Текст книги "Точка (СИ)"

Автор книги: Андрей Кокоулин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

– Что?

– Действие под программой. Вы же, наверное, были в сознании?

– Не совсем, – сказал Искин. – Ты словно отделен… Это трудно объяснить.

Кино было черно-белым. Но имело звук. Кинбауэр снимал его в специальном боксе, оборудованном съемочной и звукозаписывающей аппаратурой. Звук был необходим, чтобы слышались команды, которые выкрикивал Кинбауэр. Хронометраж фильма составлял четыре минуты. Исчерпывающие четыре минуты. Искин, впрочем, не знал, тот ли фильм смотрел Штерншайссер. Кинбауэр в какой-то период увлекся показательными съемками, и эпизодов с активациями колоний могло быть куда больше одного.

Гриф: «Совершенно секретно».

Когда Искин смотрел на самого себя, запечатленного на пленке, он не мог отделаться от мысли, что вместо него играет какой-то удачно загримированный актер. Очень похожий. Этот актер, не мигая, около десяти секунд смотрел в объектив. Потом Кинбауэр сказал: «Представься». И актер отчеканил: «Людвиг Фодер, номер три, в активации орднунг-колония, версия девяносто пять». Затем по команде Кинбауэра и под едва слышный стрекот электрического привода кинокамеры Людвиг Фодер приседал, пел, пытался разбить стекло (орднунг-колония не давала), отжимался, избавлялся от одежды, маршировал нагишом и кричал: «Да здравствует, Адольф Штерншайссер!».

Во второй части фильма Людвиг Фодер убивал. Кто-то, кажется, Вальтер, выдал ему «маузер-98» с магазином на пять патронов и поставил напротив него пятерых заключенных, взятых из Шмиц-Эрхаузена. Наручниками они были прикованы к стене, так что того, что кто-то вдруг бросится на стрелка, можно было не опасаться.

Десять шагов.

Искин помнил, что ничего тогда не чувствовал. Ничего. Даже в глубине души не бесновалось запертое, скукоженное, протестующее «я». «Я» было усмирено юнитами. Эти пятеро не снились ему потом. Пять изможденных человек в полосатой лагерной форме, которая мешком висела на каждом. Он не мог воссоздать их лиц. Помнил только, что они были большеглазые и бледные и показались ему близкими родственниками. Двое были лет пятидесяти, еще двое лет тридцати, а один, совсем мальчишка, – лет восемнадцати. Мальчишка был лопоухий. Сквозь уши просвечивал белый свет.

На кинопленку попали только их коротко стриженные черепа, лица мелькнули на долю секунды – Кинбауэр поспешил отвести камеру на Фодера, на основного героя фильма, который, широко расставив ноги, все еще голый, стоял с винтовкой наперевес.

(Господин канцлер был любителем эротики, и видимо, Кинбауэр хотел потрафить Штерншайссеру этой съемкой. Кроме того, сразу можно было объяснить, что никакой рефлексией, ни по отсутствию одежды, ни по выполнению приказов, подопытные у него не страдают).

Кинбауэр сказал: «Людвиг Фодер». Фодер сказал: «Я!». «Перед вами пять целей, Фодер». «Да!».

«Вы должны убить их». «Слушаюсь!». «Цельтесь в сердце». «Слушаюсь!». «Огонь!».

Фодер прижал приклад «маузера» к плечу и, выверенными движениями смещая ствол винтовки, выстрелил пять раз.

Вот так. Пленка не распалась, не раскрошилась от ужаса содеянного и бесстрастно зафиксировала повисшие на цепях, выгнувшиеся трупы.

Сначала Кинбауэр хотел, чтобы Фодер расстрелял собак, а остановился на заключенных потому, что их было много, тогда как собак еще стоило поискать.

– Людвиг?

– Да, – сказал Искин.

– Так вы были в сознании? – спросил Рамбаум.

– Я чувствовал себя наблюдателем. Отстраненно смотрел за происходящим. Ничего не чувствовал.

– И вы считаете это заслугой юнитов?

– Да, это было их предназначением.

– Простите, Людвиг, – произнес Рамбаум, – но мне хочется понять, чем вызвана ваша уверенность в том, что вы в это время находились под сторонним, скажем так, управлением?

– Тем, что будучи в состоянии управлять собственными разумом и телом, я бы никогда не сделал того, что сделал.

Аннет-Лилиан хмыкнула.

– А вы не думали, что могли выполнить это под влиянием химических препаратов? – спросил Рамбаум.

– Нет.

– А, предположим, под гипнотическим внушением?

Искин мотнул головой.

– Вы не понимаете…

– Я как раз понимаю, – перебил его Рамбаум и нацелил палец. – Это вы, Людвиг, не понимаете, что доказательства существования колоний микроскопических существ непонятной природы, которые, прорастая в человеке, подчиняют его себе, настолько зыбки, что просто диву даешься, как вы до сих пор в них верите.

– Я испытывал их, – сказал Искин.

Тр-р-р! – Аннет-Лилиан с треском выдрала лист из каретки, сложила его к уже напечатанным и потянулась за сигаретной пачкой.

– Он дурит вам голову, – сказала она Рамбауму.

– Иногда люди истово убеждены в том, чего нет, – ответил он ей. – Некоторые верят в высшие силы и в каждом событии находят доказательства их проявления. Некоторые верят в дьявола и также не имеют сомнений в том, что он ходит среди людей. При этом, по здравому размышлению, присутствие и высших сил, и дьявола не имеет твердого, материального основания. Все это изобретения человеческого разума, которому необходимо иметь опору для оправдания собственной слабости. А господину Фодеру, думаю, было легко поверить в тот спектакль, что разыгрывал перед всеми Кинбауэр, потому что подкреплением этой веры Рудольф занимался ежедневно.

Аннет-Лилиан закурила.

– Я католичка, – сказала она. – И верю в Бога.

– А я материалист, – сказал Рамбаум.

– Я думала вы из… – Аннет-Лилиан скривила губы. – Ну, из «Альтенэрбе».

– Обычно участие в таких организациях не афишируют, – с долей укора сказал Рамбаум, и стул под ним скрипнул. – Но что это меняет?

– Разве «Альтенэрбе» не находится на другом полюсе от материализма?

– Если считать ее, как и прежде, оккультным орденом, то да. Но с той поры, с угасания небезызвестного ее предшественника под руководством Зеботтендорфа, прошло больше пятнадцати лет. У старых организаций, как и у людей, с возрастом часто прибавляется разума, и вместо распевания заклинаний на латыни, медитаций и проведения бестолковых ритуалов с забиванием козлов и ягнят появляются вполне материалистические концепции по поиску древних артефактов.

Но это, пожалуй, к нашему делу не относится.

– Согласна.

Аннет-Лилиан затянулась, сбила пепел в коробочку и заправила в пишущую машинку новый лист.

– Хорошо, – оглянувшись на нее, сказал Рамбаум, – продолжим. Итак, Людвиг, информацию о развитии колонии вы получали посредством тестов и зрительного текста.

Искин кивнул.

– Да.

– Меня интересует вот что. Другие пациенты, если можно так выразиться про находящихся в Киле заключенных, они тестировали те же партии юнитов, что и вы, или Кинбауэр каждому давал что-то свое?

Под ожесточенный стрекот клавиш Искин вздохнул.

– Я же сказал, первые партии всегдапредназначались мне и Акселю. Последующие доводились остальными.

– Почему? – спросил Рамбаум.

– Возможно, мы с ним были более восприимчивы. Или же вероятность отторжения колонии у нас была меньше, чем у кого-либо еще. Я не могу сказать ничего определенного.

– Разве Кинбауэр вам не объяснял?

– Он говорил, что мы с Акселем находимся на одной волне с юнитами.

– Как это?

– Возможно, наши организмы, мозг как-то способствовали быстрому развитию колоний, – сказал Искин. – По другому я не могу интерпретировать его слова.

– Угу, – сказал Рамбаум. – И насколько я понимаю, Кинбауэр испытывал на вас несколько разновидностей юнитов?

– Да. Было четыре основных программы.

– Четыре?

– «Солдаты родины», «Саботаж и тревога», «Материнство». Четвертая – универсальная, общее подчинение, орднунг-юниты.

– В целом, по докладам Рудольфа я знаком с каждой программой, – сказал Рамбаум, погладив шляпу на коленях. – В свое время они вызвали подлинный фурор в фольдстаге на закрытом заседании партийного комитета. Но все же, Людвиг, как вы могли, например, участвовать в программе «Материнство»?

Аннет-Лилиан придвинулась к столу.

– Да, это было бы интересно услышать, – сказала она.

Ее голос был полон скепсиса.

– Это просто, – сказал Искин. – Вальтер или Ральф фиксировали, что колония развернута в необходимом месте, вот и все. У нас не было в Киле женщин. Кинбауэр планировал тестировать «Материнство» на девочках четырнадцати-пятнадцати лет.

Аннет-Лилиан хохотнула.

– А я уж подумала, что заключенных мужского пола заставляли тужиться и рожать.

– Программу пытались внедрить в школах, – сказал ей Рамбаум. – Лет восемь назад.

– У Кинбауэра было много планов, – сказал Искин. – Он договаривался о вакцинации ряда школ. Но точных цифр я не знаю.

Рамбаум кивнул.

– Я знаю. Кляйнфольд-шуле и Рисбах-шуле. И поверьте, Людвиг, я до сих пор с отвращением вспоминаю, как с воодушевлением смотрел на девочек, которых кололи первыми коктейлями Кинбауэра. Я говорил им: «Материнство – это здоровье. Это быстрая и безболезненная беременность. Это крепкий плод. Это отсутствие патологий».

– А на самом деле? – спросила Аннет-Лилиан.

Рамбаум двинул шеей, словно ему стал жать ворот пальто.

– У двух из тридцати были выкидыши. Одна оказалась бесплодна.

– Должно быть, время действия… – сказал Искин.

– Вот! – громко произнес Рамбаум под стрекот клавиш. – Вот еще один и очень важный вопрос! Как раз про время действия. Скажите пожалуйста, Людвиг, какой срок существования был положен юнитам?

– В неактивном состоянии – около пяти лет, – сказал Искин. – Так нас заверял Кинбауэр. Дело в том, что за пять лет растворяется оболочка, в которой находится латентное ядро колонии, и на нее реагирует иммунная система организма.

– А в активном?

– От нескольких часов до года.

– И иммунная система уже не реагирует?

– Я не знаю, – сказал Искин. – Должно быть. Когда колония развивается, она уже воспринимается как часть организма.

– С чего вдруг?

Искин пожал плечами. Ответа у него не было. Кинбауэр об этом говорил обиняками, путаясь, и не очень уверенно.

– Ну, хорошо, – Рамбаум прищурился. – А почему такой разброс?

– Наверное, все зависит от программной цели колонии.

– Но, как я понимаю, те же орднунг-юниты должны были бы находиться в теле человека бессрочно.

– Это было в планах.

– Вы представляете себе возможным такое?

– По замыслу Кинбауэра юниты должны были получать питательные вещества и строительные материалы из крови и клеток человека.

– Чудесно! – воскликнул Рамбаум. – Видит Бог, у Кинбаура было бы большое будущее на литературном поприще!

– Опыты велись, – сказал Искин.

– Это понятно. Опыты велись, Европа дрожала. А что вы скажете насчет многочисленных версий, Людвиг?

– Кинбауэр варьировал скорость и этапы развития колонии, ее внутренние процессы, сроки жизни, конкретизировал задачи. Новые версии выпускались чуть ли не каждую неделю.

– Кем?

– Кинбауэром.

Рамбаум качнулся на стуле.

– То есть, программированием занимался он сам?

– Да, но Карл, который номер первый, всегда помогал ему. Я видел, как он вырезал перфокарты с командными кодами. Многие видели. У него был небольшой пресс-станок с трубками, которые пробивали картон в определенном порядке.

– И куда, извините, эти перфокарты шли? – с интересом спросил Рамбаум.

– В программатор, – сказал Искин.

– Вы его видели?

– Да, он был «рейнметалловский».

Рамбаум заулыбался, словно Искин сказал ему что-то приятное.

– Вы говорите про здоровый, сваренный из металла станок, стоявший в отдельном помещении на фабрике, Людвиг?

– Да.

– От него еще шла лента транспортера через весь цех?

– Да, насколько я знаю.

– Как я понимаю, – сказал Рамбаум, – именно в этом станке-программаторе изначально пустым юнитам, болванкам, задавались необходимые характеристики?

– Кинбауэр объяснял, что да.

– Угу.

Рамбаум поднялся и, положив шляпу на стул, словно боялся за свое место, отошел к лежащему железному шкафу.

Звук от ударившего в жестяной бок носка ботинка, вышел глухой. Рамбаум резко повернулся к Искину.

– Людвиг, а вы не задавались вопросом, каким, собственно, образом происходит программирование? Что там внутри? Это же не арифмометр. Не машина Бэббиджа. Не Versuchsmodell нашего дорогого Конрада Цузе.

– Я не видел внутренности станка, – сказал Искин. – Он был всегда закрыт, но сбоку имелась съемная панель на болтах.

– Вы же представляете размеры одного юнита?

– Да, Кинбауэр объяснял.

– До пяти микрометров, правильно? – спросил Рамбаум.

– Где-то так, – сказал Искин. – Чтобы не застревал в капиллярах. Зернышко почти не чувствуется пальцем.

– И вы не спрашивали себя, хотя бы однажды, какой должна быть технология, чтобы запрограммировать зернышко таких размеров? Зернышко, как минимум, должно было самостоятельно двигаться…

– Движение обеспечивал ток крови, – вставил Искин.

– О, да! – воскликнул Рамбаум. – А дальше? А ориентацию что обеспечивало? А прикрепление к стенкам сосудов и органов? А дальнейшее развитие, накопление энергии, размножение, формирование колонии? Вы верите, что станок замечательной «Rheinmetall», способной, несомненно, на многое, был вообще в состоянии программировать?

– Верю, – сказал Искин.

Рамбаум захохотал.

– Он дурит тебя, Дитрих, – сказала Аннет-Лилиан, звонко впечатав последний знак в лист бумаги. – Он определенно строит из себя дурачка.

– Почему? – спросил Искин.

– Потому что даже я понимаю, что это невозможно!

– Тогда, извините, если вы убеждены, что программатора не существовало, то что, по вашему мнению, я мог украсть?

– Разработку, Фодер, гениальную разработку, – сказала Аннет-Лилиан.

– Лилиан считает, – пояснил Рамбаум, – что Кинбауэр не мог около пяти лет просто так дурачить канцлера и всю нашу политическую верхушку. Что у него был программатор, но не тот многотонный кусок металла, гордо объявляющий о себе на фабрике, а гораздо более компактный прибор.

– Возможно, что его сделал не он сам, – добавила Аннет-Лилиан.

– А кто? – удивился Искин.

– Карл Плюмель, ваш номер первый. То есть, Кинбауэра номер первый.

– Вы же сами обозвали его идиотом.

– Дебилом, – поправил Рамбаум, вышагивая между пленником и столом. – Он был дебил.

– В одной области – дебил, в другой области – гений, – сказала Аннет-Лилиан. – Я знала математика, который с легкостью вычислял логарифмы, но не мог сообразить, сколько ему заплатить за проезд в Берлинском штроссбанвагене.

– Значит, Карл что-то сделал? – уточнил Искин.

– Или он, или Кинбауэр.

– А я эту разработку украл?

– Да, – кивнула Аннет-Лилиан. – Именно так. И мы ее найдем, Фодер. Уж в этом не сомневайтесь. Вы же обитаете сейчас на Гроэке-штросс, двадцать семь? Общежитие для таких же, как и вы, беженцев?

Искин похолодел. Стеф! Стеф же будет там, в его комнате! И если кто-то из хайматшутц… Если к нему явятся… Неясное ощущение, которое он уловил, выходя из такси на Литмар, наконец оформилось. Что он тогда подумал, мельком, уголком сознания, глядя на затылок обидевшейся девчонки?

Что они могут больше не увидеться.

Искин с трудом сглотнул.

– Там ничего нет, – сказал он. – Я не стал бы…

Аннет-Лилиан улыбнулась.

– Но проверить-то надо?

– Оставьте, Лилиан, – поморщился Рамбаум. – Мы-то с вами, надеюсь, оба понимаем, что какой бы ни был изобретен прибор, ничего изменить в гоп-компании, построенной Кинбауэром, он не смог бы по определению.

– А если это был гипнотический аппарат?

Рамбаум завел глаза к фермам потолка, словно спрашивая терпения у невидимого Господа.

– Не надо, Лилиан. Это не имеет ничего общего с действительностью.

– Но…

Рамбаум поднял руку. Аннет-Лилиан усмехнулась и потянулась за следующим листом.

– Отставим пока программатор в сторону, – обратился Рамбаум к Искину. – Давайте поговорим о юнитах.

– Я не против, – пожал плечами Искин.

Веревка чуть не соскользнула с запястий, и он прижал ее пальцами. Ни Рамбаум, ни Аннет-Лилиан этого не заметили.

– Так вот, юниты, – сказал Рамбаум и, вернувшись к столу, отпил воды. – Если с программатором я могу простить вам, Людвиг, незнание устройства, то о юнитах, я уверен, Кинбауэр рассказывал вам в подробностях.

– Не совсем, – сказал Искин. – Он, скорее, расписывал их возможности и в своих фантазиях становился похож на господина Штерншайссера.

– Фодер!

Пишущая машинка под пальцем Аннет-Лилиан выстрелила клавишей.

– Спокойней, Лилиан, поспокойней, – с укором произнес Рамбаум, коснулся своих «канцлерских» усиков и продолжил: – Людвиг, вы имеете о юнитах хотя бы более-менее четкое представление?

– Думаю, да, – сказал Искин.

– Охарактеризуйте их, пожалуйста.

– Это изделия самых крохотных размеров, которые в организме человека могут образовывать колонии, имеющие целевую направленность.

– Я рад, что вы сами это сказали – изделия. Как же собирались эти изделия?

– На фабрике.

– Угу.

– Вы сами инспектировали производственную линию.

– Это да, – согласился Рамбаум. – Как всякий профан я был в полном восторге. Все громыхало, все двигалось, катилось, шипело, звякало, скрывалось в железных недрах и выходило с транспортной ленты серым металлическим порошком. И минимум людей! Все само – дышит, пыхтит, перемещает, подмигивает огнями, ременные приводы крутят колеса, штамповочный пресс вбивает грохот и заготовки в станину. Бум! Бум! И только после смерти Кинбауэра, когда стала возможной полномасштабная ревизия…

Рамбуам замолчал.

Лицо его вдруг сделалось печальным, обиженным, как у человека, который испытал крах мечты. Которому показали мечту, а потом провели к ее изнанке, где все держалось на ниточках, мехах, заставляющих мечту парить, и рычагах и рейках.

– Вы должны понимать, Людвиг, – сказал он, – что для сборки хотя бы одного юнита, если мы договорились понимать под юнитом сложное электромеханическое устройство, нужен соответствующий инструмент. А так как само устройство обладает микроскопическими размерами, то и инструмент должен уметь с этими размерами работать. В связи с этим умозаключением возникает вопрос: в той конвейерной линии, что показывал всем Кинбауэр, в грохочущем, пыхающем паром и искрящем цехе какой-нибудь из десятка станков мог оперировать такими устройствами?

– Но на выходе…

– Нет-нет, – прервал Искина Рамбаум, – вы послушайте. Если мы понимаем под юнитом сложное электромеханическое устройство, то он должен иметь какие-то движители, так? Пусть это будут даже волоски или что-то вроде каучуковых ресничек. Чтобы движители работали, им нужен мотор или хотя бы аккумуляторная батарея, правильно? Всему этому просто необходим корпус и какой-то механизм, который запускал бы движение, когда надо, и прекращал бы его в противном случае. То есть, в определенный момент подключал и отключал питание. Что-то вроде реле. Но кто будет определять этот момент? Юнит – устройство обособленное. Значит, внешнее управление им мы осуществить не можем. Напрашивается вывод, что в юните должен существовать, если хотите, командный центр, сложный и еще более миниатюрный прибор, в который уже заложена перфокарта с программой действий. И поверьте, Людвиг, это я еще очень грубо прикидываю по составным частям.

Рамбаум выдохнул и с сожалением посмотрел на опустевший стакан.

– Так вот, – сказал он, – я справлялся у наших светлых голов, в том числе у Лилиенфельда из Лейпцигского университета, Хайла, многих других физиков и инженеров по поводу возможности создания таких устройств на основе вакуумных ламп, транзисторов, бог мой, даже анкерного механизма, и все, заметьте, все до единого были убеждены, что при нынешнем развитии техники это попросту невозможно. Слишком уж малы размеры. Слишком уж запредельна автономность. Слишком уж… Все слишком.

– Что же я тогда испытывал? – спросил Искин.

Но Рамбаум словно не услышал вопрос.

– Это я уже не говорю про то, что составные части должны взаимодействовать друг с другом посредством то ли электрических цепей, то ли шарниров и шестеренок. Но ладно, ладно, – сказал он. – Я подумал, а что, если юнит – это, скорее, биомеханическое устройство? Что, если он выращен как живая клетка? В конце концов, фольдланская наука стоит на передовом крае в изучении клеточных структур, их строения и функционирования. Возможно, и Кинбауэру неожиданно удалось, как в чашке Юлиуса Петри, воспроизвести на фабрике необыкновенную культуру, которой посредством облучения рентгеновскими или радиоволнами можно придавать определенные свойства и даже, в какой-то степени, программировать. Так я думал, пока Варбург и Кребс не оставили и камня на камне от моих построений. Они сказали, что одна энергетическая составляющая клетки являет собой такой каскад химических реакций по формированию аденозинтрифосфата, как универсального энергетического источника, и высвобождению углекислого газа и воды, что о том, чтобы воспроизвести это в искусственном клеточном организме, можно не заикаться еще лет сорок-пятьдесят. А может и все сто! Собственно, биологическую природу юнитов они отвергли едва ли не хором.

– Извините, но все это можно легко проверить, – взволнованно сказал Искин. – У Кинбауэра был целый склад с запасами.

Рамбаум кивнул.

– Был. Все так думали. Но оказалось, что большинство контейнеров заполнены металлическим порошком, который к юнитам вообще никакого отношения не имеет. Просто мелко перемолотый алюминиевый порошок.

– Но если бы нам в кровь вводили алюминий…

– Это понятно. Как мне сказали, он бы осел и капсулировался в капилярах, зарос соединительной тканью. В больших количествах, наверное, образовал бы тромб в кровеносном сосуде. Что же тогда кололи вам, Людвиг? И здесь мы не находим ясного ответа. Самая, на мой взгляд, непротиворечивая версия: это были витамины и опиаты. Наркотический раствор, который повышал внушаемость и вызывал галлюцинации. Ведь что интересно – все уцелевшие заключенные фабрики верят именно в юнитов. Значит, на всех них, и на вас, Людвиг, оказывалось целенаправленное воздействие по формированию определенных ощущений. Зачем это нужно было Кинбауэру? – Рамбаум пожал плечами. – Возможно, сначала он задумывал все как безобидную шутку. Все эти программы, все эти планы по единому Фольдланду… Но однажды шутка перестала быть шуткой, и он не смог остановиться.

Искин улыбнулся.

– То есть, мы жили в мире своих фантазий?

– Я склоняюсь к этому, – сказал Рамбаум. – Я инициировал операцию по встрече с вами, пусть и в не слишком удобном для вас формате, Людвиг, так как у меня еще имелись сомнения, что за аферой я, возможно, упускаю какие-то реальные плоды изысканий Кинбауэра. Но все ваши комментарии идеально соответствуют моему предположению. Со всем Фольдландом, с канцлером и фольдстагом Кинбауэр провернул удивительный, невозможный сеанс массовой веры в пустоту, в то, чего не может быть, в крохотных жучков-паучков, которые по радиоканалу или самостоятельно программируют людей на необходимые действия. Материнство! Бесстрашные солдаты Родины! Беспрекословное подчинение! А знаете, почему все попались на такую грандиозно обставленную аферу? Потому что Кинбауэр выразил их затаенные мечты. Мою мечту о превосходстве фольдландского гения над прочими придурковатыми и спесивыми народами в том числе. Мечту Эллера. Мечту Штерншайссера.

– А Сальская область? – спросил Искин. – Это тоже фантазия?

Рамбаум улыбнулся.

– О, Сальская область! Я все ждал, Людвиг, когда вы ее упомянете, и, наконец, дождался. Да, Сальская область, казалось бы, должна не оставить от неверия в юнит-технологии и камня на камне. Превосходная операция! Медицинские фургоны и волеизъявление народа. Невиданное мирное оружие! Страх и обморок Европы! Но что за всем этим стоит, если приглядеться повнимательнее? Что там произошло на самом деле?

– Голосование о присоединении к Фольдланду.

– Правильно, – сказал Рамбаум. – Но если бы вы изучили вопрос, Людвиг, то вамстало бы ясно, что фокус с вакцинацией юнитами – не совсем фокус. Вы бы обнаружили, что Сальская область около семидесяти лет считалась спорной территорией, что профольдландские настроения там успешно культивировались добрый десяток лет, что соседствующий Баренц даже в самые тяжелые времена помогал области продовольствием и горючим, что, в сущности, эти земли и заселены-то преимущественно дойчами. И вы бы, кстати, узнали, что область с полвека была наделена автономией, иначе голосование не имело бы никакого смысла.

Искин шевельнулся.

– Вы намекаете, что и без юнитов исход голосования был бы тем же?

Рамбаум кивнул.

– Да, и Кинбауэр понял, как можно извлечь из этого выгоду. Канцлер, поскольку был под впечатлением кинофильма с вами, Людвиг, дал добро, к операции подключилась внешняя служба хайматшутц, пресловутые фургоны под предлогом медицинской помощи заколесили по населенным пунктам области, не брезгуя даже хилыми, на два-три двора, хуторами, витамины и опиаты потекли по венам. Вы, наверное, не знаете, но одновременно с этим была развернута умопомрачительная компания «Стань фольдландцем, вспомни, кто ты есть». На радиостанциях, вещающих на область, каждая вторая передача рассказывала о том, какие перспективы открываются у населения с переходом под крыло такой большой и могущественной державы, как Фольдланд. Мы – наследники древнего Асфольда. Вы – наши братья. Твердым шагом, горячим сердцем… А так, конечно, юниты, крохотные колонии, прорастающие внутри граждан, в органы граждан, в мозги граждан.

Рамбаум вздохнул.

– Чего было по-настоящему не отнять у Кинбауэра, – сказал он, – так это гениального чувства момента. Так случилось с Сальской областью. Так, полагаю я, случилось и с его смертью. Канцлер требовал разворачивания программ, но Кинбауэр отчего-то медлил. В верхах зрело недовольство. Поговаривали, что Рудольф должен наладить процесс и наконец отойти в сторону. Максим Кнопке, министр Науки, пообещал прислать в Киле техническую комиссию. И тут – бах! – авария. Смерть пятерых подопытных вместе с номером первым, Карлом Плюмелем. Бах! Ваше бегство. Бах! – самоубийство.

– И еще! – с напором сказал Рамбаум. – Фабрика Кинбауэра никогда не могла произвести ничего сложнее мыльниц и пепельниц.

– Я думаю, вы не правы, – сказал Искин.

– Не упорствуйте, Людвиг! – отмахнулся Рамбаум. – Та замечательная линия с прессом, с программатором, с измельчителем, с катками и ваннами, с вытяжками и прочим, прочим, есть одно большое надувательство. Специалисты, вызванные мной на место, смогли только подтвердить, что линия работает, электричество подведено, ремни и валы крутятся, но все это не является сколько-нибудь цельной структурой. Все станки, хоть и соединены транспортировочной лентой, трудятся вхолостую, рубят воздух, штампуют воздух и производят шум. Ах, да, еще периодически искрят и ломаются. И, кстати, в пользу блефа говорит то, что под основной лентой, в тайной выемке, специально закрытой кожухом, прямо от особого бокса бежала еще одна лента, по которой, видимо, и шли контейнеры с мнимыми юнитами прямо на финальную стадию, к складированию.

– Но зачем?

– Что – зачем?

– Зачем делать еще одну ленту, если можно показать на выходе алюминиевый порошок? Кто будет вникать в тонкости процесса?

– Не знаю, – Рамбаум пожал плечами. – Может быть, вид у алюминиевого порошка был маркий, непрезентабельный, его ведь еще необходимо было растворить в коллоиде. Или же Кинбауэру хотелось создать впечатление сложного, сочлененного механизма, но не стояло задачи, чтобы этот механизм еще и выдавал продукт. – Он потер шею и повернулся к откинувшейся на спинку стула сотруднице. – Лилиан, простите, почему вы перестали фиксировать ответы Фодера?

– Потому что говорите в основном вы, Дитрих, – сказала Аннет-Лилиан, дымя сигаретой, – а наш хитрец только щурится и думает, как бы освободиться от веревок.

Рамбаум вздохнул.

– Его можно отпускать.

– Я этого не обещала, – сказала Аннет-Лилиан.

– Мне казалось, мы договорились. Кинбауэр основательно промыл ему мозг, и опасности для Фольдланда он не представляет.

– Я договаривалась с вами, Дитрих, сохранить ему жизнь. Правда, с оговоркой, что он нам поможет. Помощи я не увидела.

Аннет-Лилиан собрала листы в стопку и сложила их в тонкий кожаный портфель. Потом, вскрыв пишущую машинку, она выдрала текстильную печатную ленту и сложила ее горкой в пепельнице. Щелкнула зажигалка. Огонь принялся пожирать предложенную ему жертву. На лице Аннет-Лилиан появилась странная усмешка.

– Простите, – сказал Искин, – и вы только ради меня устроили весь этот цирк с похищением?

– Что здесь странного? – нахмурился Рамбаум.

– Ничего. Просто… я, наверное, не заслуживаю такого внимания от хайматшуц. Если и до меня все было ясно.

– Заслуживаете, – сказала Аннет-Лилиан. – На счет этого не беспокойтесь. Дитрих, поговорим на улице?

– Конечно, – отозвался Рамбаум.

– Петер! – крикнула женщина.

В глубине помещения скрипнула дверь. За стеллажами послышались шаги. Через секунду, отклонив абажур рукой, чтобы на него не падал свет, в коридоре появился Петер.

– Звали?

– Да, последи за объектом.

– Без проблем.

Одернув куртку, охранник сел за стол. Рамбаум и Аннет-Лилиан вышли. Нет, понял Искин, они совсем не в курсе того, что в городе сейчас как раз упорно выявляют людей, звенящих юнитами на магнитонах. Конечно, юнитов же не существует! А что тогда у него, у Искина, за колонии в руке, у сердца и в отделе продолговатого мозга? Фикция? Ребята, мальцы, вас нет! Я вас, видимо, выдумал. Слышите?

Мальчики ответили сердитым теплом в предплечье. Такого юмора они не понимали.

Очень, очень интересно. Юнитов нет, но местная безопасность стоит на ушах, выявленных случаев, наверное, к десятку, если не больше, карантинная служба приезжает на третью стадию, как на пожар. Как говорится, все они еще не в курсе, что борются с выдумкой. Но тогда совсем не понятно, откуда в городе юниты. Хайматшутц, Рамбаум, получается, ни сном, ни духом. А уж им-то бы следовало.

Так, если подумать… если подумать. Фабрику закрыли, заключенных, в лучшем случае, вернули в Шмиц-Эрхаузен, оборудование демонтировали и, наверное, развезли по разным складам. А утечка, судя по всему, произошла недавно. И кто-то знал, что он делает и для чего, потому что видел, как это работает при Кинбауэре. И не утерпел показать товар покупателю, вакцинировав тех, кто был под рукой.

Карл погиб. Акселя завалило обломками, и жив он или нет, Искин не знал до сих пор. Значит, оставалось всего четыре человека.

Ральф, Марк, Вальтер и Эрих. Помощники Кинбауэра. Кто-то из них, похоже, недавно сбежал в Остмарк, прихватив несколько контейнеров с автономными юнитами, и обосновался совсем рядом.

Искин хмыкнул от очевидности умозаключения. Охранник отвлекся на звук и поднял глаза от ногтей, которые подравнивал небольшим ножом.

– Чего улыбаешься? – спросил он.

Искин пожал плечами.

– Вы тоже не верите в юнитов?

– Я верю в первитин, – сказал Петер. – Вот это штука мощная. Его, кстати, сам канцлер принимает. А какие-то жучки… – он скривился. – Это сразу к господину Лангу, он бы ухватился за сюжет и снял фильм в двух, а то и в трех частях. Как человек сходит с ума от живущих в его голове паразитов.