Текст книги "Точка (СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Вам теперь на Хумбольдт-штросс, там выдача.

Искин улыбнулся в прорезанное в фанере окошко.

– Спасибо, я знаю. Они не собираются переезжать?

– Нет, вроде бы.

Когда он вернулся к Стеф, та в гордом одиночестве вышагивала от одной стенки к другой рядом с дверью двенадцатого кабинета. При этом, разворачиваясь, вставала на носки и поддергивала штаны. Это было забавно, так и хотелось улыбнуться.

– Что, наша очередь? – спросил Искин, уминая документы во внутреннем кармане пиджака.

Стеф кивнула.

– Тогда пошли, – он взялся за дверную ручку.

– Я не могу, – сказала Стеф, продолжая изображать добросовестного коридорного патрульного.

– Почему?

– Потому что я терплю.

Искин поймал ее на очередном шаге.

– В смысле?

– Если походить, не так хочется писать, – шепотом объяснила Стеф. – А там, наверное, придется стоять.

– О, Господи! – сказал Искин и отвел девчонку в нишу к туалетам. – Давай. Только быстро.

– Это все фруктовая вода, – сказала Стеф, исчезая за дверью.

– А самой не сообразить?

– Не-а, – отозвалась девчонка. – Я очередь держала.

Искин вздохнул. Ох, Стеф. На все есть ответ! Он потер тупо занывшую грудь. Почему-то вспомнилась Хельма, ее лицо, вытянутое, с длинноватым носом, веснушками и маленьким ртом. Большие, удивленно распахнутые глаза делали ее прекрасной. Если бы у них случилась дочь, то была бы она уже одного возраста со Стеф. Или даже на год или на два старше. Но случилось другое.

Исправительный изоляционный лагерь для неблагонадежных элементов Шмиц-Эрхаузен главного административно-хозяйственного управления Хайматшутц.

Искин прикрыл глаза. Нет, вспоминать Хельму было не к добру. Как только он видел ее перед глазами, обязательно происходила какая-нибудь гадость. В прошлый раз пришлось спешно бежать из тихого Бренна. Хотя виной тому мог быть и приступ паранойи. Может, сейчас на Хумбольдт-штросс ему не продлят статус?

– Я все.

Стеф вышла из туалета, тряся мокрыми руками.

– Там что, нет полотенца? – спросил Искин.

– Не-а.

– Ну, вытри о брюки. У меня нет с собой платка.

Они подошли к кабинету и обнаружили, что он закрыт. Искин постучал, ответом ему была тишина. В коридоре все также, пялясь в пустое, открывающееся ему пространство холла, сидел за столом молодой человек.

– Извините, – обратился к нему Искин, – мы должны были попасть в двенадцатый кабинет, но он почему-то заперт.

– Это не удивительно, – сказал мужчина, чуть повернув голову. – Вы не знаете внутреннего распорядка.

– Возможно.

На лице мужчины отразилась слабая улыбка.

– У нас – обеденный перерыв.

– А вы? – спросила Стеф.

– Я? – нахмурился мужчина.

– У вас, наверное, тоже должен быть обеденный перерыв.

– У меня?

Мужчина привстал, снова сел, поднялся уже полностью. Рот его приоткрылся. Глаза сделались напряженными.

– Вы правы, – подал он руку Стеф. – Вы совершенно правы.

Мужчина вышел из-за стола. В волнении он шагнул в холл, потом вернулся, убрал какую-то книжку в ящик и, посветлев лицом, не оглядываясь, направился к выходу из здания.

– Хорошо, что он не в Фольдланде, да? – спросила Стеф, когда мужчина, розовея пятнышком лысины, прошел в двери.

– Не думаю, что он совсем ненормальный, – сказал Искин. – Возможно, просто с трудностями развития.

– У нас одну такую девочку сразу отправили в приют, – сказала Стеф. – Она не сразу отвечала, когда ее спрашивали.

– Ладно, – Искин взял руку «дочки» в свою ладонь. – Пойдем что ли тоже пообедаем? Кажется, я видел кафе на Бюргер-плац.

Кафе называлось «У Якова». Оно располагалось сразу за частоколом саженцев, находясь в старом, но крепком здании о трех этажах. Здание было белым и голубым, тенты над окнами второго этажа – желтыми, буквы – золотистыми, а тумба с театральной афишей – пестрой.

Хозяина звали Вацеком, и расхождение его имени и названия кафе казалось нарочитым.

Искин взял себе шницель, Стеф пожелала колбасок с горчицей и салат. Они устроились за вынесенным под тент столиком, и буквально в метре от них плохо приклеенный плакат зазывал на премьеру «Доброго человека из Сычуани» с несравненной Сарой Линдер. Рядом приглашали на венгерский цирк с уродцами и львами. Правда, уродцев именовали не уродцами, а удивительными и отверженными созданиями. Но рисунки четко показывали, кто они есть.

– В Фольдланде тоже хотели разрешить цирк, – жуя, сказала Стеф. – Но я ни разу не видела. Это весело?

Искин пожал плечами.

– Кому как.

– Я бы хотела устроиться в цирк гимнасткой.

– Ты разве гимнастка?

– Я гибкая, – сказала Стеф. – Меня бы взяли.

– Но зачем?

– Чтобы ездить с ними на фургоне.

– Ты хочешь стать бродячей артисткой?

– Ты зануда. Это же мечта, – Стеф вздохнула. – Мы бы останавливались в маленьких приморских городках и выступали за еду и небольшие деньги. У нас был бы удав и старый лев по имени Клаус, а еще шпагоглотатель, два жонглера и бросатель ножей. Я была бы звездой цирка, ходила бы по канату и ездила верхом на льве.

– Ты видела это в кино? – спросил Искин.

Девчонка кивнула. На подбородке ее застыла капелька горчицы.

– Дай, – протянул руку Искин.

– Я запачкалась?

– Да.

Стеф подставила подбородок. Искин стер горчицу пальцем. Не удержался, сунул палец в рот. Не так уж и горько.

– Ты тоже мог бы ездить с нами, – сказала Стеф.

– В роли кого – льва или удава?

– В роли врача. Лечил бы нас всех, всю труппу, если мы заболеем.

Искин качнул головой.

– Я только по юнитам.

Городская окраина была тиха. За то время, что они сидели за столиком, всего раз проехал омнибус. Напротив кафе лениво красили фасад. На вновь выглянувшем солнце подсыхали тротуарные лужи. На пустыре за парком мальчишки гоняли мяч.

Искин заказал себе имбирного пива, а Стеф – стакан молока. На все про все ушло еще четыре марки, и Лем не смог в уме подсчитать, сколько у него осталось. За пирог, Ирме, потом на Зиман-аллее, еще здесь и за фотографию. Если из восьмидесяти осталась хотя бы половина – уже хорошо.

Что-то он раскидался деньгами. Ах, черт! – вспомнил Искин. Ирме же я давал дважды. За чай и за одежду. Двадцать марок – фьють. Значит, точно осталось меньше сорока. Берштайн, конечно, выручит, если что. К тому же девятнадцатого числа должны выплатить пособие, урезанное в последний год до тридцати трех марок. И продуктовые наборы он получит по продленной социальной карточке. Не бог весть, но даже вдвоем они вполне сносно переживут месяц. А вот дальше надо будет думать.

Искин обнаружил, что в упор остановившимся взглядом смотрит в ямочку под горлом Стеф.

– Ну, что, идем обратно? – он спрятал этот взгляд за улыбкой.

– А о чем ты сейчас думал? – спросила Стеф, поднимаясь.

– О будущем, – сказал Искин.

Они пошли по дорожке в обход саженцев.

– Давай ты не будешь на меня так больше смотреть, – хмуро сказала девчонка.

– Как?

– Как будто меня нет. То есть, тебя нет. В общем, ты понял. Ты лучше разозлись, если я сделала что-то не то, хорошо? – жалобно попросила она в конце.

– Пока все то, – Искин приобнял Стеф. – Все то.

– Я больше не буду пить фруктовую воду. Обещаю.

Пока их не было, к левому крылу центра съехались грузовики – два «хеншеля» и один «манн». Деловитые рабочие в комбинезонах грузили в них столы и тумбы через откинутые борта. У крыльца и под окнами громоздилась всякая мелочь: стулья, лавки, полки, вешалки, свернутые в рулоны плакаты, таблички, кронштейны, листы фанеры и несколько гипсовых бюстов, которых Искин не смог опознать, потому что они были повернуты затылками.

У центрального входа, сбоку от ступенек, были сложены несколько ящиков под замками. Рядом с ними, ожидая погрузки, стояла женщина в легком коричневом пальто. В руках у нее была папка с бумагами.

Искин после обеда слегка осоловел, и очередной забег по кабинетам провел как во сне. В двенадцатом они отдали карточку с фотографиями, получили еще один номерок на бирку и вернулись на второй этаж. В ожидании корреспонденции у Искина даже получилось задремать на стуле в коридоре. Стеф подставила ему плечо, и он с благодарностью опустил на него голову. В конце концов, он почти не спал ночью.

В коротком сне он убегал по широкой улице от нарастающего сзади барабанного боя. Там поблескивали пуговицы и начищенные сапоги, печатался шаг и раздавались команды. Искин понимал, что его загоняют в ловушку, но дома по сторонам не имели ни дверей, ни арок, ни проходов, чтобы в них свернуть. Было идиотски светло. А впереди жутким мороком вставали бетонные столбы с натянутой между ними колючей проволокой. И слышался, слышался заунывный скрип железных ворот. Ку-уу.

Добро пожаловать в Шмиц-Эрхаузен!

Непонятным образом к руке его тут же прилепилась Стеф, и ему пришлось, напрягая жилы и обливаясь холодным потом, тянуть ее за собой, потому что она едва перебирала ногами. Лем оглядывался, дыхание его кончалось, а лицо Стеф приобретало черты то Ирмы, то Аннет, то старухи на омнибусной остановке.

За спиной же…

– Господин Искин.

– Пап!

Получив тычок, Искин разлепил глаза. Из двери кабинета выглядывала шатенка.

– Вы можете получить документы.

– Да, хорошо.

Искин встал, опираясь о спинку стула. Ноги были ватные. В голове плыл туман. Мальчики больно кусались в предплечье. Вручая картонную, плотную, вдвое сложенную карточку, женщина не преминула напомнить ему о недельном сроке, выделенном на обследование. Искин пообещал сделать это завтра.

– Ваша дочь будет жить с вами?

– Что?

– Стеф будет жить с вами?

– Да, – сказал Искин. – Где еще?

– Адрес?

– Гроэке-штросс, двадцать семь, комната сорок семь. Это общежитие…

– Я впишу этот адрес во вкладыш. Коменданту останется только поставить штампик.

– Конечно.

Искин не стал сообщать, что через два месяца им, возможно, придется искать новое жилье.

– Дай! Дай! – запрыгала вокруг него Стеф, едва они покинули здание.

Небо совсем очистилось. Вместо «хеншелей» и «манна» стоял тентованный «Мерседес». Водитель курил, выставив локоть в окно.

– Сейчас, – сказал Искин.

Он несколько раз вдохнул и выдохнул. Свежий ветерок подействовал, как приложенный ко лбу компресс. Что ж так дурно-то?

– Не вырони.

Он передал карточку теперь уже официальной дочери. Вкладыш, конечно, тут же едва не выпал.

– Ой, – сказала Стеф.

– Держи.

– Я держу.

Девчонка на лету прибила тонкую книжицу к животу и вернула ее на место под скрепку. Несколько секунд она рассматривала вклеенную на развороте фотографию и недовольно шевелила губами.

– Что? – спросил Искин, борясь с зевотой.

– Это не я, – сказала Стеф.

Искин заглянул через руки.

– Почему не ты? Ты.

Кривовато обрезанная фотография с залезшей на уголок печатью делала черты лица Стеф резкими, а глаза большими. Она казалась старше, ей можно было дать и восемнадцать, и двадцать лет. На лбу так и читалось: «Flüchtling». Беженец.

– Страхолюдина какая-то, – сказала Стеф, зажмурив один глаз. – Я же не такая. Вот чего я вытаращилась?

– Потому что фотограф так сказал. Пошли.

Прошагав квартал, они сели на красный «кэссборер», идущий через город в Инсброк, и Искин обеднел еще на две с половиной марки. Руку тянуло. Нет-нет – и раскаленная игла на долю секунды заходила от кончиков пальцев к плечу. Искин захлебывался дыханием и терпел, как мог. Такое уже бывало. Иногда он думал, что крохи-юниты в нем, не получая обновлений и инструкций, испытывают что-то вроде информационного голода и на короткий период сходят с ума. А может, сами затевают какую-то перестройку. Смышленые маленькие проныры. Только вот не предупреждают.

Тише, мальчики, мысленно попросил их Искин. Вы что-то разошлись. Убьете еще меня ненароком. Тише.

Юниты послушались. Юниты всегда его слушались. Это была странная связь, о которой так и не узнал Кинбауэр. Связь, которая однажды помогла ему бежать.

Боль притупилась, исчезла. Глядя на Стеф, приникшую к стеклу, Искин подумал, что, наверное, совершает самую большую глупость в жизни. Фактически удочерил незнакомую девчонку. Стефания Искин. Кошмар. Бойтесь своих желаний. Хотя он и не загадывал ничего подобного, разве что чуть-чуть завидовал Балю.

Интересно, что об этом думают юниты? Если они иногда действуют без его команды, значит, у них есть какое-то свое соображение? Отдельная подпрограмма? Во всяком случае, он никогда не думал о них, как о бездушных механизмах. Мальчишки, мальчики, ребята. И связь у них не односторонняя, он чувствует их состояние, их возбуждение, улавливает крохи информации, которые они прогоняют через себя.

Правда, не имеет понятия, как.

– Пап.

– Да? – отозвался Искин.

– А зачем ты это делаешь? – спросила Стеф.

– Что делаю?

– Ну, документы для меня.

Стеф не оборачивалась, и Искин видел лишь ее слабое отражение в окне, поджавшее губы и следящее за прохожими по ту сторону «кэссборера».

– Сама, помнишь, сказала, что я добрый.

– Но я же тебе не нравлюсь.

– Нравишься, – сказал Искин.

– А с Ирмой ты спишь? – спросила Стеф, водя пальцем по стеклу.

– Нет.

– Так не бывает. Нельзя что-то делать просто так. А ты ей помогаешь и мне помогаешь. А я, может, не смогу взять тебя на море! – с надрывом произнесла она.

– Я и не прошу, – сказал Искин.

– Так попроси!

Стеф резко повернула голову и посмотрела Искину в глаза.

– Знаешь, – потер подбородок Искин, – у меня был друг, мы познакомились… в общем, в одном не слишком приятном месте.

– В лагере, где тебя пытали электричеством?

– Раньше. В тюрьме. Это давно было. Нас там били хорошо, а кормили, знаешь, не очень. А друг, Герхард его звали, был меня лет на десять старше. Он был из тельмановцев, из коммунистов. Они даже Штерншайссера как-то побили, когда он еще был простым капралом не существующей уже фольддойч-армии.

– Честно?

– Так он мне рассказывал. В тех условиях, знаешь, не имело смысла врать. Он все жалел, что промахнулся тогда булыжником. Возможно, и не было бы сейчас Штерншайссера, попади Герхард тому в голову.

– Или он был бы одноглаз!

Искин поправил шляпу на голове у девчонки.

– Может быть. Так вот, там нас кормили один раз в день. Кусок хлеба и вода с капустными листьями, которую по недоразумению назвали супом. Похлебал – и свободен. Чувство голода сводило меня с ума. К допросам с пристрастием я привык. Они даже прибавляли мне сил, как это не удивительно. Отвлекали от острой необходимости что-либо сожрать. Зато в камере я лез на стенку. Знаешь, тюремщики были глупы. Рассчитывая на признание, им стоило предложить мне полноценный ужин!

Искин умолк.

– И что? – спросила Стеф.

– Что? Ах, да, каждый вечер Герхард отдавал мне свой кусок хлеба. Представь, он хранил его целый день, чтобы я… Прятал где-то, – Искин хмыкнул, вспоминая. – Я совершенно не помню вкуса тех кусков. Может, хлеб был замешан на крысином помете и сейчас бы при всем желании не полез мне в горло. Но тогда каждая хлебная крошка была для меня как манна небесная. Ну, как для тебя концентрат господина Пфальца.

– Он вкусный.

– Да, – кивнул Искин. – Но, наверное, мясной пирог вкуснее?

– У меня нет возможности каждый день есть мясные пироги, – сказала Стеф. – Один раз я ела картофельные очистки.

– Постой, я не закончил, – сказал Искин. – Когда я спросил Герхарда, зачем он мне помогает, если сам едва жив, знаешь, что он мне ответил? Последнее время он почти не ходил и мочился кровью. Ему сломали несколько ребер. Отбили почки. Вывернутые из суставов пальцы он перемотал себе сам. Мясо с лица все сошло, осталась лишь кожа, обтянувшая кости черепа.

Стеф ткнулась лбом ему в плечо.

– Зачем ты… Ты думаешь, я взрослая и ничего не боюсь?

– Я просто хочу объяснить тебе, что есть иное, чем видеть во всем выгоду лично для себя, – сказал Искин. – Герхард это объяснил мне тогда. Знаешь, он улыбнулся и произнес: «Я помогаю тебе, парень, потому что могу». Вот так.

Весь оставшись путь они молчали. Только выходя из «кэссборера» Стеф спросила:

– Твой друг умер?

– Да, – ответил Искин, – он умер. А я выжил.

– Тогда мы должны спасти Кэти, – сказала Стеф, крепко сжав его пальцы.

– Я помню.

Весь комплекс зданий санитарной службы был сложен из красного кирпича. Административная часть. Склады. Помещения обработки и временного содержания. Помещения для персонала. Гаражи. Приемный пункт. Помещение учета и статистики. И сбоку – длинное здание, где уместились миграционное бюро и отделение центра адаптации. Территорию окружала крупноячеистая металлическая сетка, и Искину в очередной раз стало не уютно, когда он попал внутрь. Почти Шмиц-Эрхаузен.

Здесь было многолюдно и шумно. Отправлялись фургоны с зелеными крестами, прибывали автобусы и грузовики, за вынесенными на улицу столами сидели люди, им что-то рассказывали, к приемному пункту и обработке змеились очереди, ходили военные патрули. Звучал дойч, звучал какой-то балканский язык, пестрая толпа цыган кричала на романи.

Стеф, оробев, пристроилась сзади.

– Не потеряйся, – сказал ей Искин.

Ему вдруг подумалось, что он мог и не брать девчонку сюда. Для того, чтобы продлить пособие, Стеф была совсем не нужна. Впрочем, на всю эту кухню ей посмотреть стоило. Вдруг еще пригодится.

В холле миграционного бюро Искин заметил прикрепленные к стене телефоны и вспомнил о Мессере. Он усадил Стеф на скамейку, а сам занял очередь к аппаратам, выловив в кармане визитку. Тут же, в окошке отделения почты разменял марку на десять монеток «telefongroschen».

Люди входили и выходили, полицейский с руками за спиной прошелся по холлу. Стеф тискала свою карточку.

Стоявший перед Искиным худой усач выговорил бесплатную минуту и освободил аппарат. Лем приложил теплую трубку к уху, отжал рычажок и по сигналу набрал номер. Какое-то время соединения не было, затем что-то щелкнуло, и простуженный голос сказал:

– Слушаю.

Искин, чтобы не подслушали, отвернулся к стене и прикрыл динамик ладонью.

– Господин Мессер?

– Да, – отозвались на том конце провода.

– Это Леммер Искин.

– Кто?

– Георг Шлехтер, если хотите. Мы с вами разговаривали на Зиман-аллее.

– Шле… Да, простите, теперь вспомнил. Извините, второй день сплю урывками. Память – как решето. Что вы хотите?

– Нам надо поговорить. У меня есть некоторые соображения…

– Где? – не дослушав, сказал Мессер.

– Если можно, то завтра, в том же кафе. Я приду пообедать.

– Хорошо, я понял, – Мессер кашлянул. – Еще что-то?

– Нет.

– Тогда до завтра.

Трубка разразилась короткими гудками. Искин ссыпал «telefongroschen» в карман. Не понадобились.

– Стеф?

– Да, пап.

– Поднимайся.

Глава 7

Новую социальную карточку Искин получил без задержек. Выстоял очередь в кабинет к инспектору Шульману, отдал документы и через пять минут разбогател на двенадцать отрывных корешков. Также ему продлили ежемесячное пособие в пятьдесят семь марок, которые при предъявлении идентификатора можно получить в любом городском почтовом отделении или отделении Национального банка.

– Кстати, – инспектор Шульман, тихий, одного возраста с Искиным, гладко выбритый мужчина в очках, постучал ногтем по документам, – вы знаете, что со следующего года вы не сможете претендовать на денежное пособие?

– Почему? – спросил Лем.

– Вы зарегистрированы уже три года. Считается, что за это время вы должны ассимилироваться и найти работу. В ноябре ваше пособие будет аннулировано.

– Извините, – сказал Искин, – но беженцев в городе много, а работы почти нет.

– Вставайте на биржу.

– Я состою там уже полтора года.

– Вы думаете, это моя проблема? – тихо спросил инспектор. – Уезжайте.

– К морю, – пробормотал Искин.

– Что?

– Мне как раз советуют податься к морю, – усмехнулся Лем.

– Правильно советуют, – кивнул Шульман. Очки его сверкнули, ловя свет лампы. – Поверьте, если вы не устроились здесь за такой срок, то будет лучше вам попытать счастья в другом месте. Собственно, мы говорим это сейчас и новоприбывшим беженцам. Некоторые сразу пересекают нашу страну транзитом.

– И кто их принимает?

– Португеза. Греция. Алжир.

– Там же война, – сказал Искин.

– Где?

– В Алжире.

– Значит, Тунис. Но это не важно. Вы же наверняка работаете, только не легально. Скажите спасибо, что вам это позволяют.

– Видите меня насквозь?

– Вижу, – сказал испектор. – Вы хорошо одеты для безработного.

– И то, что мне не получить местную аттестацию, тоже видите?

Шульман пожал плечами.

– Если у вас есть техническая или иная специальность, то для работы по ней нужны подтверждающие документы.

– Из Фольдланда?

Искин издал смешок. Инспектор позволил понимающе улыбнуться.

– Можете получить образование по специальности здесь.

– Это стоит денег, господин инспектор. И времени.

– А что вы от меня хотите, господин Искин? – посмотрел на Искина Шульман. – Есть правила. Есть государственные интересы. У нас, извините, не такая экономическая ситуация, чтобы носиться с каждым беженцем, как с драгоценностью. У нас своих ртов… И помощь от лиги наций урезают с каждым годом. Считается, что поток мигрантов из Фольдланда находится под контролем. Вы знаете, что у нас одних инвалидов после войны – триста тысяч? А у вас – две ноги, две руки, голова…

– Спасибо, я понял, – поднялся Искин.

– Я очень на это надеюсь, – сказал инспектор.

На складе Искин по корешку получил вещевой мешок с пятью пачками рисового концентрата и семью пачками пшенной каши, три банки сахарина, две банки свинины и пять пачек чая. Также ему выдали на месяц зубного порошка, бритвенных лезвий и мыла.

– Ого! – оценила Стеф.

– Ничего не «ого», – сказал Искин мрачно. – Раньше давали больше.

– А ты будешь делиться с Ирмой?

– Обязательно, – Искин приладил мешок на плечо.

– Тогда давай ей отдадим пшенную кашу, – попросила Стеф. – Я никогда ее не любила. Значит, невелика потеря. А рисовый концентрат оставим себе. Из него даже торт испечь можно! Я тебе испеку!

– А свинину?

Девчонка вздохнула.

– Хорошо. Одну банку.

– Хм, ты щедрая, оказывается.

– Вообще-то я учусь у тебя, – сказала Стеф.

– Ты молодец, – похвалил Искин. – Кстати, давай-ка мы заодно сдадим анализы.

– Ты?

– Нет, ты.

– Я? Пап, вообще-то я уже не хочу. Фруктовая вода вся вышла.

Искин улыбнулся. Папа и папа. Так можно и привыкнуть. Предупредить что ли Берштайна и действительно махнуть на море? Пусть Мессер разбирается с заражением самостоятельно. Вроде умный мужик, осилит. А посвящать безопасника в интимную жизнь обитающих в себе юнитов Искин в любом случае не собирался.

– Значит, возьмут на анализ кровь.

– Из вены?

– Да, из вены. Боишься?

– Не люблю. В Фольдланде брали каждый год.

– Зачем?

– Я не знаю, – пожала плечами девчонка. – Программа здоровья нации.

Они дошли до одного из медицинских корпусов. Люди входили и выходили. Пахло специфически – хлором, мочой, нашатырем. У дверей курил санитар в форменной зеленой куртке. Внутри гардероб принимал верхнюю одежду.

– Пап, – сказала Стеф, оттягивая Искина на ступеньки крыльца, – я кое-что вспомнила.

– Что?

– Я уже сдавала кровь. Нас возили на фабрику и хотели дать работу. Надо было то ли шить, то ли мотать пряжу. Три пятьдесят за смену!

– Серьезно?

– Давай я сдам завтра? – с надеждой посмотрела девчонка.

– Завтра у нас «Сюрпейн», – сказал Искин.

– После «Сюрпейна»!

– Все-таки боишься?

– Знаешь, какой иглой нас кололи в Кинцерлеерне? Я все думала, что мне насквозь локоть проколют!

– Ладно, погоди, – Искин вспомнил про внучку Отермана. – Который сейчас час?

Стеф поднялась к санитару. Искину не было слышно, что она спросила его, но тот с готовностью повернул запястье, блеснув стеклом наручных часов.

– Два двенадцать! – возвращаясь, перескочила через ступеньку Стеф.

А Отерман будет ждать до без пятнадцати три. За полчаса на Гроэке… нет, на Литмар-штросс… На омнибусе впритык. Надо брать такси.

– Хорошо, – решил Искин, – едем домой.

– Класс!

Они пошли к воротам.

– Ты погоди радоваться, – Искин подбил вещевой мешок на плече. – Я завтра работаю. Поэтому сюда тебе придется пойти с кем-то другим.

– Я могу сама, – сказала Стеф.

– Я попрошу Генриха-Отто. У него, кажется, выходной.

Девчонка остановилась.

– Это, между прочим, не правильно.

– Если помнишь, это было одним из условий твоего проживания.

– Сдать анализы с Бальтазаром? – фыркнула Стеф.

– Помириться с ним.

– Мы, вообще, не ссорились.

Искин развернул девчонку к себе.

– Стеф, – сказал он, глядя в обиженные карие глаза, – когда ты в силу каких-то обстоятельств, предпочитаешь делать не то, что должна делать, ситауция всегда становится только хуже. Сама же отказалась от анализов сегодня.

– Я передумала.

– Уже поздно.

– Почему?

– Потому что теперь нам необходимо быстро поймать такси.

Искин вытянул руку на краю тротуара. Стеф, помедлив, встала в метре от него и вытянула свою.

– Не злись, – сказал Искин.

– Знаешь, – сказала Стеф, посопев, – сейчас твои шансы поехать со мной к морю очень понизились.

– Прости.

Автомобили проезжали мимо. «Австро-даймлеры» и «штейры» соревновались с «мерседесами» и «порше». До голосующих отца то ли с дочерью, то ли с сыном им не было никакого дела. Наконец впритирку к тротуару подкатил новенький «фольдсваген», видимо, буквально вчера сошедший с конвейера в Вольсбурге и купленный городским бюро перевозок. Черный низ, кремовый верх.

Искин открыл дверцу.

– Литмар-штросс, Гроэке-штросс.

Водитель, молодой, усатый парень в коричневой замшевой куртке кивнул.

– Садитесь.

Он подвел счетчик. Стеф забралась на заднее сиденье, и Искин передал ей мешок.

– Я выйду на Литмар, – сказал он ей. – Тебе придется готовить и ужинать одной. Справишься?

– Пфф! – сказала Стеф.

– Если что, иди к Ирме. Ну, если там…

– Господин… – позвал водитель. – Здесь нельзя долго стоять.

– Да-да.

Искин плюхнулся на переднее пассажирское сиденье и сразу полез за портмоне. Такси тронулось, громко защелкал счетчик, отмеряя метры пути. В маленьком окошке, позвякивая, двадцать грошей за посадку превратились в двадцать пять.

Дзонн! В тридцать.

– Сначала на Литмар, к полицейскому участку, – сказал Искин, вынимая купюру в десять марок. – Знаете, где это?

– Конечно, – сказал водитель.

– Потом к общежитию на Гроэке, что у шоссе на Весталюдде.

– Понял.

– Вот десять марок, – Искин положил банкноту рядом с рычагом переключения скоростей. – Сдачу отдайте дочери.

– Хорошо.

Водитель прибавил скорость. Они вывернули на длинную, изломанную Плоймар-штросс, которая шла через центральные районы. По-остмаркски крепкие, низкие дома под дранкой и черепицей уступили место железобетонным колоссам, желтые, светлые фасады – серым стенам под маркизами и витринному стеклу.

– Стеф, – повернул голову Искин, – я буду поздно. Ты не жди, ложись спать без меня. Да, вот ключ.

Он передал девчонке ключ от комнаты.

– А ты? – спросила Стеф.

– У меня – дела, – сказал Искин. – Может быть, я вернусь уже утром. Наверное, это даже более вероятно.

– Я поняла, – сказала Стеф.

Она помрачнела и скрестила руки поверх вещевого мешка, стоявшего на коленях. Искин, отворачиваясь, вздохнул.

– Это не то, что ты думаешь.

– Я ничего такого не думаю, папочка, – сказала Стеф.

Искин почувствовал пинок по спинке сиденья.

– Стеф…

Сбоку понимающе завел глаза водитель: ох уж эти дети! Никакой личной жизни не оставляют родителям.

– Стеф, я не понимаю…

– Ты уже на десять километров дальше от моря!

Пощелкивал счетчик. На очередном повороте солнце выстрелило в лобовое стекло, заставив Искина дернуться и прикрыться рукой, почти ослепнув. Сквозь пальцы зарябили тени буков и тополей. Водитель прижался к рулевому колесу. Промелькнули здание почтамта и площадь имени Вальтера фон дер Фогельвейде с мраморной фигурой, простершей руки над городом. Кажется, поэт какое-то время служил придворным миннезингером у местного герцога. В одной руке – лютня.

Дзонн! Три марки сорок пять грошей, если скосить глаза.

«Фольдсваген» неожиданно вильнул и прижался к обочине. Совсем рядом выросла ограда из чугунных прутьев, прутья украшали щитки с двуглавыми орлами. За оградой стояла пара полицейских автомобилей.

– Литмар-штросс, – сказал таксист. – Полицейский участок.

– Спасибо.

Искин принялся выбираться. Стеф демонстративно отвернулась. Наверное, надо было что-то сказать ей, соврать, разрешить купить на сдачу сладостей, но Искин не придумал ничего, кроме неумной шутки.

– Весь концентрат не слопай, – сказал он.

Глупо.

Стеф ничего не ответила, лишь шевельнула плечом, руки ее обняли мешок, а Искину вдруг сделалось так тоскливо, так неуютно, так тошно, что он, поймав в пальцы один из прутьев ограды, почти зайдя во двор полицейского участка, шагнул назад.

– Стеф…

«Фольдсвагена» уже не было у обочины. Уехал. Несколько секунд Искин стоял неподвижно, уминая в себе странное чувство, будто он упустил что-то важное, не сказал, не выслушал, сделал что-то не так. Во рту скопилась противная, кислая слюна. Далеко до моря… Неужели это расстроило? Или сам вид Стеф, повернувшейся к нему затылком?

Ну, дурак, дурак, сказал себе Лем.

– Господин Искин?

От Гроэке-штросс к нему подошел Отерман. Был он в старомодном темном костюме, при галстуке и в шляпе.

– Здравствуйте, – сказал Искин.

Отерман пожал ему руку.

– Вы пунктуальны. Вам действительно так важно проверить мою внучку?

– Если бы мне дали возможность, я проверил бы всех ребят, что поймали вместе с ней. Кстати, Финн сейчас на месте?

– Да.

– Вы предупредили его насчет моей дочери?

– Таких вещей я не упускаю, – сказал Отерман, кажется, слегка обидевшись.

– Простите, она поехала в общежитие одна…

– Финн ее пропустит.

– Спасибо.

В вестибюле участка у длинной выгородки Отерман остановился, снял шляпу, глядя в зеркало, поправил седые волосы и крохотной расческой прошелся по усам.

– Пойдемте, – сказал он Искину.

За вестибюлем начинался зал, пройти в который мешал высокий деревянный барьер. За столом по ту сторону барьера сидел дежурный офицер. Виднелась только голова, увенчанная высоким кепи с орлом.

В глубине зала сидели, ходили люди, кто-то курил, светили большие лампы, постукивали клавиши пишущих машинок, звучало радио. На окрашенных серой и зеленой краской стенах висели редкие плакаты.

– По какому вопросу? – обратив внимание на вошедших, спросил полицейский.

– К господину инспектору, – сказал Отерман. – По поводу внучки. Ее арестовали.

– Имя инспектора?

Отерман вытащил листок с неровно накорябанной фамилией, сощурился.

– Господин Хартиг.

– Сейчас. Присядьте, – показал на лавку полицейский и перевел взгляд на Искина. – А вы?

– Я с ним, – сказал Искин, кивнув на Отермана.

– Присядьте тоже.

Дежурный офицер поднял трубку телефона. Голова его скрылась за барьером. Искин остановился у лавки, разглядывая фанерный щит с плохими рисунками пропавших людей.

– Вы долго будете осматривать Агне? – спросил Отерман.

– Вашу внучку? Минут пять, не больше, – ответил Искин.

– Ну, это ничего.

Старик сложил руки на коленях.

– Господин Хартиг сейчас выйдет, – сказал дежурный офицер.

Мимо него в вестибюль, обронив несколько слов, выбрался коллега в плаще. Стукнула дверь. На улице шумно выстрелил автомобильный глушитель.