничего не сказало, только подмигнуло в ответ и снова уплыло за облака.
– Значит, так, – сказал он. – Или ведёте к ведуну, или за неимением вариантов начинаю массовые расстрелы.
Крестьяне дружно шмыгнули носом и не менее дружно оросили землю слезой.
– Я одну берлогу знаю, там ночами ведун живёт, – сказал Вася Прелый.
– Пошли, – сказал Гера. – Но если вместо ведуна увидим медведя, я тебя в той берлоге похороню. Остальным можно расходиться.
Остальные встали и побрели, недобро зыркая на юного автоматчика.
– Чуяло моё сердце, – вздохнул Матвей, – придёт их время…
Медленно подошёл Вася Прелый, шатаясь и размазывая грязь по щекам. Спросил злобно:
– То, что продал, – это я понимаю. Платят-то хорошо?
– Не понтуйся, сука! – вспомнил Гера золотые слова. – Ты хоть отсекаешь, срань, кто с тобой базары ведёт?
– Я-то знаю, – сказал Вася, – потому и спрашиваю… Ладно, не томи: идём или не идём?
– Шагом марш! – сказал Гера. – И с песней. Скажи мне, как твоего мага зовут.
– Кому как, – сказал Вася. – Кому водка, кому селёдка, а кому и отец родной. Зови как хочешь, а для нас он батя Евстахий.
Шли дорогой, потом тропинками, потом и вовсе по бурелому. Наконец показалась берлога с дощатой дверью.
– Будем ждать до ночи, – сказал Вася. – Днём он по драконьим местам шатается, с нежитью всякий страх колдырит. Иногда, правда, и ночами колдырит, но это реже. А вот если с обезьянами забухал – всё, считай, на неделю…
На двери белела потрёпанная записка. Гера подошёл поближе: кривой почерк, но буквы зато печатные. Записка говорила коротко, но по существу: «Ушёл на небо. Вернусь в 2050 году. Дверь сломаете – наебнётесь. Евстахий».
– Эх, – сказал Вася, – незадача. Оно и понятно: с Богом надо подольше поколдырить, чем с разной нечистью.
– Веди к другому, – сказал Гера.
– Других не знаю, – ответил Вася. – Я жужло только у Евстахия брал.
Гера застонал, как смертельно раненный… как дважды, трижды, сто раз смертельно раненный и не желающий умирать.
– Ладно, что с тебя возьмёшь. Катись обратно, первопроходец хренов.
– Ты чего, – спросил Вася, – расстрелять меня не хочешь?
– Да ну тебя, – сказал Гера. – Пошли домой.
Но Вася не торопился: встал напротив, пнул окрестный пенёк. Словно шире стал в плечах Вася, и длиннее в ногах, и звонче в голосе.
– Пули пожалел, сучья морда! – крикнул он. – Не меня ты, гад, пожалел, а пули своей грёбаной. Над каждой копейкой, поди, трясётесь? Но знай: всех, сука, всё равно не заберете. Стреляй уж, чего стоишь…
– Не хочу я тебя стрелять, – сказал Гера. – Надоело мне.
– Вот оно! – крикнул Вася. – Трясутся ручки у палача? Знаешь ведь, чем война закончится, знаешь, что тебе люди-то скажут… Но поздно. Мы иудушек назад не берём.
– А мы берём, – сказал Гера. – Мы им даже в валюте платим, если от них польза бывает.
– Сколько? – спросил Вася.
– Кому как, – сказал Гера, – обычно не жалуются. Тебя бы взяли, только нужно экзамен сдать: английский, политология, рукопашный бой. Да это чепуха, мы тебя натаскаем. Заживёшь зато по-людски: джип себе купишь, сотовый заведёшь, будешь баб нормальных снимать. У вас, поди, и девчонок нет? И связи сотовой?
– Да, – сказал Вася, – эта связь у нас не фурычит. А бабы есть. Куда же без баб?
– Видал я их, – сказал Гера. – Только разве же это бабы?
Вася задумался.
– Да, – сказал, – можно бы и получше. А чего делать-то?
– Будто сам не знаешь, – хохотнул Гера.
– Знаю, конечно: рельсы портить, чтобы поезда сошли, в масло стекло пихать, данные собирать. Ну и, конечно, клеветать на честных людей.
– Клеветать – это главное, – сказал Гера. – Справишься?
– Справиться смогу, – сказал Вася. – Только совесть ведь, паскуда, замучит.
– А ты её, паскуду, продай.
Оживлённо беседуя, они вышли из леса. Навстречу им шла вчерашняя баба, загоняя домой вчерашнюю животину.
– Пошли, бурёнушка, пошли спатеньки…
Лепёшки падали на ходу.
Они усмехнулись, глядя на это дело.
– До скорого, агентура.
– И вам того же, товарищ Гера.
– Но пасаран! – на прощание крикнул Гера – и добавил в четверть голоса: – Только гусь свинье не соратник…
Избушка стояла та же: косая, кривая, без курьих ножек. Игорь, как и следовало ожидать, не вернулся.
– Канул, миленький, как масоны на гору унесли, – развела руками Настасья.
Отход на север
Он спал неглубоко, чутко, опасливо, поэтому и проснулся на секунду раньше, чем его разбудили.
– Опять мужики пришли! – крикнула Настасья. – С факелами, едрить, теперь точно поджигать будут.
Он наспех оделся, сунул пистолет в карман куртки, взял автомат и устремился за Настасьей наверх.
Отодвинув стальные жалюзи, он насчитал два десятка возбуждённых людей. Ближе всех к дому суетился Матвей.
До Геры долетали рваные крики:
– За свободу, блядь, и не такое бывает!
– Жизнь свою отдать, или как?!
– Эх, братки, в говне жили, в говне и подыхать будем!
– Машку жалко, а остальное приложится!
– Чую, Серёга: наши времена настают!
– Подохни, Егорка, с песней!
Ему стало худо и тошно от этих воплей, буквально тошно – нестерпимо захотелось блевать.
Когда проблевался, то увидел, как к дому бежит Матвей в расстёгнутой до пупа рубахе. В его руке злобно пламенел факел.
– Пожги их, чтоб духу не было! – крикнули из толпы, и Гера узнал голос Петра.
Вскинув автомат, он дал очередь.
Матвей упал подрезанным, но трое человек с факелами уже подбегали к дому с разных сторон.
– Тикать надо, – сказала хозяйка. – Есть тут подземный ход, если им идти, как раз к реке выйдем.
– Откуда подземный ход?
– Из подвала. В прошлом году солдаты прорыли. Избушка-то, едрить её, не простая, а спиративная.
– Сейчас уходим, – сказал Гера, шмальнув ещё какого-то мужика.
Тот повалился, факел выпал из рук. Огонь, питаясь сухими листьями, быстро подползал к дому.
– Пошли, миленький, – Настасья дёргала за рукав.
– Подожди, – отмахнулся Гера. – Дай ещё козлов поснимаю.
Мужики, почуяв недоброе, разбегались в разные стороны. Не хотевшие разбегаться заранее ложились на землю, спасаясь от цепких пуль. Не хотевшие разбегаться или ложиться – падали всё равно, но подбитыми, со свинцовой начинкой в теле.
Нежданно в открытое окно ударила пуля. Чашку, стоящую на столе, разнесло в куски.
– Ага, – сказал Гера, опускаясь на пол, – вот теперь уходим.
Упал вовремя: новая пуля чиркнула на месте его живота, обиделась, полетела дальше и снесла горлышко у кувшина.
Третья пуля, яростно матерясь в полёте, тоже миновала его. Проклиная судьбу, она впилась в стенку над его ухом. Гера не стал дожидаться четвёртой, пятой и сотой пули. Пригибаясь, он покинул добрую кухню.
Настасья, забыв про возраст, неслась вперёд быстрее гепарда. Гера скатился вслед за ней по ступенькам.
– Вот эту дверь, миленький.
В проходе было темно, пахло отчаянием и могилой. Шумно дыша, Гера с Настасьей добрались до конца. Как это бывает, в конце туннеля случился свет.
Вышли на свежий воздух, огляделись. Светало. На краю деревни весело полыхала избушка без курьих ножек.
– Гады, – всхлипнула Настасья. – Совсем, что ли, сдурели?
– Не дрейфь, – сказал Гера. – Ты же русская женщина. Коня на скаку остановишь, в горящую избу войдёшь.
– Тикать надо, – сказала Настасья.
– Это правильно. Автобус когда отходит?
– В десять утра, миленький… Меня-то возьмёшь?
Гера, не думая, согласно кивнул. Старуха приободрилась и спросила, дадут ли ей большую офицерскую пенсию.
– Ты тоже, что ли? – спросил Гера.
– Да я так себе, – сказала Настасья. – Я не в штате, я спиративщица.
– То-то и оно, – загадочно сказал Гера.
Он предложил переждать в лесу, а без четверти десять рвануть к остановке. Идти быстро и, если что, с потерями не считаться.
– А что – если что? – спросила Настасья.
– Если что – сама всё увидишь.
Никто, как ни странно, дорогу не преградил.
На остановке толпились, если так говорят о трёх людях, паренёк и две бабы тяжёлой наружности. Гера бросил взгляд на часы: без двух минут десять. Автобус, согласно традиции, опаздывал на двадцать минут, но Гера не всё знал о таинствах здешней жизни.
В стороне бывшего колхозного поля послышались маты и одинокие выстрелы.
– Давай, сука! – кричали вдали. – Нашу давай, чтоб все подохли!
– Погоня, – обречённо сказала Настасья.
Гера оценил тягучее движение минутной стрелки: действительно, сука…
– Прорвёмся, – сказал он.
– А если не прорвёмся? – спросила Настасья.
– Тогда не прорвёмся, – сказал он, ощупывая в кармане куртки железного другана.
За ближайшим домом послышался хохот, по косвенным признакам явно не человеческий. Тяжёлые бабы медленно перекрестились.
– Ведун шуткует, – сказала одна из них.
– И не говори, Маша, – сказала вторая. – Знать, ничего хорошего.
Из-за угла, в облаке пыли и последних смешинок, появился батя Иван. Был он прост, опрятен, высок и широк в плечах.
– Чего, браток, обижают? – спросил он загрустившего Геру.
Голос был так приветлив, что рука сама собой выпустила рукоять пистолета.
– Да, – просто ответил он. – Знаете, батя Иван, тут у вас такие обычаи…
– Какие такие?
– Дурацкие, – сказал Гера.
– Знаю, – согласился ведун. – Ты ещё, кстати, всего не видел.
– И не надо.
– Да как сказать, – усмехнулся батя Иван. – Ты же сюда приехал, чтобы чёртова хлебала выкусить. Я так полагаю, что скоро выкусишь… Пойдёшь, Лишков, ко мне в ученики?
– А почему я? – испугался Гера.
– Есть в тебе дар, – сказал батя Иван. – Нутром чую: есть он, собака серая. А если дар есть, то и остальное будет. Ты только одно запомни – своему майору не верь, если снова заявится.
– Но почему?
– Он, – объяснил батя Иван, – врагу продался. Да не абы как, а по древнему ритуалу. Есть такой обычай… Когда империя погибала, от неё только и осталось, что ритуал поганый. А те, кому не надо, нос по ветру и гробницу, гады, раскрыли.
– Какую ещё гробницу?
– Вавилонскую, – вздохнул батя Иван. – Там много чего было. От одного Яхве сто тысяч книг… А от Кришны, от Шивы, от Сатанаила, в конце концов! От Арджуны, помню, книжка была – в синем переплёте, невидимой рукой писанная. Если по-санскритски умеешь, её, говорят, пятьсот лет можно читать. Так написано, что не оторвёшься.
– А при чём тут Яхве? – невпопад спросил Гера.
– Да ни при чём. Совершенно ни при чём… Он ведь так себе, ерунда по сравнению с Брамой. Всё равно, конечно, больше нашей Галактики, только ведь перед Брамой любой щенок: и я, и ты, и Яхве этот несчастный, и сам дедушка… Ладно, потом тебе нашу космогонию объясню. Сейчас идти надо, а то они уже близко.
– А я говорю, сука, налево пойдём! – донеслось с бывшего колхозного поля.
Одиночные выстрелы слились в непрерывную канонаду. Кричали отрывисто, непонятно и оттого особенно страшно:
– Брысь, цуцик!
– Левой гни!
– Дёргай, мать твою, когда просят!
– А я сказал: Апокалипсис – это пиздец, только по-жидовски!
Последняя фраза прозвучала так близко, что Гера вздрогнул. Остановка опустела минуту назад: тяжёлые бабы рванули в стороны намного проворнее тонколицего паренька.
Бабы-тигры.
Бабы-торпеды.
Бабы-утекай-не-догонишь.
Бабы-гонщицы-из-русских-селений…
– Же ву зэм! – рявкнули на поле. – Сожру и не помилую!
Вслед за этим грохотнуло, как из небольшой пушки. Стоящий неподалёку дом загорелся ясным пламенем… Чёрный дым завитушками полетел в сторону прозрачного неба и отдалённых звёзд.
– Это революция, – прошептала Настасья.
– Ты-то откуда знаешь? – спросил Гера.
– Мне знамение было, – объяснила она. – А знамение, едрить, это тебе не шахер-махер.
– И даже не хухры-мухры, – улыбнулся батя Иван. – Так пойдёшь со мной, комсомолец?
– Да! – ответил Гера. – В огонь, воды, медные трубы… Только я, батя Иван, вовсе не комсомолец. Комсомол у нас восемь лет назад отменили.
– Вот видишь, – наставительно сказал батя. – Уж на что поганая штука, так и ту отменили. Стыдоба. Одно слово: Кали Юга всем настаёт.
Бегущая вдалеке собака взвизгнула: пьяной пулей ей оцарапало бок.
– Не бойтесь, – сказал батя Иван. – Пули нас не достанут. С нами хранители.
– Кто? – не понял Гера.
– Нас хранит волновой эгрегор, – сказал батя Иван.
– Это как?
– В тёмные времена его называли архангелом Гавриилом, – сказал он. – Однако, мой друг, уходить всё равно придётся. Революцию делают фанатики, а плодами её пользуются разные проходимцы, сказано в Ведах. А разве мы похожи на проходимцев?
– Я-то нет, – сказала Настасья. – А вот он – это как сказать.
– Не понтуйся, срань, – сказал Гера. – Отсекаешь?
– Отсекаю.
– Её с собой не возьмём, – сказал батя Иван. – Хотелось бы, конечно, взять, но нельзя. Веды, друг мой, не позволяют. У неё, как это ни печально, карма отравлена похотью и гордыней.
– Да ты, старый пес, мою карму даже не видел! – сказала Настасья. – У меня такая карма, что молодые завидуют.
– Я же говорил, что отравлена. В Ведах на эту тему есть поговорка: с левой ноги встать на горло змее Кундалини. Вот она и стоит, как людям не велено.
– Да я так встану, как тебе, старому дураку, и не снилось! – обиженно сказала Настасья.
– Когда с Византии пришли еретики, первым делом они унизили ведунов, – сказал батя Иван. – Ну и чем это закончилось? Назвать ведуна нехорошим словом может любой. Даже ребёнок. Только это заканчивается одним и тем же…
– Чем? – спросил Гера.
– По-русски это называется пиздец. А вообще-то Апокалипсис.
На остановку выкатился автобус. Из кабины почему-то шёл дым и вырывалось языкастое пламя. Открылась дверца: мёртвый шофёр, махнув руками, вывалился наружу.
– Куда, куда мне идти?! – кричала Настасья.
– Иди, как в сказке: на все четыре стороны, – сказал батя. – Да не бойся: твоё тело под защитой. А душе твоей ничто не грозит: её у тебя, голубушка, больше нет.
– Как это – нет?
– А что, есть, что ли? – криво усмехнулся батя Иван. – Пойдём…
Он взял Геру за рукав, и они пошли: старик бежал, а студент еле успевал следом.
Настасья, горько всплакнув, провалилась куда-то следом…
С радостным лаем выбежали мятежники.
На самодельных носилках несли Петра. Он был не ранен, просто новый способ передвижения больше подходил к его должности: отныне его следовало именовать Петром Первым.
– Путч, о нужности которого базлали синие обезьяны, совершился! – возгласил Петр Первый.
Громогласный рёв толпы ответил ему.
– То-то, – сказал пыльнёвский царь и шумно высморкался на землю.
Новый рёв, вызванный поистине царским жестом, перекрыл все возможные сомнения в чёрствых душах.
Похуизм, самодержавие и народность
Старый режим, несколько лет правивший Пыльнёвским районом, был свергнут за одну ночь. Невзирая на победу революции, казнить, увы, было некого: последним представителем власти был несчастный колхозник Штольц, бежавший ещё в знаменитом 1991 году. Свергнутый режим имел загадочные черты и не имел аналогов в мировой истории – он заключался в полнейшем отсутствии любой власти. Однако режим есть режим. Годы его господства были окрещены то ли застоем, то ли развалом. Новое время назвали просто – тысячелетним царством добра.
Дабы отметить силу новых идей, на площадь перед бывшим сельсоветом выкатили бочку дерьма и разлили под танцевальную музыку. «То, что вы видите, – сказал Пётр Первый, – послужит лучшим уроком нашим врагам». Смысл фокуса с дерьмом был неясен, зато все поняли – теперь уж точно начнётся новая жизнь. Ради неё, как позднее отметила хроника, в первую же ночь погибло около двадцати человек… Большей частью это были сторонники Петра Первого, попавшие под горячую руку других сторонников того же Петра.
Как отметили историки пыльнёвского восстания, последней каплей, переполнившей чашу гнева, было убийство заезжими туристами местного священного животного: недозрелой свиньи, которой многие жители – по своему недомыслию – приписывали сверхъестественные способности. Подобные случаи известны в мировой летописи: так, например, мирное население Индостана легко терпело экономическое и политическое засилье колонизаторов-англичан, но поднялось на страшное восстание, когда сипаям приказали обкусывать патроны – правильнее сказать, обкусывать бумагу, смоченную в животном жире. Это означало участвовать в убийстве коровы, а ведь легче расстаться с жизнью, чем походя осквернить богов. Так что трогательная привязанность отсталых жителей Пыльнёва к своему животному вполне объяснима, а необъяснимо другое – дикость туристов, с целью забавы в упор расстрелявших порося, к тому же священного.
Многие историки отмечали и вторую деталь: в ночной потасовке с теми же вандалами был тяжело ранен Матвей, нежный муж, заботливый отец, трудолюбивый крестьянин… кому помешал этот недалёкий, но исполненный, как и весь российский народ, скрытой доброты человек? Ранение озлобило его сердце, а дальнейшая история есть следствие этого озлобления.
Третья причина и вовсе обыкновенна.
Правящий режим потворствовал иностранцам и жителям больших городов: в то время, как основное население Пыльнёва бедствовало, едва кормясь с огородов, для заезжих был выстроен потайной отель с баром, компьютерным центром, железными жалюзи. Оправдывая восстание, историки легко отыскали его причину – она заключалась в исконной тяге народа к социальной справедливости и прочей морали.
Первым делом революции стало восстановление монархического правления. Однако колоритная фигура Петра Первого устроила далеко не всех. В первую очередь роптали так называемые паханы (так их прозвали в Пыльнёве; историки же навесили на этих людей свои ярлыки: народные вожди, полевые командиры, неформальные лидеры и т. д.). Левое крыло оппозиции возглавил Василий Прелый, по его словам, лично знавший товарища Сталина. Он стоял за СССР и похотливое отношение к местным бабам. Ультралевых повёл за собой Матвей – прослышав о смене эпох, они сразу же ушли в лес, чтобы партизанскими действиями подорвать монархию. Матвей защищал идею бесплатной водки и безграничной свободы личности. Однако самым крайним радикалом оказался всё же Федор Чума. Программа Чумы не дошла до последующих поколений ввиду крайней жути этой программы. Едва заслышав первые пункты, его сторонники сразу же сходили с ума и не возвращались… Они рычали и блеяли, но отказывались говорить по-людски – такова единственная причина, по которой нам неведомо учение Федора Чумы. Сохранились лишь данные, что Чума собирался ввести акцизы и многобожие.
Таким образом, в Пыльнёвском районе возникло три независимых центра силы: Пётр Первый, стоявший за похуизм, самодержавие и народность, социалистический лагерь Прелого и анархические элементы, собранные воедино Матвеем. Ведуны же были настолько духовны, что центром силы быть никак не могли. Два последних лагеря, нутром чуя свою оппозиционность, объединились против режима – как они говорили, супротив Антихриста Петьки. Прозвище прицепилось к царю, когда деревенские бабы тайком подсмотрели, что его число – 666.
