Текст книги "Презумпция невиновности"
Автор книги: Анатолий Мацаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)
Михеенко ждал нас на площадке первого этажа. Он вытащил из кармана куртки пачку импортных сигарет в яркой упаковке, выудил из нее сигарету и чиркнул зажигалкой. Выпустив изо рта струйку дыма, вопросительно поднял на Гурина глаза, буркнул:
– Слушаю вас, товарищ прокурор.
Гурин тоже закурил и попросил:
– Расскажите о своем приятеле Олеге Кормилове.
– А что о нем рассказывать? – пожал плечами Михеенко. – Парень как парень. Типичный представитель нашего потерянного поколения.
– Почему именно – потерянного? – удивился Борис. – Впервые слышу о таком поколении!
Михеенко едко усмехнулся, погладил мундштуком сигареты бакенбарды, ответил:
– Да потому, что мы уже разуверились во всем. В душе за годы тотального безверия, апатии, двуличия не осталось ничего святого. Мы потеряли веру в справедливость, в том числе и в справедливое устройство нашего общества... – Михеенко говорил тихо, размеренно, с какой-то усталостью в голосе, словно читал заученную наизусть лекцию. – В пятьдесят шестом развенчали культ личности и сразу же создали новый культ с его пустословием, прожектерством. Потом Хрущева отправили на пенсию, обвинив в волюнтаризме. Но тут же появился культ Брежнева: награды, звания, премии. Помните: «Участники совещания с большим подъемом избрали почетный президиум в составе... во главе с товарищем Леонидом Ильичем Брежневым...» Недавно в «Огоньке» прочитал статью кинорежиссера Эльдара Рязанова, в которой он привел один потешный случай, когда руководители Гостелерадио сделали все возможное, чтобы перенести шедшие одновременно в разных городах два футбольных матча: а вдруг оба их захочет посмотреть болельщик по фамилии Брежнев? И потому, чтобы угодить ему, оба их нужно было показать по телевидению. Скажете, мелочи? Возможно. Если, конечно, наплевать на интересы простых болельщиков, да и самих футболистов. И я уверен, что эти деятели и сегодня командуют Гостелерадио, воспитывают нас, грешных, в духе перестройки и гласности... И мы уже не верим ничему. Мы устали от этого двуличия. И потому не случайно многие из нас ушли в пьянство, наркоманию, токсикоманию, проституцию, а некоторые, как вот он, – кивнул Михеенко на второй этаж, – в преступный мир...
Он замолчал, сделал несколько затяжек и выбросил в урну окурок, тут же достал новую сигарету, но не закурил, начал задумчиво гладить ею бакенбарды.
– А почему вы, собственно, говорите за все поколение? Оно вас уполномочивало? – Я видел, что Гурин еле сдерживается. – И вообще, по-вашему, кроме культов личности, в прошлом у нас ничего светлого не было...
– Не надо, товарищ прокурор, – предостерегающе вскинул руку Михеенко. – Я знаю, что вы сейчас скажете: напомните о тяжелых испытаниях в годы войны, о целине, великих стройках коммунизма... Не надо. Знаем, читали. – Голос его по-прежнему был спокойным, даже равнодушным. – Да, наши деды и вы, наши отцы, жили на голом энтузиазме, чаще всего впроголодь, полураздетые. А мы не хотим так жить. Времена сейчас другие. Вы же сами это отлично понимаете. Согласитесь, если бы не культы и времена застоя, люди могли бы жить намного лучше. А мы сейчас вынуждены сказать, что страна доведена до предкризисного состояния. А кто в этом виноват? Мы, которые только жить начинаем? Где же были вы, люди старшего поколения? Почему молчали? Почему пели дифирамбы бездарным руководителям? Разве не видели, что эти люди гробят государство? Не поверю!..
Михеенко опять достал из кармана ярко-оранжевую коробку, затолкал в нее сигарету, которую держал в руке. Пальцы его слегка вздрагивали – кажущееся спокойствие, видать, давалось ему с трудом. Заметив мой взгляд, он поспешно спрятал сигареты и виновато улыбнулся Гурину:
– Вы опять обиделись...
Гурин, я видел, не только обиделся – он был разъярен, и я поспешил вмешаться, обратился к Михеенко:
– Расскажите о Кормилове. Что он за человек?
– Хилым был в детстве. Мать до четвертого класса носила в школу его ранец. Доставалось Олегу от сверстников. Дети ведь по натуре жестоки: слабых не любят. С пятого класса Олег начал усиленно заниматься спортом, накачивал мускулы. Решил стать сильным и упорно шел к этой цели. Вот, посмотрите, – Михеенко достал бумажник, вытащил оттуда фотокарточку и протянул мне. – Видите, каким стал?
С фотографии на меня снисходительно-насмешливо смотрел атлетически сложенный молодой мужчина в плавках. Он стоял на берегу реки, скорее всего Немана, согнув на уровне плеча правую руку, демонстрировал бугры мускулов. С таким бугаем и впятером трудно справиться, где уж это было сделать нашим худеньким сержантам!
Михеенко забрал у меня фотографию, сказал:
– Олег до одури увлекался атлетической гимнастикой, культуризмом. Хотел быть сильнее всех. И добился своего. Воля у него – будь здоров! По натуре общителен. Тянутся к нему люди, особенно подростки, которые видят в нем кумира. Их подкупает его сила, независимость. Оказать Олегу услугу – для мальчишек великая честь. Хороший парень, вот только не пойму, какая муха его сегодня укусила?
– Этот «хороший», как вы говорите, парень, – не выдержал Гурин, – чуть не отправил на тот свет сержанта милиции, отца двоих малышей! Да и до этого «хороший парень» уже дважды вступал в конфликт с Уголовным кодексом...
– Говорят, жизнь прожить – не поле перейти, – развел руками Михеенко. – Если бы знал, где упадешь, соломки бы подостлал.
– Почему он не работал? – спросил я.
– Он устраивался на завод, был спасателем на речной пристани, рабочим в драмтеатре. Говорит, не мог по душе найти дело...
Я отпустил Михеенко. Вскоре пришел Козловский, сообщил:
– Марии Сальвончик дома не оказалось, ищут. А вы что, Игорь Иванович, и в самом деле рассчитываете на ее помощь?
– Рассчитываю, Вадим. Пока он будет разговаривать с нею, попытаемся через окно спасти Зеленских. Только надо тщательно все продумать. А сейчас рассказывай, что выездил.
– Ничего особенного. Так, мелкие штрихи к портрету.
...Бытует мнение о том, что преступник вырастает в неблагополучной семье. Семья Кормиловых опровергает этот стереотип. А может, устарели критерии благополучия и неблагополучия в оценках семей? Может, чрезмерно заботясь о том, чтобы накормить, одеть, обуть, что-то недодаем душе, и она незаметно отмирает? В образовавшейся пустоте может появиться все, что угодно, ибо детям, подросткам тяжело осмыслить жизненные явления. Поэтому каждый причаливает к тому берегу, который соответствует его уровню.
Олег был поздним и единственным ребенком в семье инженеров Кормиловых, поэтому все душевное тепло было отдано ему, его лелеяли, как могли. Рос он тихим и болезненным, ничем не выделялся среди сверстников. Но родителям казалось, что он самый умный, самый развитый, самый одаренный. Они верили, что когда-либо придет его звездный час. И ослепленные родительской любовью, не заметили, где и когда сын перешагнул рубеж, разделяющий добро и зло. Может быть, это случилось в тот день, когда Олег, обозленный на сверстников, которые не приняли его в свою футбольную команду, в отместку разбил окно в соседнем доме и набрал ноль два, сообщил, что игравшие во дворе мальчишки из хулиганских побуждений мячом разбили стекло в квартире уважаемого в городе человека...
А может быть, это произошло значительно раньше, еще в детском саду, когда Олег отобрал у мальчишки понравившуюся игрушку, избил ее владельца и пригрозил, чтобы тот молчал, иначе получит еще. И мальчишка молчал. Это, как считал Олег, была его первая победа – раньше в качестве потерпевшей стороны обычно приходилось бывать ему. И он уверовал в силу кулака, который потом все чаще и чаще пускал в ход, утверждая свое преимущество перед сверстниками. Правда, жертвы он выбирал физически слабее себя...
Кто с уверенностью может назвать грань добра и зла, мужества и подлости? К родителям все чаще начали поступать сигналы о неблаговидных поступках Олега, но мать и отец отмахивались от них, горой вставали на защиту сына, видели во всем лишь черную людскую зависть...
В школе не отличался особой прилежностью, учился плохо. В девятом классе учителя предложили родителям отправить Олега в какое-либо ГПТУ, но мать и отец встали на дыбы. Среднюю школу Олег все же закончил кое-как. Выпускные экзамены, правда, ему сдавать не пришлось: мать принесла ворох справок о его болезнях. Но несмотря на сплошные тройки в аттестате, попал все-таки в техникум. Однако за неуспеваемость и пропуски занятий его из техникума вскоре отчислили.
Трудоустраиваться Олег не хотел. Пристрастился к выпивкам, стал посещать рестораны, ибо деньги на карманные расходы родители давали. Однажды в ресторане избили с приятелем соседа по столику. Незнакомого человека беспричинно колотили кулаками, топтали ногами.
Олега и его приятеля привлекли к уголовной ответственности за злостное хулиганство. Для родителей это прозвучало громом с ясного неба. И они, может быть, уже не столь убежденные в высоких моральных качествах сына, его непогрешимости, бросились на его выручку, используя приятельские связи, знакомства, служебное положение. Но все было тщетно. Пришлось Олегу в труде познавать цену пайки хлеба в исправительно-трудовой колонии.
Отбыв срок, вернулся к родителям. Но выводов не сделал. На работе долго нигде не задерживался. Он вообще мог не работать, родители кормили, одевали, но трудоустраиваться заставляла милиция. Ее-то он и возненавидел – она мешала ему вести разгульный образ жизни...
И вскоре – новая судимость. Опять статья 201 Уголовного кодекса БССР. Опять злостное хулиганство – опять в ресторане избил незнакомого человека. Избил просто так, без повода, без цели...
После второй отсидки женился. Но мало что изменилось в его образе жизни...
И вот финал: Олег Кормилов стал особо опасным преступником, бандитом, захватившим в качестве заложников скромную трудовую семью. Не было у него ни капли жалости даже к перепуганным насмерть детям. Немного позже Петр Зеленский скажет: «У этого человека вместо сердца булыжник...»
– Пакостный человек, – сказал Козловский, заканчивая свой рассказ. – Соседка неделю назад спросила у него, дескать, не надоело сидеть на шее родителей? Так он назавтра убил ее собачку. Бывшие сослуживцы припомнили, как одному в термос с чаем он насыпал соли, а в шляпу другого налил чернил. Пакостил всякому, кого невзлюбил... И вот еще что. Секция культуристов нигде не зарегистрирована, разместилась в вагончике на речной пристани. Там собираются молодежь и подростки, устраивают пьянки, сквернословят, приводят девиц легкого поведения. Кормилов бывает там часто. Нужно принимать срочные меры, иначе будет ЧП.
– Займемся этим с утра. А теперь, Вадим, ступай наверх, а мы с Борисом подумаем, каким способом спасти Зеленских.
Во дворе Гурин прикинул расстояние от земли до окон в квартире Зеленских, сказал:
– Другого пути не вижу как по водосточной трубе. Впрочем, надо привезти пожарную лестницу. Но сперва необходимо предупредить Зеленских о принятом нами решении. Мать с детьми, вероятно, сейчас в этой комнате: плач детей с лестничной площадки не слышен, а со двора...
Борис не договорил: из-за куста сирени высунулся участковый Соколовский, тихо спросил:
– Как обстановка в доме?
– А ты как оказался здесь, Никита Тихонович? – удивился я. – Ты же должен быть в оцеплении на соседней улице!
– Меня подполковник Саватеев сюда направил, – вышел из своего укрытия Соколовский.
Гурин подозрительно взглянул на него, гмыкнул и уточнил:
– Сами напросились?
– Виноват, – покаянно развел руками старый участковый. – А чего мне торчать на той улице? Основное решается здесь. Так и дайте мне возможность в последний раз побывать в настоящем деле!
– Что, не навоевались еще? – не без иронии спросил Борис и тут же махнул рукой: – Ладно, оставайтесь. Только смотрите в оба, иначе эта операция и в самом деле может оказаться последней в вашей жизни... – И кивнул мне: – Надо позвонить прокурору области, доложить обстановку.
Кутаясь в плащ, Гурин пошел в сторону арки и вскоре исчез за углом дома. Соколовский, потоптавшись и повздыхав, тоже отправился на свое место. Я подошел к смутно белевшей скамейке, устало опустился на нее.
Шел третий час ночи. Над городом висел бледно-оранжевый диск луны. Вокруг стояла дремотная тишина, лишь изредка нарушаемая неясным гулом проходивших по центральным улицам машин, да со стороны вокзала доносились приглушенные расстоянием тревожные гудки паровозов.
На душе было сумрачно и неустроено, и я смутно ощущал чувство тоскливой оторванности от чего-то незавершенного, очень и очень важного для меня. Хотелось подумать о случившемся, проанализировать события, принять какие-то решения. Не выходил из головы и тревожащий разговор с Виктором Михеенко. И вдруг ни о чем не захотелось думать. Безразличие накатило на меня, как предрассветная сонная одурь.
Пытаясь освободиться от хандры, встал со скамейки, принялся ходить взад-вперед вдоль забора, отделявшего двор от соседнего дома. Холод пробирался под плащ, освежал лицо. Мерзли руки, и я сунул их в карманы плаща.
«Может, позвонить начальнику управления, сообщить о принятом нами решении? – подумалось, но я тут же отмахнулся от этой мысли: – Доложу, когда завершим операцию...»
В том, что операция скоро завершится, я уже не сомневался. Мы не можем до рассвета караулить распоясавшегося подонка. Через два-три часа город проснется, чтобы начать новый трудовой день, и мы не можем, не имеем права подвергать опасности жизнь людей. Решение принято, и нужно выполнить его без жертв, чтобы не было упреков в наш с Гуриным адрес, и не только со стороны начальника УВД и прокурора области. Кстати, они и их заместители тоже сейчас не спят, сидят у телефонов в кабинетах.
Ничем не выдавали своего присутствия оцепившие дом сотрудники оперативной группы. Они ждали моей команды. И на меня сейчас легла особая, ни с чем не сравнимая ответственность за жизнь подчиненных, которые готовы по одному сигналу броситься на вооруженного преступника. Но как избежать возможных жертв? В то, что бандит сдастся, я не верил. Значит, предстоит брать его в бою. Но в первую очередь нужно освободить захваченных им заложников. Наверное, начитался, подлец, зарубежных детективов, вот и действует по примитивно разработанному сценарию. Но нам-то от этого не легче: будь преступник в квартире один, мы бы миндальничать не стали, даже если бы он разработал десятки талантливых с точки зрения детективного жанра сценариев!
5
Привезли Марию Сальвончик. Она торопливо выбралась из машины и с нервным ехидством спросила:
– Не справились всем гуртом с одним человеком, так решили прибегнуть к моей помощи? Где же ваша хваленая оперативность, находчивость? Или об этом только в книгах так умно пишут?
Ей никто не ответил. Мы молча рассматривали эту невысокую, полную, с пышным бюстом женщину, на нездоровом, чуть одутловатом лице которой в свете уличного фонаря были видны следы вчерашней косметики.
– Ворвались среди ночи в квартиру, подняли с постели, даже умыться не дали, – продолжала она брюзжать. – Вы что, думаете, если милиция, так вам все позволено, да?
– Ладно, – прервал ее Гурин. – Для выяснения отношений у нас сейчас нет времени. Оставим это до утра. Сейчас вам нужно пройти в дом и убедить своего знакомого сложить оружие...
– А если я не пойду? – взвизгнула женщина.
– Дело добровольное, – пожал плечами Борис. – Заставить вас не имеем права. Но, поймите, там, в квартире, семья, дети. Их жизнь под угрозой...
– А вы уверены, что он послушает меня?
– Постарайтесь уговорить, вы же близкий ему человек.
– Ха! Близкий человек! – осклабилась она и цинично добавила: – Для постели близкий. Таких, как я, у него хоть пруд пруди! – И сразу же замолкла, задумалась. Потом вздохнула, поправила на голове берет и устало произнесла: – Ладно, попробую. Авось, когда-либо сие мне зачтется. Пошли, что ли...
Козловский повел Сальвончик в подъезд, а мы с Гуриным направились к окнам дома. Вскоре к нам присоединился Козловский, доложил:
– Все идет по плану. Кормилов подошел к двери, разговаривает с любовницей. Можно начинать спасение Зеленских.
Первыми мы приняли детей, потом помогли спуститься их матери. Последним квартиру покинул хозяин и осторожно закрыл за собой окно. На измученные лица этих людей было страшно смотреть. Дети находились в каком-то сонном отупении: глазели на нас бессмысленно, по худеньким тельцам судорожно прокатывалась дрожь. Их с матерью сразу же отправили к стоявшей на соседней улице машине «скорой помощи», а Петра Зеленского Гурин на минуту задержал, глухо спросил:
– Как он проник в вашу квартиру?
Зеленский провел ладонью по лицу, как бы пытаясь стереть увиденное и пережитое, начал рассказывать:
– Я сперва ничего не понял. Возвращался с сыном и дочерью с улицы. Позвонил, жена открыла дверь. И тут услышал позади какой-то шум, но оглянуться не успел. Сразу же почувствовал на затылке холодный металл. Мужской голос за спиной приказал: «Быстро в квартиру! И не шуметь, иначе пристрелю всех!» Мужчина, видно, до нашего прихода стоял на площадке чердака – я ведь никого в подъезде не видел. Он втолкнул меня и детей в прихожую и захлопнул дверь. Жена прямо онемела от страха. Бандит приказал жене успокоить детей и сесть с ними на диван, а меня продолжал держать под дулом пистолета и все время прислушивался к шумам во дворе и подъезде. Я несколько пришел в себя, попросил опустить пистолет. Он сделал это неохотно и стал посреди комнаты. Только теперь я рассмотрел его. Это был высокий молодой мужчина в окровавленной куртке. Кровь даже капала с нее на пол...
Зеленский на минуту смолк, передохнул и тем же тихим голосом продолжал:
– Затем он приказал провести его в спальню, осмотрел там окна и разрешил жене с детишками перейти туда, предупредил, чтобы сидели молча и не зажигали света. Дверь оставил открытой. Сам прошел в комнату, сел к столу и все время держал в руках пистолет. Со мной ни о чем не говорил, только глотал какие-то таблетки... Гадкий человек! Вытащил из коробки на столе орден отца, прикрепил его к своим штанам ниже пояса, сказал: «Тут этой бляхе самое место...»
– Досталось вам, Петр Михайлович, за эти часы! – участливо сказал Гурин. – Но сейчас это уже позади. Идите к семье.
Борис задумчиво посмотрел вслед Зеленскому, спросил:
– Не кажется ли тебе, что на совести Кормилова какие-то тяжкие преступления? Иначе зачем ему было нападать на милиционеров?
– Да, ехать в отдел он опасался. Не исключен и другой вариант: он готовил преступление и ему потребовалось оружие.
– Могло быть и так, – согласился Гурин. – Возьмем его, многое прояснится. Пожалуй, можно приступить к завершающему этапу операции...
Но в этот момент в подъезде раскатисто-гулко прогремел выстрел, за ним второй. Взвился и сразу же оборвался чей-то испуганный вопль...
Прыгая через две-три ступеньки, мы взлетели по лестнице на второй этаж. Здесь остро пахло сгоревшим порохом. В полумраке смутно белели лица оперативников. Марии Сальвончик на площадке не было.
– Где она? – Гурин оторопело посмотрел на Саватеева.
– Мы ничего не могли сделать, – начал торопливо докладывать подполковник. – Все произошло в одно мгновение. Во время разговора с Сальвончик преступник неожиданно открыл дверь, выстрелил и тут же схватил женщину, втолкнул ее в квартиру и захлопнул дверь. Капитан Сабуров успел выстрелить и, очевидно, ранил преступника – тот закричал...
– Как вам это нравится, товарищ полковник, – дрожа от бессильной ярости, повернулся ко мне Гурин. – Только что с таким риском освободили четверых заложников и тут же подарили преступнику новую жертву, а?
Да, последствия этого ляпсуса трудно предугадать. Преступник опять оказался в выгодном положении. Из-за двери послышался прерывистый от злости голос:
– С-суки!.. Менты паршивые!.. Козлы вонючие!.. – И еще похлеще – нецензурное. – Но я вам устрою, гады!..
Кормилов, видно, только сейчас обнаружил исчезновение Зеленских. А может, подействовали таблетки, о которых говорил Петр Зеленский?
– Сообщи о случившемся дежурному по управлению, – приказал я Козловскому. – Доложи и прокурору области.
А сам подумал, что разгона не избежать. Почему-то пришли на память слова французского маршала, который на вопрос, кто выиграл сражение, не без иронии ответил: «Если бы его проиграли, виновным объявили бы меня».
И последствия не замедлили сказаться. Минут через двадцать прибежал шофер, дежуривший возле арки машины.
– Товарищ полковник, вас вызывает к рации начальник управления!
В голосе генерала было стылое железо:
– Почему пропустили к нему женщину?
– Виноват, недосмотрел.
– Имейте в виду: если что-либо с нею случится, вам и Гурину не поздоровится. Мне только что звонил прокурор области, ничего хорошего он вам не предвещает. Что думаете делать с преступником?
– Отдал приказ: ликвидировать на рассвете.
– А иначе нельзя?
– Он не намерен сдаваться. Продолжаем убеждать его добровольно сложить оружие, но, повторяю, надежды нет никакой. Через час-другой проснется город, и мы не имеем права ставить под угрозу жизнь людей.
– Хорошо, Игорь Иванович, – уже обычным голосом сказал генерал. – Только любой ценой спасите женщину.
– Примем все меры, Аркадий Петрович.
– Действуйте, но держите меня в курсе событий.
И генерал разъединился со мной.
Я вернулся во двор. Возле песочницы стоял Козловский.
– Посмотрите, Игорь Иванович, что он вытворяет! – с возмущением сказал он, показывая на второй этаж дома. – Ну и подонок!..
Окна в квартире Зеленских были ярко освещены, занавески и гардины сорваны. Кормилов, рослый, плечистый мужчина с забинтованной головой, приставил к затылку Марии Сальвончик пистолет, водил ее по комнатам и что-то выкрикивал, жестикулируя левой рукой.
– Ведь может запросто ухлопать женщину! – возбужденно сказал Козловский. – Разрешите, Игорь Иванович, я одним выстрелом успокою этого гада! Вы же знаете, как я стреляю...
– Запрещаю, Вадим.
Козловский недовольно-настороженно взглянул на меня и с нескрываемым раздражением спросил:
– Выходит, стой и смотри, как он издевается не только над своей любовницей, но и над нами? А если он ее все-таки застрелит?
– Не застрелит. Он просто решил поиграть на наших нервах, – внешне спокойно ответил я, хотя в душе не был убежден в правоте своего утверждения: озверевший, загнанный в угол преступник, чувствуя безвыходность положения, может пойти на все. – Подождем еще немного. Видишь, он оставил любовницу и идет к двери: Гурин опять начал с ним переговоры о сдаче...
– Ни о какой сдаче и речи не может быть! Вот сейчас самый удобный момент успокоить его навеки. Мария далеко, риска никакого. Разрешите, Игорь Иванович?
– Нет, Вадим, я же сказал!
Кормилов скрылся за стеной, которая загораживала от нас дверь. Минуты три спустя он вновь появился в окне, начал выключать в комнатах свет.
– Приготовься, Вадим. Он что-то затевает.
Я достал пистолет, снял его с предохранителя. Козловский тоже щелкнул затвором и затих. Квартира Зеленских погрузилась в темноту, только на стеклах играли слабые блики света – то ли от уличного фонаря, то ли отражалась занимавшаяся заря.
Мучительно тянулись минуты. Наконец преступник не выдержал: видимо, почувствовал, что судьба его предрешена. Со звоном полетели оконные стекла, и Кормилов, прикрываясь кричавшей любовницей, выпрыгнул на крышу первого этажа, открыл огонь. Одна из пуль чиркнула по каменной кладке в каком-то сантиметре от моей головы, и сразу же кто-то застонал за кустом сирени; туда, низко пригибаясь к земле, бросился незнакомый мне сержант.
Прозвучало несколько выстрелов и с нашей стороны. Я повернулся к Козловскому. Положив на вскинутую левую руку пистолет, он тщательно целился в отчетливо различимую на фоне светлевшего неба фигуру бандита.
– Стреляй, Вадим!
– Боюсь задеть женщину. Видите, он прячется за ней...
Выстрел Козловского прозвучал для меня неожиданно, заставил вздрогнуть. Я увидел, как Кормилов выронил пистолет, согнувшись, сделал несколько неуверенных шагов к краю крыши, на короткий миг, словно в раздумье, застыл на месте, потом рухнул вниз. Он упал на цветочную клумбу лицом на землю, широко раскинул ноги.
Когда я подошел к клумбе, там уже толпились наши работники, в том числе и подполковник Козловский. Он кивнул на труп преступника и с негодованием сказал:
– Посмотрите, Игорь Иванович, какое кощунство!..
На брюках Кормилова, чуть ниже заднего кармана, тускло блестел приколотый скрепкой орден, о котором говорил Петр Зеленский. Козловский отцепил его, протянул Гурину, мрачно сказал:
– Только уж за одно такое надругательство над нашей священной памятью мало пристрелить этого фашиста!
Гурин аккуратно завернул орден в листок бумаги, брезгливо покосился на труп, ответил:
– Он свое получил.
Мимо провели икавшую то ли от слез, то ли от страха Марию Сальвончик.
Подошел подполковник Саватеев, тихо сказал:
– Ранен капитан Соколовский.
Мы бросились к стоявшей под аркой «скорой помощи». Люди в белых халатах несли на носилках старого участкового инспектора. Нет, не все пули бандита прошли мимо цели.
Я склонился над носилками. Соколовский разлепил спекшиеся губы, с трудом сказал:
– Вот видишь, Игорь, и на старуху бывает проруха. Но нет худа без добра: рана на добрый месяц, как говорят врачи, еще задержит меня в милицейском строю. Приходи в больницу, теперь у нас будет время повспоминать былое...
Рассветало. В окнах домов зажигался свет, оживали улицы. Город начинал новый трудовой день.
