Текст книги "Предчувствие: Антология «шестой волны»"
Автор книги: Андрей Лазарчук
Соавторы: Дмитрий Колодан,Карина Шаинян,Азамат Козаев,Иван Наумов,Николай Желунов,Ирина Бахтина,Дмитрий Захаров,Сергей Ястребов,Юрий Гордиенко,Александр Резов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц)
Сергей Ястребов
Лунная соната
Ах, как мне хотелось бы попасть в те удивительные страны, о которых рассказывают в романах. Небо там серое, часто идут дожди, ветер воет в трубах. Там одно вытекает из другого. Необыкновенные события случаются там так редко, что люди не узнают их, даже когда они всё-таки наконец приходят. Сама смерть там выглядит понятной – особенно смерть чужих людей. И нет там ни волшебников, ни чудес. Удивительный мир, счастливый мир!
Е. Шварц
Гремит фугасная медь латыни,
Летит слепой мотылёк к огню,
Ты слышишь – звёздами золотыми
Небо падает на броню…
О. Медведев
1
Стена крепости была очень высокой, а стрелы сыпались с неё так часто, что люди внизу почти уже перестали обращать на них внимание. Они просто время от времени поднимали щиты, словно отгоняя мух, – и продолжали заниматься своими делами. Подтягивать осадные башни. Заключительный акт драмы медленно, но верно приближался, и было понятно, что никакая меткость и никакая отвага защитников крепости ничего изменить уже не могут.
Штурмовые части, считавшиеся элитными, к борьбе за башни, разумеется, не привлекались. Они вели свою собственную войну – ту самую, о которой когда-нибудь станут рассказывать в стихах и в романах. Только не забыть бы при этом упомянуть о такой примитивной вещи, как тенденция к позиционности в тактике. Когда схлёстываются две линии панцирной пехоты, обычно возникает тупик: какое-то время ни одна сторона не может уничтожить другую. Воины напирают стенкой на стенку, кого-то убивают, но в линиях много шеренг, и такое топтание на месте может длиться очень долго. Средство выхода из тупика – только прорыв. А прорывать пехотные цепи – это работа совершенно не почётная, очень тяжёлая и невообразимо кровавая. Не для героев. Для простых смертных. Для тех, кем не жалко жертвовать.
И только когда прорыв завершится и герои пройдут – в буквальном смысле! – по телам своих ратников, – только тогда они смогут начать эффектный поединок между собой.
За время Осады всё это успело мне изрядно надоесть. Вот почему я почти не смотрел в район прорыва и не сразу понял, что именно там произошло.
Командир первого из штурмовых отрядов, человек в сверкающем шлеме, упал на землю. В него попали из лука.
Чтобы свалить нормально экипированного тяжёлого пехотинца, лучник должен послать стрелу в стык доспеха. С гребня стены осуществить такой выстрел очень трудно. Здесь нужен профессионал высочайшего класса, обучавшийся своему ремеслу с детства.
Два таких попадания разом – это практически невозможно.
Факты – упрямая вещь.
Одна стрела пробила ему ступню, другая торчала из груди.
Почти одновременно. Небывалая случайность.
А случайности, как известно, – это язык, на котором с людьми разговаривают боги.
Цепи воинов всколыхнулись и на какое-то время замерли. Поле боя застыло в неустойчивом равновесии. Скомандуй я сейчас своим копейщикам: «Вперёд!» – и мы с налёту наверняка пробили бы вражеские ряды. Но как раз это и было невозможно. Потому что нельзя отдавать команду без уверенности, что её выполнят. А сейчас её не стали бы выполнять. С какой стати? Вдруг показалось, что на какое-то мгновение война, окончилась. И, похоже, такое ощущение было не только у меня – у всех.
Эти мои мысли промелькнули за долю секунды – раньше, чем раздался крик. Забавно, что в первый миг я спросил себя: кто может так орать – старик? зверь? ребёнок? – этот ужасный звук никак не соединялся с образом знакомого мне человека в сверкающем шлеме. Но факты – упрямая вещь. Стрела, скользнувшая под нагрудник, должна была попасть ему в сердце. Наверняка попала. И всё-таки он ещё жил – и даже находил в себе силы шевелиться и кричать. Это было совершенно невероятно, но он кричал. Он никогда не умел сдерживаться.
Когда крик затих, у меня, признаюсь, отлегло от сердца.
Теперь, по крайней мере, всё стало абсолютно ясно. Никаких чудес и неожиданностей в этой войне больше не будет. Последнее действие пьесы написано до конца – нам осталось только доиграть его. И я обернулся к своим ратникам.
У противника оцепенение прошло быстрее: я видел, что боевые порядки под стеной, пользуясь моментом, активно перестраиваются. Что ж, понятно. После нарушения всех клятв, какие только можно было придумать, и после нашего ультиматума о безоговорочной капитуляции защитники крепости решили стоять до конца. Им нечего было терять теперь.
Но и мы тоже не могли отступить.
Больше всего мне хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть дальнейшего, но это было, разумеется, невозможно.
Осаждённая крепость билась в агонии.
…А «леопарды» всё-таки шли, только теперь в сцене что-то изменилось – было похоже, что они возвращаются, но это по-прежнему выглядело очень красиво: по склону горы, по серому лесу ползёт чёрная коробочка с длинным торчащим хоботом; вот она поворачивает, и ещё быстрее поворачивается её хобот, и вспыхивает разрыв термитного снаряда – как маленькое солнце… и я уже понимаю, что всё это не просто так, что из-за горизонта наступают бронечудовища, их просто пока не видно, и слава Богу – смотреть на них у меня нет никакого желания… и далеко впереди назойливый перемежающийся шум – гул патрулирующих самолётов, вечный рефрен здешних скучных полей, всем привычный, надоевший за эти годы, как жужжание мух… и дождь, дождь, дождь… вот они, «леопарды» – ракурс сменился, они уже близко, месят грязь, как вездеходы… как элефантерия Ганнибала итальянской осенью… как колонна грузовиков на руднике, чёрт побери… заворачивают на улицу, гусеницами раскатывая в крошку поребрики тротуаров, задевая углы домов, сбивая, как спички, растущие в неподходящих местах деревья…
Всё. Встали.
Нет, ещё не всё. Из-за строя «леопардов» выезжает автомобиль: крыло помято, борта забрызганы грязью так, что дальше некуда, и всё равно на фоне всего окружающего он кажется игрушкой, неведомо как сошедшей с витрины богатого магазина… Открывается дверца. Офицер в зелёной полевой форме выходит под дождь, с отвращением оглядывается – в какой-то момент мне даже кажется, что он сейчас отряхнётся, как собака; и проходит некоторое время, прежде чем я понимаю, что он направляется прямо ко мне. Я успеваю швырнуть сигарету в грязь. Всё нормально.
В общем, полковника тоже можно понять. Он и изначально-то, наверное, не жаждал нашей помощи, а уж сейчас… Впрочем, вот об этом пока лучше не будем. Пока лучше ещё на минуту расслабимся. Я же сейчас один, я всё ещё стою под караульным навесиком, и мне абсолютно ничто не мешает нащупать свой полутрофейный стальной портсигар, вытащить ещё одну пахнущую бумагой сигарету, щёлкнуть бензиновой зажигалкой и закурить… Вот так. Ну что, стало легче?
Наверное, да…
Сейчас бы ещё кружечку горячего кофе. Но это – мечта, пока неосуществимая.
Так что остаётся только стоять по-прежнему под навесом, глотать дым и… ну, скажем, любоваться окружающим пейзажем. Ввек бы его не видеть, этот пейзаж! Но ведь не торчать же тут с закрытыми глазами – мир всё равно проникнет под веки, как сказал бы Дима Бальмонт…
А ведь когда-то здесь было, наверное, красиво. Поросшие лесом многовершинные горы, и маленькое озеро, и разбросанные хутора, и совсем на горизонте – старый монастырь, который сейчас, правда, закрыт туманом. Вполне идиллический вид. Таким он и станет опять – через какое-то не слишком долгое время…
Опять брюзжу – даже наедине с собой. Плохой признак, между прочим. Во всех моих мыслях – очевидный подтекст. И не надо быть психоаналитиком, чтобы понять, в чём дело.
Хотя вот насчёт подтекстов – это как раз спорно. Сколько себя помню, я всегда был человеком одной идеи. То есть идей, конечно, могло быть и несколько, но они тогда разделялись – или во времени, или как-то ещё более хитро. Параноидальный склад ума. Это когда одна мысль – крутится, крутится, набирает обороты, пока от неё не начнёт уже в буквальном смысле тошнить…
Не этому ли складу я обязан всем, что мне в своё время всё-таки удалось сделать в науке? Точнее, что могло бы удаться, если бы не всяческие проблемы, внутренние и внешние…
И не потому ли мне почти не снятся сны?
Читал я однажды странную сказку, написанную кем-то из романтиков, – про человека, который не видел снов. Оказалось, он когда-то крупно проигрался, и с тех пор – по заключённому договору – его душу каждую ночь забирал к себе Король небытия. И всё было бы не так уж плохо, если бы он всегда успевал вовремя вернуть её обратно…
Впрочем, сны мне в детстве всё-таки снились. Про полёты. Единственные сны, которые я помню. Я лечу, реально ощущаю себя в воздухе, вижу внизу земные предметы, а потом падаю, и это всегда так страшно… После этих снов я боюсь высоты – до сих пор. Слава богу, в наш просвещённый век солдатам не приходится лазать по штурмовым лестницам. И кипящим маслом не обольют… и чумой не заразят… И даже дороги сейчас всё-таки немного получше, чем во времена ландскнехтов – или, скажем, Рене Декарта, который, кстати, воевал почти в здешних краях…
Хорошая вещь – чёрный юмор. Давным-давно – в прошлой жизни, когда я жил очень далеко отсюда и был не поручиком пехоты, а всего лишь аспирантом классической филологии, – так вот, ещё в той жизни мой коллега Дима Бальмонт говорил: юмор – антитеза мужеству. Когда не хватает мужества, можно закрыться юмором. Как щитом. Найти способ взглянуть со стороны на болото, в котором тонешь, и оценить – как смешно твоё барахтанье…
И если тебя хватит хоть на секунду улыбки – ты победил.
Бальмонт пропал осенью тридцать пятого года. В Оршинском котле. Вместе с ещё полумиллионом человек. Самый большой котёл в истории – вполне под стать нашему национальному размаху. Чёрт, до сих пор не хочется об этом думать. Хотя именно это и стало тогда одной из причин, толкнувших меня на решение…
Ну, так как там с юмором?
– Эй, как у тебя с юмором? – говорю я громко, обращаясь к солдату, который спит, накрывшись драным плащом, под тентом в полутора метрах от меня. Один из недостатков всей здешней обстановки – редко удаётся побыть в уединении. Но это, как видим, имеет и развлекательные стороны…
– Да, господин поручик? – Человек уже поднялся.
Не солдат, а ефрейтор. Причём резервных войск – из нестроевых, наверное. Физиономия у него настолько грязная и заросшая щетиной, что трудно определить даже возраст.
– Я спросил, как у вас с юмором, – говорю я раздельно.
– Хорошо, – отвечает он, не выражая никаких эмоций. Вообще.
Я ожидал не этого, и мне становится неуютно. Чтобы не сказать – жутко.
– А если хорошо, то оцените, пожалуйста, тот факт, что вот эти трубы, – я показываю ему за спину, – кто-то сложил прямо на дороге. Здесь только что проезжал полковник, и он был очень недоволен…
Я договариваю автоматически, уже без всякого запала – только чтобы закончить. Ефрейтор пару раз моргает, окончательно просыпаясь. Забавно, что ресницы – это сейчас, пожалуй, самое светлое, что осталось на его лице. Да, приятель, зря я тебя разбудил. Не удалась проба. Плохо у нас с тобой с чувством юмора. Даже и не понять – у кого хуже…
– Разрешите идти? – спрашивает он хмуро.
Я только киваю – меня отвлекает порыв ветра, чуть не задувший сигарету.
Я в третьем круге, там, где дождь струится…
Как, однако, отсюда выбираться? Только сдав пост, я сообразил, что от центра города меня отделяет ещё километров двадцать, – а с неба между тем всё льёт и льёт. Дорога здесь, наверное, когда-то была нормальной, но сейчас она по разным причинам так разбита… в общем, идти по ней в дождь – удовольствие маленькое.
По дороге тянутся грузовики – не то чтобы сплошными потоками, недовольно часто. И вперёд, и назад: вперёд – со снабжением, назад – с ранеными или порожняком. Мне не хочется проситься, но я уже понимаю, что выбора нет, и, когда проходит очередная пустая машина, поднимаю руку. Грузовик тормозит, обдавая мои сапоги водой из лужи.
В кабине – очень молодой светловолосый лейтенант. Лицо тонкое, парень явно не из рабочих. Тотальная мобилизация.
– До города, если можно.
Лейтенант секунду думает, потом тянется к дверце, и она с лязгом откидывается на сто восемьдесят градусов, словно всю жизнь только этого и ждала.
– Садитесь. Поехали.
Поехали…
За окошком тянутся хутора и маленькие деревни. Булыжные, хотя и разбитые дороги; аккуратные белые домики, наполовину закрытые яблонями и каштанами; лежащие на мокрой земле заплатками квадратики полей. И снова – деревья, домики, поля…
Первые пять минут мы молчали: мне говорить просто не хотелось, а лейтенант, видимо, стеснялся. Или тоже не хотел – в конце концов, я ведь всего только на чин его старше…
Первым заговорил всё-таки я.
– Вы не застревали в пути? – Я пытаюсь улыбнуться. – Кажется, светские правила предписывают, когда нет другой темы, заговаривать с попутчиками о погоде. Сейчас это как раз кстати.
Лейтенант тоже улыбается.
– Нет, мы не застревали. Легковушки иногда застревали, их приходилось вытаскивать. Да ещё по пути туда нас один раз чуть не накрыли – но пронесло.
Пронесло… Штурмовики у противника великолепные, и об этом всегда следует помнить, – впрочем, лейтенанту объяснять такие вещи уже не надо. Да и вообще – на этом этапе войны никто не станет целиться в пустой грузовик. Так что именно сейчас мы практически в безопасности.
А насчёт лейтенанта я не ошибся: он явно из того социального слоя, который в России сейчас принято называть «интеллигенцией». Студент, скорее всего.
– Повезло. Хотя штурмовики – это и не совсем из области погоды…
Он опять улыбнулся.
– Вы случайно не интендант?
Я несколько удивляюсь.
– Нет. С чего вы решили? Здесь нашей части поручена охранная служба. А вообще… вообще у нас бывали разные задачи. Как правило, всё-таки не в тылу, – добавляю я, не удержавшись.
– То есть сейчас вы закрываете сзади линию фронта? На это поставили именно вас? – уточняет он.
Я молча киваю.
– А вам не кажется, что это странно?
На редкость прямой молодой человек – а я-то думал, что такие здесь уже перевелись. Заблуждался. А в общем, логично: ведь Империя сознательно воспитывает в своих подданных привычку к максимальной прямоте. Будем говорить и действовать прямо, даже если от этого рухнет мир… Съязвить на эту тему? Ох, не стоит. И я изображаю индифферентное пожатие плечами:
– Не кажется. В конце концов, ещё у Тиберия была охрана из германцев.
– Да. – Он задумывается. – А у нынешних живых богов, значит, вторая линия из славян…
Мы оба не слишком весело улыбаемся. Что ж, какое-то взаимопонимание прорезалось.
– Вы из студентов, наверное?
Он кивает:
– Студент. Только не философ, как можно было бы подумать, а математик.
– Ну да. Философу здесь, конечно, самое место… Где же вы учились, если не секрет?
Он называет знаменитый – классический, можно сказать, – университетский город. Почти три года назад я был там проездом. К тому времени у меня, конечно, основными были уже совсем не академические заботы – я тогда только что освободился из лагеря, и… ах, чёрт… но всё равно, а может – именно поэтому: часы на кирпичной башне учебного корпуса, парк с сумрачными аллеями, раскидистый зелёный дуб у старой заставы… Открытка, в общем. Пошлая открытка. И всё равно меня там не покидало странное, неожиданное, дурацкое ощущение красоты. Я даже тогда подумал: а может, всё-таки не зря меня занесло в эти края?
Кошусь на лейтенанта. Самое время обменяться сентиментальными впечатлениями…
И именно в этот момент по нам бахнуло.
Впрочем, «бахнуло» – это неточно. Это слово подразумевает краткий миг сильного переживания. А когда на тебя налетает звено пикировщиков, ни для каких переживаний времени просто не остаётся.
Ты регистрируешь своим слухом шум – а в следующий момент уже лежишь в придорожной канаве и благодаришь силы небесные, что жив. Если, конечно, твой шофёр – опытный человек, который за оставшийся у него бесконечно малый промежуток времени… нет, не сориентировался, а просто на уровне рефлекса успел совершить нужные действия, чтобы съехать с дороги или хотя бы затормозить…
Наш шофёр успел. Видимо, сказалась фронтовая тренировка.
– Боже, на кого вы похожи, – сказал лейтенант, когда мы оба поднялись.
Тут я осознал, что перемазался в грязи. Грязь на краю этой дороги была жидкая и однотонная – почти как горячий шоколад.
Всё-таки я не смог сдержать усмешку.
– Солдат ничего не должен бояться. Если ты упал в сортирную яму – оближись и иди дальше в бой…
– Что?
Мои слова поразили его явно гораздо больше, чем атака бомбардировщиков.
– Это из одного чешского писателя, – объясняю я.
Вообще-то, конечно, подобные авторы не слишком подходят для упоминания в разговоре с имперским лейтенантом; тут можно, и даже нужно, быть поосторожнее… Впрочем, плевать.
Вот, лейтенант сразу развеселился. Улыбается.
– Повторите, пожалуйста, – просит он.
Я повторяю цитату.
– Подходящая рекомендация, – замечает лейтенант, подбирая палочку, и начинает энергично чистить свои брюки.
Исключительно подходящая, думаю я. Причём сразу ко всем нашим обстоятельствам…
Стоп. Спокойно. Давай-ка лучше отчищай грязь.
…А внезапно нахлынувшее отчаяние всё равно плещет в глубине, как разбушевавшиеся подземные воды… тугие волны гноя… да что с тобой, ты же давно знаешь, отчаяние – это наше нормальное состояние, да, да, да, настоящая жизнь начинается только по другую его сторону… по ту, по другую, как будто отчаяние – это плёнка, которую можно проколоть швейной иглой… только главное, что с обеих сторон ты всегда будешь служить тем, кого ненавидишь, и делать то, для чего не предназначен… и даже умереть, когда захочется, будет нельзя… чёрт побери, чёрт побери, чёрт побери… так устроен мир. Вот и всё.
И успокойся, наконец.
Мы привели себя в некоторый порядок, влезли обратно в машину и поехали дальше, огибая свежие воронки.
Маленькие сады, домики, поля. Окраина. Полицейский пост при въезде в город.
– Всё так странно… – Лейтенант не заканчивает фразу.
Он уже давно хочет что-то сказать, но не отваживается и мнётся. Странно, что он решил затеять проблемный разговор со случайным попутчиком; хотя – что странного? Именно случайному попутчику иной раз выбалтываешь такие вещи, в которых не признаешься близким знакомым…
– Странно?
Лицо моего спутника морщится. Кажется, будто он сейчас заплачет, но в следующий момент я понимаю, что он просто хочет чихнуть.
– Именно странно, – говорит он, справившись. – В последнее время здесь небо стало слишком низким…
Что?! Опомнись, парень, кто из нас сумасшедший? До сих пор я считал, что это моя прерогатива…
– Низким? – я не нахожу ничего лучшего, как переспросить.
– Как потолок казармы, – поясняет он. – У вас нет в связи с этим соображений о том, где мы находимся?
Тон такой, словно он спрашивает: на каком километре дороги?
Я делаю вид, что не понимаю, и он, выждав секунду, поясняет:
– Коридор с низким потолком. Место, откуда нет выхода. А такое место называется…
Я знаю, как оно называется. Не трудись, спутник, я почти сразу понял, куда ты клонишь.
Инферно.
– Я думаю, что мы ещё не там. Я думаю, что мы ещё только на пути.
Эти слова я произношу неожиданно для самого себя. Как будто чужие – хотя я чётко понимаю, что это именно моя мысль. Просто до сих пор я о ней не знал. А вот пришёл момент – и она выплыла из подсознания.
На пути. Только вот туда или оттуда? Круг за кругом…
Или есть области, где вообще не имеют смысла такие понятия – «туда» и «оттуда»?…
Лейтенант не говорит больше ничего. Он просто смотрит на дорогу – довольно спокойно; в выражении его лица я никак не могу разобраться. Впрочем, и не пытаюсь.
Не всё ли равно? Если теме суждено развиться, она разовьётся сама. Зачем форсировать? Тем более, когда не очень-то и хочется…
И вдруг мне делается невыразимо противно. Всё это я уже слышал сотни раз – и слышал, и говорил себе сам. Я уже сто раз проезжал по этой мокрой дороге, и у меня было сто одинаковых провожатых, которые произносили одни и те же слова. Трогаешь обычную шахматную пешку, а за ней тянется ступенчатый шлейф отражений – пешки, пешки, пешки… Я не знаю, какого вы цвета, ребята, но вы мне надоели. Они так бесполезны, все наши попытки… все ваши попытки понять, где мы находимся и что с нами происходит, потому что понять по-настоящему можно только тогда, когда не понимаешь. Знание – это незнание. В знание не надо играть, эта игра слишком азартная. Хочешь, чтобы она тебя не затянула, – не садись играть вовсе. Уже сел – постарайся прервать. Если это возможно. Попробуем. Итак, я расплачиваюсь по счёту и поднимаюсь из-за стола… то есть я просто говорю:
– Остановите. Мне здесь выходить.
И дальше всё идёт, как вереница кинокадров, которые прокручиваются почему-то с очень маленькой скоростью. Знакомая улица. Трамвайная остановка. Серый кирпич типовых домов. Ещё одна знакомая улица, на которой почти темно; по времени полагалось бы уже включить фонари, но фонари здесь давно вышли из строя, и по соображениям светомаскировки их не чинят. А в подъезде сейчас будет совсем темно. Совсем. Я ощупью поднимаюсь по лестнице; окно на лестничной площадке закрыто щитом, и здесь мне всё-таки приходится искать спичку. Копошусь, как крыса в наглухо закрытом ящике… Вот спичка вспыхивает, и внутренность ящика заливает густо-жёлтый свет; на стенах движутся мои огромные тени – кажется, что их несколько и они кривляются друг другу… Я жму на кнопку звонка и понимаю, что надо что-то ещё сказать, и мой голос кажется мне неожиданно чужим, когда я произношу:
– Привет, Ольга. Это я.
Свет. Целое море света. Свет зажжён по всей квартире – и в коридорчике, и в комнатах, и даже, кажется, в кладовке, и после темноты подъезда это производит на меня почти шоковое действие. Ольга стоит, чуть облокотись на полку занимающего половину прихожей книжного шкафа, и с лёгкой усмешкой смотрит, как я щурюсь. Вообще-то выражение лица у неё сейчас немного странное, но вникать в это мне, по понятным причинам, совершенно не хочется.
Потом она переводит взгляд на мой мундир.
– О боже. Ну ты хоро-ош, – говорит она с оттенком детского восторга.
Я почему-то сразу же начинаю чувствовать себя крайне глупо.
– Угу. Скажи, у тебя тут можно?…
– Можно. – Она на мгновение задумывается. – Где ванная – ты знаешь, горячая вода есть…
Она сторонится, пропуская меня, и, когда я уже вхожу в ванную, добавляет:
– Собирался прийти Михаил. Думаю, вскоре после тебя.
Я никак не реагирую, хотя это известие меня и радует – Миша Маевский, как же… я не видел его месяц и уже, пожалуй, скучаю… Просто время поговорить у нас ещё будет. А пока я закрываю дверь на щеколду и на секунду замираю, осознав себя находящимся в ванной комнате. После этого бесконечного холодного дождя, и бесконечно грязных дорог, и набегающего от горизонта почти невидимого дыма, после… Я даже встряхиваюсь. Невыносимо белая эмалированная ванна, аккуратные кафельные плитки, электрический свет от лампы под потолком, – всё это, взятое вместе, смотрится сейчас настолько неестественно, что я просто пугаюсь, и приходится покрепче вцепиться в раковину. Хотя головокружения я вовсе не чувствую. Ничего, пройдёт. Всё в порядке. Я просто пришёл с войны.
Между прочим, я не раз наблюдал, как человек, побывавший – нет, не на нормальном фронте, как я сейчас, а в совершенно иных, предельно острых ситуациях, где плющатся под молотом Тора абсолютно все этические концепты и люди на время перестают быть людьми… – как такой человек приходит в дом к обычным людям, у которых ничего такого в биографиях нет – возвращается к очагу, так сказать, – и тоже становится обычным. Вот что поразительно. Казалось бы, след, который определённые вещи оставляют на психике, должен быть глубоким и пожизненным – и так оно в действительности и есть. Но вот ты видишь, как такой человек сидит напротив тебя за столом, радуется хорошему вину, шутит, флиртует с дамами… И самое удивительное, что этому никто не удивляется. Просто одна сторона личности свернулась в узелок, другая – раскрылась. И тогда получается, что в каждом из нас одновременно – именно одновременно, а не последовательно, – живёт множество персон, которые можно тасовать, будто карты…
Иначе просто невозможно объяснить то, что мы видим на каждом шагу.
Человек был в аду – и вернулся. Как Тезей. Почему, чёрт побери, мы не замечаем, что именно это происходит вокруг нас постоянно?
Да, тот, кто нас создавал, вложил в нас и такую потрясающую способность: оторванные куски души у нас отрастают почти мгновенно. И кто может сказать, награда это или проклятие?
Я нахожусь в ванной уже десять минут – это я вижу на наручных часах, которые лежат на полочке вместе с прочей моей мелочью типа зажигалки и бумажника. Китель, который я старательно драю тряпкой и щёткой, стал почти чистым. Почти – но не совсем. А один из моих, если хотите, пунктиков состоит в том, что форма всегда должна – нет, не быть идеально чистой, но производить поверхностное впечатление таковой. Как будто тебе завтра предстоит собственный расстрел…
И, руководствуясь этим соображением, я продолжаю отчищать китель и брюки ещё довольно долго, не глядя больше на часы. Ну вот, кажется, нормально. В таком виде уже не стыдно и на приём к генералу – а, кстати, не исключено, что завтра мне именно это и предстоит. Ведь командование нашей группы находится в этом же городе. Всё тут теперь на пятачке…
Смотрю в зеркало. Выражение лица – уже привычно жёсткое, как у многих и многих здесь; только под этой жёсткостью, как под маской, довольно легко прочитать некоторые странные для офицера, да и вообще для взрослого человека качества. Детская наивность… да ладно, будем называть вещи своими именами: детская глупость. Существо, которое очень боится, что у него вот-вот отберут игрушку. Забавно, что кое-кому такое сочетание нравится… С другой стороны, есть и мимолётное впечатление некой цельности – уж не мне судить, имеется в нём доля истины или нет. Ну, в общем, в таком виде жить можно.
Жить можно…
Я раздеваюсь окончательно, влезаю в ванну – голая спина прикасается к ледяному чугуну… – и, пустив сильную струю горячей воды, позволяю себе роскошь целую минуту ни о чём не думать.
Дольше – не получается.
Когда я накинул халат и прошествовал в так называемую гостиную, оказалось, что компания уже в сборе. Маленькая компания – всего три человека. Костя Семёнов, Миша Маевский и Ольга. Они сидели у стола, на котором красовался типичный «средний эмигрантский набор»: чай, лимон, большая сковорода с яичницей, тарелка с печеньем, высокая бутылка красного вина… – они сидели вокруг всего этого и ждали, и только через секунду до меня дошло, что они ждут меня. Они не поднялись мне навстречу, не издали приветственных возгласов – всё это было лишним. На шестом году большой войны нормы поведения меняются. Спасибо вам за то, что я могу просто вернуться сюда. Это хорошо, когда есть куда вернуться.
– Привет, – сказал я вслух.
Семёнов и Маевский молча пожали мне руки.
– Прямо с фронта?
Они оба были в мундирах; я покосился на свой роскошный халат и почувствовал в ситуации какой-то тонкий комизм. Впрочем, заподозрить сейчас ребят в шутке – значило бы оскорбить их. Я кивнул.
– Не то чтобы с фронта… Я сегодня в дорожном дозоре стоял – вон там, – я сделал жест рукой, который стороннему человеку мог бы показаться неопределённым, но на самом деле довольно точно указывал в сторону северо-восточного сектора, то есть места, где и шёл сегодняшний бой. – Час назад вернулся.
– Ну и как там дела?
– Грязь, – сказал я и перевёл взгляд на стол. – Ребята, я же ничего с собой не принёс…
– Ты с дежурства, – сказал Костя, усмехаясь одной стороной рта. У него был паралич лицевого нерва после контузии. – Это мы сейчас – тыловики…
– Короче говоря, садись и жри, – закончил Михаил.
Совет был хороший. Настолько хороший, что я последовал ему не раздумывая – и только вонзив зубы в бутерброд с маслом, понял, насколько голоден. Отдежурил, называется. Ольга, не говоря ни слова, придвинула ко мне ещё одну тарелку, и какое-то время я занимался только едой, поглядывая, конечно, время от времени на окружающих – но не для того, чтобы получить какую-то информацию, а просто…
Просто мне было приятно их видеть. Даже Ольгу – несмотря на наш платонический роман, который с самого начала был обречён на то, чтобы закончиться довольно скоро, так и оставшись платоническим. Причём мы оба это знали. Четыре года назад, когда я ещё был полным мальчишкой, такое было бы для меня огромной проблемой. А теперь вот – плевать. Ох, много шелухи с меня ободрали за это время… Впрочем, где гарантия, что на её месте так же быстро не нарастёт новая?…
Вот и сейчас я горжусь, как идиот, тем, что нам с Ольгой вроде бы удалось остаться друзьями. А то, что иногда кольнёт боль, – это ничего. Это нормально. Всё равно, что для хорошего капитана лёгкая качка.
Кстати, о качке. Я не раз убеждался, что когда после долгой напряжённой деятельности на холоде человек попадает в абсолютно комфортные условия: диван, тепло, безопасность, еда… – реакция может оказаться неожиданно резкой: все контрольные системы сразу отключаются, и действительность вместе с диваном плывёт, качая тебя на волнах покоя и тепла. И не удивительно, что, выпив ещё и чашку горячего чая, я отвалился совсем. Не уверен, что заснул, – но на несколько минут всякий приток внешней информации в моё сознание почему-то прекратился. А когда эти минуты истекли, я увидел, что верхний свет в комнате погашен, Ольга куда-то исчезла, а Семёнов и Маевский сидят чуть поодаль от меня – под лампой у телефона – и энергично, но тихо, чтобы меня не разбудить, говорят о чём-то серьёзном. Я прислушался.
– …Как сто лет назад. – Это Костя. – Загреметь куда-нибудь на Кавказ, в линейный батальон. Оставить погоны и пойти выгорать под солнцем, пока не схлопочешь от горцев пулю… Понимаю, понимаю. Лучшие времена прошли. Нам о такой ссылке – только мечтать. Как о прекрасном и несбыточном.
– Ну и что тебе эти мечтания дают? – Это Михаил. Он сидит спиной ко мне в очень свободной, видимо, позе – полулёжа в кресле и почти сбросив расстёгнутый китель. Такое расслабление он позволяет себе достаточно редко, и я даже думаю: неужели он успел выпить? По его голосу не поймёшь. – Знаешь, мне вообще всегда бывает неловко, когда я слышу, как умный человек говорит глупости. При нормальном ходе дела нас с тобой ждёт не ссылка и даже не штрафной батальон, а виселица на площади. Вот реальность, из которой надо исходить.
– Ну, исходи. Исходи. И где твоё чувство юмора?… – Костя слегка разворачивается, садясь поудобнее, и тут его взгляд падает на меня. – Э, да он проснулся.
– Присоединяйтесь, поручик, – Михаил, тоже обернувшись, стряхивает извлеченную непонятно откуда – похоже, что из-под кителя – плоскую флягу, в которой что-то призывно булькает.
