Текст книги "Предчувствие: Антология «шестой волны»"
Автор книги: Андрей Лазарчук
Соавторы: Дмитрий Колодан,Карина Шаинян,Азамат Козаев,Иван Наумов,Николай Желунов,Ирина Бахтина,Дмитрий Захаров,Сергей Ястребов,Юрий Гордиенко,Александр Резов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 44 страниц)
Удивительное дело, но многие в зале стали внимательно слушать, местами даже раздались жидкие аплодисменты. Особо пожилые делегаты в задумчивости кивали головой, а кое-где молодёжь начала приветливо махать цветными платочками. Глава крестьянского профсоюза немного приоткрыл рот.
– Чушка косяка порет, – охотно поделился Гутэнтак с левосидящим мужчиной. – Базар нефильтрованный, слушать западло. Выцепить бы лохана всей братвой да грузануть, чтоб волну не гнал. Ладно, разведём. Завтра перед пацанами на бабки отвечать будет. А понты у него гнилые: бог не крыша, на стреле не отмажет. Если фраера начнут понтоваться, это какой же порядок?
Левосидящий в ужасе отшатнулся.
– Надо верить, что Господь уже дал гармонию, – жестикулировал Миша. – Надо только её увидеть. А помогут нам ценности, которые народ называет вечными. Я продолжу напоминать. Значит, не убий и не укради. В какой-то степени – не прелюбодействуй. А самое распозорное – судить ближнего своего. От этого происходят очень многие беды. А делов-то – ну не суди, и всё тут. Займись собой. Нет, им ближнего подавай. Что за отвратительная привычка?
Вильгельм Пенович из общества малоимущих задумчиво грыз свой ноготь с чёрной каёмкой, неумытый и неподстриженный. Валентина Мохнюкова распахнула газетку и углубилась в чтение. Так себе, бульварщина и картинки. Лисицын открыл глаза и ничего не понял.
– Кроме того, запрещается метать бисер перед свиньями. Я вот стою, метаю – но ведь не зря? Вы взрослые, образованные люди, разве не так? Вы не захрюкаете наперекор?
Глава крестьянского профсоюза закрыл рот. Валентина Мохнюкова с ненавистью рассматривала голую женщину. Лисицын кое-что начал понимать.
– Любовь и только любовь! И не ищите справедливость грязными методами. Займитесь собой, бросьте социальную канитель и революционную мерихлюндию. Начните делать добро. С этого дня, с этого часа. Вот как выйдете на улицу, так и начните. В мире столько несделанного добра, что вам хватит до конца жизни.
А. Я. Померанц собрался сказать сильную фразу, но растерялся и промолчал. Валентина Мохнюкова смотрела на голую женщину и хотела плакать. Лисицын снова потерял нить.
– Дожили, – сказал делегат Краснобучинского района Терентий Кимович Серохвост.
Лисицын подобрал нить, а Валентина Мохнюкова пустила по щеке слёзку. Не взирая на них, глава крестьянского профсоюза почесал ухо.
– Да кто ты такой? – рявкнул со своего места Загибин.
– Я? – чуть растерянно сказал Миша. – Я ничего плохого, я пришёл поделиться вам. Свет и любовь, прочих радостей. Вы не хотите Бога?
– Вон! – закричал на это вице-президент Союза налогоплательщиков.
От неожиданности Лисицын выронил папку и снова всё потерял. Валентина Мохнюкова гневно порвала чтиво. Не взирая на них, глава крестьянского профсоюза перестал чесать ухо.
– Мать честная, – на полном серьёзе сказал Вильгельм Пенович из общества малоимущих.
Он здорово потрудился за свою жизнь и удовлетворённо разглядывал средний палец.
– А я что говорил? – оживился делегат Краснобучинского района Терентий Кимович Серохвост.
– Но я не всё сказал, – заметил Миша. – Я не успел самое главное.
Лисицын ползал в проходе и собирал листы. Поднимал и аккуратно запихивал в папку. Ему помогал предыдущий оратор цвета дерьма.
– Щас пойду валить фраеров, – сказал Гутэнтак левосидящему. – Достали меня эти чуханы лагерные. Особенно вон та дунька, – он показал пальцем в направлении вице-президента.
Левосидящий на всякий случай извинился и пересел в другой ряд.
– Иди, иди, – уверенно говорил Загибин. – Смотри, парень, я звоню милиционерам.
Он достал сотовый телефон, нажал какие-то кнопочки. Гутэнтак подсел к бывшему соседу. Теперь тот оказался правосидящим.
– На зоне, – сообщил он, – бывают не только паханы и вертухаи, но и суки отвязные. Понятно?
Мужчина извинился ещё раз. Это не помогло.
– Кое-кого сегодня отпетушат, – предупредил Гутэнтак. – Так что ты с базаром не лезь. Я тут типа за разводящего, усекаешь?
Лисицын собрал листки, но потерял главное. Прошедший оратор цвета дерьма хотел помочь, но оказался бессилен. А. Я. Померанц наконец-то произнёс сильную фразу. Валентина Мохнюкова подумала о душе и поняла, что мужики сволочи. Она захотела с кем-нибудь поделиться, но вокруг сидели только сволочи и ни одной бабы.
Невзирая на жаркие события, глава крестьянского профсоюза тихонько икнул.
– Кто вас послал? – жёстко спрашивал Загибин, направляясь к трибуне.
– Вот видите, – развёл руками делегат Краснобучинского района.
А. Я. Померанц понял, что в его судьбе настаёт решительная минута.
Лисицын вспомнил о главном. Оно было до того противно, что ему расхотелось жить.
– Это шестёрки, – говорил Гутэнтак в самое ухо. – А кто у вас мазу держит, кто на солидняках? С кем по натуре добазариваться?
– Я не знаю, – честно ответил правосидящий.
– Не пацан, что ли? – презрительно сказал Гутэнтак.
Валентина Мохнюкова представила, как держит за член этого симпатичного мальчика. Лисицын нашёл кое-что позитивное и почти простил этот мир. В ответ глава крестьянского профсоюза рыгнул и застенчиво потупился. Сегодня он был не в духе.
– Не трогайте мальчика! – сказал А. Я. Померанц, вставая в проходе и загораживая путь вице-президенту.
– Вы в пособниках этого хулигана? – спросил тот.
– Вот загнули лохотрон, козлы беспонтовые, – довольно смеялся Гутэнтак в ухо не-пацану.
– Начинается. Как я и говорил, – уныло вздохнул делегат Краснобучинского района, обладавший удивительным даром: наступление любых неприятностей он предугадывал за год (его всерьёз подозревали в экстрасенсорных способностях).
Валентина Мохнюкова призывно помахала своей розоватой книжечкой. Этим жестом она просила соблюдать тишину.
Лисицын подвёл итог и снова расхотел жить. Но он знал, что это чувство быстро проходит. Поэтому чересчур не расстраивался, не плакал и не скулил. Оратор цвета дерьма попросил у него телефон, Лисицын протянул корявые циферки.
– Спасибо, – сказал тот. – Я позвоню вам насчёт нашей акции.
– Обязательно позвоните, – сказал Лисицын. – Я уже думаю об освещении похода в СМИ.
– Замечательно, – сказал дерьмоцветный, не заметив, как Лисицын снова потерял нить.
Вильгельм Пенович мысленно пожелал им поскорее сдохнуть.
Валентина Мохнюкова без одобрения смотрела на поступок А. Я. Померанца. Мужчина был настолько некрасив, что не возбуждал даже антипатии. Дерьмоцветный вернулся к своему креслу, сверкнув залысиной.
– Понтуется, васёк, – комментировал Гутэнтак в соседское ухо. – Или за базаром не проследил. Но он не в авторитете. Вот посмотри, барыга его опустит. Но я-то, я грузану чертей, всех раком поставлю.
Невозмутимый глава крестьянского профсоюза ушёл в дела. На сей раз он чесал живот, интимно просунув под пиджак руку.
– Я не пособник, – героически сказал А. Я. Померанц. – Но я разделяю его взгляды.
– Разделяете юношеские бредни? – удивлённо спросил вице-президент Союза налогоплательщиков.
– Да, Лев Васильевич, – мужественно ответил тот.
Глава крестьянского профсоюза оглядел зал, не заметив ни одной стройной девки. Наверное, не сюда попал, догадался он. Он ещё раз посмотрел на делегата Валентину Мохнюкову. Она не баба, а выхухоль,догадался он.
Довольный словом, он резко всхрюкнул. Наверное, он дурак, догадался Лисицын. Мужчина! – умилённо подумала Валентина Мохнюкова, с горечью вспоминая косорылого мужа.
Загибин легко отодвинул А. Я. Померанца в сторону. Тот подчинился не столько правилам, сколько силе. Мог ведь и уронить, с горечью подумал он.
Загибин шёл к трибуне с неумолимостью ледокола. Миша безмолвно покачивался и моргал. «Мальчик мой», – с нежностью подумала Валентина Мохнюкова.
– Не к добру, – сказал делегат Краснобучинского района. – «Панорама» нас в среду предупреждала. А мы что?
Лисицын улыбнулся девятый раз в жизни.
Очнулась носатая дама из президиума.
– Покиньте помещение, молодой человек! – твёрдо сказала она.
– Но вам будет хуже, – едва не плача, сказал Михаил Шаунов.
Загибин стоял напротив.
– Разберёмся без сопляков, – весомо произнёс он. – Всегда жили и сейчас проживём. Понял?
Делегаты застыли в робкой надежде на мордобой. Лисицын забыл, чему улыбался. На его коленях лежал план подъёма экономики в трёх частях, с ссылками и запутанным комментарием. Документ был подписан доктором Миллером из Института Европы.
– Вот гонит, чмо, – с удовольствием нашёптывал Гутэнтак. – Но мы этой петушине покажем. Пацан сказал – пацан сделал. Я отвечаю. Держи выкидуху. Загонишь ему нож под ребро?
Сосед не выдержал, поднялся и рванул к выходу. В проходе наступил на ярко-оранжевый фантик.
Гутэнтак с сожалением посмотрел ему вслед, вполшёпота насвистывая Бетховена. Наконец-то получилось.
Валентина Мохнюкова разревелась.
– Не трогайте его, – просила она. – Мальчик не виноват.
Она многое переосмыслила, всерьёз хотела приласкать: бедный мальчик, пятое-тридевятое…
– Вот именно, – подтвердил А. Я. Померанц, продолжая совершать поступок.
– Он исправится, – зевнул глава крестьянского профсоюза, старательно извлекая из волос перхоть. – Пожалейте соплю зелёную, чего уж там.
По рядам пронёсся сбивчивый говорок. В дальнем углу поднялся усатый Фальк.
– Не устраивайте здесь политическую Голгофу! – призвал этот по-своему замечательный человек.
– А я что говорю? – встрепенулся краснобучинский Серохвост. – Я как все, я против насилия.
В зале запахло братоубийственным разговором.
– Bay! – закричал моложавый хрен с лицом бывалого комсомольца. – Окучь зюзю! Свободу слова – надыть!
– Я тебе окучу, – сказал Лисицын. – Я тебе устрою Гоморру. Ты слышал, кто я? Знаешь, с кем я водку-то пил?
– Неужели вы не понимаете юмора? – спросил моложавый. – В ваши-то годы на людей кричать?
– Цыц, – печально сказал Лисицын. – В мои годы жизнь только начинается.
Он снова забыл о чём-то необычайно важном.
На заднем ряду тихонько смеялись циничные журналисты.
– Эх, сарафан, пропади оно пропадом, – махнул рукой Гутэнтак, подбираясь к ним. – Эх, удальцы мои, давай водку пить?
Циничные щелкописцы посмотрели на него с удивлением.
– Это им веселуха, – пояснил усатенький борзопёр. – А нам всё-таки работа. Сидим тут, конспектируем общественный лабудизм.
– Но сегодня ничего, – признался ещё один, молодой-фотокамерный. – Мы думали, съезд как съезд: сядут эти пыльные, разведут занудень. А вот и нет, тут тебе и психи, и беспредел. Такое шоу сразу первополосным пойдёт. Нам бы ещё эксклюзив у ненормального и рожу его запечатлеть.
– А который тут ненормальный? – заинтересованно спросил Гутэнтак.
– А это который пацан с трибуны, – пояснил фотокамерный. – Хотя, конечно, все они чуть шизые, работа у них такая. И не только шизые. Глава крестьянского профсоюза, как мне говорили, мафиози. Местный такой, поселкового масштаба, но всё равно бандит. С деревенским попом на джипе гоняют, тёлок в баню затаскивают. А вон тот ушастенький раздолбай – кажется, педофил, – он показал на Лисицына.
– А кто они такие вообще?
– По жизни, что ли? – усмехнулся усатенький. – Да так, псевдополитическая шпана. Их профсоюзы сто лет как распущены, а они по дури всё равно собираются. Не могут, наверное, без этого, вот и косят под депутатов. Про актуал-консула дурное не говорят, вот он их дурдом и не трогает. А политических механизмов у съезда ноль, я уж не говорю про экономические.
– Стало быть, они просто так?
– Ну да, трезвонят. Тут половина за секс-шопы, а половина за Сталина. Вот и выясняют, что ломовее. В стране давно уже другая эпоха, марсианский строй. А они не могут решить, как нам быть с синагогой и приватизацией туалетов, роют правду и колупают эмиссию. Во всём ищут моральный смысл, даже в минете. Делают вид, что последняя защита народа.
– А зачем они называются профсоюзы?
– А хрен их знает, – признался фотокамерный. – Молодёжь и слова такие забыла. У них было семь идей, как свою шарагу назвать: собор, сходняк, советский союз, фронда, ложа, вече и профсоюзы. Долго думали, решили, что последнее презентабельнее.
Гутэнтак радовался, что узнавал такое новое и занимательное. Даже улыбаться стал.
– А между собой, наверное, спорят?
– Я же говорю: половина за либералов, а половина за батьку. Но это они вид делают, что полемизируют. Им бы собраться да порыдать. О народе, конечно, не о себе. В этом они всегда соглашаются, а всё остальное и неважно. У них, если вдуматься, только две серьёзные идеи – причём для всех общие – для белых, для красных, для педофилов. Во-первых, они считают, что народ наш плохо живёт. Это, так сказать, идея открытая. За неё не расстреляют, вот они её и балакают. А второй мысль, что во всём виноваты консулы. А поскольку за это вешают, они её, так сказать, подразумевают. Собираются ежемесячно и начинают подразумевать. А вслух говорят, что виноваты экономические трудности. Каждый раз принимают программу, как с ними бороться. Загибин аналитический центр учредил, подпольный, правда, при теневом курултайском горсовете. А Лисицын в Женеву съездил, купил там на толкучке у доктора Миллера пару листиков, назвал их плодом Института Европы и приволок. Сейчас они две программы совместят, примут, как положено, и разойдутся. У них по фракциям уже всё закончено, Загибину только речь толкнуть. А дальше проголосуют и разбредутся. Они уже домой собрались, когда ненормальный вылез.
– Это точно, он ненормальный, – хохотнул Гутэнтак. – А давайте всё-таки водку пить, сарафан моё в околоточный?
– Нам нельзя, – печально сказала молодая дама в пятнистом свитере. – Нам бы эксклюзивчик и мордулет этого Иисуса. Вы лучше с ними выпейте, у них жизнь халявная.
– Хорошие вы ребята, бодунец мою на трандец, – сказал Гутэнтак. – Пиванул бы я с вами в скатёрку, только не туда, видать, баламуть. Вот и судьбина моя посконная.
– Знаете что? – предложил усатенький. – Чтобы материал уж точно первополосным был, сходите-ка на трибуну и загните всё это там. У нас, как вы видите, нынче модно на трибуну ходить.
– Не-а, – он расквасил лицо в улыбке придурка. – Не созрел я на такие дела. Вот как почую в себе силу духовную, так и двину. Будет вам тогда от меня, яшкин воз на хлебосол кочергой!
– Наверное, будет, – по-доброму сказал фотокамерный.
– Но я вам, дружбаны, удружу, перемол мне на самокат, – расплывчато пообещал Гутэнтак. – Я, как-никак, Христу тамошнему школьный брат. Ежели вам до эксклюзива дело, могу его на ошейник насадить да пред ясны очи, как недомута. Будет вам тогда мордулет и полная исповедь. Лады? Вот как его пинком отпроводят – так я вам его и заволоку.
Тут щелкописцы бросились его благодарить, набиваться в други и задавать вопросы самого занудного содержания (они умеют): кто, да почему, да по какому случаю? Гутэнтак дебильно косился и бурчал афоризмами, но удивительно невпопад. Например, на вопрос, где он родился, Гутэнтак чистосердечно сказал, что мёртвые сраму не имут и т. д.
Зал провожал Мишу сидя и без оваций.
– Да ладно, я иду, – соглашался Миша. – Я уйду, но дети мои придут. Не мир я принёс на землю, ох, не мир. Будет вам большая заруба. А за ваше непонимание пусть Господь простит. Одно хоть запомните: любовь и только любовь, нет ничего прекрасней любви. Будет любовь – будет и остальное.
Наиболее добрые смотрели на него с тёплым сочувствием, а кое-кто даже махал платочками и продолжал качать головой.
– Иди, щенок, не оглядывайся, – провожал его вице-президент Союза налогоплательщиков Загибин (в глубине души он рыдал от собственных слов).
– Не плачь, мальчик, – напутствовала его Валентина Мохнюкова, хотя мальчик пока не плакал (однако женское сердце может предположить всё!).
– Хотели как лучше, а получилось как всегда, – философски сказал краснобучинский Нострадамус и делегат Терентий Кимович Серохвост (через полгода он разбился в аварии, но уже сейчас знал об этом прискорбно-неизбежном событии).
– Кое в чём ты прав, – задумчиво бормотал А. Я. Померанц. – Уж не ты ли?
(Надо заметить, что А. Я. Померанц был на удивление легковерен и тем славился.)
– Вернёмся к повестке, – торжественно провозгласила носатая, попирая локтем президиумное сукно (её никто никогда не трахал, и от этого её нос становился ещё печальней… и так с каждым годом: Михаил Шаунов видел её беду и сильно сочувствовал).
– Устроили тут Голгофу, – шипел близорукий и по-своему примечательный Фальк (каждую неделю он писал в ООН доносы на всех коллег, за что его презирали в ООН, но очень уважали коллеги: они дали ему кликуху – Левозащитник).
– От такой мысли отвлёк! – воскликнул прошлый оратор цвета дерьма (между прочим, он владел всеми тайными способами).
– Жили у бабуси два весёлых гуся, – бормотал в забытьи Лисицын. – Один серый, другой белый, два весёлых гуся.
(Его называли педофилом лишь за то, что он впадал в детство.)
– Расчехляй, – прошептал Мише моложавый хрен с лицом бывалого комсомольца, когда тот шёл мимо. – Давай нашу?
(Он задорно подмигнул, не подозревая, что косит под идиота.)
«Молодой, а туда же», – подумал Вильгельм Пенович (он хотел вымолить у Миши рубль-другой, но своевременно застеснялся).
– Бр-р-р, – пробурчал живот главы крестьянского профсоюза (сам же он хранил сосредоточенное молчание).
– Чёрт парашный! – крикнул интеллигент, окончательно поскользнувшись на оранжевом фантике (Бердяева он заедал Соловьёвым).
– Бог простит, – отвечал Миша на слова и молчание, шествуя между кресел.
Перед выходом поклонился всем до земли. Загибин протестующе замахал руками. Воспитанник аккуратно притворил дверь.
Щёлкнула фотовспышка.
Журналисты, припасённые Гутэнтаком, окружили молодого мессию. Посыпались вопросы.
– Подождите, – сказал он, чуть приотворяя дверь и прислушиваясь.
Уставший голос Загибина бубнил, справляясь с бумажкой:
– Дальнейший виток критических процессов зашёл в совершенно неуправляемое русло, посредством которого мы не можем надеяться даже на минимальное удовлетворение выдвинутых требований, выражающих наше понимание ситуации и тот путь, согласно которому регулируемые процессы ещё способны приобрести тот допустимый вид, в котором мы могли бы, управляя ими, достигнуть некоторого позитивного сдвига на общем фоне дальнейшей дифференциации, происходящей с учётом основного фактора, нашедшего своё выражение во внешнем виде, всё более проявленном в положении углубления и развёртывания основных показателей кризиса, однако мы вынуждены констатировать, что все оптимистические надежды естественным образом замыкаются на субъективной политике, чьим итогом по праву считается тот базовый уровень, отталкиваясь от которого мы можем анализировать и остальные факторы с целью определения переменных, наиболее влияющих на общий характер развития нашего общества в это трудное и откровенно непростое время, но подобная процедура, как легко догадаться, возможна лишь в условиях…
– Нормально, – сказал Миша, отходя от двери. – Вы им не мешайте, пусть расслабятся. В их жизни так мало счастья, в конце-то концов.
Курлыкая песенку, он пошёл искать выход. У вестибюля его догнали, взяли в кольцо, учинили пресс-конференцию.
Усатенький задал свой вопрос первым:
– Давно вы почувствовали себя богоносцем?
– В четыре пятнадцать, – честно ответил Михаил Шаунов.
Фотокамерный суетился вокруг.
– А вы правда воспитанник? – спросила миловидная в пятнистом свитере.
– Вот те крест! – побожился он.
– А вы сами верили в свою речь? – спросил осмелевший фотокамерный.
– Я? – оскорбился Миша. – Это итог моей жизни: любовь и только любовь. Это вы циники-профессионалы, а я-то нет.
Усатенький откашлялся, собираясь с мыслью. Но Гутэнтак опередил всех.
– Вот именно! – возопил он, забираясь на стул. – Профессиональные циники, ехидны и раздолбай. Вот они, щелкописцы и борзопёры. Нет для них нечего святого, мой друг. Истинно говорю тебе, ибо открылись мне души их. Мразь и слякоть пребывает в тех душах, слякоть и дурновесть. Прогнило всё в порождениях Вельзевула, продали они отца родного за грош и родину за пятак. А мать даром сдали. Носят в себе Содом и Гоморру, а сами о том не ведают. Ибо рухнут все в геенну огненную, вот попомните вы мои слова. Вижу я в них отсутствие высокой морали, вижу только зло и поруганную порядочность. Все они не только лжецы, но убийцы, педики и шакалы: если не сегодня, то в будущем. У них же как, Миша? Служение злым духам – религия, донос – радость, морковка в зад – вот и весь обед. У них же всё Сиону заложено, у них душа знаешь где? В пятке, истинно тебе говорю! У них моральный закон простой, лишь бы добрым людям нагадить. У них вся правда в лондонском банке, а любовь в копыта ушла. Шпионы немецкие, лесбияны висельные, хвощи морковные, что с них взять? У них сеть отлажена, менты куплены, а пишут кровью, которую из малышей жмут. Они же все самураи и черносотенцы, только волю дай. У них ложь национальной идеей чтут! Чуть не погубил свою душу, собирался, дурак, с иудушками бухать. Но вовремя мне правда открылась, понял я их нравственный загибон и воскрес. Убоимся, мой друг, общения с ними, ибо тянут они любую живность во ад, со свистом бьют и кодлой насилуют. Ох, пошли скорей, а то загубит нас отродье корявое, уволочёт и спасибушки не оставит… У них же всё рогом мазано, вкривь и вкось, врут, да ещё по осени подвираются. У них же только оболван, костец и духовно-нравственная энтропия. Знаешь, что они сейчас о нас думают? Как сгубить да по свету разметать. У них одна мысля на всех, да и та задним ходом покорёжена. Предали они нас, Мишенька, и ещё тысячу предадут, а потом возрадуются.
Десяток человек молчал. Какая-то массивная тётка истерично захохотала.
– Иди ты на хер, – наконец-то сказал усатенький.
– Пойдём, Миша, пойдём от них: хорошо общение, да спасение души подороже будет, – ныл Гутэнтак, соскочив за стул и потягивая Михаила Шаунова за грязный рукав. – Пойдём, друг ситный, пока ложью не заразились.
Михаил Шаунов смотрел на него с болью и раздражением.
– Простите его, пожалуйста, – сказал он. – Мой друг заболел, всерьёз и надолго. А так он хороший. Вы уж простите нас: любовь и только любовь. Пошли, бедняга, не поминайте лихом.
Гардеробщица шептала вахтёрше:
– Как он этих гадов-то припечатал, а? Всё по совести.
– И не говори, Марья, – согласилась та. – Как есть, так и сказал. А то развелось их.
Гутэнтак развязно хныкал и держат Михаила Шаунова за рукав. Вдвоём они приближались. Гардеробщица и вахтёрша строили им улыбки.
– Вот, ребятки, и курточки тут висят, – умилилась она.
– Держи, старуха, на чай, – весомо сказал Гутэнтак, барским жестом протягивая однокопеечную. – Добавь малёхо и купи старикану презерватив, чтоб сподручней было. Лады, кочерга?
Она моргала, открывала и закрывала рот, а слов пока что не говорила.
– Молись за меня, посудина настрого наказал Гутэнтак, облачаясь в «куртку героя». – Молись, хворостина, а то кто ещё на благое дело копейку даст?
С серьёзными лицами они вышли на крыльцо. Дождь бил по асфальту в пузырящемся апогее.
– Такие ливни смывают грязь с лица мира, – без иронии сказал Михаил Шаунов. – И прошлое с человеческих душ.
Гутэнтак ласково усмехался:
– Вот пробило парня на искупить…
Вдвоём они выбежали под дождь. Шли медленно, стараясь наступать в большие полноводные лужи. Прохожие обходили их стороной.
А через неделю Шаунов зашёл к нему в комнату. Тяжёлые книги громоздились на полках, компьютер спал, на рыжем ковре стояли огромный глобус и шахматная доска.
– Свету убили, – сказал он. – Наверное, те самые.
Гутэнтак оторвался от бумаг, сидел посреди хлама под жёлтым абажуром и хмурился.
– Кто сказал-то?
– Кто мог сказать? Это было в газетах. Вместе с фотографией.
Гутэнтак сочувственно улыбнулся, бездумно гладя шахматные фигурки. Миша бил по глобусу, тренированно тормозя удар в сантиметре от Индийского океана.
– Миш, ну а нам-то какое дело?
– Я понимаю, что никакого, – ответил Миша. – По большому счёту, она никто и звать её никак. Но это ведь только объективная сторона дела. И если с объективной стороны меня спросить, что нам следует делать, я отвечу, что нам следует хохотать: мы её трахнули, а те её замочили. Не хрен, сказали, по городу гулять. И замочили. Она жила в Светозарьевке, там ребята отвязные, кто-то нас видел, а кто-то взял кирпич и сломал ей голову.
– Прямо кирпичом?
– Очень даже в духе, – сказал Миша. – И с объективной стороны дела я принимаю этот кирпич и радуюсь этому кирпичу, как положено. Ну а с субъективной стороны – поверишь ли ты? – я плакал полночи.
– Почему же не поверю, – по-тихому сказал Гутэнтак. – Очень даже поверю. С объективной стороны я скажу, что тебя оттянуло на порыдать,а с субъективной мне и самому плохо. Это нормально, это пройдёт. Объективная сторона со временем побеждает.
Он принялся осторожно строить ряд из восьми белых пешек.
– Если бы ты снял малиновый крестик, мы могли бы отметить это событие, – осторожно предложил Миша.
– С объективной стороны или с субъективной?
– С субъективной, конечно, – сказал Миша.
– Да ну, – отмахнулся Гутэнтак, водружая ферзя. – Ты ведь знаешь, у меня склонность к алкоголизму. Я ведь не дурью маюсь.
– Ну хорошо, – сказал Миша. – Нет так нет.
Они молчали. Гутэнтак расставлял фигуры, а затем принялся за чёрное воинство. У ладьи были отколоты зубчики: три года назад ею соревновались на меткость, швыряя в мусорную корзину.
– Как твоя литературная работа? – спросил Миша.
– Знаешь, я многое пересмотрел. Я решил написать коротко, но с приёмом.
– С чем?
– Ты можешь посмотреть.
Он поднялся, включил компьютер. Монитор мигнул, высветился чёрным и голубым, возникла картинка. Гутэнтак, осторожно пощёлкивая, дошёл до каталога личных текстов.
– Работа немного незакончена, – сказал он. – Но я объясню. Это как бы фантастический рассказ. Суть в том, в какое время и где совершается действие. Причём если я не объясню, никто не поймёт, что это за мир. Взята полная ирреальность. Но в этом ирреальном мире взят настолько ирреальный сюжет, что для нас всё покажется не просто реальным, а сверхреальным, то есть пошлым в своей обыденности. Ирреальность, умноженная на ирреальность, на выходе даёт нам обыденность.
– И где всё происходит?
– Время действия – семнадцатое октября тысяча девятьсот девяносто восьмого года, событие творится в России. – с наслаждением объяснил Гутэнтак. – Лучше не придумаешь.
– Учитывая, что мы живём в эту осень и в этом чудесном месте, то у тебя совершенно ирреальный мир. Я поздравляю.
Миша клоунски раскланялся.
– Видишь ли, я беру не наш мир. Представь себе, что линия истории раздваивается. До какого-то момента всё совпадает, а затем начинаются разные вещи. В том мире также было Куликово поле и первопечатники, Ленин и Гитлер. Была вторая мировая и коммунизм. Но где-то в тысяча девятьсот восьмидесятом году какая-то деталь не сцепилась. Или даже в семидесятом, шестидесятом – я точно не знаю. Не было Лиги, манифеста, Мартовской Бучи, национального императива и введения института консулов. Не было всех эдиктов, за которые шли умирать первые оформленные. Наконец, никто не додумался до программ спецобразования. Вот такой совершенно удивительный мир, где ничего не было.
– Что же там сейчас: пятилетки, колхозы, ЦК КПСС?
– Не совсем, кое-какие реформы происходили даже у них. Так себе, разная чушь: замена социализма на капитализм, введение либеральных норм, частная собственность, свобода печати. Нет, конечно, это не ерунда, это очень сильно, в нашем мире всё тоже начиналось с этого. Но, конечно, это малоинтересно рядом с теми вещами, которые параллельно начали твориться у нас.
– И ты описываешь эту либерал-фантастику?
– Нет, – ответил Гутэнтак. – Такая задача была бы слишком простой, такой сюжет пользован. Почитай книги, там такого мусора завались. Я занимаюсь чуть более интересным – как ни странно, я описываю наш мир. Действие происходит здесь. Однако главный герой находится всё-таки там, в либерал-фантастике.
– Кто он?
– Слава богу, я не имею о нём понятия. В этой ирреальности номер два он может быть кто угодно, в тексте он всё равно ни разу не появляется. Появляется только его сознание. Оно занимается тем, что в меру скромных возможностей пытается описать наш мир. Два нюанса: возможности действительно средние, вряд ли там талант Набокова или Джойса, однако его представление о нашем мире такое же совершенное, как у тебя или у меня. Как будто он днём обретается у себя, а ночами заглядывает к нам и всё видит. И вот он хочет на конечном участке текста описать бесконечные нюансы нашего мира. Представление-то полное, но текст, в отличие от мира, всегда конечен. И вот он пишет, в меру скромных возможностей. Пытается передать наш мир, у него не получается, он стонет, скрипит зубами, но он пытается – невзирая на уровень, он всё-таки художник. И вот текст, который он может выжать из себя, и есть мой текст, без единой правки и дополнения от себя. Посмотри.
В белом окне возникли чёрные буковки.
– Оформи его, Миша, – предложил Гутэнтак.
– Лады.
Он углубился в чтение, бил по клавиатуре и усмехался с каждой страницей:
– Правдивое жизнеописание Михаила Шаунова и Йозефа Меншикова?
– Да, – ответил Гутэнтак. – Всё как есть, чистейший и зануднейший реализм, мне лишь кое-что пришлось сочинить. Например, твоё выступление на профсоюзном съезде: я не знаю толком этих людей, но почему-то вижу их вот такими. Только непонятно, где ставить точку. Видишь ли, всегда встаёт вопрос конца текста. Всегда можно добавить ещё однусцену, а в любой сцене дописать ещё однуфразу. Нет места, где бы этого нельзя было сделать. Написав миллион страниц, ты не запретишь себе миллион первую. Ещё одно —это какое-то проклятие, вечная головная боль. Это самая большая проблема в литературе, точнее сказать, в литературной технике: где ставить точку?
Вдвоём они выбежали под дождь. Шли медленно, стараясь наступить в большие и полноводные лужи. Прохожие обходили их стороной.
– Давай моя фраза будет последней, – предложил Миша. – Это будет какая-нибудь историческая фраза, сейчас скажу. Это будет умное и философское изречение. Крокодил – друг человека. Пойдёт?
