Текст книги "Презумпция невиновности"
Автор книги: Анатолий Мацаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
– Ваш «хвост». Если я, конечно, не ошибся. Но то, что этот «хвост» есть, сомнений не возникает.
– Вот как! С чего вы взяли? – удивленно посмотрел я на своего соседа.
– Час назад, когда я был в дежурной части, позвонила какая-то женщина и сообщила буквально следующее: «Жизнь полковника Синичкина в опасности. Он поехал к прокурору области, это стало известно местной мафии, и не исключено, что она пустит за ним своих людей...» Я прихватил с собой оперуполномоченного Гаврилюка, и на машине мы догнали автобус. – Борин вытер платком лицо, со злостью сказал: – Зашевелились, гады! Видать, наступили вы им на больную мозоль. Чем-либо, если, конечно, это не секрет, уже располагаете?
– Не секрет, но пока нужно кое-что уточнить, перепроверить. Кстати, если уж едем вместе, то давайте сходим к прокурору области вдвоем.
– Я в вашем распоряжении, товарищ полковник, – кивнул Борин и спросил: – А что будем делать с этими типами?
– Ничего. Пусть себе едут. Только, думаю, зря вы всполошились. Не столь уж все серьезно, как вам показалось.
– Еще древние римляне утверждали, – улыбнулся Сергей Иванович, – что никакая осторожность не бывает излишней.
– То есть береженого и бог бережет, как любил говаривать один из моих начальников, и прежде чем принять какое-то решение, звонил руководству, в прокуратуру, в райком партии, райисполком – в зависимости от ведомственного уклона принимаемого решения, советовался, консультировался, заручался поддержкой. И все-таки был снят с должности именно за принятие необоснованных решений...
Кто же звонил в дежурную часть? Марина? Только она одна знала о моей поездке. Но откуда об этом стало известно моим противникам? Опять Марина? Ради чего она ведет такую игру?
Ответов на эти вопросы у меня не было. И настроение испортилось окончательно.
День третий1
Сержант внутренней службы пропустил в следственную комнату невысокого, коренастого парня и осторожно закрыл за собою дверь.
– Садитесь, Ивановский, – кивнул я.
Парень хмуро посмотрел на меня из-под выступавших вперед бровных дуг, сел на стул. Некоторое время мы молча рассматривали друг друга. У Ивановского было смуглое квадратное лицо с низким лбом, крючковатым носом и выступающей вперед нижней челюстью.
«Типичный портрет грабителя-рецидивиста, – мысленно усмехнулся я. – Именно таким его и рисовал Ломброзо. Правда, там еще говорилось о толстых пальцах с обгрызенными ногтями. Но пальцы у Ивановского тонкие, женские...»
Он, видно, что-то прочитал на моем лице, нахмурился и отвел глаза. Молчание затягивалось. Я негромко сказал:
– Вот что, Сергей, мне необходимо поговорить о вашем деле. Я полковник милиции Синичкин.
Он скривился, как от зубной боли, с натугой ответил:
– Может, уже хватит терзать меня, товарищ... извините, гражданин полковник, а? Я признался в убийстве с целью ограбления. Прошел через суд, получил пять лет на размышление, почему дошел до жизни такой. Могли дать и больше, поэтому не стал даже кассационную жалобу подавать в коллегию по уголовным делам областного суда, да и сыт я по горло вашей юриспруденцией! Приговор вступил в законную силу. Жду с нетерпением отправки в колонию.
Да, эти месяцы не прошли для него даром. Мысли излагает как заправский юрист. Но все-таки его не сломали. Иначе откуда такое чувство собственного достоинства, напористость. Люди, покорившиеся обстоятельствам, ведут себя иначе.
– Не надо ершиться, Сергей. Я ведь вам только добра желаю.
– Все мне этого добра желали, – осклабился он. – И прокурор, и следователь, и судья. Потому и оказался тут...
– Значит, вину вы свою все же не признали...
– Какое это имеет сейчас значение? – вскинулся он. – Суд сказал свое веское слово. Так что поздно сейчас размахивать руками, мне уже ничто не поможет!
– Сергей, – я тоже повысил голос. – Мне нужно знать правду о том злополучном декабрьском вечере!
– Вся нужная вам правда в приговоре суда, – буркнул он, покосился на лежавшую на столе пачку «Орбиты», облизнул губы и сглотнул слюну. Я пододвинул к нему сигареты:
– Курите. И поймите: правда мне нужна прежде всего для решения вашей судьбы.
Он размял в пальцах сигарету, закурил. Несколько раз подряд затянулся, глухо сказал:
– Кого сейчас интересует моя судьба!
– Если бы не интересовала, я сюда бы не приехал, – жестко ответил я. Меня уже начинала раздражать его оборонная тактика. – Из-за вас погиб хороший человек, а вы тут упрямитесь!
– Из-за меня? – изумился Ивановский и уточнил: – Вы имеете в виду майора Благовещенского?
– Да, его. Он пытался вам помочь, но и сам застрял в этом болоте. А помогла его туда столкнуть ваша сестра Галина: она написала прокурору заявление о том, что для смягчения вашей участи дала Благовещенскому взятку.
Ивановский поперхнулся дымом. Откашлявшись, вытер рукавом куртки выступившие на глазах слезы, решительно заявил:
– Галка не давала ему денег!
– А вам это откуда известно? – осторожно спросил я.
– Известно, – уклончиво буркнул он. Поколебавшись, ответил: – Галка сама сказала.
– Сама сказала? – удивленно переспросил я. – Когда?
– Вчера. Она была у меня на свидании. От нее и узнал, что майор Благовещенский покончил с собой. Галка плакала, говорила, что взяла грех на душу...
«Так вот почему я не смог вчера разыскать Кривошееву, – подумалось мне. – Она была здесь, в областном центре. Странно, что ей разрешили свидание с братом. Мне такая встреча далась не без труда: пришлось обращаться к первому секретарю обкома...»
– Вот что, Сергей. Я школьный друг Благовещенского и приехал, чтобы разобраться в этой истории. Наши с вами интересы совпадают, но вы упорно уходите от правдивых ответов на мои вопросы. Можете говорить со мной откровенно?
Ивановский покосился на меня, вздохнул, подумав, ответил:
– Откуда я знаю, что вы действительно хотите мне помочь? Мне уже другие «помогли» – пять лет за «признание» получил. А прокурор Клименков еще и предупредил: дескать, будешь высовываться, получишь на всю катушку – новый суд может перейти и на статью сотую. Умышленное убийство при отягчающих обстоятельствах. А там срок побольше, вплоть до «вышки»...
Ну и жук же ты, Иван! Какая подлость – загнать заведомо невиновного человека в тюрьму и еще пугать его, чтобы молчал!
– Вы потому и кассационную жалобу отказались подавать?
– Да, – кивнул Ивановский и попросил у меня еще сигарету.
Некоторое время мы молча курили. Было слышно, как в стекло забранного решеткой окна билась очнувшаяся от зимней спячки муха, да за дверью глухо стучали чьи-то шаги – видать, по коридору расхаживал приведший сюда Ивановского конвоир.
Я растер в пепельнице окурок и решительно сказал:
– А теперь рассказывайте все, что с вами произошло. У меня мало времени, а дел по горло. Говорите!
Ивановский вытащил из пачки новую сигарету, прикурил ее от окурка, вздохнул:
– Хорошо, – минуту-другую молчал, изредка подносил ко рту сигарету. Потом заговорил: – Со вчерашнего дня, когда узнал от Галки о смерти майора Благовещенского, о многом передумал. Извините, но и вас сначала принял за их человека, подумал: проверяете. Испугался... – Затянулся, поплевал на окурок и положил его в пепельницу. Спросил: – С самого начала рассказывать?
– Разумеется.
– Я давно дружу с Ирой, она лаборанткой на овощесушильном заводе работает. В декабре подали в загс заявление, но свадьба так и не состоялась...
– Теперь состоится.
– Вы уверены в этом? – вскинул он на меня глаза, и я увидел в них загоревшуюся надежду.
– Уверен. Продолжайте.
– Когда в тот вечер возвращался от Иры и наткнулся на него возле кинотеатра... А тут этот проклятый бумажник! Он выпал у него из кармана, когда я расстегивал пальто, чтобы сердце послушать... Увидел торчавшие десятки, и словно ум за разум зашел. Давно мечтал о «варенке», да денег не было. А тут их целая куча. Вот и взял, подумал: все равно их кто-либо из прохожих поднимет. А тут какой-то парень подошел, вот я и рванул...
Он замолчал, потупился. Помолчав, продолжал:
– Бумажник был главной уликой против меня. Так и прокурор сказал. Да я и не скрывал, что взял его. Но меня сразу же обвинили в убийстве. А я не убивал! Говорил об этом на допросах, мне не верили. Сперва посадили не в камеру, а в какой-то вонючий подвал. Дышать нечем было! И холод собачий. За двое суток, что просидел там, только раз кружку чая и кусок хлеба принесли. Привели к прокурору, а он смеется: «Ну как «пансионат» тебе показался? Если не дашь признательные показания, отправим в другой. А там даже этот подвал покажется небесным раем. Признаешься, и сегодня же переведу тебя в более человеческие условия». Но я стоял на своем: деньги взял, но не убивал. И посадили меня в камеру к трем бандитам. Даже вспоминать не хочется этот ад! Три дня был там. На четвертый опять доставили к прокурору. Спрашивает: «Сейчас уже созрел?» Отвечаю: «Не убивал!» А он говорит: «Ничего, мы подождем. Ты все равно сознаешься и еще жалеть будешь, что так долго сопротивлялся. Сегодня поедешь в дурдом. Посмотрим, что ты после него запоешь!»
Ивановский опять замолчал. Ломая спички, закурил. Пальцы его чуть вздрагивали, на глазах выступили слезы, и он, отвернувшись, украдкой смахнул их ребром ладони.
Досталось этому парню. Да разве только одному ему? Сколько людей – виновных и подчас безвинных – ежедневно попадают под неограниченную власть нечистоплотных следователей! А последних, как свидетельствует пресса, у нас еще немало. И мы просто не имеем права говорить о правовом государстве, пока не примем самых действенных мер по охране прав людей. Сколько уже говорилось о допуске защитника к следствию на его ранней стадии, но воз и ныне там. Значит, кому-то это выгодно, например, тому же Клименкову, который использовал против сидевшего сейчас напротив меня парня самые мощные рычаги, как тюрьма, психбольница плюс немалый собственный опыт выколачивания признаний. И все же не сломил его, хотя и вымучил признание в несовершенном им преступлении, чтобы оградить от заслуженного наказания истинного преступника.
Ивановский шумно вздохнул, потер кулаком свой выступающий вперед подбородок, стал заканчивать свое мрачное повествование:
– В психбольнице я провел несколько недель. Сажали и к буйным. Когда привезли обратно, прокурор уже говорил со мной ласково. Сказал, что все равно мне придется сидеть за умышленное убийство – доказательств хватает. Показал сто первую статью Уголовного кодекса БССР: «Смотри: наказывается лишением свободы от трех до десяти лет. Значит, можно получить пять лет, а можно и все десять. Признаешься – суд учтет это...» Я боялся подвала, камеры с рецидивистами, психиатрички, потому написал, что мне продиктовали...
– А на суде вы не пытались рассказать правду?
– Говорил, но судья и слушать меня не стал, заявил: вас, дескать, сразу же после убийства застали на месте преступления, при вас обнаружили документы и деньги убитого, а на вашей одежде – его кровь, поэтому надо не выкручиваться, а говорить правду. И напомнил мне о чистосердечном признании и раскаивании, как обстоятельствах, смягчающих ответственность. Тогда я махнул на все рукой...
Да, есть немало судов, которые особо не утруждают себя поисками новых доказательств, чаще всего в основу своих приговоров берут обвинительные заключения следователей. И не потому ли десятилетиями у нас насаждался обвинительный уклон? Оправдательные приговоры – музейная редкость, и расцениваются они не только как брак в работе следствия, но и чуть ли не в работе самого суда. Да и не каждый судья, обнаруживший в уголовном деле явные натяжки, предвзятость по отношению к обвиняемому, а затем уже и подсудимому, решится прекратить дело и вынести оправдательный приговор, в лучшем случае направит дело на дополнительное расследование. Как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Зачем вступать в конфликт с прокурором, следователем? И не вступают. А в результате такого компромисса в местах лишения свободы оказываются Ивановские...
И не будет твердой гарантии против незаконных арестов до тех пор, пока следствие и надзор за ним остаются в одних руках. А в деле с Ивановским прокурор Клименков вообще перещеголял своих собратьев: лично сам вел расследование и сам же осуществлял надзор за своими действиями по соблюдению социалистической законности! Конечно, формально он поручил вести дело своему подчиненному, но, судя по рассказу Ивановского, фактически все допросы, многие следственные действия производил сам.
– Сергей, – сказал я, – все, что вы мне рассказали, нужно изложить на бумаге.
– И о том, как издевались надо мной, тоже?
– Обязательно и подробно. Не торопитесь, я подожду.
2
Я поднялся на второй этаж старого дома и еще на площадке услышал доносившиеся из квартиры Кривошеевой женские вопли, звон посуды, какой-то грохот. Звонка на двери не было. Постучал. Никто не отозвался. Видно, из-за скандала меня не слышали. Толкнул дверь, она легко подалась вовнутрь.
В полутемной прихожей, служившей одновременно и кухней, ругались две женщины – старая, с седыми, растрепанными волосами, в засаленном платье, соседка Кривошеевой, с которой я вчера уже разговаривал, и молодая, стройная, с пышным бюстом и рассыпанными по плечам белокурыми волосами.
Меня они не замечали, продолжая осыпать друг друга оскорблениями. Я усмехнулся: на земле не существует кухни, в которой хватило бы места двум женщинам. А в том, что стал свидетелем очередной кухонной баталии, я уже не сомневался. Об этом красноречиво говорили большая дымящаяся лужа на полу от опрокинутой выварки, разбросанные по кухне тарелки, лежавший на боку стул.
Наконец меня увидели. Крики сразу стихли. Молодая запахнула на груди пестрый халат, прошмыгнула мимо и скрылась за соседней дверью. Пожилая, видно, узнала во мне вчерашнего посетителя, торопливо пригладила волосы, попыталась улыбнуться, но улыбки не получилось – губы растянулись в неприятной гримасе.
– Здравствуйте, Ольга Семеновна, – сказал я и кивнул на дверь, где скрылась молодая женщина. – Это и есть Галина Антоновна?
– Она, она, чтоб ей... – спохватилась, что-то бормоча под нос, склонилась над вываркой.
Постучал в соседнюю дверь.
– Входите, – донеслось из глубины комнаты. – Открыто.
Вошел. Комната оказалась длинной, с единственным окном, чем-то напоминала мне ученический пенал. Обстановка была скромной: кровать, диван, платяной шкаф, три прикрепленные к стене полки с книгами, на столе в углу телевизор.
– Проходите, присаживайтесь, – кивнула Кривошеева. Она стояла у вмонтированного в дверцу шкафа зеркала и причесывала волосы. – Извините за безобразную сцену на кухне. Эта неряха кого угодно из себя выведет! Скорей бы уехать отсюда...
Я присел на диван, сообщил:
– А я вчера к вам, Галина Антоновна, заходил.
– Я к брату ездила. Мне соседка говорила, что вы были.
– Я тоже говорил сегодня с Сергеем.
– Вы? – встрепенулась она. Схватила стул, поставила его против меня, села. С беспокойством в голосе спросила: – Что-то еще случилось?
– А случившегося раньше разве мало?
– Да, конечно, вы правы, – тихо сказала она.
Понятно, я не питал добрых чувств к этой женщине, но старался говорить по возможности мягче.
– Галина Антоновна, когда я говорю о случившемся, имею прежде всего в виду ваше клеветническое заявление в прокуратуру. Если бы не оно, ваш брат наверняка уже давно был бы на свободе, майор Благовещенский приложил бы все силы, чтобы восторжествовала истина. А вы в благодарность за это пасквиль на него сочинили. Вы хоть понимаете, что основной причиной ухода из жизни майора Благовещенского было именно ваше заявление? Из-за какого-то грязного листка бумаги ушел из жизни прекрасный человек...
Она опустила голову, закрыла ладонями лицо, и густая волна краски начала заливать ее шею, побагровели даже мочки ушей. Не поднимая головы, сказала:
– Поймите, не хотела я этого делать. Кроме Сережки, у меня никого нет на этом свете. Мама умерла, когда Сережке было всего три годика, а мне только исполнилось десять. Хватили мы с ним горя. Только начали жить нормально, уже к свадьбе Сережкиной готовились, и вдруг этот арест! Да я на что угодно ради Сережки могла пойти. Словно помешанная была...
– Как родилось это заявление?
Она подняла голову, скользнула по моему лицу взглядом и тут же отвела глаза, тихо сказала:
– Сама не ожидала, что так получится. Вызвал меня прокурор, сообщил, что вина Сережки полностью доказана, дело закончено и на днях будет передано в суд. А уж суд будет решать, сколько ему дать – три, четыре года, пять или десять лет, что это во многом зависит от меня. Я сперва поняла, что от меня требуют деньги. Сказала, что тысяча есть. Скопила на Сережкину свадьбу. Прокурор засмеялся и говорит: «Вот их и отдайте майору Благовещенскому, он как раз копает против вашего брата. Может, этим его умаслите. Да не скупитесь, на такое дело и двух тысяч не жалко». Я сижу дура дурой, только глазами хлопаю. А прокурор уже серьезно говорит мне: «Отдавать деньги не надо, они вам самой пригодятся. Вы только заявление нам напишите, что отдали их Благовещенскому». Я начала понимать, что меня хотят втравить в какую-то авантюру, заартачилась. Прокурор прикрикнул: «Тогда брат получит все десять лет, если, конечно, суд не перейдет еще на другую статью, – и сует мне Уголовный кодекс: – Читайте!» Прочитала статью, и в глазах потемнело: это что же, Сережку и расстрелять могут?! А прокурор нажимает, припомнил и мои собственные грехи при закупке мяса для кафе. А как без таких отступлений от закона обойдешься, если мяса нигде в открытой продаже нет?.. Короче говоря, написала то, что прокурор продиктовал. Он забрал заявление, предупредил: если болтать об этом буду или откажусь от написанного, он использует мое заявление против меня – привлечет к уголовной ответственности за ложный донос...
Да-а, верно утверждение, что в нашей жизни все взаимосвязано. Действительно, небрежность, легкомыслие, нечистоплотность, трусость кого-то из нас нередко оборачивается непоправимой трагедией для других.
– Вы с Благовещенским встречались?
– Да, дважды.
– Где и когда?
– Первый раз он вызвал меня к себе. Это когда Сережку арестовали. Спрашивал о поведении брата, его друзьях, интересовался, как он вел себя дома, на улице, в училище...
– А вторая встреча?
– Неделю назад в кабинете прокурора встретились. На очной ставке. Я говорила, как меня прокурор учил, а Благовещенский все отрицал. Потом прокурор меня отпустил. Благовещенский остался.
– Галина Антоновна, а теперь вам придется написать еще одно заявление. На этот раз на имя прокурора области.
– Поняла вас.
– Вот и хорошо, что поняли. Возьмите ручку и бумагу.
3
В приемной прокурора за пишущей машинкой сидела моложавая женщина с замысловатой, похожей на старинный парусник прической, в темно-вишневом платье со смелым вырезом. Вскинула на меня сильно накрашенные ресницы и, не отвечая на приветствие, отрывисто спросила:
– Что вам угодно?
– Мне угодно пройти к прокурору.
– Он занят!
– И все же доложите обо мне. Я полковник милиции Синичкин.
Она неохотно поднялась из-за стола, осторожным движением кончиков пальцев поправила перед зеркалом прическу, одернула платье и пошла к двери прокурорского кабинета, на ходу ритмически раскачивая бедрами. Минуты через три вернулась, с нескрываемым раздражением бросила:
– Ждите!
Ждать пришлось долго. Наконец я не выдержал, встал и решительно направился к двери кабинета. Стрекот машинки, до этого заполнявший приемную, мгновенно стих, и на моем пути выросла секретарша. Глаза ее сузились, густо нарумяненные щеки побледнели от негодования, побелели даже крылья носа.
– Куда?! – прошипела она. – Вам же русским языком сказали: ждите!
– Но сколько можно? Час уже жду! У него что, совещание?
– Нет, изучает уголовное дело.
– Ясно. Всяк сверчок знай свой шесток.
– Не поняла.
– И не надо. Передоложите. У меня совершенно нет времени.
Секретарша молча скрылась за дверью, тут же вернулась.
– Заходите, – посторонилась, пропуская меня в кабинет, и сразу же бесшумно, с почтительной осторожностью закрыла за мною двойную дверь.
Из-за стола поднялся высокий, полноватый мужчина с глубокими залысинами и благородной сединой на висках, поправил узел галстука, пошел навстречу мне, на ходу растягивая губы в благожелательной улыбке.
Он двумя руками схватил мою кисть, стиснул, встряхнул; лицо его озаряла радость встречи. Но я хорошо знал Ивана, чтобы обмануться, поверить в его искренность – он всегда был незаурядным артистом, умел придать своему лицу, голосу, жестам соответствующее моменту выражение.
– Извини, дружище. Запарился окончательно. Понимаешь, читаю одно очень скользкое дело и так зашкалило мозги, что вначале даже не расслышал твою фамилию. И только сейчас, когда Ирина напомнила о тебе, дошло, кого я держу в приемной. Извини, пожалуйста, что ждать заставил. Но и ты хорош: третий день здесь, а глаз не кажешь!..
Голос у него был низкий, с вибрирующей хрипотцой, которая мне была знакома с юношеских лет. Она могла отражать оттенки гнева, негодования, презрения, одобрения, радости и других чувств – в зависимости от характера выступления хозяина.
Иван, не выпуская моей руки из своей цепкой кисти, подвел меня к столу, усадил в кресло, а сам опустился на стул, придвинув его к креслу, и наши колени касались друг друга.
Лицо Ивана с крупным носом, маленьким, словно срезанным, подбородком и прижатыми к черепу длинными ушами за эти годы еще больше вытянулось, стало похожим на лошадиное.
– Это сколько же мы с тобой не виделись, Игорь? Дай-ка припомнить, – он наморщил лоб, потер ладонью подбородок и тихо, с давно отрепетированной задумчивой интонацией сказал:
– Да, да, почти двадцать лет прошло с того августа, когда наши отпуска совпали. Потом я еще раз наведался в родные края, похоронил отца и после уже не бывал – не к кому стало ездить. – И тут же оживился, спросил: – А у тебя как жизнь? Что нового? Рассказывай!
– Работаю.
– Ответ, достойный Юлия Цезаря! – хохотнул Иван и польстил мне: – Ты всегда отличался лаконичностью выражения мыслей, чему я постоянно завидую.
Я промолчал. Оглядел кабинет. Был он небольшой по размерам, и его площадь еще больше скрадывали массивная полированная мебель и обшитые темными, под цвет моренного дуба панелями стены. На столе, кроме пачки газет, ничего не было. Интересно, а где же то уголовное дело, читая так долго которое прокурор даже мозги себе зашкалил? Успел убрать? На угловом столике с телефонными аппаратами в пластмассовой рамке стояла чья-то фотография. Присмотрелся. Да это же Валька! Такая карточка есть и в моем семейном альбоме. Далекой весной пятьдесят четвертого года в отпуск на родину приехала наша землячка с мужем-фотографом, вот он и сделал тогда наши снимки. Год запомнился потому, что до этого нам довелось фотографироваться только дважды – в третьем и шестом классах... И сейчас эта фотография на столе Ивана. Разве ей место в его кабинете? Что это – кощунство, очередной фарс или Иван наконец что-то понял?..
Додумать эту мысль, разобраться в хаосе нахлынувших на меня чувств не успел. Иван осторожно тронул меня за рукав и проникновенно сказал:
– Жалко Валентина. При всех наших с ним распрях уважал и ценил его за бескорыстность, честность, бескомпромиссность. Но кто мог предположить, что он решится на такое!.. Не мог я как прокурор не возбудить дела по заявлению Кривошеевой. Провел бы следственные действия и прекратил его. Сам не верил, что Валентин мог взять эти деньги. Не из тех он людей был... – И снова стал самим собой, уже иным тоном добавил: – Хотя, как говорил Гораций, хорошо не иметь пороков, но плохо не подвергаться искушениям. Не исключаю, что Кривошеева могла толкнуть Валентина на искушение – баба она молодая, в самом соку, да и он был свободным мужчиной. Потом, как говорится, разбежались, вот Кривошеева и решила отыграться. Не могла же она с бухты-барахты написать такое заявление!
Какой подлец, а? Смотрит прямо в глаза, знает, что не верю ни единому его слову, и продолжает беспардонно врать! Но спокойнее, товарищ полковник. Потерпи. Пусть выговаривается. Ты же и пришел сюда, чтобы до конца понять сущность этого человека. И не спеши с выводами.
– Значит, ты считаешь, что дыма без огня не бывает?
– Конечно, – подтвердил Иван, и на губах его мелькнула загадочная улыбка. – Безгрешных людей в природе не существует.
– То есть при желании, выражаясь словами кардинала Ришелье, в каждых двух строчках всегда можно найти за что повесить их автора? А себя ты к какой категории относишь – грешников или праведников?
Иван безмолвно развел руками.
– Значит, не определил пока? – я с трудом сдерживался. – А как же быть с этим юношей Ивановским? Неужели и тут ты не чувствуешь своего греха?
– Чувствую, – неожиданно легко согласился он, и я подивился этому: Иван никогда так охотно не признавал свои ошибки. – Но пойми, против него были такие улики, да и сам во всем сознался. Тут даже старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР мог допустить ляпсус. Впрочем, судя по печати, и они их допускают.
– Знаю я цену этим твоим уликам и признанию Ивановского. И как они добывались, мне известно. Откровенно говоря, просто поразился: дело шито такими белыми нитками, что этого разве слепой не заметит. Видать, ты твердо был убежден в своей неуязвимости, непотопляемости и безнаказанности. В этом ты лишний раз уверился, когда жалобы Вальки неизменно возвращались к тебе. Наш бюрократический аппарат остается верным своим обычаям посылать жалобы на реагирование тем, на кого жалуются. Как тут не свихнуться от полноты власти и безнаказанности!
Иван положил локоть на стол, забарабанил пальцами по его зеркальной поверхности. Криво усмехнувшись, сказал:
– Да, конечно, частное расследование ты провел на высоком профессиональном уровне.
– Ты мне тоже помогал. Например, выделил «охрану» из двух своих головорезов, – не остался я в долгу. – Надеюсь, информацию о том, с кем, где и когда я встречался, тоже получал?
– Не ерничай, Игорь. В отношении Ивановского мне сегодня звонил прокурор области.
– Ах, вот почему ты так легко признал свои грехи в этом деле! Иван, где бумаги, которые ты взял в кабинете Вальки?
– Какие бумаги? – придал он удивленное выражение своему лицу.
– Материалы, уличающие Геннадия Белокопытова в убийстве шофера Голубева. Впрочем, теперь и без них картина прояснилась.
– Но у меня нет таких материалов! Их вообще не существует, потому что Геннадий не имеет никакого отношения к этому преступлению!
– Имеет. И ты прекрасно это знаешь! – жестко ответил я. – Потому и предпринял все возможное, чтобы выгородить сынка первого секретаря райкома. Ради этого и загнал в тюрьму невинного человека.
Он враждебно посмотрел на меня и с нескрываемым раздражением сказал:
– Компьютер – и тот ошибается. А я человек. Все выверить до мелочей просто физически не в состоянии. Когда тушат пожар, не считают разбитых стекол. А преступность, захлестнувшая сейчас страну, похуже пожара...
– Другими словами, лес рубят – щепки летят? А ведь на этот счет, Иван, есть другая народная пословица: обрубая сухие сучья, не повреди самого дерева. А мы не с деревьями имеем дело. Ты хоть по-человечески задумывался над судьбами Ивановского и Вальки, когда утверждал постановления о возбуждении против них уголовных дел?
– Как прокурор я обязан выполнять законы, которые придумал не я, – все с тем же раздражением отозвался Иван. – Эмоции при моей должности противопоказаны...
– Но прокурор, следователь, оперативный работник, перестающий видеть в другом человека, не способный верить, сочувствовать, жалеть, убивает прежде всего человека в себе.
Он саркастически усмехнулся, показав мне на секунду широкие лошадиные зубы. И мне вспомнилось, что в детстве мы дразнили его «Конь» – дети награждают меткими прозвищами.
– Ты идеалист, Игорь. А я, когда ухожу домой, прокурора оставляю в служебном кабинете, чтобы быть дома просто семьянином – мужем, отцом, дедом. Утром, уходя на службу, прощаюсь с ним и опять превращаюсь в прокурора...
Иван, конечно, шутил. Но в этой шутке была зловещая правда.
– А по утрам тебе не хочется допросить самого себя?
– Не понял, что ты сказал?
– Да не я, это Гиммлер когда-то так говорил.
– Ну, знаешь!..
Он рывком поднялся со стула, начал мерить шагами скромную площадь своего кабинета. Спина его уже начала сутулиться, плечи опустились. Да, старость не радость. А она неумолимо надвигалась. Жизнь нашего поколения клонилась к закату. Я решился задать тот главный вопрос, ради которого и пришел в этот кабинет:
– Иван, хочу спросить тебя без обиняков. Только, пожалуйста, очень прошу: ответь наконец-то честно. Почему ты решился на это преступление с Ивановским?
Он вздрогнул, зябко повел плечами, затравленно взглянул на меня и подошел к окну. Опираясь ладонями на подоконник, долго смотрел на улицу. Не оборачиваясь, глухо сказал:
– Я привык подчиняться дисциплине и не проявлять интереса к делам начальников. А самое главное, научился держать язык за зубами. Еще Камо говорил, что длинный язык укорачивает жизнь, в чем я неоднократно убеждался за годы своей следовательской и прокурорской работы. Всегда придерживался принципа: язык дан человеку, чтобы скрывать свои мысли и молчать там, где это требуется. И мне удавалось ладить с любым начальством. С Белокопытовым работаю давно, многим ему обязан. Человек он жесткий, хитрый, изворотливый, меня ценил и поддерживал. Не мог я ему отказать, когда он попросил, а точнее, приказал выручить сына...
Теперь все стало на свои места. Ивановский стал козлом отпущения только потому, что подвернулся тогда под горячую руку.
Иван с детства обладал непомерным самолюбием. А самолюбивые люди, как правило, не имеют твердого характера, легко поддаются влиянию других, более сильных натур. Так произошло и с Иваном. Белокопытов без труда подчинил его своей воле, сделал послушным орудием.
Иван молчал. В окне из-за его спины на фоне облаков виднелся купол Ильинской церкви, и мне казалось, что не облака плывут по небу, а заваливается купол.
Вошла секретарша.
– Иван Дмитриевич, звонит первый. Соединить?
– Я же тебя предупредил: меня нет!
– Но Лев Николаевич говорит, что вы должны ждать его звонка.
– Скажи: не дождался, ушел, исчез, испарился, умер, наконец! – грохнул по подоконнику кулаком раздраженный Иван и злым, подталкивающим взглядом уставился в спину покидавшей кабинет секретарши.
Проследив, как бесшумно закрылась дверь, повернулся ко мне и осевшим вдруг голосом спросил:
– Что намерен делать с собранными материалами?
– Передам прокурору области.
– Значит, решил поставить на мне крест? – он пытливо посмотрел мне в глаза. Подошел к сейфу, вытащил оттуда красную картонную папку, протянул мне: – Держи. Здесь материалы Валентина, о которых ты спрашивал. Приобщи их к своему досье...
