Текст книги "Очерки по истории русской церковной смуты"

Автор книги: Анатолий Краснов-Левитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 57 страниц)

Приложение 1 к I тому «Очерков по истории русской церковной смуты»

Истина одна – людей много, и сколько голов, столько умов. Отделить объективное от субъективного; отыскать среди шлака воспоминаний, домыслов, рассуждений золотые крупинки истины – такова задача историка. Стремясь к максимальной объективности, мы обратились ко всем современникам описываемых нами событий с просьбой внести свои коррективы в наш рассказ. Все они откликнулись на нашу просьбу и внесли свои дополнения, особенно много замечаний сделал один из наших читателей, игравший в 20-е годы выдающуюся роль в церковной жизни[29]29
  Митрополит Николай, который в феврале 1961 года просмотрел эту работу.


[Закрыть]. Так как большинство его замечаний относились к петроградской церковной смуте, то мы и изложим все события так, как они представляются по его рассказам.

После ареста митрополита Вениамина он в течение некоторого времени содержался в Лавре; в эти дни наместнику Лавры назначено было посещать находящегося в заключении митрополита. Во время одного из таких посещений владыка-митрополит рассказал наместнику об обстоятельствах своего ареста; при этом он заметил, что во время своего ареста он мельком видел стоявшего в коридоре А.И.Введенского (который под благословение к нему не подходил). Рассказывая об этом, митрополит сказал: «Как все это похоже на Гефсиманский сад».

После ареста митрополита власть лишь номинально находилась в руках епископа Алексия, который, однако, дела епархии так и не принял, живя в это время у своего отца (на Дворянской улице) в полном «затворе».

Когда встал вопрос о снятии запрещения с А.И.Введенского, состоялось совещание по этому поводу четырех викариев (епископов Алексия, Венедикта – тогда он был еще на свободе, Иннокентия и Николая). Трое епископов (Венедикт, Иннокентий и Николай) пришли к выводу, что в отсутствии митрополита запрещение не может быть снято. Епископ Алексий, принимая на себя всю ответственность, вопреки единодушному мнению своих собратий, снял запрещение и издал свое известное воззвание. Епархиальный же Совет в это время уже не функционировал.

Когда в Петроград прибыл назначенный ВЦУ архиепископ Николай Соболев, среди братии Александро-Невской Лавры возникли разногласия о том, следует ли его признать и принять. Наместник Лавры епископ Николай был против того, чтобы принимать обновленческого архиепископа. Однако другая часть иноков во главе с архимандритом Иоасафом (ныне епископом Тамбовским) – тогда помощником наместника Лавры – категорически высказывалась за принятие нового архиепископа. Поэтому, когда Н.В.Соболев прибыл в Лавру, он был встречен в соборе помощником наместника с братиею, наместник же лишь наблюдал за встречей из окна. Когда Н.В.Соболев прошел в митрополичьи покои, он встретился с наместником. Облобызавшись с ним, Н.В.Соболев стал жаловаться на тяжелый крест – возглавлять епархию в столь тяжелое время, – который выпал на его долю. Затем Н.В.Соболев спросил наместника, может ли он быть его викарием. На это епископ Николай дал вполне отрицательный ответ. Затем Н.В.Соболев поселился в митрополичьих покоях.

Наместник Лавры ни в какие отношения с ним не входил; равным образом он не вступал ни в какие переговоры с ВЦУ.

После организации Петроградской автокефалии епископ Николай, став вскоре ее главой, никогда не претендовал на то, чтобы стать епархиальным архиереем; речь шла лишь о временном возглавлении Петроградской митрополии. Никаких поручений связаться с находящимся в заключении епископом Венедиктом епископ Николай никому не давал: посещение епископа двумя духовными лицами произошло по их собственной инициативе. Совершенно неправильным является также утверждение тогдашней прессы (журнал «Соборный разум») о том, что епископ Иннокентий выражал недоверие епископу Николаю: наоборот, епископ Иннокентий прислал епископу Николаю из архангельской ссылки письмо с выражением горячего сочувствия.

Во время кратковременного пребывания епископа Николая во главе автокефалии никаких совещаний с целью назначить ему преемника не было. Такое совещание произошло лишь после ареста епископа Николая – весной 1923 года.

Выражая сердечную благодарность нашему читателю за его внимание к этой работе, считаем своим долгом довести его замечания до всеобщего сведения.

Приложение 2 к I тому «Очерков по истории русской церковной смуты»

Стремясь к максимальной полноте и объективности, прилагаем воспоминания одного из современников событий 1922 года. Воспоминания написаны в 1922 году.

Характеристика героев процесса в основном соответствует действительности.

«Процесс митрополита Вениамина

(К 10-летию со дня смерти владыки) (13.VIII-22 г. – 13.VIII-32 г.).

Митрополит Вениамин пользовался огромной известностью, главным образом среди рабочих. Простой народ его действительно обожал. «Наш батюшка Вениамин», «наш Вениамин» – так звал его народ. Когда при Временном правительстве происходило избрание для замещения петроградской митрополичьей кафедры, высшие слои церковного общества выдвинули кандидатуру епископа Андрея (кн. Ухтомского). Избрание его, казалось, было обеспечено. Но за три дня до срока, назначенного для выборов, неожиданно всплыло имя еп. Вениамина. Он получил большинство голосов.

Трудно в простых и ясных словах достаточно сильно передать, что за человек был митрополит Вениамин. Простое, кроткое лицо, тихий свет прекрасных голубых глаз, тихий голос, светлая улыбка, все освещавшая, полная таинственного веселия и вместе – постоянной грусти. Весь его облик так действовал на душу, что невозможно было сопротивляться его обаянию. Митрополит Вениамин не был выдающимся мыслителем. Не был он, кажется, и специалистом по многим тонким сложным вопросам веры, Церковной жизни. Но у него была огромная душа, огромная светлая вера и огромное спокойствие. «Страшно, боишься, – говорили те, кто встречались с ним, – подойдешь к владыке, успокоишься, страх и сомнение куда-то ушли». Не был он и организатором, не отличался и красноречием. Говорил коротенько и все как будто простые слова, а на его проповеди собирались тысячи людей. Каждое слово светилось, трепетало, в нем отражалась вся сила духа митрополита, и слушавшие падали к его ногам, целовали края его одежды.

Митрополит обладал выразительной, редкостной, абсолютной аполитичностью. Это не значило, что его не трогало все, совершающееся кругом. Он беззаветно любил Родину, свой народ, но это не колебало его аполитичности. Все слабы, все грешны; большевики, совершающие так много зла, еще более слабы и грешны; их следует особенно пожалеть, так можно, неполно, выразить основное настроение владыки. Доброта, кротость, понимание человеческой души, как бы грешна она ни была, принятие ея в самых последних глубинах падения – таков был митрополит Вениамин в отношении к человеку. Он верил в искру Божию в человеке. Настолько все в нем было необычно, что сейчас иногда кажется, что это было что-то нереальное, какое-то светлое видение другой действительности. Прошло, коснулось души и ушло.

Священник А.И.Введенский, сыгравший такую отвратительную роль в процессе – потом деятель обновленческого раскола, митрополит-благовестник, член обновленческого Синода был духовным сыном митрополита Вениамина. Владыка ему покровительствовал, выдвигал. И именно Введенский первый продал митрополита.

Введенский, наделенный незаурядными талантами, умел свою гнусную ярость превращать в перлы красноречия. Он казался самым опасным среди свидетелей против митрополита Вениамина. Защите нужно было найти слабые места свидетеля. Во время длинных свиданий с митрополитом Я.С.Гурович не раз говорил митрополиту: «Мы должны опасаться свящ. Введенского. Вы его знаете. Укажите, как к нему подойти, к этому опаснейшему врагу?» – «Вы его не знаете? – отвечал вопросительно митрополит. – Жаль, жаль. Введенский – прекрасный проповедник. Советую послушать».

Как митрополит относился к изъятию церковных ценностей? Для него и вопроса тут никакого не было: речь шла о спасении голодающих – значит нужно отдать все до последней ниточки. То, что среди этих ценностей были предметы священные, это не смущало его. Он любил священные вещи, образа, по-видимому, был знатоком и ценителем живописи, но отдавал легко, как мать отдает обручальное кольцо для спасения ребенка – легко и радостно. Он полагал, что церковные ценности должны быть отданы не в порядке изъятия, а в порядке жертвы. «Это – Богово, и мы все отдадим сами. И в этом великое утешение для верующего».

В деле обращения церковных ценностей на помощь голодающим он требовал контроля духовенства и верующих; требовал не потому, чтобы не верил, а потому, что считал, что раз верующая масса все отдает в вольном подвиге, то именно верующие и должны сопровождать церковные ценности до последнего момента, когда они превратятся в хлеб для голодающих.

Он жил великой мечтой. Храмы полны народа, возносящего молитву. С амвона раздается призыв к жертвованию. Народная масса вдохновенно с духовенством, митрополитом, идет на подвиг. Церковь будет нищей, но безмерно прекрасной в своей нищете.

Он не знал, что пройдет несколько недель – и мечты будут растоптаны.

Возникновение процесса митрополита Вениамина связано с деятельностью существовавшего в Петрограде «Общества объединенных православных приходов». «Общество объединенных православных приходов» – легальное, совершенно невинное. Среди членов были люди, глубоко, всегда веровавшие, были и такие, что вновь вернулись к вере под влиянием потрясений, были и просто уставшие жить. Так велики были страдания, что в общество потянулись только для того, чтобы найти возможность отдыха. Была ли в деятельности общества политика? Нет. Занимались вопросами мелкими – где достать деревянного масла, как регулировать продажу свечей. Несмотря на мелочность вопросов, общество имело огромное значение – удовлетворяло потребности подышать свежим воздухом хотя какой-нибудь общественности.

Что касается собирательной личности – народа, массы верующих, то она волновалась, подозрительно относилась к духовенству, не прощала ему ни одного слова, обвиняла в слишком большой уступчивости советской власти. Даже митрополита Вениамина не щадили, собирались демонстративно выразить ему неудовольствие. Духовенство скрывалось от массы. Тысячная масса была смела – она чувствовала, что в море людском даже большевики не смогут выловить «нежелательный элемент». Духовенство было между молотом и наковальней.

Теперь несколько слов о властях предержащих в эпоху, когда разыгрались эти события. В составе Петроградского Совета не было людей, имевших влияние. Все, кроме Зиновьева, были люди среднего калибра. Зиновьев же держался в стороне. Петроградский Совет искренно и наивно истолковывал декрет центральной власти об «изъятии ценностей», как выражение желания получить ценности, и только. Он избрал особую комиссию «Помгол» («Помощь голодающим»). Настроение было невеселое. Отовсюду шли известия о беспорядках и бунтах. Население Петрограда волновалось. Среди верующих играли огромную роль рабочие, заявлявшие, что костьми лягут, а церковных ценностей не отдадут. «Помгол» искал путей к мирному разрешению вопроса об изъятии церковных ценностей. На беду «Общества объединенных приходов», кто-то довел до сведения «Помгола» о существовании общества. «Помголу» казалось, что общество должно иметь корни среди верующих, что через него можно добиться мирного изъятия ценностей. «Помгол» направил в общество специального эмиссара. Общество психологически почувствовало себя некоторой силой. «Мы сделаем вам, а вы – нам… Распечатайте храмы, разрешите преподавание Закона Божия…» «Помгол» пошел навстречу.

5 марта 1922 года митрополит Вениамин, во время служения в Иса-акиевском соборе, получил приглашение явиться на заседание «Помгола». Владыку, когда он прибыл, приняли торжественно, предоставили ему слово. Владыка вынул приготовленное заявление и попросил позволения его огласить. «Православная церковь, – говорил он в заключение, – печалясь о нуждающихся, готова все отдать для помощи голодающим, но если церковные ценности будут изыматься насильно, может быть кровопролитие», Да и сам он, как верующий, усматривает в насильном изъятии ценностей кощунство, никогда его не разрешит. Председатель «Помгола» Канатчиков в ответ на заявление владыки сказал теплую речь, смысл которой сводился к тому, что готовность Церкви помочь голодающим поведет к созданию благожелательного отношения к духовенству со стороны советской власти, что он и в будущем рассчитывает на помощь владыки. Создалось совершенно не «заседальное», теплое настроение. Владыка встал. За ним встали все. Тогда митрополит заговорил. Говорил простые вещи: «Тяжело переживает народ горе – изъятие ценностей, но это лишь одна из тягостей жизни. Гораздо большая тяжесть – существующая политическая рознь и вражда». Но бывают минуты, когда разделенные души сливаются в порыве любви. Верит, что встреча, происшедшая на заседании «Помгола» – прообраз, что будет время, когда сольются воедино русские люди. «Настанет день и час, – закончил он, – и я сам во главе молящихся пойду в храм, сниму ризы с иконы Божией Матери Казанской, сладкими слезами оплачу их и отдам…» Кончив, он широким крестом благословил всех. И большевики – члены «Помгола» склонялись перед ним, с непокрытыми головами провожали до подъезда.

В «Обществе объединенных православных приходов» в связи с событиями на заседании «Помгола» создалось радостное настроение: трудности, казалось, уладились. В одной из петроградских газет появился панегирик в честь митрополита Вениамина. Отмечая жертвенность, обнаруженную митрополитом, автор панегирика говорил о том, что народилось подлинное христианство, поднявшее знамя веры, примирившее с собой самые враждебные христианству слои коммунистической партии. Даже в «Известиях» поместили хвалебную статью в честь митрополита. Идиллия длилась несколько дней.

Центральные власти не того хотели – «Помгол» должен был вызвать столкновение и свалить вину на духовенство. Между Москвой и Петроградом начались переговоры. Когда через несколько дней уполномоченные митрополита явились для переговоров, обстановка была уже иная. Их встретили новые люди. «Никаких переговоров, никаких жертв. Все принадлежит власти, и она возьмет свое, когда сочтет нужным. Духовенство должно лишь призвать к спокойной сдаче». Митрополит, узнав о новом обороте дела, был глубоко возмущен. В своем моральном авторитете он видел опору против провокационного столкновения, а большевики уничтожили эту возможность. Он послал на двух листах заявление «Помголу», где, указав все возможные последствия, говорил, что он обратится к верующим с призывом не оказывать сопротивления при изъятии ценностей, но благословить этот акт, как кощунственный, он не может.

Прошло несколько дней. Начали описывать церковные ценности, начались беспорядки. «Помгол» молчал.

24 марта в «Красной газете» за подписью 12 лиц, между ними свящ. Красницкого и Введенского, появилось письмо. В письме, написанном очень резко, говорилось, что духовенство вообще, и петроградское в частности, объято контрреволюционными настроениями, что оно, пользуясь удобным моментом, хочет оттянуть сдачу ценностей. Авторы письма требовали немедленной сдачи. Письмо оправдывало советскую власть. Петроградское духовенство было обескуражено. Обвинение в контрреволюции грозило серьезными последствиями. Состоялось общее собрание духовенства, на котором присутствовало около 500 человек. Введенский нагло защищался, Красницкий лишь язвительно улыбался, поглаживая бороду. Страсти разгорались. В это время приехал митрополит. В своем слове к собранию он говорил, что оценивать письмо сейчас не время. На улицах каждую минуту может начаться кровопролитие. «Помгол» молчит. Нужно единение. В заключение он предложил послать в «Помгол» людей, приемлемых для «Помгола», священников Введенского и Боярского.

Начались переговоры. В советских газетах появилось сообщение о договоре между митрополитом и советской властью – советская власть изымает ценности, а митрополит призывает к спокойствию. Советская власть обязуется не допускать никаких кощунств, не чинить издевательств, допустить выкуп деньгами священных предметов и т. д. Настроение было мирное.

В это время совершается церковный переворот. Живоцерковники обманным путем захватывают власть. Введенский пытался утвердить власть ВЦУ (Высшее Церковное Управление) в Петрограде. Он явился к митрополиту Вениамину и потребовал от него подчинения ВЦУ.

Кроток был митрополит, но он почувствовал, что должен, может быть, впервые, сказать властное слово. Он обратился к духовенству и верующим с призывом не признавать ВЦУ, считать участников его похитителями церковной власти. Введенский же был объявлен находящимся вне церковного общения до той поры, пока не раскается и не признает своих заблуждений.

Большевики буквально взбеленились – они знали, что выступление митрополита убьет «живую» церковь. Появились раздраженные статьи, где говорилось о «белогвардейском акте отлучения революционного священника», о том, что «меч митрополита опустился на голову священника». Убить митрополита немедленно не было смысла: надо было попытаться его очернить, пытаясь воздействовать на него страхом, угрозами, сломить его моральный авторитет.

Введенский в сопровождении коммуниста Бакаева[30]30
  Председатель Петроградского ГПУ. Расстрелян совместно с Зиновьевым по приговору в августе 1936 г.


[Закрыть] вторично явился к митрополиту. Они требовали от митрополита отмены постановления о ВЦУ и Введенском. В случае несогласия угрожали митрополиту гибелью. Митрополит ответил: «Делайте, что хотите, а я ни от одного слова не откажусь».

Митрополит сознавал, что час жертвы приближается. Он созвал близких людей, сделал соответствующие распоряжения. Он просил всех сохранять спокойствие, просил призвать к этому и народ. В день ареста митрополита у ворот Александро-Невской Лавры, где жил митрополит, разыгралась сцена, навеки памятная всем, кто при ней присутствовал. Митрополит возвращался в Лавру. У ворот Лавры его поджидал бледный человек, старательно прятавшийся в тени. Казалось, он хотел влипнуть в стену. Митрополит приблизился. Лицо притаившегося вынырнуло из мрака. Введенский. Они остановились, глядя друг на друга. Сатанинская злоба и вместе нечеловеческое мучение были в глазах Введенского. Митрополит поднял было руку для благословения, потом опустил и молча прошел мимо. В это время в покоях уже шел обыск. Митрополиту объявили, что он привлекается к ответственности по обвинению в сопротивлении изъятию ценностей. В течение дня митрополит находился под домашним арестом, а ночью его перевезли в дом предварительного заключения.

Комитет Политического Красного Креста узнал об аресте, имел суждение. По делу митрополита Вениамина было привлечено 36 человек. Встал вопрос о защите, и защита была поручена Я.С.Гуровичу. Я.С.Гурович на предложение взять на себя защиту ответил, что, если комитет признает необходимым, чтобы защищал он, Гурович, он согласен, но просит предварительно принять во внимание, что он еврей: всякое упущение, ошибка, с одной стороны могут иметь роковые последствия для подсудимого, с другой – могут стать козырем в руках антисемитов. Власти с делом, по-видимому, не спешили. Процесс должен был начаться через несколько месяцев. Но неожиданно 7 июня заключенным был роздан обвинительный акт и было указано, что дело назначено к слушанию на 10 июня. Митрополит Вениамин из тюрьмы обратился непосредственно к Я.С.Гуровичу с просьбой не отказаться от защиты. Митрополит в своем обращении к Я.С.Гуровичу говорил, что нужно защищать не его, митрополита Вениамина, а церковь, что лично он верит ему и просит отложить все страхи и опасения, принять на себя защиту. Гурович дал окончательное согласие. В связи с принятием на себя защиты Гуровичу пришлось долго задержаться в Трибунале. Вернулся домой только около 12 часов ночи. Несмотря на полуночный час, застал дома массу народа – родственники и друзья заключенных пришли просить взять на себя защиту. Гурович ответил отказом. «Я взялся защищать владыку-митрополита и поэтому не могу уже взять ничьей защиты». И присутствовавшие, забыв о своем, просили его приложить все усилия к тому.

10 июня начался процесс. Дело слушалось в помещении бывшего Дворянского собрания. Невский проспект был усеян народом, а от Гостиного двора народ стоял компактной массой. Толпа собралась с утра, ожидая проезда митрополита. Когда увидали, упали на колени, запели: «Спаси, Господи, люди твоя». Митрополит благословлял стоявших. Пройти, казалось, было невозможно. Но, услыхав слова: «Дайте дорогу защитнику митрополита», народ расступался. Сияние той огромной любви, которой пользовался митрополит, пало и на защитника…

«Ввести подсудимых»… Из двери показалась, извиваясь змеей, вереница людей, а впереди всех – митрополит в белом клобуке. Все, присутствовавшие в зале суда, встали. Это повторялось всякий раз, когда вводили подсудимых. Председатель Трибунала протестовал было, грозил всех удалить, но в конце концов махнул рукой. Митрополит Вениамин и на суде был таким же, каким все его знали раньше.

Другие подсудимые. Среди них следует прежде всего назвать архимандрита Сергия – в прошлом член Государственной Думы Владимир Павлович Шеин. В отношении пламенной веры он походил на митрополита. В остальном же был полной противоположностью митрополиту, начиная с внешности. Огромные, пламенные глаза, аскетическое лицо, громкий голос. Он все силы политического дарования и незаурядного красноречия отдал на служение делу церкви. Митрополит Вениамин на все отвечал кратко. Арх. Сергий при всяком удобном случае произносил пламенные речи. Митрополит Вениамин не боялся смерти, но и не искал ее; арх. Сергий хотел актом мученичества запечатлеть свою веру. Из какой духовной глуби восстали эти два главных героя процесса? Временами некоторые из присутствовавших переживали такое чувство, что вся современность, все совершившееся кругом нереально, а реально то, что внесли сюда эти два человека.

Далее – Юрий Павлович Новицкий, профессор университета, крупный юрист, человек дела, с огромной памятью.

Иван Михайлович Ковшаров – человек умный, убежденный, решительный. Он знал о своей участи, знал, что ему живым уже не уйти. В отношении большевиков держался иронически спокойно, беспощадно высмеивая их при всяком случае.

В качестве прокурора выступал бывший действительный статский советник Драницын, бывший преподаватель истории в привилегированном учебном заведении для девиц. Перепрыгнув к большевикам, он рекомендовал себя в качестве знатока канонического права. Поэтому и был назначен обвинителем. Другим обвинителем был Красиков – бывший присяжный поверенный – пьяница фантастический, в прежнее время выступал по делам об увечьях, и Смирнов – рабочий-булочник. О нем говорили, что это выдающийся самородок, обладающий большим даром красноречия. Оказался полной бездарностью. Даже митинговым оратором его назвать нельзя. Одно было у него достоинство – действительно прекрасный, громкий голос.

Среди обвиняемых был известный специалист церковного права проф. Бенешевич. Обвинители, особенно Смирнов, «допекали» профессора, придирались к мелочам, снова и снова возвращались к одним и тем же вопросам. Если в «Обществе объединенных приходов» занимались мелкими вопросами, говорили обвинители, то зачем вы, крупный ученый, были приглашены туда? Вероятно, там были и более крупные вещи, чем мелкие вопросы? Бенешевич в первый раз спокойно ответил, что он был приглашен в качестве эксперта, потому что считался специалистом по церковным вопросам. Смирнов через несколько минут снова повторил тот же вопрос. Бенешевич, видимо сердясь, но еще сдерживаясь, ответил: «Я уже вам разъяснил…» Смирнов, немного погодя, в третий раз спросил профессора «почему он оказался экспертом в «Обществе объединенных приходов». Бенешевич, рассердившись, ответил: «Я не понимаю, гражданин обвинитель, что загадочного в том, что меня пригласили экспертом по вопросам моей специальности? Если бы я был булочником, и меня пригласили экспертом по церковным вопросам, это было бы странно». Бенешевич не подозревал, что Смирнов – рабочий-булочник. Бенешевича хотели привлечь к ответственности и «за оскорбление суда». Еле-еле, путем кулуарных переговоров и влияний, удалось устранить новую опасность, нависшую над головой профессора Бенешевича.

Из состава защиты только два лица – Я.С.Гурович и Жижиленко – не входили в состав советской адвокатуры. Остальные были члены советской адвокатуры. Положение их более чем неважное. К защитникам со стороны относились еще с уважением, а к ним – их просто не замечали. Один из подсудимых показал, что Введенский угрожал духовенству карами советской власти. Трибунал заинтересовался. Красотин справился, каково состояние здоровья Введенского и не может ли он явиться в суд. Защита решила было не вмешиваться. Но Бобрищев-Пушкин – член советской адвокатуры – заявил, что вызывать одних свидетелей прежде общего вызова свидетелей значило бы создавать «привилегированных свидетелей». В революционном же трибунале нет и не может быть таких привилегированных положений, закончил он с пафосом… Революционный трибунал усмотрел в заявлении Бобрищева-Пушкина оскорбление и поднял вопрос о привлечении адвоката к ответственности. Гурович от лица защиты возражал. Он подчеркнул, что не может понять, в чем обвиняют Бобрищева-Пушкина: в его словах нет факта преступления. Если бы он сказал, что в революционном трибунале могут быть привилегированные свидетели, это было бы оскорблением. Но он как раз утверждает обратное. Вопрос замяли. Но Бобрищев-Пушкин тут же передал Гуровичу для безопасности бумажник и золотые часы, прося сохранить. «Вы их не знаете, – сказал он при этом, – а я-то их знаю».

Трибунал состоял из 6 человек. Председателем был некто Семенов, молодой человек лет 25, выдававший себя за студента политехнического института. В революционный трибунал не назначали людей выше среднего уровня. Приговор по каждому делу выносился заранее. Средние же люди относились терпеливо и не протестовали против такого предрешения исхода дела.

Вход был по билетам, причем билеты давались не более чем на одно заседание. Огромное количество народа прошло через зал. Во время процесса были аресты и на улице, и в самом зале суда. Целый ряд мелочей свидетельствовал, как народ беззаветно любил митрополита. Лишь замечали, что у защитника митрополита Гуровича нет чаю, чья-то рука доставляла новый стакан сладкого чаю, откуда-то появлялся хороший, сдобный хлеб, на столе всегда лежал букетик цветов. Неведомые люди приносили сахар, конфеты, чай, все говорили только «помоги вам Бог». В это время ни сахару, ни конфет в Петрограде уже нельзя было достать почти ни за какие деньги.

Митрополиту было предъявлено обвинение в том, что он:

1) злонамеренно вступил в соглашение с советской властью, в результате чего получилось смягчение декрета;

2) действовал в согласии с западной буржуазией;

3) распространял свое обращение к «Помголу».

Добивались узнать, кто автор обращения к «Помголу». Содержание соответствует мыслям митрополита, но – утверждали допрашивавшие – оно написано сухим, канцелярским языком. ЧК не знала, но предполагала, кто написал обращение. Митрополит неизменно отвечал: «Заявление принадлежит мне одному целиком». Ему давали понять, что от этого зависит его участь. Ужасные минуты! Шла страшная игра, где ставкой была жизнь или смерть. Был один момент, когда сердце перестало биться – председательствовавший обратился к владыке со следующими словами: «Призовите на помощь все силы ума, памятуя о последствиях, отвечайте на последний и решительный вопрос – вы ли писали?» Легкий и светлый голос митрополита контрастом прозвучал в напряженной тишине: «Я несколько раз говорил вам, что я написал. Да я никому и не позволил бы вмешиваться в мои распоряжения в такую минуту».

Архимандрит Сергий и на допросе держался непримиримо – обрывал вопросы, говорил: «Я уж отвечал, больше отвечать не буду. Вы рассчитываете на мое утомление – напрасно». Когда Смирнов обратился к нему со словами: «Вы в миру были крупным помещиком, богатым человеком. Неужели вы приняли монашество по убеждению?», архимандрит Сергий выпрямился во весь рост и резко сказал: «Послушайте, вы, очевидно, не понимаете, как оскорбителен ваш вопрос. Я на ваш вопрос отвечать не буду».

Свидетели. Первым выступал Канатчиков, деятель «Помгола». На предварительном следствии он дал показание в пользу митрополита. На суде Канатчиков сказал другое: «Митрополит Вениамин, – говорил он, – произвел хорошее впечатление, но был лицемером, находился в заговоре». Противоречие в показаниях объяснил тем, что он, свидетель, – человек теоретических выводов и схематических построений.

Среди свидетелей наиболее тягостное впечатление оставил Красниц-кий – священник. В течение процесса было много ужасных минут, но такой удушливой мути, как во время показаний Красницкого, ни разу не было. Красницкий – лысый, сухощавый человек, с мечтательными глазами, с металлическим голосом. Поверх рясы – золотой наперсный крест. Каждое слово его показания накидывало петлю на кого-либо из подсудимых. Здесь все было – инсинуации, клевета, выдумки. Он сознательно приписал митр. Вениамину выступление еп. Вениамина, епископа армии и флота при войсках ген. Врангеля. Приписал контрреволюционную деятельность последнего митрополиту Вениамину. Красницкий утверждал, что среди духовенства существовал заговор – священники сговорились вызвать на почве голода народное восстание против советской власти. Даже обвинителям было не по себе – члены трибунала сидели с побледневшими лицами. Было так невыносимо духовно мерзостно и душно, что, казалось, лысый батюшка с золотым крестом на груди распухает, заполняет зал, душит: а он все продолжал. Казалось, вот-вот, и неминуемо произойдет какой-нибудь эксцесс. Оставаться спокойным было нестерпимо, нужно было прекратить это удушье, разбить стекло, крикнуть. Вдруг он закончил. Слово взял Гурович и задал свидетелю вопрос: «Свидетель Красницкий! Вам известен журнал «Епархиальные ведомости». Не были ли вы редактором этого журнала? Не вам ли принадлежит статья, где буквально написано: «Большевиков следует уничтожать, утопив их в собственной крови»? Красницкий молчал. Красницкого многое уличало – на одном заседании «Русского собрания» заявил: «Евреи употребляют христианскую кровь». Красницкого отпустили. Он ушел из зала с улыбочкой, про идя сквозь все ряды сидевших.

Следующим свидетелем был священник Боярский – умный, образованный, талантливый проповедник. Обвинители были уверены, что он даст показания, убийственные для митрополита. Но он произнес пламенный, художественный по своей форме панегирик в прославление митрополита Вениамина.