Текст книги "Точка (СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Искина толкнули в плечо. Разлепив глаза, он увидел приподнявшегося соседа.

– Разрешите?

– Зачем? – спросил Искин.

– Я выхожу.

– А-а. Простите.

Чувствуя ломоту в коленях, Искин неловко выбрался в проход. Его сосед, с сопением хватаясь за поручни, устремился к дверям. На воротник пальто прилипла мятая бумажка.

– Ролькау, – объявил водитель. – Следующая остановка – Больцман-штросс, музей естесственной истории.

С шипением распахнулись створки. Полный мужчина вышел за женщиной в шляпке с куцыми перьями. Искин пересел к окну.

Война.

Значит, Сальская область – единственный успех Кинбауэра. Как и всего Фольдланда. И семь последующих лет – ничего. То есть, ни спорный Эльзас, ни земли южнее, ни Силезию не получилось присоединить таким же образом. А были ли попытки? Этого он не знал. Предполагал, что уж Эльзас в планах Штерншайссера присутствовал обязательно. Больная тема для всего Фольдланда.

Но не случилось.

Почему? Ответ был один: у Кинбауэра не заладилось с юнитами. Настолько не заладилось, что он почил в ванне с горячей водой, наглотавшись снотворного. Что и как ни решали после, но, кажется, тогда полетели к чертям и все остальные проекты. И «Материнство», и «Солдаты родины», и общая орднунг-обработка. Стеф уже про них и не слышала. Да, был доклад про специализацию и исходную массу, Искин помнил, как Рамбаум перед кем-то из министерства фонтанировал идеями, то и дело утирая бледный лоб платком. Но имелось ли что-то под этими идеями? Не утащил ли Кинбауэр вместе с собой в преисподнюю секрет юнит-технологии, без которого все и встало?

Так, а почему этот секрет всплыл сейчас?

Искин потер виски. Что-то не складывалось. В той неразберихе, что произошла после аварии, он сбежал из Киле, из Шмиц-Эрхаузена, из Фольдланда с единственной мыслью – оказаться как можно дальше. Но сейчас подумал, что можно было и обождать. Их бы побоялись сразу пустить в расход. Даже после смерти Кинбауэра.

Берлефа из «Научной практики» повесили, кстати, только через полтора года. Видимо, без Кинбауэра и он не смог ничего сделать, чем жутко разозлил канцлера. А был восторженный, бородатый мальчишка тридцати семи лет. Махал им, помнилось, находясь за стеклом. Искин зажмурился. Теперь становилось ясно, зачем Фольдланду необходима война. И почему она неизбежно случится.

Единение нации посредством юнитов уплыло у Штерншайссера из рук. Ах, как хорошо было бы иметь послушный твоей воле, покорный народ! Активировал и – женщины рожают, рабочие трудятся, солдаты бесстрашно бегут в атаку. Никто не задает вопросов. И все кричат: «Да здравствует Штерншайссер!». Мечта!

Но нет. И мягкое превращение Европы в Большой Фольдланд тоже не состоялось. Что делать? Народ нужно кормить. Народу необходимо светлое будущее. Работа и жизненное пространство. А не кредиты, контрибуции, продуктовые карточки, горькие последствия поражения в войне с Британией, чувство вины и дурное наследие прошлых лет. Лозунги и призывы, конечно, какое-то время смогут дурить людям головы похлеще юнитов, объединяя против внутренних врагов и играя на низменных инстинктах толпы, но голод победит и их, и страх перед полицией, застенками и хайматшутц.

Да, война.

Это сплотит нацию в единый стальной кулак. Дрянь из этого кулака уже изъята и работает на благо страны в лагерях по исправлению. А та, что не изъята, молчит и держит шаг в общем строю. Военные заводы решат проблему безработицы. Вновь создаваемая из руин армия поднимет дух и любовь к Фольдланду на небывалую высоту. К вам, патриотам Фольдланда, обращаюсь я! Мы были унижены и растоптаны Европой двадцать лет назад! Мы умирали от голода и холода, а наши вчерашние соседи обирали нас под видом победителей, растаскивая то немногое, что у нас еще оставалось. Мы просили помощи, но нам давали объедки с европейского стола, требуя за это проценты, жизни наших отцов и будущее наших детей.

Пора сказать: хватит!

Искин увидел Штерншайссера на трибуне перед фольдстагом, красно-белые флаги с руной зиг трепетали за ним на фоне колонн и могучего фронтона, тянулись ввысь башенки по бокам, венчал купол бронзовый Зигфрид. Меч Зигфрида сиял в небе. По обе стороны от канцлера стояли люди, чьими усилия Фольдланду суждено воспарить над миром, встать во главе него. Серые, темно-синие, песочного цвета мундиры и френчи. Исполненные власти и значительности лица. Гебблер, Говерхат, Маркузе, Арноб, Эллер, Кальтляйнер и многие, многие другие.

У ступеней за цепочкой черных солдат волновалось море. Море имело тела и головы, глаза, руки, уши, море улыбалось и затаенно, восторженно слушало. Флажки, флажки, флажки. Голос Штерншайссера звенел в их душах.

Мы больше не позволим командовать нами! Мы не станем соблюдать ограничения, предписанные нам жирующей Европой! Наша сила находится внутри нас! Все, что нам необходимо, это поверить в собственное величие! Вы должны поверить, и я поведу вас! Вы – мой народ! Я – ваш пастырь!

Придавая чеканность словам, канцлер застучал ладонью по трибуне, и это странно сказалось на Искине. Ему стало отдавать в плечо. Словно трибуна была шаткой, а он подпирал ее с нужной стороны.

Бум! Вы. Бум! Я.

– Господин… Эй.

Искин открыл глаза и увидел за стеклом бетонный куб автовокзала на Гештальт-плац. Самый-самый восток города. Шоссе на Тренчин и Морек, крутобокие холмы, дымка, оседающая в далекий горный хребет.

– Что?

Он повел глазами влево и наткнулся на неприятно заросшую физиономию водителя.

– Приехали! – объявила физиономия.

– Простите.

Искин полез с сиденья, едва крепкие пальцы оставили в покое его плечо.

– Портфель, – напомнили ему.

– Спасибо.

Искин подхватил упавший на пол портфель. Водитель потопал за ним к дверям, поскрипывая кожаной курткой и собирая мелкий мусор – несколько газет, бумажный пакет, конфетные фантики.

– Спать дома надо, – пробурчал он.

– А вы обратно… – обернулся Искин.

– Через час. У меня – перерыв.

Они покинули омнибус, водитель закрыл двери специальным ключом и показал Искину на противоположный конец площади.

– Там посадка.

Глава 4

На большом круглом циферблате, высоко на штанге вынесенном из здания вокзала, жались друг к другу большая и маленькая стрелки. Искин задрал голову. Почти половина шестого. А Стеф он, кажется, сказал ждать его к шести. Не очень разумно. Нет, к шести он точно не успеет. Если бы его не сморило…

Пугая голубей, Искин заспешил к стоящим под посадкой омнибусам. Под хлопанье крыльев в голове брякали мысли. Интересно, пустит ли Финн девчонку в общежитие? Не уйдет ли она, прождав слишком долго? Надо бы серьезно ее расспросить. Не ради службы безопасности и Мессера, ради собственного спокойствия. Это будет платой за ночлег. Должна же Стеф вспомнить хоть что-нибудь!

Уже заскакивая в двери омнибуса под номером девять (маршрут «Гештальт-плац – Остзеен-Хюгельбанн»), Искин сообразил, что надо бы что-то прикупить к ужину. Если По еще не закрылся, он возьмет у него мясной пирог.

– До Бушелен останавливаетесь? – спросил он водителя, подавая две марки.

Лысый, с желтым лицом, тот кивнул и оторвал билет от ленты.

– Вам где надо?

– Редлиг-штросс.

– На параллельной улице, устроит?

– На Кламке?

– Да.

– Устроит.

Искин обнял портфель.

– Не стойте в дверях, – сказал водитель.

– Простите.

Искин отошел чуть дальше в салон.

– Я вас предупрежу, – водитель недовольно посмотрел на него в зеркало заднего вида. – Сядьте куда-нибудь.

По иронии судьбы, как и в предыдущем омнибусе, свободное место имелось через три ряда от дверей. Правда, соседом на этот раз оказался не плотный мужчина, а худая женщина, носатая, с усиками, в темно-зеленом суконном пальто.

– Здравствуйте, – сказал ей Искин.

Женщина покосилась на него, но ничего не сказала.

Омнибус принял еще двух пассажиров, которые, громко переговариваясь, устроились в конце салона, и со скрипом сомкнул двери. Куб вокзала повернулся новой гранью, истыканной сотами окон, и, отдаляясь, уменьшаясь в размерах, спрятался за полотнищем, приглашающим всех на выставку авангардного искусства. Полотнище сменили строительные леса и деревянные щиты ограждения.

Дальше Искин смотреть не стал, слишком сильно пришлось бы выворачивать шею. Вода! – вспомнил он. Необходимо купить воды. Вряд ли аварийные службы починят водопровод сегодня. Вряд ли они, зная их необязательность, вообще сегодня явятся. Значит, как минимум, литра четыре на двоих надо иметь в запасе. Даже если Финн вызвал муниципальную водовозку. Дьявол, сморщился Искин, туалеты опять загадят.

Честно говоря, он давно уже подумывал съехать из карантинного общежития, раз в неделю просматривал объявления о сдаче жилья, но в районах получше, поближе к клинике его отпугивали цены, а в районах похуже, собственно, было все тоже, что и в общежитии. Разве что жилплощадь отдельная. Но смысла в отдельности Искин не видел никакой. Когда вокруг, за стенками, сверху и снизу, ощущался народ, он чувствовал себя спокойнее, чем если бы в одиночку занимал квартиру или целый дом. Тесные блоки Шмиц-Эрхаузена и тихие палаты с электрическими кроватями намертво втиснули ему в голову максиму: среди людей – безопасней. К тому же у хайматшутц, если они на него выйдут, не получится бесшумно и не мозоля ни чьих глаз пробраться к нему в комнату через роящийся и не спящий круглыми сутками напролет коммунальный бедлам.

Что до отдельности… Об этом мечтала та часть Искина, которая еще помнила жизнь до ареста и лагеря. Помнила, в какую шикарную квартиру водила его Хельма. Квартира была куплена ее отцом на паи «Лебензиг гросстехник», компании, которая выросла через два или три года в военный концерн, курируемый самим канцлером.

Он был не ее круга. Родители Хельмы, наверное, вздохнули с облегчением, когда он перестал мозолить им глаза. Кажется, сейчас у нее двое детей. М-да, а его потянуло на малолеток. Впрочем, тьфу! Искин мотнул головой, заставляя качнуться от него худую соседку. А меня же есть Аннет, сказал он себе, мы договорились встретиться с ней завтра, в восемь… Название кафе только вылетело из головы. Как же? На Криг-штросс, за оперой, там еще полуколонны на здании справа, его недавно подкрашивали. Пытаясь вспомнить, Искин потер лоб.

Омнибус качнуло.

– Эй! Господин с портфелем!

Искин не сразу понял, что обращаются к нему. Он поднял голову, только когда соседка задела его острым локтем.

– Вас зовут, – сказала женщина.

Лем посмотрел на водителя, занырнувшего со своего сиденья в салон верхней половиной тела.

– Что-то случилось?

Водительская лысина качнулась в сторону раскрытых дверей.

– Кажется, вы хотели выйти. Кламке-штросс.

– Уже?

Искин подхватился. Кто-то, намеренно или нет, выставил ногу в проход. Искин переступил, попросил прощения, благодарно кивнул водителю и вывалился под желтый знак остановки.

Омнибус немедленно покатил дальше.

Небо уже потемнело, и Кламке-штросс купалась в электрическом свете, горели фонари на столбах и маленькие лампочки, оплетающие провода, протянутые через улицу. Вспыхивали неоном вывески. Зато переулки и арки казались черными дырами, ведущими в другое пространство, иную реальность. Там чудилось неясное движение, то и дело, будто умирающие звезды, помигивали огоньки сигарет.

У баров и кафе небольшими группками в пять-шесть человек топтались юнцы. Некоторые в полувоенной форме, в тяжелых, шнурованных ботинках, в куртках, похожих на летные. Кто-то уже блевал. Позвякивали пивные бутылки.

Искин сориентировался и перешел улицу.

Тренькнул колокольчик, из ближайшего бара, чуть не затоптав юркнувшего под арку старичка, вывалилась компания из парней и девиц, пьяно горланящих: «Асфольд, Асфольд, ты глядишь на нас из славных времен». Кто-то запнулся, грянул хохот, визгливый женский, грохочущий мужской, неудачника вытянули с уходящей в цокольное помещение лестницы, принялись отряхивать, несмотря на вялые протесты. Синие, зеленые, красные от вывески над головами лица, волосы торчком, кожа и бахрома.

На Редлиг-штросс было потише. Оплывали желтым светом окна. У тротуаров теснились автомобили. Из переулка доносилсявоенный марш. Война, да, войной пахнет воздух. Но войной потешной, ненастоящей. Войной где-то далеко. Войной, где умирать будут только враги. Мы-то вечны, мы вечны. Поэтому можно пить и веселиться, и блевать, и петь про Асфольд.

Освещенные промежутки чередовались с темными, и Искин поневоле думал о том, что, должно быть, так выглядят следы бомбардировки или обстрела кромешным мраком. Бумм! – и половины дома не существует, есть только силуэт, абрис на фоне более светлого неба. Бумм! – и пропадает перекресток. Вместо него яма, бездна, в которую страшно ступить. Бумм! – и в темноте остаточными искрами вспыхивают стоп-огни.

Оказалось, что пекарня По работает теперь до восьми, и Искин еще не припозднился. Сам По, внушительных габаритов пожилой азиат, стоял за прилавком, кланяясь и улыбаясь каждому посетителю. Как-то Лем вылечил ему радикулит, сказав, что владеет навыками акупунктуры и лечением прикосновениями ладоней – рейки. Ему удалось уговорить недоверчивого владельца пекарни на сеанс в задней комнате.

– Ты не можешь знать чженьцю, – ворчал По, с раздражением высвобождая плечи от халата. – Такому здесь не учат.

– Не учат, – соглашался Искин.

– Ты – гвайло, – сердито фыркал По, ложась животом на широкую скамью. – Я не знаю, почему уступаю тебе.

Спина у него была в пятнышках папиллом.

– Не шевелитесь, – сказал Искин.

Он действительно прикладывал ладони, мял кожу, мощную жировую прослойку, добираясь до позвонков По, но основную работу, конечно, сделали его крошки-юниты. Проникли, нашли защемление, убрали мешающий нарост. Искин видел позвонки пекаря их странным, красно-фиолетовым зрением, они спрашивали его совета, и ему приходилось лишь соглашаться: «Да, да, если вам кажется это неправильным».

После сеанса По садился с обычным для него кряхтением, но, сев, качнулся, наклонился влево, наклонился вперед.

– Не болит, – сказал он удивленно, повернув голову к Искину.

Тот показал ладони.

– Рейки.

– Но не чженьцю.

– Нет.

По наклонился вправо.

– А то. Я бы почувствовал.

С той поры любая выпечка стоила Искину половину цены.

В пекарне из десяти столиков занято было всего три. Крутились вентиляторы, перемешивая теплый и вкусный воздух, шелестели ленточки с иероглифами, подвешенные над каждым столом, за спиной По дышали паром горки лепешек и пирожков пян-се, на прилавке за стеклом томились на широких подносах лапша и мясные бао-цзы.

– Лем!

По приветствовал Искина поклоном. Искин поклонился в ответ.

– Господин По.

– Какой я тебе господин! – замахал руками пекарь, и было решительно не понятно, как длинные и просторные рукава его рубашки умудряются не раскидать весь сдобный товар на пол. – В лучшем случае, дядюшка.

– Хорошо, дядюшка По, я пришел не просто так. Я пришел за пирогом.

По улыбнулся.

– Я знал, что ты заглянешь.

– Откуда?

– Я видел тебя утром. С дочерью.

Искин смутился.

– Это не моя дочь.

Пекарь рассмеялся.

– Какая разница, Лем! Я подумал: если доктор ходит с девушкой, это значит, что к вечеру они будут голодны.

– Я…

– Нет-нет, – сказал По, ныряя под прилавок, – причина здесь совершенно не важна, и я не хочу ее знать. Я говорю о том, что завоевать расположение девушки может только одно. Мой мясной пирог.

С этими словами он выставил на свободное пространство накрытый полотенцем противень.

– Он еще горячий, – предупредил По и движением фокусника убрал полотенце.

Пирог зазолотился в электрическом свете. Он был не совсем правильной формы, а сбоку темнел прокол, закипевший мясным соком.

– Дашь мне коробку, дядюшка? – спросил Искин.

– Конечно. Это очень удачный пирог, – сказал По, наклоняясь, – очень вкусный. Понюхай.

Искин приблизил лицо. Пекарь повел ладонью.

– Чувствуешь?

Искин чувствовал только жар, идущий от пирога, но на всякий случай кивнул. Нет, какие-то мясные нотки действительно были. Огорчать По он не хотел.

– Ты думаешь, это простой пирог? – сказал пекарь, достав коробку. – Нет, Лем. Ничуть. Я положил туда особую травку. Вернее, несколько особых травок. Здесь таких нет, поэтому европейцы ничего не понимают в пирогах.

Он длинной лопаткой снял пирог с противня. Со звоном подвесных трубочек в пекарню вошел солидный мужчина в коротком пальто и сразу уставился на висящие на стене картинки блюд с ценами.

– Сюй! Сюй! – крикнул По. – Мне нужен второй человек за прилавком.

Из соседнего помещения вышел сонный парень в лиловом китайском халате с перекинутым через плечо полотенцем. По тем временем По упаковал пирог в коробку и обвязал ее шпагатом.

– Сколько? – спросил Искин.

– Это дорогой пирог, – вздохнул пекарь.

– А попробовать можно? – наклонился зашедший мужчина.

– Конечно, – улыбнулся По и показал на своего помощника. – Вот Сюй. Он вам подскажет. Но только одно блюдо.

– Ага.

– Я слушаю, господин, – поклонился Сюй.

Мужчина сдвинулся к лапше за стеклом. За одним из столиков, громко засмеявшись, сказали что-то по-китайски.

– Так сколько? – спросил Искин.

По потер пальцы.

– Две марки, Лем.

– Это такие цены? – придвинулся к Искину мужчина, получивший от Сюя на пробу миску обжаренной лапши с грибами. – Я думал, китайские блюда – дешевые.

Он с шумом втянул в себя лапшу. Жир обмазал ему подбородок.

– На самом деле, стоимость блюд зависит от вложенного в них труда, – с поклоном сказал По. – Цена мясного пирога может доходить до пяти марок.

Мужчина присвистнул.

– Вы же едите самое неприхотливое блюдо, – продолжил По. – Оно стоит десять грошей за порцию. Вкусно?

– Чего?

Посетитель посмотрел на остатки соевого соуса на дне миски. Язык его прошелся по нижней губе, тыльная сторона ладони удалила жир с подбородка.

– А почему мне не дали блюдо подороже? – нахмурился он.

– Вы же сами выбрали лапшу. Сюй.

– Да, – поклонился Сюй, – господин сам выбрал лапшу.

– Потому что он ее уже накладывал! – повысил голос мужчина. – Дайте попробовать… Вон, написано: «Пян-се».

– Пятнадцать грошей, – сказал По.

Он передал Искину коробку. Тот отсчитал две марки. Звякнула касса. Мужчина побагровел и треснул миской по прилавку.

– Вы что, издеваетесь? – крикнул он.

От столиков заоглядывались. По, улыбаясь, поклонился и мужчине, и остальным посетителям отдельно.

– Если у вас нет денег, господин, перед закрытием мы кормим всех нуждающихся.

– Я не нуждаюсь! – Мужчина посмотрел на Искина, грязными пальцами поправил ворот выглядывающей из пальто рубашки, словно он его слегка придушил, и, кашлянув, наклонился к пекарю. – Разбаловал вас Шульвиг. Ничего, придет Штерншайссер, и вас, косоглазых, быстро разучат изображать из себя полноценных людей.

Улыбка на лице По замерзла.

– Вам придется покинуть пекарню, господин.

– Да?

– Иначе я вызову полицию.

– Вы и ниппонцам так говорили? – Мужчина хохотнул. – То-то они заняли почти весь Китай. Сколько там продержалась китайская армия?

– Шесть дней.

– Божественная китайская армия! Смотрю, не слишком надеясь на нее, вы сбежали к нам. Не прогадали, нет? Я почему-то уверен, что половина хваленого Китая разбежалась по укромным уголкам.

Спокойствие покинуло По.

– Вон! – крикнул он.

В руке у него появился широкий нож, которым он на виду у клиентов часто мелко-мелко резал зелень и мясо, показывая мастерство владения инструментом. Сюй выдвинулся из-за прилавка, готовый помочь посетителю найти выход. За столиками тоже поднялись.

Мужчина осклабился.

– Какие вы грозные! – Он обвел помещение чуть выпуклыми глазами, развернулся и подхватил Искина под локоть. – Пошли, дружище. Ей-богу, этой дрянной забегаловке скоро подпустят «красного петуха».

– Но…

Сопротивляться с пирогом в руках было не очень удобно, и Искин позволил мужчине увлечь себя наружу. Они отошли метров на десять и из-под света уличного фонаря нырнули в проход между домами. Только там хватка с локтя исчезла.

Мужчина распахнул пальто и захохотал.

– Видел? Видел? – постукивал он Искина в плечо. – Ох, черти узкоглазые! Скажи, похожи на тараканов?

Он сгибался и разгибался, тряс большой головой, словно кто-то отмочил при нем зверски смешную шутку. Секунд десять чуть ли не рыдал. Искин хотел уйти, но подумал о «красном петухе» и остался.

Мимо них, будто тени, шаркая, прошли несколько человек. Вспыхивали и гасли огоньки сигарет.

– Часто к ним ходишь? – спросил мужчина, отсмеявшись.

– Нет, – сказал Искин.

– И не ходи.

– Почему?

– Ты им сочувствуешь?

Мужчина поймал в кулак ворот пиджака случайного спутника.

– Нет, – сказал Искин. – Пироги вкусные.

Несколько секунд мужчина угрюмо смотрел ему в лицо, затем вдруг подал ладонь:

– Виктор Раухер.

Искин вспомнил разговор с Берштайном о происхождении своей фамилии и называть ее не стал, нырнул в прошлое.

– Георг Шлехтер.

Рукопожатие вышло крепким.

– Здешний?

– Нет.

Раухер недовольно качнул головой.

– Бежал, как понимаю, из Фольдланда?

– Пришлось.

– Почему?

– Юниты, – сказал Искин.

– А-а! – Раухер погрозил ему пальцем. – Здесь тоже все с ума сходили. Мол, юниты заставят всех подчиняться чужому дяде, а женщин – отдаваться по первому требованию. Неплохо, да? Я бы не отказался.

Он ткнул Искина кулаком в бок.

– Да.

Пирог остывал. Где-то позади, в извилистом сумраке, стукнула дверь, вопль включенного на полную громкость приемника вырвался наружу, но тут же заглох. Гавкнула собака. Вверху обозначилось светом окно.

– Пойдем, пропустим по кружке пива, – сказал Раухер.

– Мне нужно домой, – сказал Искин.

– К жене? Жена подождет. Призвание жены – ждать.

– Поздно.

Раухер посмотрел на небо, исчерканное электрическими проводами. Небо густело, разводы черноты плыли по нему абстракционистскими пятнами.

– Темновато. Я тебя потом провожу. Пошли.

Он повлек Искина из прохода.

– Виктор.

– Да?

Они остановились на пешеходной дорожке, разделяющей проезжую часть.

– Я с вами никуда не пойду, – сказал Искин.

Раухер насупился.

Под светом ярко сияющего фонаря на покатом лбу его обозначилась складка. Мясистые щеки застыли буграми.

– Потому что я неадекватно себя веду? – с вызовом спросил Раухер.

– Да.

Раухер фыркнул.

– Бесстрашный Георг!

– Простите.

– Нет, ты мне нравишься. Ладно, иди на все четыре стороны, – Раухер оттолкнул Искина. – Хотя нет, постой, – он поймал Лема за рукав, – хочешь, чего скажу?

В выпуклых глазах его появились нетерпеливые огоньки.

– Хорошо, – вздохнув, сказал Искин, – я слушаю.

Раухер одобрительно хлопнул ладонями по бедрам.

– Скоро… – прошептал он, приблизив губы.

И отклонился, наблюдая за реакцией собеседника.

– Что «скоро»? – спросил Искин.

Раухер хохотнул.

– Не ведешься, да? Скоро все изменится, – подступив снова, негромко сказал он. – Все уже меняется. Тебе разве не видно, Георг?

– Пока нет.

– Скоро все китайцы в стране будут маршировать строем под наши марши. Нет, мы не прогоним их. Мы просто сделаем их шелковыми. Послушными. Потому что великому Асфольду нужны даже такие придурки, как они. Представь, а?

Раухер хлопнул Искина по плечу.

– Как тебе загадка?

– Вряд ли вы заставите маршировать дядюшку По.

– Дядюшку По! – передразнил Раухер. – Это потому что он пока чистый китаец. А если он станет грязным китайцем?

– В каком смысле?

– А ты подумай, Георг. Я тебе скажу: есть люди, которые могут превратить чистого китайца в грязного.

– Пресса?

Раухер расхохотался.

– Иди к жене, Георг. Иди, не смеши меня. Ты, конечно, прав. «Tageblatt» и «Alpenfreund» кого угодно могут смешать с дерьмом, от последнего пьянчужки до нашего похожего на крысу канцлера. Но здесь другой случай.

– Тогда я пошел? – спросил Искин.

– Иди, – сказал Раухер. – И думай. А я накачаюсь пивом. Это здесь, буквально в пяти шагах…

Он показал пальцем на неоновую вывеску метрах в тридцати по другую сторону улицы. Под вывеской покачивался силуэт в плаще и в шляпе, принимая на себя то фиолетовые, то зеленые блики. Силуэт, видимо, выбирал, погрузиться ему снова в недра полуподвального заведения или отправиться уже восвояси.

– Доброго вечера, – попрощался Искин.

Он успел сделать пять или шесть шагов в сторону родной Гроэке-штросс, как Раухер нагнал его.

– Стой!

– Что?

Правая рука схваченного за плечо Искина потеплела. Крошки-юниты приготовились дать импульс. Не слишком сильный, но вполне сравнимый с электрическим разрядом какого-нибудь больничного дефибриллятора.

– Ты это, Георг… – сказал Раухер. – В общем, забудь. Разозлили меня китайцы, я всякой чуши и намолол.

– Все в порядке, – сказал Искин.

– Не злись, дружище.

– Хорошо.

– Просто выброси из головы.

– Уже.

– Ну, ладно.

Раухер потоптался, словно хотел сказать что-то еще, но передумал и канул во тьме. Габаритная фигура его всплыла под вывеской, где облитый неоном силуэт с громким пьяным возгласом качнулся ей навстречу, они обнялись и вместе спустились в бар.

Постояв с минуту, Искин шевельнул рукой и направился в сторону общежития. Тише, тише, мои дорогие мальчики.

Магазинчики по пути были уже закрыты, демонстрируя решетчатые экраны и глухие жалюзи. Теперь, пожалуй, до самой Гроэке-штросс воды было не купить. Уличного освещения становилось все меньше. Стены домов карантинного квартала озаряли горящие в бочках костры. Где-то из-за штор, из-за ставень горел свет. Места, где курили кальяны и марихуану, поплескивали сизым дымком.

Опять другой город. Другой мир.

Странно, подумалось Искину, бежали, в основном, дойчи из Фольдланда, а процентов шестьдесят беженцев, осевших здесь, наверное, составляют арабы с севера Африки и азиаты, китайцы, персы, корейцы, турки. С китайцами, впрочем, понятно, а с остальными?

В переулках посвистывали, во дворах еще пинали мяч, гонялись с фонариками, стайки детей лепили на стены, борта бесколесных, застывших у обочин фургонов плакаты против санитарной службы. Плакаты белели как указатели.

На Гроэке Искину пришлось пройти метров двести, чтобы добраться до круглосуточного магазина и купить трехлитровую стеклянную бутыль с родниковой водой в оплетке от местного разливного заводика. Обошлось в полторы марки. Кое-как распределив в двух руках бутыль, портфель и пирог, Искин потопал к общежитию.

Он опоздал где-то на час от назначенного срока и с некоторым облегчением обнаружил, что Стеф его не дождалась. Ее не было ни на скамейках перед крыльцом, ни на ступеньках крыльца, ни в холле, где за стойкой сегодня дежурил угрюмый Ганс Отерман, крепкий старик за шестьдесят, на которого чары девчонки точно не подействовали бы. Без идентификатора в общежитие он не пускал никого.

С одной стороны, конечно, было неловко. И пирог Искин покупал на двоих, уж точно не имея ввиду Баля. И история Стеф, если она была правдой, сулила ей мало приятного, вернись она в коммуну. С другой стороны, он все-таки не нанимался ни в няньки, ни в опекуны. Выслушать он выслушал, посочувствовал, колонию на переходной стадии прибил. Накормил. Денег дал. Не так уж и мало, наверное, сделал для совершенно постороннего человека. Хотя, признался себе Искин, не так уж и много. Во всяком случае, можно было обратиться к Смольдеку из комитета беженцев, чтобы подыскал для Стеф какое-нибудь жилье. Да хотя бы здесь же, в зале при холле можно было купить спальное место. Пятнадцать марок на первый месяц Искин наскреб бы. Жалко девчонку. Жалко, если всякие Греганы превратят ее в куклу, умеющую зарабатывать только одним способом. Хотя, конечно, и сама она…

Искин вздохнул и прошел к стойке.

– Привет, Ганс.

Старик Отерман пожевал губами и стукнул темным пальцем по дереву.

– Карточку, прошу.

Искин выложил идентификатор.

– А Зигфрид не спрашивает, – сказал он, выставляя на стойку бутыль и давая отдохнуть затекшим пальцам. – Я из сорок седьмой. Искин.

Отерман склонился над карточкой, добавил света от лампы, поскреб уголок ногтем, приблизив подслеповатые глаза.

– Финн на память не жалуется, а я жалуюсь, – проговорил он ворчливо. – Людей-то – семь этажей, да с детьми, да каждый норовит знакомого или девицу притащить. А некоторым одной девицы, понимаешь, мало. Они двух, а то и трех тащат.

– Я один, – сказал Искин.

– Это я вижу.

Отерман достал откуда-то снизу толстый, распухший от записей журнал. Идентификатор Искина снова оказался под светом лампы.

– Леммер Искин, – щурясь, прочитал Ганс.

– Собственной персоной.

– Комната?

– Сорок седьмая.

Отерман раскрыл журнал и отлистал его в самое начало.

– Ага, – сказал он, отметив пальцем строчку, – Искин, комната сорок семь. Есть такое. Знаете, что крайний срок подходит?

– Какой? – спросил Искин.

– Льготный период был установлен в два года…

– В три.

– Понижен до двух, – сказал Отерман, – и через полтора месяца вам придется оплачивать полную стоимость комнаты.

– Это сколько?

– Сорок марок против десяти.

– Ого!

– Вы можете обратиться к господину Ральфу Смольдеку…

– Я знаю.

– Тогда все в порядке.

Отерман вернул на стойку идентификатор.

– Идентификаторы теперь по-другому проверяют, – сказал Искин, забирая карточку и воду, – с них даже деньги снимать можно, если верификация есть.

– Это для богатых. А у нас все по-старинке. Оно и верней.

– А воду дали?

Отерман шевельнул бровями.

– А что, мы без воды? Зигфрид мне ничего…

– Сидик должен был звонить. С утра было глухо.

– Не знаю.

– Я же – вон! – Искин качнул бутылью.

– Так крика было бы.

– Откричали уж, наверное, с утра. Утром воды точно не было.

Отерман повертел головой, выискивая в холле, кого можно было бы спросить.

– Дитта! Дитта! – махнул он рукой пышноволосой женщине в темном платье с вырезом, сбивающей пепел с сигареты в бумажный стаканчик. – Иди-ка сюда!

Женщина обернулась.

– Я уже не курю, Ганс.

– Я не про это! – сморщился Отерман.

– Ну, что?

Дитта подошла и облокотилась о стойку полной рукой. Пахла она терпкими, забористыми духами. Дешевые бусы из искусственного жемчуга украшали грудь. Подведенные тушью глаза стрельнули по Искину.

– Надо помочь мальчику?

– Нет, – сказал Отерман, – ты скажи, вода на твоем этаже есть или нет? А то утром, говорят, не было.

– Ха! – сказала Дитта. – До полудня не было. Еще часов с трех ночи. На Мауцен трубу прорвало.

– И починили? – спросил Искин.

Дитта развела ярко-алые губы в улыбке.

– Я, по крайней мере, смогла принять душ. – Она огладила Искину плечо. – Я теперь свежая и доступная.

– Простите, – сторонясь, сказал Искин.

Он направился к лестнице. Дитта расхохоталась ему вслед.

– Мальчик!

Уже на ступенях Искин остановился, качнул головой. Мальчик! Это сколько ж Дитте лет, если он для нее еще не вышел из пубертатного возраста?

Длинный коридор гремел, стонал, полнился детскими голосами, музыка рычала слева и справа, на кухне громыхала посуда, валил пар, пахло подгорелой пищей, кто-то вытряхивал белье, кто-то курил, один ребенок сидел на горшке, а другой катил из дальнего конца на трехколесном велосипеде. Искин здоровался с теми, кого знал, и кивал тем, кого видел впервые. Парень из «Спасающего Христоса» раздавал буклеты. Все говорили громко, наперебой, но, похоже, прекрасно друг друга слышали.