Текст книги "Очерки по истории русской церковной смуты"

Автор книги: Анатолий Краснов-Левитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 57 страниц)

День перехода Лавры в руки сторонников патриарха Тихона был задуман епископом Мануилом как день Торжества Православия. Это, действительно, была кульминационная точка петроградского народного религиозного движения. Надо вспомнить о том, что еще год назад в Петрограде видели казнь митрополита Вениамина, что имя патриарха Тихона, не вполне разрешенное и сейчас, еще два месяца назад было настолько одиозным, что даже самые рьяные его сторонники не решались произносить его вслух, – чтобы оценить то впечатление, какое произвел день 27 октября 1923 г. в Петрограде.

«На 14/27 октября 1923 года было назначено Торжество Православия, – вспоминает весьма авторитетный современник описываемых событий. – Радостная весть о возвращении Лавры в лоно православной церкви неслась из уст в уста. Почти в каждом православном храме г. Петрограда были вывешены объявления, написанные яркими буквами: «Торжес тво Православия имеет быть 14 октября в Александро-Невской Лавре».

Защитниками чистоты веры велась усиленная подготовка к этому великому и знаменательному дню.

Минуты ожидания, казалось, тянулись очень долго. Но, наконец, наступил день Православия. Вот и 14 октября. Утро. Храм и двор Лавры были переполнены народом. Среди молящихся толпились не только православные, но и обновленцы, которым интересно было посмотреть на «Торжество Православия». Обновленцы, между прочим, с большой критикой относились к этому «Торжеству» и, смеясь, говорили: «Посмотрим, что получится из этого торжества и как будет торжествовать этот махонький, горбатенький архиерей».

Восходило осеннее солнце над Петроградом, тускло освещая улицы города. Храм все ярче и отчетливее принимал очертания, как бы готовясь к важному моменту. Звонари находились на колокольне, ожидая прихода архиерея.

Туман исчез, и солнечные лучи осветили купол и крест Свято-Троицкого собора. Наступила торжественная минута.

Из лаврских покоев вышел «со славою» на торжество епископ Мануил. Воздух рассек удар колокола. Его быстро подхватили колокола всех присоединившихся к православию городских церквей. Послышался малиновый трезвон. Народное сердце затрепетало от радости. Но зато какой злобой и ненавистью наполнились сердца обновленческих агентов, когда они увидели восходящего на епископскую кафедру маленького ростом, но могучего духом православного архиерея.

Началась Божественная литургия. Своды храма огласились мощными церковными напевами лаврского хора. Вот закончилась литургия. Духовенство во главе с епископом Мануилом стало чинно выходить на середину храма, на молебен. Порядком руководил старший из протоиереев – настоятель церкви «Общества религиозно-нравственного просвещения» Павел Лахотский. Архиерей взошел на кафедру, а от него в два ряда устанавливалось духовенство, протянувшись через Царские двери в алтарь, за Престол. Ровно пять с половиной минут совершался выход духовенства из алтаря на середину храма. На молебен вышло 49 архимандритов, протоиереев и иереев и 95 архидиаконов, протодиаконов и диаконов. Все были облачены в одинаковое юбилейное лаврское облачение. Царили полная тишина и благоговение. Необычный порядок выхода духовенства на молебен и такое множество священнослужителей поразили обновленческих агентов. В порыве злобы они, смеясь над малым ростом епископа, говорили: «Вот так благодать, от земли не видать».

Теперь перед началом молебна протоиерей П. Лахотский объяснил верующим значение настоящего «Торжества», на которое они собрались.

Торжество Православия закончилось далеко за полдень, в третьем часу дня. Верующие, получив благословение от архипастыря, расходились по домам с полным сознанием, что Православие в Петрограде одержало победу».

Обновленчество, действительно, переживало в это время в Петрограде мучительный кризис.

Обновленческой епархией правил комитет в составе архиепископа Артемия, епископа Михаила (Попова), протоиереев Гремячевского, Боярского, Раевского, Нименского, Смирнова и священника Ларионова.

В.Д.Красницкий, удаленный из Москвы, окопался в Казанском соборе. Неожиданно он объявил о том, что не признает обновленческого Синода. Интриговал, выжидал и что-то подготавливал.

Самым слабым звеном в обновленческой цепи был архиепископ Артемий. В ноябре стали циркулировать слухи о том, что архиепископ Артемий ведет переговоры с патриархом о присоединении. Эти слухи просочились в печать.

«В воскресенье 16 ноябри в церкви Киевского подворья в Петрограде тихоновский епископ Мануил сообщил следующее, – писала «Красная газета» от 20 ноября 1923 года. – Мною получено из Москвы сообщение патриарха Тихона о том, что на днях Петроградский епископ Артемий, нынешний председатель Петроградского епархиального управления, был с покаянием у Тихона и просил простить его за принадлежность к обновленческому расколу, ссылаясь на то, что он, Артемий, был посвящен в епископский сан патриархом Тихоном и сохранил к нему сыновьи чувства. Тихон после продолжительной беседы заявил, что он лично прощает Артемия, но по каноническим правилам он должен быть предан епископскому суду за участие в Соборе 1923 года. Поэтому Артемий должен явиться к заместителю Тихона Илариону и ожидать от него решения своей участи, на что Артемий дал принципиальное согласие.

Однако в 10-х числах ноября Артемий списался с обновленческим Синодом и Евдокимом и взял свое раскаяние обратно. После того Артемий был возведен в сан митрополита Петроградского. Духовенство Васильевского острова и Петроградской стороны, принадлежащее к обновленческому движению, постановило затребовать у митрополита Артемия объяснения».

(Борьба епископов. – Красная газета, 1923,20 ноября, вечерний выпуск, № 276, с. 3.)

Неизвестно, какие именно объяснения давал обновленческий митрополит своей пастве, но декабрь ознаменовался новым грандиозным скандалом. Официальный глава обновленцев Артемий всенародно принес покаяние, при этом он всенародно проклинал свою принадлежность к обновленческому расколу.

«В декабре 1923 г. был обращен в православие видный деятель обновленчества митрополит Петроградский и Лужский Артемий (Ильинский), – вспоминает один из современников. – Поскольку митрополит Артемий являлся обновленческим архиереем Петроградской и Лужской епархии, то к нему епископом Мануилом была применена более строгая форма покаяния. Он должен был приносить покаяние в нескольких храмах, что им и было исполнено. Первое свое покаяние он приносил за всенощным бдением в храме Воскресения, что у Варшавского вокзала. Сколько слез он пролил тогда за свое заблуждение и отступление от Православия! Это были искренние, неподдельные слезы. Плакал вместе с ним и народ.

Такое же всенародное покаяние он принес в день памяти св. великомученицы Варвары, после ранней обедни во Владимирском храме, что на улице Владимирской, и после поздней – в Леушинском подворье, что на ул. Бассейной.

Завершающее свое покаяние он принес в Кафедральном соборе г. Луги перед всем духовенством и верующими.

Принятый в лоно православной Церкви в сане епископа, он остался на покое в Луге».

Таким образом, за два месяца епископ Мануил одержал полный триумф над обновленчеством.

«Если бы мы знали, что ты так активно будешь против нас действовать, ни за что не допустили бы тебя в Петроград», – заметил однажды епископу Мануилу случайно встретившийся с ним А.И.Боярский – его давний товарищ по Совету Братств.

За 144 дня пребывания епископа Мануила в Петрограде им была воссоздана сильная православная епархия, и Питер перестал быть цитаделью обновленчества: из 115 обновленческих храмов 83 прихода перешли в ведение патриарха.

Вслед за Александро-Невской Лаврой перешел к патриарху (в январе 1924 года) Новодевичий монастырь. В православие перешли почти все храмы центральной части города, все храмы села Смоленского, Московс-ко-Нарвского района и Выборгской стороны.

Как мы выше указывали, особенно велики были успехи «мануилов-тцины» в заводских, фабричных районах, в районах, населенных питерской беднотой. Чтобы не быть голословными, приведем следующие данные: районе Лиговки (окраинной части города, в которой ютилась питерская беднота, интеллигенция и сколько-нибудь состоятельная часть населения здесь не селилась, так как эта часть города пользовалась одиозной репутацией) все храмы были патриаршими: Волкове кладбище, храм Иоанна Предтечи, Пекинское подворье, Покровская церковь на Боровой улице. К патриарху перешел храм Милующей Божией Матери в Галерной Гавани (сплошь рабочем районе, где не было буквально ни одного интеллигента и ни одного буржуа).

Интересно проследить расположение храмов на Васильевском острове: в передней части Васильевского острова, где очень многочисленна была интеллигенция, ввиду близости Университета, и буржуазная прослойка (Андреевский рынок), все храмы были обновленческими (церковь Великомученицы Екатерины, церковь Благовещения Пресвятой Богородицы и Андреевский собор).

Цитаделью тихоновцев было Киевское подворье (15-я Линия) – храм, который помещался в той части Васильевского острова, которая была населена почти исключительно рабочими.

Подобное же явление можно было наблюдать на Петроградской стороне.

Храмы, прилегающие к Большому проспекту, населенному в основном буржуазной интеллигенцией, были обновленческими: Князь-Владимирский собор, Введенская, Матфеевская церкви; храмы, прилегающие к Малому проспекту и к Петровскому острову, населенным рабочим людом, перешли к тихоновцам: храм Спаса на Колтовской, церкви Алексия Бо-жия человека и Иоанна Милостивого, Иоанновский монастырь.

Таким образом, по своему социальному составу «мануиловщина» была народным движением. Так же, как в крохотном братстве иеромонаха Мануила, в этом большом движении, в масштабах мирового города, доминирующую роль играли кухарки, мелкие служащие, низкооплачиваемые слои рабочего класса. Это было в основном пролетарско-мелкобуржуазное движение.

В деревне же это движение поддерживало крестьянство (середняц-ко-бедняцкие слои в первую очередь).

Что касается тогдашней интеллигенции и нэповской буржуазии, то они брезгливо сторонились от этого «простонародного» движения, возглавляемого фанатичным монахом, им был больше по сердцу блестящий оратор со своими проповедями в декадентском вкусе с Захариевской улицы и научные изыскания А. И. Боярского. Конечно, не следует упрощать: к «мануиловщине» примыкали и интеллигенты, и даже аристократы. Однако отнюдь не они играли в ней доминирующую роль.

Здесь уместно будет поставить вопрос и о политических тенденциях «мануиловщины». Ее противники любили представлять петроградское движение как глубоко реакционное и даже черносотенное. Однако уже самый социальный состав этого движения говорит против этого утверждения Конечно, в составе движения было немало лиц, известных своими крайне реакционными убеждениями (к их числу принадлежал, между прочим протоиерей о. Павел Лахотский, имя которого упоминалось выше). Этого никак нельзя сказать о самом епископе Мануиле: человек живого темперамента, близкий к народу, епископ Мануил и до революции был своеобразным религиозным бунтарем – врагом рутины и бюрократизма; он, в частности, никогда не был сторонником монархического строя, и в дальнейшем «настоящие» солидные консервативные иерархи типа митрополита Серафима (Чичагова) смошели на него скептически и недоверчиво. В обновленчестве епископа Мануила отталкивала не политическая прогрессивность а беспринципное сикофантство и моральное вырождение (Сикофантами в комедиях Аристофана называются доносчики). Епископ Мануил хотел видеть русскую церковь свободной, независимой, чистой в свободной социалистической России. (Все это, разумеется, наши предположения – о мнениях епископа Мануила на этот счет мы ничего не знаем.)

Епископ Мануил понимал, что путь к истинному духовному обновлению церкви лежит через всенародное движение, и сам он был в течение 144 дней главой великого религиозно-народного движения.

Между тем с января 1924 года над головой епископа Мануила начали сгущаться темные тучи.

Январь 1924 года характеризуется стабилизацией обновленчества в Питере. На смену владыке Артемию, никогда не пользовавшемуся популярностью, из Москвы прибыл маститый иерарх Вениамин Муратовский, назначенный митрополитом Петроградским. Тотчас после его прибытия В.Д.Красницкий был изгнан из Казанского собора, и обновленческая епархия официально была восстановлена.

13 января 1924 года последовало разъяснение петроградского прокурора с категорическим запрещением поминать патриарха. Циркуляр заканчивался угрозой в адрес тихоновцев.

В это время на всей территории Петроградской области открыто поминали имя патриарха; циркуляр петроградского прокурора означал начало наступления на «мануиловщину».

Как сообщала «Красная газета», после издания циркуляра среди староцерковников обозначились следующие три течения:

1. Поминали Святейшего патриарха Московского и всея Руси (без имени).

2. Продолжали поминать патриарха Тихона, с полным именем и титулом.

3. Поминали одного епископа Мануила.

«Красная газета» выражала надежду на то, что церкви Владимирская, Покровская и Борисоглебская, лишь недавно присоединившиеся к патриарху, отойдут теперь к обновленцам. (Красная газета, 1924, 14 января.)

В это время был досрочно освобожден отбывавший в течение полутора лет наказание в ленинградской тюрьме епископ Ладожский Венедикт Плотников). Это неожиданное освобождение епископа Венедикта, видимо, имело целью парализовать влияние епископа Мануила, на которого смотрели в это время на Гороховой улице как на главную опасность.

«Среди тихоновских епископов происходят раздоры на почве борьбы за первенство», – торжествующе сообщала «Красная газета», возможно несколько преждевременно, принимая желаемое за действительное.

«Епископ Венедикт недоволен епископом Мануилом и отвергает старшинство последнего. Дабы предупредить эти раздоры, б. патриарх Тихон решил назначить митрополитом Ленинградским митрополита Серафима (Чичагова), бывшего полковника конного полка».

(Красная газета, 1924, 5 февраля, вечерний выпуск, с. 2.)

В конце января епископ Мануил прибыл в Москву и явился к Тучкову для переговоров о делах Ленинградской епархии.

– С такими архиереями, как вы, не разговаривают, таких архиереев к стенке ставят, – перебил его на первом же слове Тучков.

– Вы это сознательно говорите? – спросил его епископ Мануил.

– Да.

– В таком случае, мне с вами не о чем разговаривать, – сказал епископ Мануил и вышел из кабинета. Перейдя через дорогу, он прошел затем в Наркомат юстиции, который помещался тогда с другой стороны Лубянки, и принес официальную жалобу на ГПУ. Красиков, работник Наркомата, заведовавший церковными делами, внимательно выслушал владыку, успокоил, поблагодарил за то, что тот обратился в Наркомат, и обещал принять меры.

В тот же день епископ Мануил вернулся в Ленинград. Через два дня в Ленинград выехал также Тучков. 2 февраля 1924 г. им был арестован епископ Мануил и около сотни человек, которым приписывалось участие в тайной организации. Большинство своих однодельцев епископ Мануил не знал даже по имени. Через некоторое время епископ Мануил был приговорен к трем годам высылки и отправлен на Соловки. Все «дело» было, разумеется, гнусной провокацией типа «дела врачей».

Обновленческий Синод обратился к Ленинградской епархии по этому поводу со специальным воззванием, которое зачитывалось во всех обновленческих храмах. Приводим его здесь полностью:

«Послание Священного Синода духовенству Ленинградской епархии.

Отцы и братия!

Кончилась церковная «мануиловщина».

То, чем влияли на сознание маловерующих людей: окропление храмов, покаяния архиереев и священнослужителей перед толпой народа, переосвяшение антиминсов и священных сосудов, сжигание Святых Даров и др. – все оказалось лишь ширмой, средством, чтобы эксплуатировать религиозное чувство верующих, организовать совершенно нецерковные выступления, мешая дело человеческое с делом Божиим.

Горькое чувство охватывает и тех, кто в простоте сердца доверился им, и тех, кто напрасно пытался остановить их. Они увлекли за собою часть наших братии, а теперь, как, например, епископ Мануил, публично признают свои ошибки (?). Сколько опять слез и мук из-за прошлой уверенности в непогрешимости, из-за их епископского самоутверждения, вопреки предостерегающим голосам епископов Церкви Российской и многих-многих пастырей!

Братья, одумайтесь, посмотрите, куда вас ведут архиереи, не желающие считаться с голосами пастырства, давящие своим авторитетом сана, толпе, перед которой они имеют «вид благочестия», и вместо руководства покровительствуют низким инстинктам религиозных суеверий, нетерпимости и фанатизма, – эти два начала (?) втягивают вас, пастырей церкви, в политиканство, в нелегальные управления церковные.

Неужели жизнь не учит вас, не заставляет видеть, как гибнет и раздирается Церковь наша?

Неужели те, кто сразу верно учли ценность работы епископа Мануила, как раньше «нейтральность» автокефалистов, и вас предупреждали об этом еще год назад, во время «мануиловской славы», неужели они заслуживают только порицания и недоверия. Нам дороги не отдельные епископы или партии, группы, – нам дорога Церковь Божия, пастыри Церкви – те, про кого Господь сказал: вы соль земли – оставьте свою привычную безличность.

Во имя блага Церкви станьте сами руководителями жизни церковной в общинах ваших, ибо старый епископат потерял Кормчего Церкви, и дух современного монашества так далек от Христовых заветов.

Станьте против архиерейского самовластия, за восстановление древнехристианского епископского служения, не губящего, а спасающего людей.

Возьмитесь за обновление Церкви Русской». (Церковное обновление, Рязань, 1925, 10 января, № 1, с. 5.) Имя епископа Мануила осталось, однако, на многие десятки лет памятным верующим ленинградцам. Между прочим, о его пребывании в Ленинграде написано много стихов. Эти простые, безыскусственные стихи, очень слабые по форме, тем не менее хорошо характеризуют тех простых, но искренне верующих людей, которые окружали владыку. Приведем поэтому здесь некоторые из них.

17/30 сентября 1923 г.

Мы помним этот чудный день, Среди духовного затишья и скорбен Явился ты, и снова Церкви сень Собрала заблудившихся детей. С каким горячим умиленьем Мы слушали твой вдохновенный зов – Он развевал далеко все сомненья, Беречь свою молитву каждый был готов. Нет, не забыли мы тебя, родной отец, В душе звучат святые наставленья. Прими ж привет из глубины сердец И осени детей своих благословеньем.

Любовь верующих ленинградцев к епископу Мануилу выразилась с особой силой во время похорон матери Преосвященного, умершей вскоре после ареста и ссылки епископа. Погребение матери епископа Мануила было совершено в Александро-Невской Лавре. Отпевание совершал вновь назначенный патриархом наместник Лавры епископ Шлиссельбургский Григорий (Лебедев) в сослужении 42 священников и 17 диаконов.

На могиле матери епископа Мануила – такие же простые и бесхитростные, как и приведенные выше, стихи:

Славного сына славная мать, Окончила путь ты земной. Окончила сердцем скорбеть и страдать, Найдя себе вечный покой. А сын на чужбине далекой, Изгнанник за веру Христа, Не знает, что горем сломленная, Лежишь ты под сенью креста. Что сжалился Бог милосердый Над горькою долей твоей И в чертог невечернего света Укрыл от жестоких людей. В нем нет ни скорбей, ни печали. Приди же, родная, скорей И там, пред престолом Владыки Молись за своих сыновей.

Козлов А.Н.

Период «мануиловщины» вошел в историю Русской Церкви как период великого религиозного народного движения, как прообраз тех великих религиозных движений, которым предстоит еще в будущем обновить и преобразить Святую Русскую Церковь и весь мир.

И в этом – величайшее историческое оправдание движения и великая заслуга перед Церковью «махонького» архиерея, пламенно религиозного, чистого, правдивого человека – митрополита Мануила.

Между молниями. 1924 год

Оглушительный раскат грома, ослепительная вспышка молнии. Пауза. Только серые тучи нависли. Шум ливня. Хлюпанье под окнами. Это затишье, но тоскливое и мрачное затишье. Перед новым, еще более страшным ударом. Таким затишьем между молниями была эпоха нэпа. После тяжелых героических дней гражданской войны – плесень быта, мещанства, пошлость – пустота в сердцах.

Подернулась тиной

военная

мешанина. И сразу полезло

из всех щелей Мурло

советского

мещанина, —

восклицал В. Маяковский (стихотворение «О дряни»).

Революционные лозунги, еще недавно потрясавшие мир, становятся в это время составным компонентом мещанской фразеологии. Именно в это время антирелигиозная пропаганда приобретает тот жирный налет пошлости, который присущ ей и в наши дни.

Известная журналистка тех дней З.Рихтер очень тонко уловила эту новейшую фазу антирелигиозной «работы» в своей корреспонденции, присланной из подмосковной деревни.

«Канун Сретения. Ветвистые липы с лицемерной вдовьей скромностью прикрыли затейливым кружевом пылающий румянец заката. Белым голубем, срываясь с деревенской колокольни, плывет над снежными крышами благовест, – рисует она в начале статьи деревенский ландшафт. – А из «изобки» (избы-читальни) как буйный протест отжившим традициям, нарушая благочестивую тишину молитвенного часа, врывается гармонь. Перед освещенными окнами на снегу весело пляшут «карманьолу» световые зайчики. В избе темноликие «боги», расставленные сообразно чину на полках, и не менее строгие, бородатые, с серебряной проседью, мужики и замужние бабы с младенцами на руках, снисходительно расправив жесткие морщины, смотрят, как по-новому веселится новая молодежь.

На лавках, вдоль стен, под вырезанными из газет и журналов фотографиями «Горок», Ленина живого, улыбающегося, и в гробу, – сидят парни. Отдельно – девицы. Посреди избы, друг перед другом – красивая, молодая пара. В неуклюжих больших валенках, с непринужденной грацией, которая милее искусства босоножек, девушка то по-старинному плывет павой, глядя через плечо на парня, то по-новому, с комсомольской удалью выделывает мальчишечьи коленца.

Предложил мне Ванька брак, Отказала Ване я. Ванькин тятька есть кулак, – Не нашего звания.

– Ай да девки пошли, не нам чета! Смотри – вприсядку откалывает.

Лучше буду я с Петрухой Книжки разные читать, Чем с мамашенькой-дурехой В церкви свечки зажигать.

С печки свесила седые космы бабка. Смеется, показывая беззубые десны. «Мамашенька» не без гордости любуется «озорницей».

– Ишь какая вылупилась. За косы бы тебя, девка! Девка запыхалась. Выходит парень, лихо тряхнул желтыми, как спелая рожь, кудрями.

Над овечкой поп кадил – Умерла овечка. Зря попу я заплатил, Зря поставил свечку.

Лихо перевернулся турманом, пошел вприсядку. Гармонист заиграл что-то донельзя забытое, знакомое, но удивительно чуждое настоящей обстановке.

Неужели салонный кабаретный фокстрот?» (Рихтер 3. Крестьянский быт. – Известия, 1924, 11 марта, № 59, с. 3.).

Пошлость антирелигиозных частушек в этом отрывке выступает тем более ярко, что он написан рукой благожелательного автора, который не только не осуждает антирелигиозную молодежь, но, наоборот, вместе со старой бабкой, любуется ею.

Не лучше обстояло дело и в городе. Особенно разухабистой пошлостью отличалась в это время группа антирелигиозных литературщиков, объединившихся в это время вокруг газетки «Безбожник у станка». Руководящую роль среди них играли Лонгинов и Полидоров. Статейки, напечатанные в этом органе, пестрели обычно следующими выражениями: «Религия – это сволочь» и т. д. «Не надо скупиться в борьбе с религией на крепкие выражения», – теоретизировал Полидоров. Этим статейкам соответствовали хулиганские карикатуры художника Моора. В общем, этот листок, как две капли воды, был похож на черносотенные газеты, предназначенные для народа и издававшиеся под редакцией известного в дореволюционной литературе доктора Дубровина. Главный орган антирелигиозников «Безбожник», редактором которого был Ем. Ярославский, а заместителем редактора Мих. Горев (Галкин), подвергся со стороны Полидоро-ва резким нападкам за свою «умеренность». Ярославского и Горева Поли-доров критиковал (между прочим, в своей статье, напечатанной в журнале «Спутник коммуниста») «за сочувствие «Живой Церкви».

«Церковь приспосабливается, и каждый коммунист, марксист-ленинец, а не анархист, обязан дать себе отчет, все ли равно ему, все ли равно трудящимся, как будут держать себя церковные организации по отношению к советскому государству, – оправдывался Е. Ярославский, – будут ли они вести ярую политическую борьбу, как вел ее Тихон и руководившаяся им православная церковь в первые годы революции, или эта церковная организация будет «лояльна» по отношению к Советской власти, не будет выступать враждебно против советского государства. Всякий согласится что это не все равно».

(Ярославский Е. Марксизм и анархизм в антирелигиозной пропаганде. По поводу статьи т. Полидорова в № 2–3 «Спутника коммуниста». – Большевик, 1924,15–16 июля, с. б2.)

Среди интеллигенции наблюдался разнобой: в это время еще не замерла богоискательская волна, поднявшаяся в предреволюционные годы.

Религиозные мотивы пронизывали поэзию Н.Клюева, Сергея Есенина и других (их почему-то совершенно необоснованно называли «кулацкими» поэтами). Религиозные мотивы не вполне были чужды также и сугубо пролетарским поэтам группы «Кузница».

В этом отношении характерно, например, стихотворение А.Платонова «Субботник», входящее в сборник «Голубая глубина» (Краснодар, 1922):

Волей рожденный чудесной Всечеловеческий труд… Люди под ношею крестной Счастье себе обретут. Братские мощные руки Кровью налиты одной… Наши грядущие внуки Будут семьею родной, Мы под железными стонами Счастье для мира творим. Мы трудовыми подъемами Землю сжигаем и сами горим.

Мысль о духовном очищении через страдание за правду воодушевляет многих пролетарских писателей, и в этом их не утерянная связь с христианством.

«Вы, рассуждая, не живете, – писал, обращаясь к своим эстетствующим критикам, тот же, тогда 23-летний, А.Платонов, – ничего не видите, даже Красоту, которая неразлучна и верна человеку, как сестра, как невеста.

… Мы растем из земли, из всех ее нечистот, и все, что есть на земле, есть и на нас.

Но не бойтесь, мы очистимся, мы ненавидим свое убожество, мы упорно идем из грязи. В этом наш смысл. Из нашего уродства вырастет душа мира.

Вы видите только наши заблуждения, а не можете понять, что не блуждаем мы, а ищем».

(Платонов А. Избранные рассказы. Москва, 1958, с. 7.)

Троцкий писал в это время: «Было бы прекрасно, если бы нашелся ученый, способный охватить эти новые обобщения методологически и ввести их в контекст диалектически-материалистического воззрения на мир. Тем самым он дал бы взаимопроверку новых теорий и углубил бы диалектический метод. Но я очень опасаюсь, что эта работа – не в порядке газетных или журнальных статей, а в порядке научно-философской вехи, как «Происхождение видов» и «Капитал», будет произведена не сегодня и не завтра».

(Троцкий Л. Партийная политика и искусство. – Правда, 1923,16 сентября, № 209.)

«Средневековый человек находил полное удовлетворение в своих соборах и в своем театре, т. е. в христианском богослужении и мистериях. В чем найдет он удовлетворение сейчас?» – вопрошал прославленный советский дипломат Г.Н.Чичерин, занимавший тогда пост наркома иностранных дел. (Чичерин Г. Несколько поправок к последней статье. – Правда, 1923, 5 октября, № 245, с. 2.)

Впрочем, недостатка в попытках создать «новые мистерии» не было, начиная от первомайских карнавалов, кончая попытками Михаила Чехова создать религиозный театр, к чему он близко подошел в своем исполнении роли Гамлета, трагедия которого, в трактовке Чехова, должна была символизировать состояние души, оторвавшейся от тела.

Нетрудно себе представить, какая невероятная путаница создавалась от всего этого в голове среднего интеллигента, который жил в это время в каком-то угаре. Большинство интеллигентов находило выход в эклектике – в искусственном соединении религии с атеистической «наукой».

Об этой противоестественной мешанине хорошо говорит знаменитый марксистский теоретик Любовь Исааковна Аксельрод (Ортодокс).

«Современная защита религии ведется поэтому почти что исключительно на субъективной почве, – отмечает она в своей статье «Карл Маркс и религия». – Пусть, – говорит религиозный субъективист наших дней, – религия будет созданием творческой фантазии. Допустим, что Божество, – действительно, лишь гипотеза, и, допуская это, религия все-таки сохраняет всю свою силу, все свои права и все свое прежнее значение. Если созданная своеобразным творческим духом коллективного человечества, небес-чая, прекрасная и совершенная страна приносит мне наивысшее блаженство, если мое представление о ней придает истинный смысл моему сущес-вованию, если я, благодаря этому моему религиозному сознанию, подни-аюсь все выше и выше над текучей, изменчивой, убегающей от меня изнью, так отчего же, спрашивается, я должна отказаться от такой могу-[и] спасительной силы? И какое мне дело до критического отношения положительного знания к религии? Наука – мощный культурный факт борьбе за земное существование. Этого никто в наше время оспаривать не может и не должен. Но пусть наука займет подобающее место внещнего []культурного исторического двигателя, а в сфере моей духовной, инти ной, сокровенной жизни ее немой, холодный и равнодушный разум сове шенно бессилен.

Людям недисциплинированной мысли, чуждым умственной привь чке разбираться до корней вопроса, представляются подобные сообоаж ния не только убедительными, но и чрезвычайно оригинальными. В леи ствительности же это в логическом смысле более чем шаткая, а с религиозной точки зрения кощунственная аргументация… Что бы там ни говорили философствующие теологи, а истинно верующему Бог вовсе не представляется отвлеченным Духом, а скорее в виде опытного, бравого капитана управляющего нашим кораблем, плывущим по бурному океану жизни́ Древние пророки верили и видели желаемое будущее, когда сойдет на землю Иегова, уничтожит врагов Израиля и восстановит мир, справедливость и торжество избранного Им народа. И настоящим христианином может быть признан лишь тот, кто проникнут глубокой несокрушимой верой в Царство Божие, в существование милосердного Творца – Хозяина Вселенной и Сына Его – Спасителя, пришедшего на землю не от мира сего.

«Господь – наша несокрушимая крепость!» – повторял Лютер в опасные и тревожные минуты мятежного периода своей жизни.