Текст книги "Очерки по истории русской церковной смуты"

Автор книги: Анатолий Краснов-Левитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 57 страниц)

Он часто говорил о своих грехах, каялся в них публично… всегда был готов загладить каждый свой грех… Увы! Не всегда их можно было загладить…

Он был широким человеком – интерес к искусству, к науке, к общественно-политическим вопросам был присущ ему органически – он не мог не думать об этих вопросах. Он был христианским социалистом: «Я могу понять – лишь религиозное обоснование социализма», – говорил он часто.

Вернее, его социализм был религиозно-эстетическим социализмом. «Музыка и религия, религия и музыка – вот что в жизни главное – и надо, чтоб жизнь была наполнена этими двумя божественными стихиями», – часто говорил он.

И отсюда, Анри Бергсон. Он был убежденным последователем французского философа – в Бергсоне его привлекала, как мне кажется, не столько сама философская система, сколько общая религиозная эстетическая окраска – свойственная произведениям великого философа. Я часто спорил с А.И.Введенским в это время. Мне, идущему от Гегеля, была неприятна та антирационалистическая струя, которой проникнуты произведения Бергсона.

Однако Александр Иванович твердо стоял на позициях интуитивизма: по его глубочайшему убеждению, в основе жизни лежит не разум, а мощные жизненные стимулы, их стихийное течение и сплетение – это есть жизни.

Христианство и сам Христос есть воплощение мощных и прекрасных стимулов – реализация божественной стихии, которая действует в мире. Тогда, как дьявол есть субстанция, в которой воплощены все темные, уродливые стихии мира сего.

Оба начала, однако, начала стихийные, иррациональные, в этом был непоколебимо уверен Александр Иванович.

«Каково же место человеческого разума в этом мире? – спросил я однажды.

«Это нечто временное, срединное, равновесие между стихиями», – услышал я в ответ – и он с чувством процитировал мне В.Соловьева:

«И тяжкий сон житейского сознанья Ты отряхнешь, тоскуя и любя».

Мы часто разговаривали с ним о смысле жизни и философии, гуляя весной 1943 года по берегу Волги. Свежий ветер дул с реки – стояла чудесная русская весна… Между тем шла кровавая истребительная война. Жизнь ставила новые и новые вопросы – в церковной жизни назревали важные перемены.

«Обновленчество потерпело крах», – сказал однажды с присущим ему чувством реализма митрополит Виталий.

Конечно, и Александр Иванович не мог не видеть того, что крах недалек. Однако, слишком дорого ему было дело всей его жизни, чтоб он мог легко примириться с его провалом. Он не мог и не хотел принять этого несомненного факта. Конечно, и для него было ясно, что обновленчество не может стать господствующим течением в Русской Православной Церкви. При этом, он не обманывался насчет действительных причин этой невозможности: «Вся беда в том, – говорил он неоднократно, – что в глазах народа мы являемся, говоря языком Великой Французской Революции, – присяжным духовенством. Нас больше всего компрометирует Крас-ницкий, тогда как Антонин Грановский (несмотря на все свои сумасбродства) нас нисколько не компрометирует».

Введенский, однако, считал, что можно сохранить обновленчество, но в качестве своеобразного течения – типа старообрядческого толка, или, если угодно, секты.

Я помню один из его примеров: Армяно-Григорианская Церковь. «Она существует полторы тысячи лет, как своеобразное подобие Вселенской Церкви, – сказал он однажды, – вот видите, насколько самодовлеющей может быть ересь. Почему бы и нам не сделать нашу, так сказать, «ересь» столь же самодовлеющей, как Армяно-Григорианская Церковь!» – задал он риторический вопрос

Я промолчал Тогда я еще не понимал, почему нельзя этого сделать, но мне не нравился провинциализм религиозного течения, живущего местническими интересами и на отшибе от Вселенской Церкви.

Увы! Теперь и ясно и отчетливо понимаю, почему предположение А.И.Введенского было нереально и утопично.

Религиозное течение (раскол, ересь, секта) могут существовать, действительно, тысячелетия («Тому в истории мы тьму примеров слышим»). Однако, при одном непременном условии– это течение должно отвечать заветным, сокровенным чувствам какого-то, более или менее многочисленного слоя людей. Так, например, армяно-григорианская церковь существует полторы тысячи лет потому, что она (независимо от монофизитской доктрины) стала национальным знаменем многострадального, рассеянного по миру народа. Лишь держась на гребне религиозного фанатизма, может выплыть на историческую поверхность любое религиозное течение. Такая возможность была у обновленчества в двадцатых годах, – и эта возможность могла бы осуществиться, если бы обновленчество пошло путем, которым призывал идти Антонин – путем смелых литургических и канонических реформ. Получилось бы малочисленное, но влиятельное своеобразное течение, и оно нашло бы своих энтузиастов и фанатиков. Однако, обновленчество во главе с А.И. Введенским отвергло Антонина. О причинах очень откровенно сказал мне однажды А.И.Введенский: «Я вам скажу правду: я испугался, что останусь один». Но, отказавшись от всяких реформ, обновленчество стерло с себя всякое своеобразие и превратилось в узко-профессиональное «поповское» движение, совершенно неспособное вызвать в ком-либо энтузиазм, и этим предопределило свой конец.

Конец наступил весной 1944 года. Меня в это время в Ульяновске уже не было, но, по многочисленным рассказам непосредственных участников событий (в том числе, и самого Александра Ивановича), я хорошо знаю обстоятельства катастрофы, которая постигла обновленцев. Осенью 1943 года состоялась знаменитая встреча И.В.Сталина с тремя митрополитами, – после восемнадцатилетнего перерыва Русская Церковь вновь увенчалась Патриархом. И Александр Иванович, в здоровье которого проявился перед этим первый тревожный симптом – парез – вскоре также вернулся в Москву, оставив митрополита Виталия и семью в Ульяновске.

В Москве он вступил в управление епархией, – и каждое воскресенье служил с большим торжеством в одном из обновленческих храмов. В провинции все было спокойно, – лишь носились какие-то неясные слухи. В Октябрьский праздник 1943, года А.И. Введенский, по установившейся уже традиции, послал приветственную телеграмму И.В.Сталину, которая была опубликована в прессе. Неясным оставалось лишь юридическое положение обновленчества – в это время были учреждены две правительственные инстанции – Совет по делам Русской Церкви и Совет по делам религиозных культов. А.И.Введенский хотел поставить бы обновленчество в ведение Совета по делам религиозных культов, – это создало бы религиозную легализацию, и, наряду с католиками, протестантами, баптистами, мо-тло бы существовать обновленчество. А.И.Введенскому, однако, без каких бы то ни было оснований, было отказано в его просьбе, – по-прежнему, он оставался в ведении Карпова (в Совете по делам Православной Церкви). Получался юридический нонсенс, который не предвещал ничего доброго: власть упорно отказывалась рассматривать обновленчество как независимое религиозное течение, – обновленчество оставалось частью Православной Церкви. Между тем ранней весной в семейной жизни А.И.Введенского произошло радостное событие: у него родилась дочь Ольга – в Ульяновске, где проживала его семья. Заботливый и нежный семьянин, А.И Введенский в Ульяновск поехал. Карпов достал ему пропуск – с возвращением в Москву (напомним, что во время войны все переезды из одного города в другой совершались только по пропускам или по командировочным удостоверениям).

Охотник до каламбуров мог бы сказать: день рождения Ольги стал днем смерти обновленчества: действительно, поездка А.И.Введенского в Ульяновск очень облегчала дело ликвидации обновленческого раскола.

После благополучного появления на свет дочери и ее крестин Александр Иванович стал собираться в обратный путь. Здесь следует упомянуть об одном незначительном, но очень характерном эпизоде: в то время в Ульяновске подвизался некий иеромонах Феодосий. Человек морально растленный и во всех отношениях нечистоплотный, Феодосий побывал во всех течениях и, изгнанный отовсюду с позором, примазался к обновленцам. Как всем было известно, Феодосий был штатным агентом МГБ. И вот, приходит пьяненький иеромонах к одному из сыновей А.И.Введенского накануне отъезда Первоиерарха в Москву и заявляет: «А владыка-то в Москву не уедет, а пропуск-то окажется недействительным. Вот увидете!»

Никто не обратил тогда внимания на эту пьяную болтовню. И вот, на другой день выяснилось, что пьяненький иеромонах оказался провидцем. Когда Первоиерарх в поезд уже сел, к нему подошел проводник в сопровождении двух работников МГБ и попросил предъявить пропуск. После того, как пропуск был предъявлен, один из работников его перечеркнул и, сунув в карман, вежливо заявил: «Извините, но пропуск вызывает у нас сомнение, – и нам придется запросить Москву. Тотчас, после проверки, вам будет выдан новый пропуск». И, козырнув, он прошел в следующее купе, а Первоиерар-ху ничего другого не оставалось, как выйтй-из вагона за пять минут до отхода поезда.

Когда-то, в 20-х годах, Александр Иванович в одной из своих речей назвал «тихоновцев» пассажирами, опоздавшими на поезд советской государственности. Теперь в роли злополучного пассажира (и в буквальном, и в переносном смысле) оказался он сам.

В течение недели сидел А.И.Введенский в Ульяновске и каждый день он говорил по телефону с архиепископом Андреем (Расторгуевым), и каждый разговор приносил ему какой-нибудь сюрприз.

В первый же день Первоиерарх узнал о том, что в Патриархию отошло Ваганьковское кладбище, затем последовало Дорогомиловское, затем – Пят-ницкое, Калитниковское, Даниловское. Еще два дня молчания, – и Первоиерархом была получена телеграмма от А.И.Расторгуева о том, что он со всем приходом Воскресенского собора в Сокольниках отходит к патриарху. Дом № 34 по Сокольническому переулку, принадлежащий А.И. Введенскому, в котором проживал архиепископ Звенигородский, будет, – сообщал он, – им немедленно покинут. Таким образом, в течение одной недели в Москве остался лишь один обновленческий храм – Пименовский.

Не радовали и вести из провинции: совершенно прекратились всякие известия из Средней Азии. Отчаянные телеграммы А.И.Введенского епископу Сергию Ларину, Гр. Брицкому и И.Е. Лозовому оставались без ответа. Наконец, пришла сухая телеграмма от прот. Лозового (личного эмиссара А.И.Введенского), в которой сообщалось, что Средне-Азиатская епархия признала патриарха, «в связи с чем, поминовение Вашего имени за богослужением нами прекращено».

Это был страшный удар: ведь Средняя Азия была главной цитаделью обновленческой церкви, насчитывавшей 90 с лишним храмов и молитвенных домов. Как мне удалось выяснить впоследствии, из Средней Азии (из Киргизии, из Казахстана) летели в Москву и в Ульяновск к А.И.Введенскому сотни писем и телеграмм от священников и мирян с запросами, – однако ни одного письма А.И.Введенский не получил. Вслед за Средней Азией пали две другие обновленческие епархии и твердыни – Кубань и Северный Кавказ.

Таким образом, обновленческая церковь рассыпалась вся в течение десяти дней, – после этого срока А.И.Введенский получил из транспортного отдела МГБ обратно свой пропуск с извинением и с извещением, что, в результате проверки, пропуск «подтвержден».

Печальным было возвращение А.И. Введенского в Москву. Оно было подобно возвращению хозяина, который, по возвращении, нашел вместо дома пепелище.

В ведении А.И. Введенского остались всего два епископа: митрополит Виталий и митрополит Северно-Уральский Филарет (все остальные принесли покаяние перед патриархией и отошли от обновленчества). В его ведении не осталось ни одной епархии, – и в самой Москве у него остался лишь один храм: Пименовский. Зато Карпов встретил прибывшего из Ульяновска гостя с утонченной любезностью: он сердечно поздравлял с рождением дочери, передавал привет супруге, подробно расспрашивал о здоровье и т. д. Тут же он обещал оказать содействие в возвращении в Москву семьи А.И. и митрополита Виталия, – и он сдержал это слово: через несколько дней пропуск был получен.

Таким образом, взамен утерянной церкви, А.И.Введенскому было предоставлено право наслаждаться семейными радостями. Впрочем, при возвращении семейства, произошел характерюый эпизод, который не предвещал ничего доброго. В это время А.И.Введенский проживал в Сокольниках, в доме № 34 по 3-ей Сокольнической ул. Здесь помещался когда-то обновленческий синод и, так как Церковь тогда не имела права юридического лица, дом был куплен на имя А.И.Введенского. Проживал он здесь до войны совместно с митрополитом Виталием. Но семейные обстоятельства А.И.Введенского были таковы, что совместное проживание с кем бы то ни было, а особенно с другим иерархом, было очень тягостно. И вот, при возвращении ульяновских беженцев в Москву, разыгрался следующий эпизод: А.И.Введенский встретил своего собрата и свою семью на вокзале. Однако, к изумлению митрополита Виталия, для приезжих был подан не один, а два автомобиля. Второй автомобиль – предназначался для владыки Виталия, – и тут Александр Иванович со смущенной улыбкой объяснил, что из 'соображений ваших удобств, владыко, я договорился с матерью Анны Павловны о том, что она пока предоставит вам помещение». Сдержанный Виталий молча наклонил голову и поехал в свою новую резиденцию, которая помещалась в полуподвальном этаже. Затем начались церковные будни. Отныне московский быт обновленческого руководства мало чем отличался от ульяновского. Также имелся только один храм. Митрополит Виталий, фактически превратившийся в заштатного священника, так же исполнял обязанности псаломщика и тщательно делил кружку. Наконец, так же, как в Ульяновске, причт состоял, главным образом, из сыновей А.И.Введенского: трое из шести. Через две недели, перед Великим Постом, произошло, однако, новое завершающее и окончательное событие: неожиданно исчез митрополит Виталий, – вдруг перестал ходить в церковь (обычно он аккуратно посещал богослужения утром и вечером). После нескольких дней отсутствия Александр Иванович в сопровождении сына отправился его навещать. Войдя в комнату, они увидели митрополита, сидящего в шубе (в 1944 году паровое отопление в Москве во многих домах еще не действовало). Поднявшись навстречу Первоиерарху, митрополит Виталий сказал: «Владыко, я перешел к Патриарху». «Вы каялись?» – спросил А.И. Введенский. «Да, надо мною прочли молитву», – ответил Виталий. Через несколько минут закончилась последняя встреча двух обновленческих первоиерархов.

Уход митрополита Виталия (теперь он получил от патриарха Сергия титул Архиепископа Тульского и Белевского – вспоследствии, Архиепископа Димитровского) был последним завершающим ударом по обновленчеству.

Совершилось как раз то, чего всю жизнь боялся А.И.Введенский, – он остался один. Между тем пока А.И. Введенский переживал очень тяжело и мучительно крах своего дела, на периферии завершался процесс ликвидации обновленчества: из обновленческих архиереев лишь двое – архиепископ Виталий и епископ (впоследствии, митрополит) Кор-нилий были приняты в сущем сане. Несколько до раскола женатых и рукоположенных архиереев были приняты, как протоиереи: Василий Кожин, Петр Турбин (бывший Тульский и Белевский), Андрей Расторгуев, Владимир Иванов, Анатолий Синицын. Трое – С.И. Ларин, С.В.Румянцев и Димитрий Лобанов, получившие все священные степени в обновленчестве, были приняты мирянами (Сергий Ларин – монахом) и должны были начать с пострижения в псаломщики и иподиаконы. Правда, через некоторое время все опять встало на свои места. Женатые архиереи преобразились в протоиереев, а неженатые – снова получили епархии.

В это время возвращаются из ссылки еще несколько обновленческих архиереев, которые также соединяются с патриархом: Сергий Иванцов, бывший архиепископ Запорожский, был принят протоиереем, Тихон Ильич Попов – бывший митрополит Воронежский – принят протоиереем и назначен ректором Богословского института.

Михаил Постников (архиепископ б. Царицин-ский) принят в сущем сане и вскоре назначен епископом Пензенским и Инсарским,

Александр Щербаков, архиепископ Витебский, принят протоиереем. Покаяния обновленческих архиереев происходили в патриархии, а покаяния рядового обновленческого духовенства также были келейными (происходили в алтаре).

Епархии, бывшие сплошь обновленческими, принимались архиереем, специально назначенном для этого патриархией: так, Средне-Азиатскую епархию принимал архиепископ Куйбышевский Алексий, а Северо-Кавказскую и Кубанскую, епископ (впоследствии митрополит) Ставропольский и Бакинский Антоний.

Вскоре из числа обновленческого епископата осталось три человека: митрополит Северо-Ураль-ский Филарет (Яценко), архиепископ Алексий (Ку-рилев) и арехиепископ Гавриил (Ольховик). Из этих трех архиеереев самой колоритной и характерной фигурой был митрополит Филарет. К этому времени ему было уже около 60 лет, однако владыка почему-то любил преувеличивать свой возраст и говорил, что ему 86 лет. Бывший гусарский офицер, принявший монашество задолго до революции, Филарет Яценко в течение долгого времени был архимандритом в различных украинских монастырях. Присоединившись в 1923 году к расколу, он был рукоположен во епископа. В 1931 году он совершенно исчезает с арены – что он делал, где он в это время был – никому не ведомо. Появляется он вновь лишь в 1942 году в Ульяновске. Здесь происходит характерный эпизод – митрополит Филарет подает заявление А. И. Введенскому о том, что он просит призвать его с покоя и предоставить ему кафедру. Тут же он был назначен митрополитом Свердловским и Северно-Уральским. Впоследствии, однако, выяснилось, что одновременно с заявлением А.И. Введенскому Филарет Яценко подал заявление и патриаршему местоблюстителю. Не знаю почему: вследствие ли этого опрометчивого шага или впо-следствие каких-либо других причин, – но когда Филарет Яценко после развала Северо-Уральской епархии постучался в двери патриархии, он нашел их наглухо запертыми. Поэтому-то он и оказался единственным обновленческим архиереем, которому было категорически отказано в приеме в Православную Церковь.

Приехав в Москву, Филарет занял вакантное место, оставшееся после ухода Виталия, он стал также безместным священником при Пименовском храме – с громким титулом митрополита Крутицкого. В это время неожиданно появился в Москве Алексий Курилев (бывший епископ Петропавловский). Типичный сельский священник и по своему характеру, и по своему кругозору), о. Алексий совершенно случайно в двадцатые годы попал в провинциальные обновленческие епископы, а в 1930 году-в эпоху колхозного переворота – тихо и незаметно покинул архипастырскую работу и занимался где-то в глуши физическим трудом.

Теперь, после войны, Алексий Курилев поселился под Москвой у сына. Изредка он служил вместе с А.И.Введенским (у Пимена), тщательно скрывая это от своих детей (сына и дочери), которые каждый раз, узнавая совершенно случайно о служениях отца, устраивали ему безобразные скандалы. Где-то в глубине Средней Азии до 1947 года в киргизском селе служил в качестве сельского священника епископ Гавриил Ольховик. Вот все, что осталось от обновленческой организации к концу войны.

Единственным обновленческим храмом, признанным официально, был Пименовский храм в Москве. Лицо пименовского прихода того времени – это лицо умирающего – слабо тлеющего, догорающего обновленческого раскола.

Я вспоминаю об этих последних днях обновленчества, как о каком-то кошмаре. Кошмарное впечатление производил даже самый внешний вид храма: долгие годы не ремонтировавшийся, с осыпавшейся штукатуркой, с потускневшей живописью, храм носил на себе печать «мерзости запустения».

Нерачительный хозяин, человек богемы, А.И.Введенский был совершенно беспомощен в роли настоятеля. Было и еще одно обстоятельство, определявшее плачевное состоятние приходского хозяйства: доходы прихода должны были восполнить исчезавшие доходы, стекавшиеся в кассу Пер-воиерарха еще недавно со всей страны.

Еще более кошмарное впечатление производил причт Пименовского храма: около А.И.Введенского в это время – оставались лишь одно обновленческие подонки. Наиболее популярным в приходе священников был некий отец Никита – безграмотный старенький попик, рукоположенный из псаломщиков – он остался с А.И.Введенским по причине второбрачия. В 1944 году А.И.Введенскому пришла в голову безумная мысль рукоположить его в епископа несуществующей епархии (Бог знает зачем – видимо, чтоб сохранить на всякий случай обновленческую иерархию) И совместно с Филаретом Яценко, А.И.Введенский произвел чин наречения. Однако, накануне хиротонии, долженствующей произойти в ближайшее воскресенье, на квартиру к А.И.Введенскому позвонил по телефону Трушин (уполномоченный по делам Русской Православной Церкви по Московской области). «Передайте Александру Ивановичу, – сказал он секретарю, – что я категорически запрещаю служить Филарету Яценко, как незарегистрированному» Хиротония, таким образом, отпала автоматически.

О. Никита, однако, носил после этого панагию и выходил на малом входе с посохом, считая себя «нареченным» епскопом.

Другим священником был о. Андрей Введенский – один из сыновей Александра Ивановича. Человек психически и умественно ненормальный, хронический алкоголик, о. Андрей был знаменит своими скандалами. Его богослужения производили жуткое впечатление: казалось, служит человек, находящийся в белой горячке и сбежавший из сумасшедшего дома. Об этом неудачном отпрыске Перво-иерарха, носящем на себе скорбную печать вырождения, можно было бы сказать многое. Есть, однако, обстоятельство, которое несколько примиряет с его помятые: он погиб трагической, страдальческой смертью. Выгнанный отовсюду после смерти отца, несчастный пьяненький священник по Москве скитался еще долго, живя за счет панихидок, которые он служил на кладбищах. В 1948 году за какие-то пьяненькие высказывания Андрей Александрович был арестован, несмотря на то, что психическая ненормальность была совершенно очевидна. Бериев-ская мясорубка заработала – А.А.Введенский получил стандартные десять лет и был заключен в Кар-гопольском лагере (в Архангельской области). Через три года он трагически погиб во время безумной попытки к бегству: в тот момент, когда заключенные шли строем на работу, Андрей Александрович вырвался рывком из строя и побежал по направлению к лесу. Восемь выстрелов в спину, изрешетившие несчастного – такова была расправа МГБ с психически ненормальным человеком.

Таковыми были два священника, служившие у Пимена с А.И.Введенским вместе.

Полусумасшедший пьяница, диакон Рождественский – лишь немногим отличающийся от о. Андрея, – А.А.Введенский, также служивший диаконом (агент КГБ и в прошлом уголовник), и еще несколько причетников довершали картину.

Справедливости ради, надо отменить, что на этом же фоне промелькнуло все ж два порядочных человека. О. Иван Андреевич Попов – бывший учитель, пришедший в Церковь по призванию, глубоко религиозный человек, рукоположенный А.И.Введенским в священника, и Владимир Александрович («Володя») – третий сын А.И.Введенского – добрый, бесхитростный мальчик, служивший в это время диаконом – представляли собой некоторый – на темном мрачном фоне обновленческих подонков – просвет.

Сам А.И.Введенский находился в это время в состоянии тяжелой моральной депрессии, – наступил саиый страшный, тяжелый период его жизни. Его проповеди – ничем не напоминавшие прежнего А.И.Введенского, собирали, однако, огромное количество людей: искорки гения, хотя и потухшего и почти бессильного, все же согревали людские души.

Последние два года жизни А.И.Введенского – это период непрерывной тоски и непрерывных унижений.

Оставшись совершенно один, теснимый со всех сторон, А.И.Введенский сделал в это время несколько попыток примирения с Церковью. Эти попытки, совершенно бесплодные, лишь отравили его душу, унизили его в собственных глазах.

Первоначальная попытка была сделана А.И.Введенским на Пасху 1944 года, когда он послал пространную телеграмму патриарху Сергию. Патриарх упоминает об этой попытке в одном из своих писем епископу Александру, напечатанном в книге «Патриарх Сергий и его духовное наследство». М. 1947 г.

«А.И. Введенский решил сделать нечто великое или, во всяком случае, громкое, – пишет патриарх, – прислал мне к Пасхе телеграмму: «Друг друга обымем» – себя именует руководителем меньшинства в православии, меня – руководителем большинства. Телеграмма подписана: доктор богословия и философии, Первоиерарх православных церквей в СССР. Я ответил: А.И.Введенскому. За поздравление благодарю. Воистину Воскресе. Патриарх Сергий. Дело, мол, серьезное и дурачиться не полагается…» (стр.228).

Перед Собором 1945 года А.И.Введенский через Карпова пытался получить приглашение на Собор – тщетная попытка. В дни Собора А.И.Введенский делал несколько попыток встретиться с прибывшими в Москву Восточными Патриархами, Снова неудача. Наконец, после Собора, А.И.Введенский капитулировал: помянул на Великом Входе патриарха Алексия и стал публично молиться об успокоении патриархов Тихона и Сергия.

В июне 1945 года он написал письмо патриарху Алексию. Начались тягучие, заранее обреченнные на неудачу, переговоры с патриархией.

Получив приглашение, А.И.Введенский в белом клобуке, в панагии направился в Чистый переулок, в патриархию. Патриарх Алексий, однако, его не принял: он в это время сидел в саду и не вышел к посетителю. А.И.Введенского принял Н.Ф.Колчицкий. Любезно показав гостю помещение патриархии, Н.Ф.Колчицкий усадил его в зале, – начались переговоры. Первоначальный проект А.И. Введенского – быть принятым в сане епископа (причем А.И.Введенский изъявлял готовность изменить свое семейное положение) отпал сразу. Тогда был выдвинут новый проект: вопрос о сане оставить открытым и принять А.И.Введенского в качестве профессора Духовной Академии. Однако и этот проект не удовлетворил Н.Ф. Колчицкого, разыгравшего из себя этакого «неусыпного стража Православия». Он потребовал покаяния. На этом первое свидание было окончено. В ближайшие месяцы у А.И.Введенского появился сильный союзник – митрополит Николай, который высказывался за компромиссное решение. Однако твердокаменная преданность православию Н.Ф. Колчицкого, видимо, думавшего, что, таким образом можно заставить людей поверить в его идейность (Н.Ф.Колчицкий и идейность![72]72
  Н.Ф. Колчицкий – самый доверенный и самый зловредный из агентов КГБ.


[Закрыть]), и глухая антипатия патриарха, оставшаяся с 1922 года, – сделали свое дело. В сентябре Колчицкий объявил по телефону окончательное решение. А.И.Введенский после покаяния может быть принят лишь мирянином, и единственное место, которое ему может быть предоставлено – это место рядового сотрудника журнала «Московский патрархии».

Все было кончено: судьба А.И.Введенского была определена: отныне он был осужден на полное одиночество до конца своих дней.

При характере Александра Ивановича, при его потребности в триумфах, при его жажде разнообразия – это был смертный приговор.

И вскоре наступила смерть.

Тревожные симптомы, говорившие о тяжком забопевании, обозначились еще в Ульяновске – осенью 1943 года. «Гипертония в тяжелой форме», – таков был диагноз, поставленный ульяновскими и подтвержденный московскими врачами. Тяжелые переживания, связанные с распадом обновленчества, тяжелые семейные неурядицы, при нервной, импульсивной натуре Александра Ивановича, усилили болезнь: в ночь на 8 декабря 1945 года его разбил паралич.

Очень медленно стал он поправляться после удара. Я видел его во время болезни трижды. Я пришел к нему Великим Постом в 1946 году, он принял меня ласково, и невесело провел по комнатам, указал на постель. «Вот мой враг», – сказал он, – как ужасно лежать здесь одному, бессонной ночью – как ужасно!» – повторил он еще раз. Грустен он был и на Пасху. Он служил (несмотря на болезнь) всю Страстную неделю, а на Пасху не мог. Он вышел ко мне в светлом праздничном костюме.

«Христос Воскресе» – сказал он и тут же прибавил: «Последняя Пасха».

Особенно врезалась в память последняя наша беседа – 20 июня 1946 года. Мы сидели с ним в саду, он в глубоком плетеном кресле, я – около, на скамеечке. Он был настроен нервно и все время метался, порывался куда-то идти. Болезнь страшно изменила его, – передо мной сидел уже старый, седой человек.

Речь его, больная и путанная, однако, сверкала блестками таланта, – того чудесного таланта, который всегда так радовал собеседника.

«Я предпочитаю общество автомобилей обществу людей, – бросил он мельком, – уж они-то не меняют своих убеждений», – и, чувствуя на себе насмешливый, скользящий взгляд собеседника, я смущенно ответил «Но ведь они и не любят, и не привязываются, владыко».

«Да, да, это правда, не любят и не привязываются А вы меня любите?» – глаза смотрят также насмешливо и иронически, – теперь прямо в упор.

Серьезно и несколько смущенно я отвечаю: «Да, люблю», – и начинаю говорить о том, как много значил он в моей жизни и что он был предтечей того, кто еще должен придти, и вдруг смущенно замолкаю, заметив, что употребил глагол «был».

«Ну, да, да!» – отвечает он, – «Лютер пришел не сразу. У него были предшественники», – замечает он, делая ударение на «были».

Чтобы переменить тему разговора, я рассказываю, как недавно я прочел его юношескую работу: «Причины неверия русской интеллигенции» и о самом впечатлении от нее. Он внимательно слушает, опускает голову и его побледневшие губы произносят латинскую фразу: «Я сделал, что мог, кто может, – пусть сделает больше».

После обеда быстро прощаюсь, чтобы не утомлять больного.

Провожает меня до дверей – и в дверях обнимает, трижды целует, а я целую его руку: чудесную тонкую руку, руку пианиста, артиста, гения, теперь – слабую и жалкую, бормочу что-то нечленораздельное, чувствуя комок, подступивший к горлу.

Он снова меня целует и бледные губы шепчут: «В последний раз!». Он умер 25 июля 1946 года в жаркий летний полдень. За несколько дней до смерти был новый последний уже удар.

Он был в сознании до самой последней минуты и смотрел прямо перед собой блестящими, осмысленными глазами.

«Хотите причаститься?» – спросил священник, о. Иоанн Попов.

«Хочу», – твердо ответил он – и до последней минуты все смотрел куда-то вдаль, как бы всматриваясь в наступающую новую жизнь.

26 июля я видел его мертвого. На смертном одре он снова помолодел, – и теперь был почти таким, каким был в последние годы. Белый подрясник, епитрахиль и малый омофор (он еще не был облачен), густые, черные ресницы и печать тихого раздумья на челе, – такое лицо у него было во время наших вечерних волжских прогулок, во время задушевных дружеских бесед.