Текст книги "Будем кроткими как дети (сборник)"

Автор книги: Анатолий Ким

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Я вернулся на трамвайный круг, сел в вагончик и поехал назад к центру города. В трамвае было пусто, кондукторша, сморщив лоб, понурившись, тихо напевала что-то.

Я поднимался по ступеням какой-то лестницы, их так много было в этом городе. Я очутился на большой улице. Город и море сверкали уже ночными огнями. И тут, оглянувшись, я увидел величественное шествие. Шли одни молодые, шли молчаливо и торжественно. Никогда я не видел таких высоких юношей и таких стройных, могучих девушек. Все они были прекрасно одеты – в дорогих ярких пуловерах, в тонких синтетических плащах. То были исполины иной породы, чем я. Какие у них лица, какие глаза! Сколько гордости и спокойствия! Какой свет спокойствия во взгляде! Что это? – спрашивал я у себя. В какой мир я попал? Откуда такие? И что им до моего белого голубя, до моей сестры и до меня? И, однако, я любил их, любовался ими. Гордый их мир имел какое-то таинственное отношение к тому, что во мне было неплохое чувство цвета, что я мог бы добиться собственного большого рисунка.

Но вдруг я весь похолодел – увидел, как навстречу мне идут, взявшись за руки, в одинаковых желтых плащах, опустив, как индийские божества, глаза, идут сестры-двойняшки. Они прошли мимо меня слева, я обернулся и увидел два одинаковых затылка с толстыми косами и две совершенно одинаковые спины…

Видение вмиг исчезло. Вокруг меня шевелилась обычная городская толпа, вечерняя толпа. Матрос в рабочей робе пил газированную воду, продавщица в белой куртке, не глядя ни на кого, зевала и мыла стаканы.

Зять испытывал ко мне тяжелую неприязнь, переносить которую я уже был не в силах. Мнительный человек, он предполагал, наверное, что я высматриваю его, что в домашних тапках, покуривая сигаретку, злорадно гляжу сверху вниз, когда он карабкается по лестнице, срываясь ногой на ступеньке и пьяно цепляясь руками за перила. А я не злорадствовал. Я знал, что как бы ни одурял он голову водкой, как бы ни отрекался от самого себя, возлюбя одни прописные истины, дающие ему возможность существовать не думая, но от своей неповторимости ему не освободиться, как и от рождения и смерти. А бездумье со временем становится мучительным пороком!

Художнику дана некоторая возможность облегчать боль своей неповторимости, в его картинах она отражается и утверждается – перед непостижимым равнодушием к нему быстротечного времени. И пусть снова и снова неудача, и в последнем вздохе неудача, и всю жизнь одинокое недоумение перед чистым листом бумаги, – но я был счастливее его. Так имел ли я право осуждать человека? И в чем он был виноват передо мной?

Но однажды, подвыпив, зять хотел порвать книгу, монографию о Модильяни с цветными репродукциями, которую мне чудом удалось купить здесь в букинистическом, и я не дал, грубо выхватил книгу из его рук. Он кричал, что это преступление – так уродовать людей, как этот художник. «Мне такие картины не нужны!»– кричал он, бия себя в грудь. «Нужны будут твоим детям, когда подрастут», – сказал я примирительно. Но он продолжал бушевать, ему наплевать было, что красота в искусстве потому и красота, что неповторима, и что художник только наполовину берет ее из внешнего мира, другая же половина таится в его душе, и у каждой души глаза особенные. «Какая, к черту, душа! – кричал он. – Ты сделай, чтобы мне было понятно». И он хотел порвать книгу, а я не дал, унес ее в другую комнату и спрятал на самое дно своего чемодана. Он искренне считал меня вредным для других, пустым человеком. А я считал, что даже у безымянной птахи есть душа, и она представлялась мне в виде того же голубя – ярко-белого, без единой крапинки, с великолепными, чистыми линиями груди и крыл.

К сестре я вернулся поздно, но едва успел наложить палец на кнопку звонка, как она открыла дверь.

– Что, дрался? – спросил я тихо.

– Нет. Опять сердце разболелось, – сердито ответила сестра. – Теперь спит.

Но я сам догадался, что спит, – услышал его храп.

– Ну что он тебе сделал? Чего вы никак не поладите? – спросила сестра, когда мы прошли на кухню. – Есть будешь?

– Нет, – ответил я. – Сестра, завтра я уеду.

– Ну вот! – сказала она и заплакала. Это выходило у нее теперь слишком просто. – Погостил, называется. Ведь столько лет не видались!

– Сестра, – сказал я, – ни в чем я вас не виню. И япожалуй, не виноват ни в чем.

– Да кто же винит-то тебя? – причитала сестра. – Когда-то теперь свидимся… О господи, господи-и!

– Сестреночка… – начал я и смолк. Скорбь по белому голубю все еще звучала во мне, и я притянул сестру к себе, гладил ее худые плечи и не мог придумать ничего утешительного. – Я разбил там красную чашку, – сказал я. – Уж ты извинись перед ними за меня. И купи такую же, если где увидишь… А с мужем живи, он вовсе не плохой человек, поверь мне, только помоги ему стать немного счастливее. И постарайся быть повеселее сама, жизнь не любит унылых. Недопустимо, сестренка, не видеть в жизни хорошего, это несправедливо, это неправильно. И не плачь, сколько можно!

С этим я и покинул ее. Пока ничем другим я не мог помочь ей, я мог только любить ее. Мне еще предстоял смертельный труд, чтобы попытаться стать хорошим художником.

В понедельник, когда мы все – сестра, дети и я – стояли во дворе около такси, прибежал запыхавшийся зять. Он отпросился с работы. Мы с ним крепко обнялись. Все же это был человек, с которым я могу уже не встретиться в жизни, и ни в чем он не был виноват передо мной.

Двое племянников махали мне вслед, третий, младшенький, сидел у сестры на руках.

Невеста моря

1

В городе ее прозвали Невестой Моря. Она была матерью пятерых детей, которых подняла одна, – муж угодил в тюрьму еще в сорок седьмом году. Видно, очень любила она своего мужа, потому и дети у нее вышли все хороши собою: четыре дочери-красавицы и единственный сын Коля, быстроногий футболист, атлет, с шестнадцати лет игравший в городской команде «Шахтер». Чтобы прокормить детей, пока они были малы, а хозяин мыкал горе где-то в далеких краях, женщина много лет собирала съедобные раковины и морскую капусту, и за эту океанскую снедь недосужие соседки расплачивались, чем могли, делая время от времени ей разные подношения. В любую погоду уходила она с большим рюкзаком на спине, одетая в старый, сморщенный на плечах пиджак и широкие, неуклюжие шаровары.

Помимо этого главного занятия, из-за которого она и получила свое прозвище, женщина варила на дому хмельную брагу, и к ней захаживали в гости соседи, знакомые – шахтеры, лесорубы, рыбаки, – пили, закусывали мясом ракушек, играли в цветочные карты и оставляли перед уходом деньги. Этим самым они помогали бедной семье человека, которого все хорошо помнили: на шахте, пока не случилась авария по его вине, из-за чего погибли люди, он работал сменным мастером.

Годы шли, их намывали бегущие издали волны моря, ничего не оставляя после себя на берегу, кроме разного плавучего хлама. Где-то жил – не жил ее утраченный муж, незаметно подрастали дети. И, оглянувшись порой вокруг себя, Невеста Моря видела статных больших дочерей, выше себя ростом. Сын, окончив школу, устроился на шахту электрослесарем. Вскоре дочери одна за другой повыходили замуж, разошлись из дома, и когда осталась одна младшенькая Ако, которую она дольше всех кормила грудью, мать почувствовала, что свободна и что жизнь ее, кажется, прошла через приуготовленные для нее испытания.

Только жизнь не хотела отпускать на покой и теперь, исчерпав все ее собственные горести, выставляла горести детей на ее глаза, столько лет находившие отраду и успокоение лишь на море. Томико, третья дочь Невесты Моря, развелась с мужем и вернулась в дом матери. Ако полюбила несчастного парня Эйти, во всем мире не сумев выбрать другого. Эйти с шестнадцати лет жил без родителей, на руках у него осталась старшая сестра, расслабленная неразумная калека. Она-то и доконала родителей, маленьких, тихих людей, походивших на безвременно состарившихся подростков. После их смерти школа хотела помочь Эйти и устроить больную в инвалидный дом, но он не согласился, бросил школу и пошел работать на шахту, никого к себе не пускал, и как он справляется по дому, никому не было известно. Больную сестру он держал взаперти, лишь иногда, в теплый день, выносил ее во двор, погреться на солнышке. Остриженная наголо, похожая на мальчика, она вяло ползала по земле, встряхивая серой головою, или неподвижно сидела средь зеленого сияния травы.

Порою Эйти бросал все и уплывал на полдня в море. Не было на побережье лучшего пловца, его часто встречали рыбаки в открытом море. А иногда он напивался в ресторане, буянил и приставал к другим, лез в драку. Дрался он с упоением, с веселым бешенством на лице, иногда отмахивался сразу от двоих-троих; но, обрушив противника на землю, он всегда убегал прочь, закрыв руками лицо и мучительно рыдая без слез. Про эти его опасные странности люди давно знали и парня старались не задевать. Уродливая тень безумной сестры как бы простиралась над его стройной, широкоплечей фигурой, и он одиноко ходил по улицам города, а на работе в обеденный перерыв никто не подсаживался к нему с термоском.

Судьбе было угодно, чтобы именно его полюбила младшая дочь Невесты Моря, младшая и самая красивая из всех ее дочерей-красавиц. А что Эйти в нее влюбился, то вовсе было не удивительно. Никто не заметил, как это началось, но стали их видеть вместе – где-нибудь за клубом «Шахтер» или на высоком травянистом берегу реки вечером: стоят друг против друга, серьезные и строгие, и настолько заняты тем серьезным, что охватило их, что не замечают даже людей, проходящих мимо. А в это время запертая сестра Эйти тихо стонала в темном домике, окна которого были наглухо занавешены.

Видно, они обо всем договорились, и вот явился Эйти в дом к Невесте Моря в новом костюме, при галстуке. Говорил он не с матерью, а с Колей, потому что в отсутствие отца тот был главою семьи.

– Коля, я хочу жениться на Ако, – сразу же выложил Эйти.

– Я не против этого, Эйти, – спокойно ответил Коля. – Только в твоем доме не все благополучно. А сестра еще глупа, боюсь, что она не справится. Надо подождать, пока не станет все нормально.

– Вот ты даешь, – сказал Эйти по-русски. Затем продолжал по-корейски – Это моя единоутробная сестра, Коля. Мы с ней сосали одну грудь у матери. Родители велели мне до самой смерти жалеть ее и беречь.

– Ако мне тоже единоутробная сестра, и за нее я тоже в ответе, – с достоинством проговорил Коля.

На этом и закончилось сватовство Эйти. Появилась было перед ними Ако, вытолкнутая из соседней комнаты чьей-то гибкой рукой, заикаясь, пробормотала:

– Старший брат, извините… Я… на все согласна. Пусть…

Но брат заорал на нее, пристукнув кулаком по столу, и прогнал назад.

– Сиди там! И с этого дня чтобы твои туфли всегда были на месте, ясно? А иначе не жить тебе больше.

Теперь влюбленные вовсе не могли видеться. Эйти приходил после дневной смены, прохаживался позади крошечного огорода под окнами и уныло свистел в два пальца. В свист этот он вкладывал все свое одиночество и тоску, терзая и себя, и других по нескольку часов, до глубокой ночи. А в дальней комнате Ако крутила ручку радиоприемника, придвигая нос к зеленому глазу индикатора, чтобы никто не видел ее слез, шмыгавших сквозь ресницы, как куропатки сквозь густую траву. Если же °на замечала, что близко брат, то ввертывала звук на всю мощность, давая тем знать, что она слушает музыку и вовсе не слышит призывов Эйти.

Прошел еще год, уже не тягостный для Невесты Моря, но мучительный для двух ее младших дочерей. Ако плакала, Томико дразнила ее. Простушка Ако, такая добродушная и болтливая: тра-та-та-та – тысячу слов в ми– нуту, – бедная Ако стала похожа на собственный призрак. Нос ее распух от вечного шмыганья, волосы стали выпадать – по всей квартире валялись эти длинные, как сама тоска, черные волосы. «Эй, Ако! А-а-ко! – взвивалась Томико, теряя терпение. – Ако! Твой соловей снова прилетел, вон свистит, а на улице пурга. Опять ты плачешь?» – «А что мне еще делать?»– говорила вся мокрая от слез Ако. «Иди утопись в проруби, – советовала Томико, – чем реветь целый день». – «Не твое дело, мегера, злая ведьма, мегера!»– кричала разобиженная Ако по-русски, и Томико произносила, усмехаясь: «Это я мегера?»– и отходила прочь.

– А-а…Что вы ругаетесь, глупые девчонки? – укоряла их мать, сжавшись на постели под одеялом: зимою она теперь сильно мерзла.

Томико никак не могла позабыть своего мужа, хотя и желала ему истлеть где-нибудь под забором. Он пел баритоном и на слух выучил много оперных арий, за что и ценили его в клубе «Шахтер». Разведясь с Томико, он женился на Рае Самолетовой, руководительнице художественной самодеятельности при клубе, полной и приятной женщине. Томико тоже записалась в кружок самодеятельности, но в клубе «Строитель», – и на районном смотре взяла первый приз за исполнение национального танца. Что ж, ей удалось доказать свое: она, танцевавшая на удивление всем еще с детства, всегда была уверена в своем таланте, только никогда до этого не думала выставлять его напоказ. Невеста Моря потихоньку плакала в клубе, окруженная со всех сторон людьми, топавшими ногами и хлопавшими в ладоши, чтобы вызвать на сцену еще раз Томико, ее несчастную дочь… Но бывший муж не вернулся к Томико, не кинулся к ней сквозь толпу, простирая вперед руки.

По случаю торжества Томико устроили гульбу, был приглашен в числе гостей и Эйти, к большому его удивлению. Он пришел на вечеринку позже других, для смелости хватив перед тем вина. Когда он разулся и вошел в комнату, там уже гремела радиола и гости танцевали, высоко вскидывая ноги в капроновых чулках и пестрых носках, – общество разучивало новый полюбившийся танец хали-гали. К Эйти подпорхнула виновница торжества, благоухающая, в белом гипюре. Томико забрала у него бутылку с шампанским и увела к отодвинутым в угол комнаты низеньким столикам. Усадив Эйти на пол за столик, Томико опустилась рядом и налила ему в стакан водки.

– Пей, – сказала она, придвигая палочки для еды и закуску. – Так знай же, что это я тебя пригласила, сегодня я тут хозяйка.

Эйти выпил, но закусывать не стал, лишь прискорбно покачал головой. Он мельком увидел Ако, чье испуганное лицо белело в дальнем углу комнаты.

– Почему я тебя позвала, угадай, Эйти, – громко сказала Томико; розовые скулы ее нежно разгорелись от горячего вина.

– Почему, Томико? – спросил Эйти, не поднимая головы.

– Потому, что для любви нет границ, а ты дурак. Любовь и смерть сильнее всего на свете, а все остальное ерунда, – в наступившей тишине торжественно, с горьким вызовом проговорила хмельная Томико. – Мне жалко вас, и я теперь буду вам помогать. И жизнью своей клянусь, что вы будете вместе!

И эти ее слова слышали гости. Но вновь загремела музыка, и все кинулись в пляс.

– Не надо, Томка, ничего не надо. Эх, Томка, Томка! – плакал и бормотал в углу Эйти.

– Любовь ничего не боится, запомни! – кричала Томико: ее возмущало, что эти двое, обладая взаимной любовью – золотистым оленем, которого они держали за рога с двух сторон, – стоят перед закрытыми воротами судьбы. Стучать, стучать, пока не откроются! – просто разрешала она. Не было бы никакой цены любви, как синей стекляшке на берегу моря, если так легко можно отказаться от нее, считала Томико. И не было предела обиде и мукам, терзавшим ее в этот праздничный вечер.

Настали теплые дни раннего лета, земля и деревья оделись мягкой плотью зелени. Невеста Моря снова ходила на морской промысел. Давно уже поубавилось у нее забот: с тех пор как дети стали сами себя кормить, она перестала варить и продавать брагу, но море свое не бросила, хотя и в этом никакой нужды больше не было. Как и в прежние годы, в любую погоду уходила она из дома с большим рюкзаком за плечами. В последнее время Невеста Моря обзавелась подругой, с ней вместе они теперь и обшаривали прибрежные отмели, собирая, что случай пошлет. Подруга эта была старая девушка Чен, курившая табак, одинокая вековуха с кроткой и виноватой улыбкой на огромном бледном лице. И в сумерки обе старые охотницы вместе возвращались домой, шаркая тапочками по дощатому тротуару, вытягивая вперед шеи под тяжестью мокрых рюкзаков, набитых твердыми, как камни, морскими раковинами.

В эти дни облетела городок весть: отмучилась наконец больная сестра Эйти. Случилось это, когда он был на работе в вечернюю смену. Ночью, вернувшись, как всегда, к двенадцати, он вошел в коридор своего домика, включил свет и увидел на полу под высоким, в четыре ступени, внутренним крыльцом скорченное тело сестры. На крик Эйти прибежали соседи и увидели его во дворе – он стоял, закрыв лицо руками, в том самом виде, как пришел с работы, в грязной спецовке, в шахтерской каске.

Эйти похоронил свою убогую сестру, зачем-то прожившую целых двадцать пять лет на свете. На могилу ей он поставил памятник из листового железа в форме пирамидки, окрасил алюминиевой краской и на пластинке собственноручно выбил надпись: «СПИ СЕСТРА. А Я БУДУ МУЧИТЬСЯ ОДИН».

Но промучился в одиночестве он недолго, спустя три месяца Ако стала его женой. А спустя год Эйти получил от нее сына.

2

К этому времени вернулся из заключения муж Невесты Моря, высокий человек с длинной прямой спиной, с сверкающей прядью седины через всю голову. Возвращение его совпало со свадьбой сына – Коля тоже обзавелся женой и получил квартирку в том же барачном доме, где и жил всегда. Приехала из Холмска старшая дочь, которая была замужем за фотографом, поселилась с детьми и мужем у родителей. И получилось так, что с возвращением отца вокруг него сразу же сплотилась большая крепкая семья, всеми уважаемая в городе.

Отец был сурово-молчалив, держался в семье отчужденно, после работы любил уходить в дальнюю комнату и сидеть там в одиночестве, не зажигая свет и в темноте куря одну папиросу за другой. Накурившись, он тихо укладывался на крашеный пол, подложив под голову набитый опилками валик, и засыпал возле пепельницы. Какая-нибудь из дочерей бесшумно входила в комнату и укрывала спящего отца одеялом.

Возвращение хозяина совсем не изменило жизни Невесты Моря: по-прежнему она летом спала в сарае, в чистенькой клетушке, где на коричневой от времени дощатой стене висели мотки вяленой морской капусты и гирлянды сушеной рыбы; как и всегда, вставала на рассвете и уходила на свое соленое море, не заботясь больше о доме. Давно уже она вся высохла, стала легкой и маленькой, как корюшка, и ее взрослые дочери поражались, что она может носить такие рюкзаки – вдвое, казалось, тяжелее ее. С мужем она редко виделась дома – он устроился дежурным электриком в кочегарку и после работы, когда она приходила с лова, уже спал или сидел в одиночестве на дальней половине квартиры. Он был все еще красив – тяжелой, внушительной красотой крупного, породистого мужчины, а лицо Невесты Моря, когда-то прелестное и точеное, теперь было все иссечено вдоль и поперек глубокими морщинами, настоящими старушечьими морщинами.

Но иногда им приходилось-таки встречаться и перекинуться несколькими словами, а в праздники или выходные дни и посидеть вместе за одним столом. И всегда, если муж обращался к ней, глаза и все лицо Невесты Моря молодо сияли, она улыбалась сдержанно, радостно, и обычная глубокая поволока печали, сквозь которую смотрели на мир ее длинные черные глаза, на миг исчезала. Та любовь ее к мужу, которая за многие годы потихоньку рассеялась во влажном морском воздухе, ушла в глубь цветущих тел пятерых детей, утешилась в сиротской дружбе с одинокой вековухой Чен, – вся ее исподволь растраченная любовь как бы воскресала на краткое время, и тогда сквозь морщины, темную решетку времени, на лице ее проступал яркий девичий румянец.

В такие минуты, если рядом находилась Томико, всех поражало большое сходство матери и дочери – изо всех дочерей она единственная была похожа на мать ростом и сложением, остальные были женщины крупные и статные, в отца. И ей одной было дано унаследовать ту злую, бесславную участь, когда вдовеют при живом муже, продолжая любить его без всякой надежды.

Это сходство с матерью усилилось за последний год особенно, потому что худоба Томико, перестав уже выглядеть просто хрупкостью изящества, перешла в безрадостную худосочность. Лицо ее стало с кулачок, темные глаза все чаще загорались огнем неистовства и гнева. Гнев сотрясал ее, как сотрясает дрожь рассвирепевшую, рычащую кошку, и когда она ругалась с кем-нибудь во дворе, мать скорее-скорее пробегала мимо. Неистовство, отчаяние и что-то еще тайное глодало Томико изнутри, и даже когда она среди застолья в кругу друзей пела сильным красивым голосом или танцевала, ни в одном движении и ни в одной ее песне не было радости. Так и застывала она во время пира с оскалом веселья на лице, аккуратно стуча вилкой по столу в такт пению. И, несмотря на ее красоту, все еще яркую и жгучую, молодежь опасливо обходила ее стороной.

Не радовала Невесту Моря и младшая, Ако. С ребенком на руках, небрежно одетая, она целыми днями торчала в доме матери, не заботясь о своем собственном доме, и часто оставалась ночевать, когда Эйти у себя напивался и буйствовал. Он снова стал драться с кем попало, днями пропадать на море, порой уплывая на полдня, бросив на песке одежду. Однажды ночью он выгнал Ако из дома и заперся с ребенком, а прибежавшая на помощь Томико барабанила кулаком по окну и кричала:

– Эй, трус, баба! Выходи сюда, зарежь меня ножом! Чего там спрятался? Отдай ребенка, поганец, ребенка надо кормить!

Дурной и беспамятный во хмелю, Эйти почему-то очень боялся маленькой Томико и всегда отступал перед ней. А матери было страшно, что когда-нибудь он опомнится и ударит Томико кулаком в лицо.

Нет, не было ей счастья от детей и не понимала она их дел. Старшая дочь с мужем-фотографом купили себе дом и заняли у нее много денег, а отделались потом пустяками: дали какую-то шерстяную одежду, швейную машинку, на которой нельзя шить…

И она говорила своей подруге, с которой втайне от всех обменялась клятвой, что будут они отныне вечными сестрами:

– Скажите, сестра Чен, для чего нам небо дает детей?

Никогда не имевшая ни мужа, ни детей Чен на то

отвечала, жалобно улыбаясь:

– Для божественной радости, полагаю, сестрица.

– Нет, вы ошибаетесь, хотя слова ваши высоки, как вечные горы, – возражала Невеста Моря, покачивая головой. – Для того дети, чтобы мы еще крепче запутались в сетях судьбы.

– Я не могу верно судить о таких вещах, уж вы простите меня, глупую, – смиренно оправдывалась старая Чен и поскорее закуривала папиросу.

– Вы видели, наверно, как поросята сосут свою мать? Они всю высосут ее, пока лежит, а потом рассердятся и изгрызут ей живот. Так ради чего мы проливаем материнскую кровь и слезы?

– Ради того, наверное, чтобы любовь блаженствовала на земле, – чуть дыша, отвечала Чен и сплевывала на землю горькую табачную слюну.

– Любовь… Что-то я позабыла о ней. Давненько! Любовь, сестра Чен, скорее всего силки, куда мы попадаем, чтобы из нас вышли дети. – И тут Невеста Моря прищелкнула пальцами. – Любовь разулась, вот как мы с вами, и на сопку убежала, вот где теперь наша любовь, сестрица.

И, закончив разговор, женщины скинули широкие шаровары, подоткнули юбки под резинки на ногах и босиком полезли в теплую воду отмели. У каждой висел на шее маленький мешочек на веревочной лямке, чтобы можно было свободно шарить по дну обеими руками.

Вечером они неторопливо возвращались домой, минуя все шумные места города, – брели мимо клуба, мимо открытых еще магазинов и пивных, – две маленькие темные фигурки с набитыми мокрыми рюкзаками, пригнетавшими их к самой земле, – а потом выходили к мосту и шли тропинкой по-над рекой. Едва ли замечали они вокруг смуглую позолоту вечернего света, длинные шнурки тишины на плакучих березках, замерших на берегу реки, бездонной, как само небо, отраженное в ней.

Ночью в своей каморке, ворочаясь и кашляя на жесткой, неудобной кровати, Невеста Моря все еще додумывала свой разговор с названой сестрой. На земле так прозрачно и далеко видно, и людям так легко найти друга – увидеть и полюбить. Но прозрачность эта обманчива – на дне моря всегда темно, хотя морская вода тоже прозрачна. Любовь насылается на людей властью неба, а расплачивается за нее сам человек – тревогами, болью, безутешными утратами, смертью. Что ж, это достаточная Цена за любовь, так пускай же она свершится за эту Цену. И, придя к такой мысли, старая женщина успокоилась, зевнула и спокойно заснула до утра.

А вскоре к ней на улице подошел немой человек, прозванный Высоким Немым за свой рост, и протянул бумажку, на которой что-то было написано.

Этот немой был привезен родственниками из Кореи после войны. Рассказывали, что на войне он получил тяжелую встряску и после контузии онемел, а в поведении стал допускать всякие причуды. Так, он всегда носил при себе бумажки и, выбрав кого-нибудь из встречных, подходил и совал тому под нос бумажку. На ней бывало написано рукой немого что-нибудь всегда бессмысленное и вздорное: «Внутри уха», «Хор вождей», «Треска прошла слева»… Непонятно было, чего же бывший офицер хотел добиться этим: то ли похвастать своим почерком – говорили, что когда-то он занимался каллиграфией, – то ли просто показать, что он человек образованный. Глядел он при этом на читавшего пронзительно, требовательно, поджав в узкую щель губы.

На бумажке, поданной им Невесте Моря, было ровными буквами выведено: «ТОМИКО УБИЛА».

– Нелепый человек! Странный человек! – воскликнула Невеста Моря, отталкивая руку немого с запиской. – Зачем ты матери показываешь такие вещи? Поди прочь от меня, нелепый человек!

Но, видно, метался по городу темный слушок, проникая в эти узкие дворы перед унылыми бараками японских строений, в тесные клетушки и чуланчики пристроек, куда проведены лампочки на голых патронах; видно, со временем не ослабевал жесткий шелест беспощадной молвы, и дошла она до отца, – что Томико погубила сестру Эйти, тайно проникла в его дом и опоила больную маковым отваром.

Однажды муж вошел в сарай, когда Невеста Моря легла уже в постель. Дети тоже улеглись и угомонились, молодые ушли в кино, было тихо в доме.

– Если вы уснули, то проснитесь, надо поговорить, – глухо произнес муж, возвышаясь в дверях, подпирая головой притолоку.

– Нет, я не сплю, – отозвалась Невеста Моря и привстала.

Седая прядь в волосах мужа красиво серебрилась в полутьме. Старая женщина замерла, глядя на эту светящуюся прядь.

– Скажите мне, правда ли то немыслимое, что говорят люди о наших детях? – спросил муж, и в суровом голосе его слышались растерянность и боль.

– Правда ли? О чем вы? – тихо сказала жена. Но она уже поняла, о чем он: безъязыкий дурак один в городе, а злых людей гораздо больше.

– Если это правда, то нет ничего на свете страшнее, чем наши дети… Лучше бы мне вовсе не возвращаться из тюрьмы, а вам не рожать их на свет.

И с этим он вышел, оставил ее одну, и Невеста Моря подумала, что теперь до конца дней своих, наверное, им не о чем будет говорить друг с другом. Невеста Моря не верила, что Томико совершила страшное дело, но знала, что женское сердце, в котором убита и похоронена любовь, всегда пребывает вблизи ожесточения, отчаяния и тьмы.

Всю ночь она не спала; слышала, как вернулись дети из кино: смеялся тонким голосом Коля, и что-то притворно сердитое говорила ему жена; резко и коротко рассмеялась несчастная Томико… Затем, давно уже за полночь, чего-то испугалась и долго заливалась дворовая собачка, трусливо потявкивала и грозно, подбадривая сама себя, ворчала. Невеста Моря вставала пить воду, хотела похлебать супу из кастрюли, да не нашла спичек, чтобы разжечь керосинку. На рассвете она чуть было придремала, но тут же и проснулась: ей приснился стремительно падающий небожитель в ослепительно белой одежде. Поднявшись с постели и быстро одевшись, она прихватила с лавки рюкзак и пошла по прохладной сиреневой рани к дому вековушки Чен.

В этот день она говорила странные вещи своей подруге и названой сестре:

– Если признаться, сестра моя Чен, то многих детей у меня не было бы, если бы сама я не лезла к мужу под бочок. Любила я греться возле него!

Робкая, как мышь, Чен смущалась и немела от таких слов, и ее широкое, как блюдо, белое лицо медленно наливалось кровью.

– Да, кабы не это… Вспоминается мне, в молодости я не знала удержу…" Зажмуривши глаза кидалась, хе– хе! Муж был дюжий человек, но одолевала-то всегда я. А он смеялся и говорил мне: «Нет на свете женщины крепче тебя, Харуё…»

– О, у вас сегодня хорошее настроение, се… сестрица, – заикаясь и поеживаясь, бормотала Чен. И она принималась копаться в ворохе одежды, наваленной возле рюкзаков на чистом песке берега. Найдя в кармане шаровар папиросы и спички, Чен трясущимися руками при-

– Дайте и мне табачку, сестра моя, попробую-ка, и я закурить, – попросила Невеста Моря. – Никак не пойму, чего это я не стала курить раньше, ведь горя и мне хватало.

Но, поперхнувшись при первой же затяжке, она долго кашляла, высунув язык и схватившись за грудь, потом выбросила папиросу.

– Нет, не научилась я… Не было времени даже на это, – сказала она, утирая морщинистым бугорком ладони выступившие на глазах слезы.

– Зачем это вам, сестрица? Доктора русские говорят, что табачный дым помогает от лишнего сала, вот я и надумала курить, – стала объяснять Чен подруге. – Лет десять назад я начала было сильно толстеть.

– Да… мне это теперь ни к чему, – согласилась с ней Невеста Моря.

А когда к вечеру они увязали рюкзаки, собираясь домой, – успев за целый день и наловить раковин, и наглядеться в морскую синюю даль, и подремать на песке, уронив на плечи друг дружке головы, – Невеста Моря вдруг проговорила, медленно оглядев весь закатный горизонт:

– Знаете, сестрица, чего я всю жизнь больше всего боялась?

– Чего же? – спросила Чен, тоже оглядывая тающее в огне заката море. Со стороны пылающего запада летели по небу птицы, – бесшумно, торопливо и неотвратимо, как вестники судьбы.

– Моря. Да, моря. Я больше всего боялась, что когда-нибудь утону в море. Ведь недаром же прозвали меня его Невестой.

– Ну, этого нам теперь незачем бояться, – успокоила Чен подругу. – На лодке мы никуда не поплывем, на пароход никогда уже не сядем, а купаться, как молоденькие, мы тоже не будем.

– Верно вы сказали, сестра Чен, – согласилась Невеста Моря.

И они, усевшись на песок спиной к рюкзакам, вдели руки в лямки, а затем помогли встать одна другой. Снова они, как обычно, протащились через весь городок, шаркая ногами и мотаясь под тяжелым грузом, возле моста спустились к реке и пошли берегом к тому месту, где был другой переход, намного сокращавший путь к дому.