Текст книги "Будем кроткими как дети (сборник)"

Автор книги: Анатолий Ким

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Итак, первая попытка объясниться в любви не имела успеха. Однако в дальнейшем дела мои пошли значительно лучше. Козочка, как звала ее мать и как будем называть и мы, оказалась существом отходчивым, к тому же общаться ей, кроме как со мной, было не с кем. Хрипуны и кашлюны, с утра и до вечера отбивавшие на столе домино, не могли составить ей общества, а мамочка ее, единственная женщина-союзница, не считая поварихи– кореянки, она же и домоправительница, и кастелянша, – мамочка постоянно была занята шпильками в адрес Игорьяна, желая, наверное, до конца испытать его терпение. Оба высокие, чинные, с плащами через руку, они гуляли себе по роскошной траве Долины гейзеров, удаляясь иногда на самый край ее, а мы с Козочкой были заняты решением своих проблем. Я уговаривал Козочку выйти за меня замуж – не сейчас, потом, когда мы станем большими, – и, дрожа от страха, умолял ее пока что не проболтаться матери. Козочка прямого согласия не давала, осторожничая чисто по-женски, но мои речи выслушивала внимательно и благосклонно. А я рвал и метал, я обещал ей стать в будущем офицером, настоящим кадровым военным с пистолетом на боку. Весь двор у нас будет заставлен пушками и пулеметами, я буду многократно ранен на войне, но выживу и явлюсь к ней с целой охапкой орденов и без одной ноги. Как видно из этого, уже первую же свою возлюбленную я пытался надуть, обещая златые горы, и хорошо, что она не успела тогда решить, как быть ей. А ведь опасность была велика, я ей нравился, даже наряд мой оценила она, единственная, вполне по достоинству: когда я, пригнувшись, подхватывал развязавшиеся тесемки на своем нижнем белье, столь далеко высунувшемся из коротких штанишек, Козочка смотрела на меня с большим уважением. И все же она не произнесла окончательно «да», – может быть, тончайшим инстинктом женщины она сумела постичь, что перед нею всего лишь жалкий болтун, акварелист, паяц мечты… Лик ее тоже был цвета легкой сепии, но куда чуть– чуть подбавили голубизны. Трава ей была нужна самая нежная, богатая витаминами, – на каких-то лугах пасется теперь она, бледнолицая моя Козочка?

И вот в самый накал и дым брачной кампании надо мною встал Афонька, дружок. Мутными глазами, с недоумением воззрился я на него. А он стоял, как суровый ангел укора, и через грудь его наискось струнилась тетива крепкого вязового лука, а в руке он сжимал пучок стрел с жестяными наконечниками. Удивленно оттопырив щеки, смотрел он на то, как я растирал Козочкину ступню, которую свело, когда она перепрыгнула через канавку. Я тут же отбросил, конечно, голубоватую худенькую ножку, не надев даже туфельки на нее, – пришлось Козочке самой скакать к своей обуви на одном копытце. Но мыслимо ли было мне в ту минуту и думать о том суровом мире, откуда явился Афонька? Там певуче тренькали тугие тетивы и со свистом пронзали воздух стрелы, а лохматые медведи валились на землю, страдальчески морщась и обхватывая передними лапами живот. Мир тот был по-своему хорош, когда я был одинок на свете, – но теперь, теперь-то на кой он нужен был мне? Однако Афонька был далек от подобной риторики, он сбежал из дома, чтобы жить в шалаше и охотиться в Долине гейзеров на жирных медведей. И я вынужден был пока что оставить Козочку, я удалился вместе с мрачным другом, поминутно с тоской оглядываясь. Она ушла пряменькой обиженной походкой, перестав даже хромать, и ни разу не оглянулась. Ах ты, Афонька, Афонька! Я уныло показывал ему свои новые владения – Долину гейзеров, на краю которой был расположен дом отдыха «Горячие ключи».

А показывать было что. Огромный естественный котлован, заросший густой красивой травою; вокруг выше неба громоздятся сине-белые зубчатые горы: синее – это окутанные толщей воздуха каменные мышцы, вздувшиеся еще при сотворении мира, а белое – нетающий горный снег на склонах. Дно котлована ровное – лишь на дальнем краю нарушалось чудовищным провалом оврага, – а по всей долине там и сям булькают в пару, обложенные диким камнем, чаши гейзеров. Земля там теплая, обогретая неиссякаемым паровым отоплением природы, и, взошедшие в этом тепле, в Долине гейзеров росли немыслимые, инопланетные деревья, исполинские березы и тополя, до вершин которых не долетит, казалось, и птица. Я думаю, что если задаться целью найти место на земле, где возникла сказка о мальчике с пальчик, то это, конечно, Долина гейзеров: автору сказки пришел в голову этот сюжет в ту самую минуту, когда он стоял под одним из деревьев, запрокинув лицо к небу.

Над черным провалом оврага некоторые деревья выросли наклонно, а одна береза вообще жила лежа, создав собою мост через овраг-ущелье, и по этому желто– белесому взлохмаченному стволу можно было кататься на велосипеде. На другой окраине долины, далеко от оврага, располагалось высохшее горячее озеро, дно которого было все на виду – мертвенно-красного цвета, настоящая английская красная – и все потрескалось, подобно кафельному полу, на ровные плитки высохшей глины. Ни былинки, ни камешка, только эти геометрически правильные, многоугольные, наводящие смутную тоску глянцевитые плитки с чуть загнутыми вверх краями.

Осмотрев хозяйским оком все закоулки долины, Афонька пришел к выводу, что шалаш надо ставить возле высохшего озера, там земля настолько теплая, что можно спать без одеяла. Я начал финтить и юлить: шалаш строить уже поздно, скоро вон ночь, что-де вообще, если трезво подумать… пышки совсем засохли, зуб не берет, медведей здесь что-то не видать, а рыбу ловить – так это сколько топать до реки. В общем, я заскучал по Козочке. Нечто заподозривший, Афонька мрачно меня выслушал, подумал и согласился на одну эту ночь вернуться к людям, то есть в дом отдыха, – нам обоим– до зверского урчания в пузе хотелось есть… Мы вошли в столовую, когда все уже давно отужинали, и скуластая повариха поставила перед нами большую миску со щами из зеленого щавеля, заправленными жирной сметаной. Разбухнув от еды, словно щенята, мы вдвоем поплелись спать на мое законное койко-место.

Наутро мы проснулись от страшного грохота. Столпившись возле нашей койки, хрипели, кашляли и хохотали все доминошники, огромный Игорьян тихо рыдал от смеха, весь красный, как утреннее солнышко. Всем показалось смешно, что я спал в белых кальсончиках, крепко обняв Афоньку и как-то там особенно закинув ногу на его корпус. Мне было очень стыдно перед Афонькой, что живу среди таких ничтожных людей.

В этот же день Афонька покинул меня: при всей своей простоте он смог понять, что мне теперь не до него. Благородно обойдя молчанием мое предательство, он вздохнул полной грудью при прощанье и зашагал по дороге к парому вольной индейской поступью, и через спину наискось висел на нем тугой вязовый лук. Так я совершил свою первую измену мужской дружбе из-за женщины, но не каюсь и не казню себя запоздало: многие в подобном случае, как свидетельствует литературная классика, поступали гораздо хуже, доходили до настоящих преступлений, а что я… К тому же прошло с этого времени больше двадцати лет – срок давности, как говорится…

Как-то я пошел набрать ягод жимолости, густые кусты ее окружали маленькое деревянное строение с дерновой завалинкой; в этом домике на краю двора жили повариха-кореянка и ее муж. Обычно я набирал сигарообразные лиловые ягоды в кулек из старой газеты, которую где-нибудь оставлял один из наших метателей домино. Вяжущий, терпкий вкус этих ягод и яркие пятна сока, проступавшие сквозь газетную бумагу, я запомнил навсегда. И если я беру теперь на кисть чистый фиолетовый краплак, а затем разливаю на белом листе мазок, то во рту у меня набегает слюна.

Итак, я пошел за жимолостью – собирать ежедневное свое подношение Козочке. В серебристых кустах, наверное, было тихо, и какая-нибудь спугнутая пичужка с беззвучным возмущением вспорхнула оттуда – не помню. Не помню я никаких особенных обстоятельств и не знаю до сих пор причины, почему в тот день я решился вдруг войти в раскрытую дверь хибарки. Напрасно мы думаем, что наша судьба строится по иным законам, нежели судьба простого полевого цветка или пчелы на ней. Искусство возносить к небу, радостно покачивая, нежный венец из лепестков, или выбирать хоботком нектар из благоухающего тайничка, или писать акварельные этюды приходит к нам само по себе из непостижимых глубин – вполне законными извечными путями. И горький сок неудач, скопившийся по капле в нашей душе, кто-то другой впитает в себя, как сладкий нектар, а потом сотворит из него мед.

Я вошел в домик, от робости став почти невидим и невесом, и остановился позади хозяина, сидевшего на полу, скрестив перед собою босые ноги. Обычно этот человек, жилистый и темный, как кедровый корень, медленно ходил возле кухни и медленно занимался своими делами: собирал щепки, размеренно водил пилой-ножовкой, разрезая на чурки длинные жерди, неторопливо и точно взмахивая топором, колол дрова и таскал в ведрах воду из ручья. На голову он всегда глубоко напяливал старую соломенную шляпу.

Теперь же покрытая серым мохом коротко остриженных волос его голова была обнажена. Перед человеком на полу стоял подрамник с натянутой на него белой тканью, прислоненный к табурету. Возле босых ног его, желтея, лежала деревянная лакированная коробка, в которой находились продолговатые корытца, похожие на пеналы, и в этих корытцах была краска. Рядом с коробкой белело блюдце с налитой водой, и о край этого блюдца опиралась кисточка с бамбуковым стержнем. В руке человек держал такую же кисточку.

Обмакнув в блюдце кисть и побулькав ею в воде, он мягкими движениями своей смуглой руки размыл черную краску в коробке, а затем, чуть наклонившись вперед, нанес по полотну два неуловимо легких удара концом кисти. Два неровных черных пятна расплылись по белизне, впитываясь в ткань. Через несколько секунд эти пятна превратились в пару горящих первобытным гневом глаз – так, начинаясь с глаз, передо мною вскоре возник тигр, полосатый и упругий, желтый, как лимон, с широко раскрытой страшной пастью. Он выползал, подобно змее, из-за высокого обломка скалы… И сразу же вся остальная часть полотна перестала быть всего лишь белой поверхностью ткани, – нет, это была уже бездонная глубина, высь и бескрайняя ширь мира, о котором я так еще мало знал, но громадность которого и чудесное разнообразие уже начинал постигать: и Долина гейзеров затерялась где-то там, и неведомая скалистая страна, и длинные хвосты туманов вились по зигзагам ущелий, и скакали всадники по гремящим мостам, и маленькие гномы ворошили кирками алмазную осыпь…

Ну вот наконец-то я достиг своей цели. Тигры, как видите, встречаются и на Камчатке. Надо ли к этому добавлять, что в тот день я переступил еще одну черту. Больше уже не тревожил я покой Козочки, поигрывая перед нею золотой цепочкой Гименея. До основ души потрясенный возможностями того чуда, что называют творчеством, я совсем забросил подружку и целыми днями крутился возле домика поварихи. Я желал еще и еще раз наблюдать возникновение все новых чудес, хотя этот странный восточный художник, безвестный и счастливый, рисовал одних только тигров – и лежащих в царственно покойных позах, и прыгающих, выпустив из лап громадные когти, и утомленно лакающих из ручья воду.

Двадцать лет, океан времени, – но в нем не потонула Долина гейзеров. Она часто возникает передо мною, как плавучий остров из неожиданно рассеивающегося вокруг тумана: в могучей шубе зелени, под сенью деревьев-гигантов, в белом пару клокочущих гейзеров. И тогда мне хочется, вооружившись кистью и бросив перед собою краски, вновь попытаться удержать и сохранить хоть что– то от неуловимо ускользающей яви.

С того самого дня, осененного серыми кустами жимолости, я впал, как и многие среди людей, в тихое, безвредное помешательство: пытаюсь при помощи некоей сподручной магии остановить то, что остановить никак нельзя. Чтобы позволить себе подобное занятие, приходится от многого в жизни отказываться, оставлять позади годы и годы тревог, неуверенности, и разорванные человеческие привязанности, и великие надежды. В результате же подобного отречения у тебя на руках остаются листы плотной бумаги, где осело немного радужной пыльцы от поверхности пространств, до которых удалось тебе дотянуться влажной метелочкой кисти.

Брат и сестра

1

Мы так долго не виделись, что я перестал уже ощущать в ней сестру. Ко мне кинулась иссохшая женщина, и я ее обнял.

– Как доехал? – И слезы, как всегда, слезы.

– Хорошо.

Я застал ее растрепанную, начинающую седеть, с игрушечным пистолетиком в руке. Два заплаканных племянника молча смотрели на меня, третий подавал свой требовательный голос из дальней комнаты.

– Надолго?

– Не знаю. Как выйдет.

Вечером пришел с работы зять, мы с ним немного выпили, и он уговорил меня назавтра пойти с ним на рыбалку. Я приехал в пятницу, а в субботу с утра хлестал дождь, с залива дул холодный ветер, и непогодь продержалась два дня. В воскресенье зять лежал на диване и читал газеты, изредка порыкивая на шумевших детей, а я лежал в другой комнате на кровати и тоже читал газеты. Сестра суетилась с завтраком, потом с обедом, иногда заходила ко мне и, сидя на краю кровати, молча плакала, затем снова убегала на кухню. У нее были тоненькие руки, мотавшиеся в слишком широких вырезах кофты-безрукавки, я же всегда вспоминал ее пухленькую, белую, веселую.

В понедельник было великолепное солнце, и по всему заливу блистали белые полосы гладкой воды. Я прошел берегом до морского вокзала, на это у меня ушел целый день. Я глядел на темные соринки рыбачьих лодок в глубине залива, на проходящие в открытое море пароходы. Они густо и печально гудели.

На следующий день я никуда не пошел, просидел дома, читал двухтомник Чапека – точно такой же был у меня в Москве. Пришел с работы зять, мы с ним сыграли в шахматы и опять немного выпили. Зять почему-то неспокойно относился к тому, что я художник. Он считал, что художники огулом загребают бешеные деньги, – и я с этим не спорил. Они же, считал зять, сущие бездельники в наши времена, – и с этим я согласился сразу. И тогда зятя прорвало: раз я все понимаю, то зачем полез в художники?

– Славы захотелось? Шикарной жизни? – наседал он на меня.

– Было дело по молодости, – признался я.

– Ну и как, получается? – спрашивал он.

– Да не очень чтобы, – ответил я и поспешно добавил – Но зарабатываю я неплохо.

– Халтурим, значит, понемногу?

– Приходится иногда.

Сестра услышала громкий голос мужа, и ее тревожное лицо появилось за стеклом кухонной двери, я незаметно помахал ей рукой, сестра ушла…

В среду я спросил: что за ключи висят на гвозде у вешалки? Сестра ответила: ключи оставила ее подруга – она с мужем уехала в отпуск и попросила побывать в квартире, когда будут пускать горячую воду. И тут мне пришло в голову: нельзя ли будет там поработать? Сестра удивилась и даже обиделась немного: почему же не дома? Я ответил: мешают дети. Так детей уже через два дня не будет – карантин закончится, она станет отводить их в садик.

– Не сердись! – Я растрепал ей волосы, охватил ладонью ее маленький твердый затылок. – Вот два дня и побуду там, хорошо?

– Ну, пожалуйста, – слабо улыбнулась она.

И в тот же день я вошел в эту чужую однокомнатную квартиру на пятом этаже длинного крупнопанельного дома. Первым делом я раскрыл окно – воздух в запертой квартире отстоялся и был душен. Роскошное обозрение открывалось отсюда, с высоты, – залив Золотой Рог был как на ладони, и русский Сан-Франциско, взбегавший террасами по крутосклонам гористого побережья, тонул в своих дрожащих тенях. Солнце обжигало глаза и слепило, – ярко отражаясь на небе и на воде, обретало в их глубине необыкновенную силу.

Виден был морской вокзал вдали и весь рейд с торчащими мачтами пароходов. Светлый, праздничный лайнер неспешно разворачивался спереди бело-огненного своего следа; сумрачные, неподвижно стояли на якоре два серо-голубых военных корабля. Как козявки по лугу, расползались по бухте рыбачьи лодки.

Крашеный пол комнаты был припорошен пылью, я нашел в ванной тазик и тряпку и протер пол. Свежая пленка желтой краски сразу же засверкала, пошла веселыми бликами, ножки стульев как бы продолжились в полу и стали длиннее. Я расхаживал по квартире и знакомился с хозяевами. Фотографий нигде я не нашел и не мог потому представить, каковы они, но вокруг были вещи, и вещи рассказывали мне, что могли.

Закончив свой безмолвный осмотр, я лег на пол, прохладный и чистый, подложив под голову кипу книжек из серии «Роман-газета». Дивана в комнате не было, стояла лишь одна кровать, аккуратно и изысканно убранная розовым покрывалом. Две подушки, будто надутые воздухом, стояли рядышком на кровати, такие белоснежные, с такими острыми, торчащими углами, что казалось, к ним грешно и пальцем прикоснуться.

Я долго лежал на полу, курил, стряхивая пепел в морскую витую раковину, пытался читать, выдернув из-под головы журнальную книжку «Роман-газеты», и в конце концов уснул. Спалось мне сладко, проснулся я уже в темноте. Город светился тысячами огней, и огненный этот рой будто летел прямо мне в лицо. На темном заливе горели пароходные огни, они повторялись в воде. Не зажигая света, я вышел из квартиры.

Темной асфальтированной дорожкой, что вилась по склону от дома, я сбежал к подножию бугра – там шла освещенная широкая улица. Тротуар в этом месте ломался бетонными ступеньками лестницы. На одной из площадок лестницы девушка, одетая по-деревенски безыскусно, продавала рыбу, разложив ее у ног на клеенке. Почему-то беспокойная, она нервно поправляла платок на голове, убирала под него выбившиеся волосы, и эта девушка показалась мне похожей на мою сестру. Я остановился и стал рассматривать рыбу – то были небольшие, с мелкую селедку, серебристые красноперки, тускло блестевшие под светом уличных ламп. Рядом со мной остановился какой-то малый в белой рубахе с закатанными рукавами, от него несло одеколоном. Я посмотрел на свои часы – было уже около десяти. Дома, наверное, давно уже ждали, мне хотелось есть.

2

Не два дня – я уже десять дней занимал чужую квартиру. Дети давно ходили в сад, сестра и зять с утра уезжали на работу, а я брал ключи и приходил сюда, чтобы смотреть в окно на море или лежать на полу, почитывая «Роман-газету» и куря, или просто расхаживать из угла в угол.

Сначала пробовал я работать – писать акварелью бухту Золотой Рог. Но, промучившись день-два, порвал бумагу, испачканную красками, а краски спрятал подальше. Невозможно было изобразить это неуловимое и непрестанно изменяющееся – то летящее в белизне, синеве и блеске, то подернутое жемчужной мутью дымки, то сплошь серое, непроницаемо-бархатистое – небо над заливом. Мне хотелось смотреть и смотреть – в этом я находил больше радости, чем в работе. Я был подавлен своей художнической беспомощностью и тем, что видимое оказывалось намного значительней, чем вся моя сущность. И вместо того, чтобы терпеливо выписывать этюды, я грезил о каких-то будущих своих картинах, которые окажутся почти равнозначны Жизни.

Иногда я уезжал на троллейбусе в город – побродить, и если возвращался в свой пригород рано, то снова шел на эту гору, где в хорошем ансамбле вздымались оранжевые дома-башни, пробирался к знакомому пятиэтажному корпусу, похожему на прогулочный корабль, взбегал по лестнице на верхний этаж и с миром в душе отмыкал два замка в двери. За дверью встречали меня незримые хозяева, славные, в общем, люди. Хозяин квартиры обитал в кожаной куртке, висевшей на вешалке, – в старой куртке с оборванными концами рукавов. Коричневая кожа куртки покрылась сетью старческих морщин. Хозяин был инженер, но он любил мастерить все своими руками, любил делать вещи. Сверля стену электрической дрелью, выпиливая лобзиком полочку, обрезая трубку из нержавеющей стали – для гардин, он всегда надевал свою кожаную куртку и спортивные синие штаны с пузырями на коленях.

Я входил в ванную помыть руки и там сталкивался с хозяйкой, – в пестром шелковом халате, весело возилась она в рациональной тесноте совмещенного санузла. Я смиренно извинялся за вторжение. Мне стыдно становилось перед ней за грязную мыльную пену, стекавшую с моих рук в раковину. Эта раковина и прочий туалетный фарфор были оттерты и вычищены до такой белизны, что белее я ничего не видывал в жизни. С бесконечным уважением относился я ко всем флаконам, картонным коробочкам, стоявшим на многочисленных полочках, и ни разу не задел ногой цинковый бак для белья.

Вытерев руки о собственное полотенце, я выходил в трехшаговую прихожую, и если поднимал голову, то видел над дверью в комнату две пары лыж, уложенные на решетчатую полку. Точенные из пенопласта бобышки были вставлены между полозьями, добротная тесьма аккуратно обвивала концы нарядных лыжин.

Было их только двое, жильцов этой квартирки, мужчина да женщина, молодожены, – и вовсе не нужен им, знал я, некто третий, чужой и незваный. Но, слава богу, меня никто не гнал отсюда. Я входил в комнату, поскорее отводил глаза от чистой супружеской кровати и растягивался на полу, как виноватая собака. И мне сразу же становилось спокойно. Я сожалел лишь, что нет под руками любимых книг, – ничего, кроме «Роман-газет», хозяева у себя не держали. Глядя на красивую люстру, я предавался праздным размышлениям. Черт возьми, ругался я благодушно, пуская к потолку дым, почему я не могу жить так же, почему не куплю себе такую же люстру и не заведу чайный сервиз? Вот вернусь, мечтал я, в свой коммунальный угол и первым делом покрашу пол в комнате, а на подоконник поставлю вазу с цветами, а в мастерской развешаю старинные гобелены и красивые драпировки.

Я дремал и грезил до сумерек, потом вставал и у раскрытого окна чаевничал. Я брал у хозяйки одну алую чашку, серебряную ложечку и чайник; яблоки, конфеты и булочки я приносил с собой в газетном кульке. Стоя у окна, я уже, как старожил, вполне разбирался в происходящей внизу жизни. Вон со скрежетом и звоном вынеслись из-за угла дома мальчики на самокатах – и впереди, конечно, их кудрявый атаман в шортах. А вот я вздрогнул – прошли знакомые девочки-близнецы. Обе полные, до мелочей одинаково одетые, они идут по дороге, взявшись за руки, опустив глаза и ни на кого не глядя. Они идут плечом к плечу, мелькают ноги в белых гольфах, пара пепельных кос мечется за спинами. При виде девочек я всегда вздрагивал и давился чаем. В их упоенной полуулыбке и в глазах, опущенных долу, а главное – в их совершенной одинаковости мне чудилось что-то неестественное.

Отдуваясь сквозь вытянутые губы, взбирался на гору тучный инвалид с палкой. Навстречу ему очень медленно, покачивая бедрами, шла девушка в голубом свитере и розовой юбке. Руки она держала в карманах юбки спереди. Из-за горы наваленного щебня к ней выходил здоровенный курсант мореходного училища, и они тихо уходили по спуску вниз.

Скоро выйдет из дома худенькая старушка с прямой спиной, с пушистыми седыми волосами, трогательно похожая на девочку-первоклассницу. Она присядет с краю на скамейку, вкопанную в землю возле грубо сколоченного стола, сядет отдельно от остальных старух, уже громко галдящих о чем-то своем.

И пройдут другие люди, и все они покажутся мне знакомыми. И я буду смотреть на них, коротая вечер в одиночестве, попивая остывший чай, лишь изредка бросая благодушный взгляд в глубь залива, где в это время день покойно умирает и переходит в ночь.

И так не захочется мне уходить отсюда и возвращаться к сестре, терпеть зятя с его непонятной враждебностью ко мне, безответно выслушивать жалобы сестры – отчаянный ее шепот в полутьме кухни! И все же я пойду, пройду в темноте привычный путь через тихие кварталы и встречу однажды женщину с двумя набитыми хозяйственными сумками, предложу ей свою помощь, и она сначала испугается меня, а потом отдаст одну сумку. Я провожу ее до самого дома, мы будем весело болтать по дороге, и вдруг совершенно неожиданно, торопясь, я стану рассказывать ей о себе, а после останусь один и буду смотреть, как она уходит, уходит, чтобы никогда больше не встретиться мне. Она пройдет круг света под одиноким фонарем и исчезнет во тьме, я же буду еще долго стоять на месте, раздумывая: в какую сторону теперь идти?

Но в эту последнюю субботу я вошел к моим милым друзьям и вдруг почувствовал, что все должно кончиться. Квартира провоняла моим табачищем, я разбил алую чашку хозяйки. Да и сколько мог еще испытывать терпение этих людей я, незваный гость? Я смотрел в окно на город, на залив – по нему гнал ветер широкие полосы ряби, небо перечеркивали длинные фиолетовые тучи, – смотрел на все это безмерное обилие красоты и думал: это не мое, пора уже уходить отсюда. И до слезной боли захотелось мне остаться насовсем, жить в этой квартире, парящей над одним из прекраснейших морских заливов мира. И чтобы так же опрятно и уютно было у меня в душе, чтобы на моем столе стояла круглая ваза из тонкого сиреневого стекла, полная огненных кленовых листьев.

Я лег на пол, на обычное свое место, но лежать было неудобно – болело все тело, давали знать о себе дни, что провел я, валяясь на твердых досках. Я поднялся, походил немного из угла в угол, томясь, а затем прикрыл окно и ушел.

Я прошел к станции, сел в электричку и вылез на ка– кой-то остановке. Через парк я прошел на пляж, на берег Амурского залива, и там, к своему удивлению, увидел много обнаженных людей. А стоял уже сентябрь, и ветер дул неприятный, по-осеннему холодный. Вода в заливе была бутылочного цвета, дальний гористый берег – синий. Две-три головы темнели недалеко от берега, плыла прогулочная лодка с мужчиной и женщиной.

Я ходил вдоль воды и собирал причудливые сморщенные раковины, собирал и выкидывал их. Я не знал, зачем это делаю, зачем приехал сюда и хожу здесь, ничего не знал об окружающих людях, находящих приятным ходить нагишом в такой холод и купаться; не знал, как называется поселок на дальнем берегу залива.

Щетинистый дядя с метелкой и совком в руках тащился с обиженным ворчанием через пляж, неуклюже и старательно выбирая из песка окурки и бумагу от мороженого. Вываливая всю эту дрянь в каменную беленую урну, он громко матерно бранился. И я гадал: кто он, этот человек? Я пристально смотрел на него. Я приехал из города, где было около семи миллионов людей – семь миллионов вопросов, на которые трудно дать точный ответ.

Грустно было на этом пляже, так грустно, что я решил забыть этот день и никогда не вспоминать о нем, как забыл тысячи других дней.

з

В воскресенье я поругался с зятем. О рыбалке больше не упоминалось; домой я возвращался поздно, когда он ложился уже спать, так что до сего дня все обходилось мирно. Но в воскресенье мы все-таки сцепились.

Я возился с тремя своими племянниками, когда зять вошел к нам в комнату. Он прогнал детей и уселся на кровать. Мы с ним уже немного выпили, и полный зять дышал тяжело, смотрел сумрачно. Я сидел на детском стульчике.

– Так когда у тебя отпуск кончается? – спросил зять.

Я ответил, что отпусков у меня не бывает, потому как нигде на службе не состою.

– Хорошо тебе живется, – сказал зять.

– Неплохо, – согласился я.

И тут, совершенно неожиданно, мы начали ругаться. Мы орали, некрасиво вытягивая шеи, не слушая друг друга. Я вскочил со стульчика и чуть не ударил зятя кулаком, а он хватался за сердце, мял рукою дряблую грудь под майкой и выкатывал на меня кровавые, влажные глаза. Он обзывал меня тунеядцем, рвачом, бездельником, а я его – чиновником, скотиной и бог знает как еще. Мы тряслись от взаимной ненависти.

После я опомнился, выбежал в прихожую и стал обуваться. Рядом с моими башмаками лежали босоножки сестры, старомодные, стоптанные, несчастные. Сестра кинулась ко мне, вцепилась в рукав.

– Что? – шептала она, жалобно глядя на меня, уже плача. – Что?!

Я осторожно отвел ее руки от себя и вышел за дверь.

На троллейбусе я проехал до самого конца и оказался у морского вокзала. Я вошел в зал ожидания, купил в буфете сигарет и затем прошел на пристань – потолкаться в толпе.

В сотне метров от берега медленно двигался пароход, громоздкий, с облупившейся краской на борту. Я решил было, что он причаливает, но увидел заплаканную старуху в зеленом платье, махавшую платочком, и понял, что пароход уходит, уплывает куда-то.

Под стеной вокзала разместились отдельной своей толпой солдаты. Крепкая смесь пота, табака и кожи – запах грубой мужской жизни наполнял теплый воздух вокруг солдат, и я прошел мимо них, ощущая на себе их светлые и темные, с блеском, веселые и равнодушные глаза.

У вокзала я сел в трамвай и проехал опять до конца. Там, на трамвайном кругу, стояли синие ларьки, и возле них толпилось немного людей. Бухта и оттуда была видна – через купы зеленых еще садов, сквозь переплетения темных проводов электролинии. Уходящий пароход все еще почему-то не мог выйти из залива, издали судно казалось стройным, ладным.

Мне захотелось есть, и я купил в ларьке два жареных пирожка. С пирожками в руке пошел я вперед и вскоре вышел на странное место. Я оказался будто бы на набережной, только за каменным парапетом воды не было, внизу проходила железная дорога. Сверкающие рельсы уходили в обе стороны по дну сухого бетонного русла.

Подо мною, рядом с рельсами, жирно блестела мазутная лужа. Я бросил в лужу надкушенный пирожок, – один я съел, но со вторым справиться не смог, начинка оказалась с душком. Я стоял, оглядываясь по сторонам, не решив, идти ли дальше.

В сухом, блеклом небе махал белыми крыльями голубь. Я не ощущал в себе, вовсе не представлял ту бодрость, с которой устремлялся он вперед в скольжение. Мне вспомнились мои картины, их горестная беспомощность, мое одиночество перед ними и с ними. Чугунная печаль сковала меня. Вдруг голубь плавно развернулся в воздухе, скользнул вниз и опустился недалеко на каменный парапет. Ярким глазом уставился на меня всего на мгновение, а затем, беспокойно выгибая шею, стал смотреть вниз, на лужу.

И я сказал ему:

– Что ты смотришь туда, глупая птица? Тебе хочется достать пирожок? Не смей этого делать, несчастный, там мазутная лужа, ты испачкаешь свои белые пёрышки. Лети, голубок, по синему небу, там твоя стихия. А еду для себя поищи в другом месте. Я знаю, ты всегда голодный, тебе приходится рыться в помойках, но ты белый и красивый, и в этом твоя истинная суть. Так что лети прочь от этой лужи, лети, мой прекрасный.

Голубь послушался меня и улетел.

Ничто кругом не изменилось. Все так же холодно, словно жала изогнутых сабель, блестели рельсы. Пароход все еще не мог выйти из бухты, сейчас он виднелся сбоку бетонного столба, несущего провод высокого напряжения. Пирожок желтел в черной луже.