Текст книги "Том 4. История западноевропейской литературы"

Первая лекция ^*

Что такое литература и художественная литература в частности? Марксистский метод исследования литературным произведений. Основные законы внутреннего движения художественной литературы и вообще искусства в каждую органическую эпоху. Революционные переходы между различными эпохами и отражение их в литературе.

Товарищи! Я сделаю попытку в этом году прочесть курс под названием, которое сразу показывает, что он не претендует быть систематическим курсом, – «Западноевропейская литература в ее важнейших моментах». Весьма возможно, что обстоятельства – времена теперь мы переживаем бурные – не позволят выполнить до конца мой план; но я думаю, что мы по этому поводу особенно грустить не будем: мой курс будет иметь характер попытки применить марксистский метод к историческому исследованию литературы, и поэтому, дам ли я вам четыре примера, восемь примеров или двенадцать – это безразлично. Вы потом сами можете пытаться применять тот же метод – отыскивать соответствующий материал, определенным образом его изучать и истолковывать.

Сегодняшняя моя лекция будет вводной в этот курс. В ней я постараюсь выявить некоторые основные принципы марксистского подхода к художественной литературе.

Художественная литература есть часть очень широкого общественного явления – искусства. Искусство, в свою очередь, есть одна из культурных надстроек общественной жизни, базой которой является человеческое хозяйство, экономика; вместе с экономикой искусство, философия и все другие надстройки составляют общее явление человеческой культуры. Вот с этого общего понятия «человеческой культуры» и придется нам сегодня начать.

Что такое культура? В тех языках, из которых это слово заимствовано, культура противопоставляется слову – натура. По существу говоря, можно прямо противопоставить эти два понятия – «натура» и «культура», натуральный и культивированный. На этом простом примере – натуральный и культивированный – вы можете видеть, в чем разница. Под натуральным разумеется то, к чему преображающая рука человеческая не прикоснулась, – скажем, натуральная минеральная вода, растение, каким его нашли в каком-нибудь девственном лесу. Если же человек преобразил их трудовыми процессами, поставив при этом для себя какую-то цель, это уже будет культура. Значит, все то, что мы находим в окружающей среде измененным человеческой рукой, все это относится к культуре. Но это было бы несколько узким определением, потому что культура сводится не только к предметам, к вещам, к известным элементам, у природы позаимствованным и обработанным. Она предполагает также и такие явления, которые иногда отражаются, проявляются в предметах (причем, однако, сущность их заключается не в этих вещах), а иногда даже и вовсе ни в каких предметах не отражаются. Для определения этой части культуры иногда употребляют слово – духовная культура. Хотя слово «духовный» довольно противное слово, потому что имеет метафизический привкус и напоминает духовенство, номы знаем, что Маркс употреблял его тоже – «гейстлихе культур» (geistliche Kultur), и трудно сейчас придумать другое выражение.

Например, книга есть вещь; но сущность ее не в ее вещественном содержании – не в бумаге, не в буквах, как значках, а в тех идеях, которые значками и чертежами в ней выражены. В некоторых случаях навыки, знания, – может быть, некоторые унаследованные свойства мозга, – почти неуловимо отражаются в каких-нибудь вещах. Когда мы говорим – английская культура, то это не только огромное количество вещей, а своеобразные подходы к жизни, своеобразная складка воли людей этого народа, своеобразие накопленного опыта, который зафиксировался в тех или других вещах, но содержится также в мозгу и нервах и притом не только индивидуумов, – потому что по отдельности ни один англичанин не выявляет всей английской культуры, – а, так сказать, в мозгу и нервах английского общества.

Конечно, если мы строже подойдем к вопросу, можно ли культуру противополагать натуре, то ответим на него отрицательно, потому что человек сам есть часть природы и от природы никуда уйти не может. Все, что человек в течение всего общественного бытия постепенно развертывает, есть, в сущности говоря, явление природы. Так что противопоставление это – только относительное; но оно в то же время совершенно реальное.

Мы видим, как паук ткет паутину, как пчела строит соты; но, говорит Маркс, самая искусная пчела не может сравниться с самым убогим архитектором, который пересоздает материал соответственно сознательно построенному плану ¹ . Это свойство человека проявляется уже на первых ступенях его развития. Сами эти ступени человеческого бытия дошли до нас именно в культурных вещах, сохраненных недрами земли. С самых первых шагов человек обладает такой особенностью, хотя бы в зачатке, и это выделяет его из остальных животных. Было даже предложено вместо того, чтобы назвать человека homo sapiens (мудрый), называть его homo faber – человек работающий ² , создающий инструменты, «инструментальный человек», потому что только человеку присуще это свойство чрезвычайно многосложного, тонкого труда, направленного на пересоздание вещей, в целях, поставленных его потребностями. Отдельные животные создают замечательные вещи, как будто бы очень целесообразные, но эта целесообразность является результатом инстинкта, и мы знаем животных, которые совершенно не имеют представления о том, для чего они эти целесообразные вещи создают. Свои трудовые процессы животное проделывает иногда целесообразно и хорошо, но не потому, что оно сознательно поставило себе определенную цель, а потому, что его организм неизбежно приводит к таким результатам.

У человека дело обстоит по-иному. Человек в течение своей индивидуальной жизни учится активно приспособляться к окружающей действительности, то есть не только биологически, но и общественно. Он реагирует на впечатления, которые получает от природы, и своей творческой работой так сильно отличается от всех остальных животных, что мы имеем право думать, что единственно человек создает культуру и что только человек создает мир противоположный понятию «натура» – мир навыков, понятий, умений и возникающих отсюда предметов.

Хозяйствование, экономика, лежит в основе культуры. Два слова об этом.

Что значит греческое слово «экономика» или русское – «хозяйствование»? Последнее, очевидно, вытекает из слова «хозяин»; так оно и по-гречески, с той только разницей, что в основе греческого слова «экономика» лежит понятие самого хозяйства, дома, а у нас – хозяина, человека. В своем хозяйстве, доме, человек окружен предметами своей культуры. Это та часть природы, которую он переработал для себя, себе на потребу, своей рукой; и самый процесс хозяйствования есть процесс завоевания природы и преображения ее на свою потребу. Это и есть культурный процесс. Хозяйство есть та часть культурного процесса, в которой человек борется с природой и приспособляет ее для себя в направлении удовлетворения своих главных и элементарных нужд. Поскольку дело идет о пище, одежде, топливе, жилище и т. п., постольку мы имеем дело с хозяйством. Оно может колоссально разрастись, оно может, как в капиталистическую эпоху, выражаться в необъятных аппаратах фабрик, заводов, путей сообщения и т. д. Но это нисколько не меняет дела. Окончательная цель хозяйства есть богатство, а богатство есть те запасы или те методы и орудия производительного труда, благодаря которым в любой момент можно удовлетворить, и широко удовлетворить, основные человеческие потребности. Производство предметов элементарно необходимых есть главнейшая суть хозяйства. К таким предметам относятся не только предметы непосредственного потребления, но и необходимые для их производства инструменты, топливо как источник энергии и т. д. и т. д.

Конечно, в тех случаях, когда господствующий класс имеет возможность, эксплуатируя класс трудовой, не только удовлетворять свои потребности, но и переходить за пределы этих потребностей, когда он может допустить себе роскошь, излишества с точки зрения элементарных требований, тогда мы как будто бы несколько выходим за пределы хозяйства.

Анализируя величину стоимости товаров, Маркс говорит, что относительно предметов роскоши это сделать трудно ³ . Здесь редкостность, вкусы потребителя играют такую большую роль, что чрезвычайно трудно рассматривать предметы роскоши с точки зрения общих экономических законов.

Мы подходим здесь к области искусства, которое само по себе есть надстройка над экономикой.

Производство предметов роскоши переходит грань хозяйства в узком смысле слова и уклоняется в сторону художественной деятельности человеческого общества. Но что назвать роскошью? Когда высший класс, эксплуататорский класс, имеет возможность известное количество человеческого труда тратить не на необходимое, тогда выступают на сцену такие потребности, которые в голодном и холодном человеке не говорят, – потребности более утонченные или, как иногда говорят, потребности высшего, то есть не элементарного, порядка. Первое, чего каждый человек хочет, – это быть сытым, иметь температуру, подходящую для функционирования его тела, иметь определенный запас на будущее, иметь оружие для самозащиты, иметь орудия производства и знать, что он может добыть на ближайшее время все необходимые предметы. Вот непосредственные элементарные потребности и то, что связано с их удовлетворением.

Но когда все непосредственные потребности человека удовлетворены и когда есть еще запас неизрасходованного труда, само собой разумеется, что человек (или данная хозяйствующая группа людей) будет стараться употребить это неизрасходованное количество труда на такие предметы, которые могут доставить наслаждение, безотносительно к тому, нужно ли это для сохранения жизни или нет. Вы знаете, что с самых первых этапов дикарства наблюдаются близкие к пище, но отнюдь не питательные вещи – возбуждающие напитки, табак и пр.; предметы эти являются желательными и даже играют большую роль. Здесь как будто бы мы видим ошибку организма. Наркотики, спирт доставляют удовольствие человеку, потому что взвинчивают нервы, поднимают настроение; но, по существу, дальнейшее действие этих веществ крайне разрушительно. Будь человек совершенно приспособлен к природе, ему спирт должен был бы казаться отвратительным, но он ему не кажется таковым. И наоборот, бывают случаи, что, например, горькое лекарство человек пьет с отвращением, в то время как оно, может быть, спасительно для него. Оказывается, непосредственный инстинкт человека вовсе не так безошибочен, а главное, что для нас важно, – он гораздо шире непосредственных потребностей.

Итак, человек, у которого есть запас избыточной рабочей силы, говорит: я сыт и хочу есть только самые хорошие куски мяса, лучшие плоды; он выбирает, он разборчив, он требует изысканного, а для этого нужно затрачивать большее количество труда, чем если бы он удовлетворялся грубой пищей. То, что здесь сказано относительно пищи, относится к целому ряду других потребностей – к жилищу, одежде и т. д.

Но когда какой-нибудь полудикарь, варвар, вождь племени или знатный и богатый человек украшает себя узорной одеждой, ожерельями, кольцами, спросите вы, – неужели это доставляет ему удовольствие, аналогичное тому, которое доставляют сладкая пища и опьяняющие напитки? Нет, тут никакой аналогии нет, тут вступает в силу социальныймомент.

Человек строит первоначально свое жилище, чтобы укрыться от непогоды. Человек надевает одежду для того, чтобы защищаться от стужи или жары. Но мы знаем, что человек начинал надевать на себя одежду и в таких местах, где одежда для защиты от холода или зноя не нужна. Некоторые социологи говорят, что с самого начала человек надевал ее из тщеславия. Нечто подобное такому «тщеславию» мы встречаем даже в животном мире. Для чего, например, нужен павлину большой и расцвеченный павлиний хвост? Казалось бы, вредная вещь – мешает летать, яркость окраски может привлечь, хищников. Мы знаем, что целый ряд рыб одевается в пышные наряды только во время браков, а когда проходит время браков, они эти наряды «снимают». Мы во многих случаях видим самцов, на определенный период необыкновенно пестро разукрашенных, затем, по окончании этого периода, снимающих свой наряд и переходящих в первоначальное состояние. Дарвин учит, что это средство и следствие полового подбора. Человек начинает себя украшать отчасти из этих же половых целей, с целью нравиться своей подруге. Для этого у него есть вторичные половые признаки, вроде бороды и усов; но он не удовлетворяется ими и вставляет украшения в губы, кольца в нос, серьги в уши.

Но вы знаете, что это делается не только для того, чтобы понравиться самке и поднять ценность своей личности в ее глазах. Когда император выходит в тяжелой золотой короне и в порфире, подбитой горностаем, он это делает не для того, чтобы понравиться императрице, – он в другом виде, может быть, больше ей нравится, – а чтобы поднять свой престиж, чтобы явить перед подданными некоторую божественность своего существа, превосходящего существо человеческое, чтобы ослепить подданных. В основе здесь лежит чрезвычайно примитивное и уродливое явление, понятное для дикаря, а для современного европейца, хотя бы он и был английским королем, как будто странное, предосудительное и забавное: ведь все заключается здесь в том, чтобы нацепить на себя яркие вещи и чтобы, благодаря этому, показаться более красивым, более богатым и могучим.

То же самое проявляется и в богатстве и грандиозности жилища.

Наш Ленинград, например, один из величественнейших городов, какие только существуют. Этим он обязан тому, что служил местопребыванием царей. Построить Зимний дворец, и Исаакиевский собор, и Триумфальную колонну ⁴ заставило то же, что заставляло фараонов строить пирамиды. Это все то же стремление подавить сознание подданных величием государства. Столица «святой матушки-Руси» должна была быть настолько импозантной, чтобы невольно колени подгибались, чтобы каждый подданный сразу чувствовал свою мизерность перед колоссальностью государства.

Конечно, в греческих постройках античной эпохи нет желания подавить граждан, нет желания потрясти их, дать людям почувствовать, какие они маленькие; но зато там есть другая сила. Так как там государство желало представить собой гармоничный союз сознательных и равноправных граждан, то оно стремилось и архитектурным стилем общественных зданий ответить идеалу гармоничности, светлой стройности. Афинянин, и всякий гражданин Аттики, когда приезжал в Афины, чувствовал совсем не то, что русский провинциал, приехавший в Петербург. Этот русский провинциал трепетал на пороге всякого храма, на пороге всякого дворца; он трепетал перед подавляющим, несколько мрачным, но в то же время великолепным величием. А грек, когда приезжал в Афины, не чувствовал, что государство давит его: он видел, что это – большая сила, но он равен перед ней всем остальным согражданам, сила эта его не подавляет, а поднимает. Поэтому античное греческое искусство является для нас более близким, чем тот произведенный из него же грандиозный вариант, который называется «ампиром». В «ампире», который развился во времена империи Наполеона и пришел в Петербург с Запада, мы видим выражение стремлений деспотического государства, его каменную агитацию.

Итак, перед богатым человеком открываются неизмеримые перспективы. Он говорит: у меня есть лишний труд, ненужный мне для удовлетворения элементарных потребностей, так я затрачу его на мое величие, затрачу на то, чтобы одеться пышно, построить пышные жилища. И роскоши этой нет никаких пределов, кроме величины дани, которую можно наложить на подданных.

Все эти предметы роскоши – конечно, не элементы непосредственных потребностей, и производство их только косвенно входит в хозяйство.

У человека есть потребности и кроме элементарных. Я перечислил уже некоторые из этих потребностей. Появляются ли они только тогда, когда появляется роскошь, или раньше? По-видимому, они появляются раньше. По крайней мере, когда мы находим первые следы существования человека, мы находим и первые следы существования искусства.

Возьмем простой пример. Человек научился делать горшок. Вероятно, он сначала делал плетушку, плетеную корзинку, обмазывал ее глиной и случайно находил, что если поставить ее на огонь, то дерево сгорит и останется обожженный горшок. Вероятно, эти горшки были вначале необыкновенно неуклюжи; но мы видим стремление придать им некоторую определенную форму. И в кривом горшке можно кипятить воду; но мы видим, что человек стремится исправить его форму. Мы замечаем, что человек начинает орнаментировать свой труд.

Орнамент – явление очень давнее. Порою он заполнял собой все искусство. На первый взгляд явление это представляется чрезвычайно загадочным. Почему нужны какие-то крапинки, зазубрины на горшке? Разве от этого пища, которая в нем варится, будет сытнее или вкуснее? Нет. Почему же человек затрачивает дополнительный труд и делает горшок украшенным, красивым?

Обратим внимание на слово красивый. Слово красивый производится на русском языке от слова красный, – красный цвет. Русский народ, в филологическом, языковом отношении, не отличает слово красный от слова красивый. Он говорит «красная девица» в смысле «красивая». Здесь есть глубокая психологическая аналогия; быть красивым – это значит быть похожим на красный цвет. Красный цвет представляется человеку каким-то особенным среди других цветов, потому что он радует его глаз и поднимает настроение. Говорят «красное солнышко», хотя оно редко бывает красным. Все блестящее, возбуждающее обозначается тем же самым словом. Не во всех языках это выражено так ясно, русский язык особенно поучителен в этом отношении.

Человек считает, что если он имеет неокрашенную рубашку, то она хуже, чем если он ее выкрасит в красный цвет. Когда она красная, она насыщает его взор, как-то поднимает его ощущения.

Тут уже момент социально-эксплуататорский, даже момент тщеславия, щегольства отступает на задний план. Если вы придете в бедную избу крестьянина, вы увидите на его избе какую-то резьбу, вы увидите вышивку на полотенцах; все это может быть и достаточно убого и вряд ли для того сработано, чтобы кому-нибудь импонировать; но крестьянину, в его собственной жизни, это приятно. Человек делает вышивку, он делает резьбу по дереву, потому что это радует его глаз, и на это он затрачивает дополнительно известное количество труда. Сами крестьяне объясняют это очень просто. Приезжала в Москву одна из замечательных сказительниц – Кривополенова. Я ей часто задавал эстетические вопросы и обыкновенно получал ответы чрезвычайно меткие. Она вязала рукавицы, и притом пестрые. Я спрашиваю: почему, бабушка, делаете вы рукавицы такими пестрыми, а не одного цвета? – А скучно, говорит, будет!

Природа дает впечатления толчками – то скучно, то пестро и беспорядочно до того, что голова кружится. И человек упорядочивает зрительный и слуховой мир вокруг себя, упорядочивает его художественно.

К понятию хозяйства этот род деятельности прямого отношения не имеет. Без зипуна, конечно, человек замерзнет; но будет ли этот зипун украшен богато или нет – это хозяйственно безразлично. Это какая-то следующая потребность, которая сказывается в том, что человек не просто производит предметы, а старается произвести красивые предметы, то есть предметы, на которые приятно было бы смотреть. Это относится к области и зрительных, и слуховых, и вкусовых ощущений.

В сущности, промышленность, в узком смысле слова, дает полуфабрикаты; потребляя продукты в таком виде, человек мог бы быть сытым, одетым и т. д., но ему было бы скучно. Человек хочет не просто есть, а вкусно есть, человек хочет не просто одеваться, а красиво одеваться, хочет, чтобы жилище его было удобным, приятным, интересным.

Вся та часть хозяйства, которая направлена на то, чтобы дать предметам законченный, потребительно приятный вид, называется прикладным (то есть тесно связанным с производством) искусством, художественной промышленностью. Это очень важная форма человеческой деятельности, которая и сейчас играет громадную роль, а дальше будет играть еще большую, и на ней надо было бы остановиться дольше, если бы я читал вам курс эстетики или истории искусств. Но я на ней остановился только вскользь в сегодняшней лекции, чтобы подойти к понятию литературы.

Я говорил, что некоторые «надстройки» менее тесно связаны с экономикой. Это не значит, что они с ней вообще не связаны; но характер этой связи – более сложный. Например, разделение труда, общественные взаимоотношения участвующих в процессе производства диктуются непосредственно уровнем развития производительных сил общества; но теорияэтих отношений не есть нечто непосредственно с производством связанное. Социальные теории, политические теории – это и есть идеологическая надстройка. Идеология не сливается непосредственно с данной системой хозяйства, но является отражениемв сознании людей хозяйственных отношений и возникающих на их почве общественных конфликтов.

Такое отражение в сознании известных жизненных фактов, классовой борьбы и есть идеология. Искусство, которое, в отличие от искусства прикладного, мы назовем идеологическим, играет уже не орнаментальную, а совсем другую роль. Прежде чем перейти к тому, чтобы выяснить, какую роль оно играет, я кратко остановлюсь на теории классового расслоения в области идеологии.

Исторический ход общественного развития создал классы, привел к разделению людей на группы по признаку различия в отношениях к средствам производства. Эти классы имеют разные интересы, каждый из них хотел бы, в соответствии со своими интересами, изменить или, напротив, сохранить существующие производственные отношения, каждый из них имеет другие стремления, другие тенденции в хозяйстве. Поэтому идеология каждого класса будет иная. Каждый класс воспринимает жизненные факты сквозь призму своих интересов; и идеология в искусстве всегда классовая, так как каждая общественная группа воспринимает жизнь общества иначе, чем другая, соседняя или противоположная ей группа.

Теперь посмотрим, что же такое идеологическое искусство? Здесь придется прежде всего взять литературу, потому что литература есть по преимуществу, более всякого другого вида искусства, идеологическое искусство; все остальные виды искусства могут истолковываться по аналогии с литературой.

Как же возникает литература?

Вы знаете, что язык, разговорный или письменный, представляет собой ряд звуковых или начертательных символов, при помощи которых человек может передавать другому человеку свои мысли, чувства или наблюдаемые им же факты.

Человек стоит перед известной действительностью; ему хочется рассказать про свои переживания, впечатления другому. Как он это делает? Первоначально человек объяснялся главным образом жестами, так как умел испускать лишь отдельные звуки; затем постепенно определенные звукосочетания получили определенное значение, и стало возможно, хотя бы грубо и примитивно, передать языком то, что он видел и слышал.

Язык служит главным орудием для передачи впечатлений, но каждый знает, что речевое отражение виденного никогда не может быть точным. Нет таких слов, которые дали бы фотографию, нет таких слов, которые воспроизвели бы действительность точно. Всегда человек кое-что выберет, кое-что опустит, одно для него важно, другое неважно, кое-что он умеет выразить, кое-чего не умеет. Словом, язык претворяетдействительность даже тогда, когда человек хочет ее точно отразить. Но всегда ли человек хочет ее точно отразить? Одно возбуждает его интерес, другое нет. Один и тот же предмет может совершенно разно действовать на разных людей. Когда живописец и лесопромышленник гуляют по лесу, то у них возникают совершенно различные мысли. Живописец восхищается каждым деревом в лесу с точки зрения линий, формы, а лесопромышленник исчисляет, какое количество дров можно вывезти из этого леса. Это везде и всюду так.

Психологический анализ свидетельских показаний уже доказал, в какой огромной мере человек может верить в то, что он говорит, хотя бы это совершенно расходилось с действительностью.

Но этого мало. Я могу рассказать не так, как это было на самом деле, а так, как я бы хотел,чтобы это было. Вернулся человек после сражения, рассказывает о нем и хочет, чтобы происшедшее казалось по возможности грандиозным. Он убил одного человека, а скажет, что семерых, он встретил двадцать врагов, а скажет, что гораздо больше. А так как его слушатель, первобытный человек, легковерен, да притом и критериев настоящих для проверки нет, он все это воспримет и всему этому поверит. Словом, человек здесь передает не то, что было, а лжет.Вот это и есть корень литературы.