Текст книги "Будем кроткими как дети (сборник)"
Автор книги: Анатолий Ким
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)
Пришел столяр Цой, сильно сдавший за эти годы. Разговаривая неторопливо о том о сем, он вдруг не выдержал, отвернулся в сторону и, прижав рукав праздничного пиджака к глазам, заплакал. Он вспомнил, что чуть не загубил жизнь ^того великого человека. «Не было вам счастья, что порочились с моей жалкой семьей, нет, не принесла вам Мёко счастья», – плакал старик. «Оставьте это, отец, – строго возразил ему Ри Гичен. – Если бы не Мёко, вряд ли мне удалось бы выучиться…» И старик был бесконечно благодарен зятю за эти слова, хотя и ясно было, что они сказаны ради доброй минуты.
Целый день в дом шли гости – родня, соседи, бывшие его товарищи по школе, теперь отцы многодетных семей. Всем хотелось увидеть человека из Москвы, первого выходца из нашего городка, которому выпала судьба учиться в столичном университете и стать атомным физиком или кем там…
А поздно вечером, когда последние из гостей разошлись по домам, мать уложила внука и приготовила сыну постель в углу комнаты, на старенькой пружинной кровати, о существовании которой Ри Гичен давно уже успел позабыть. Но, подойдя к ней, он вспомнил все, и теснота низкой, убогой комнатенки, целый день невольно угнетавшая его, разомкнулась вокруг, и он в один миг вновь пережил все счастье и несчастье тех далеких ночей, когда он с мучительной страстью любил свою бедную жену. И после готов был ее возненавидеть, эту губительную для себя любовь. Он вспомнил легкую занавесь тьмы над горящим лицом, робкое, теплое дыхание Мёко, дрожавшее от полноты безмолвного, покорного счастья.
Раздевшись, Ри Гичен улегся в постель и потушил свет настольной лампы, при которой когда-то самостоятельно разбирал начала высшей математики.
Но в эту ночь ему не суждено было уснуть.
Каким-то особенным запахом, горьким и пронзительным, вдруг повеяло на него, и этот запах не давал ему покоя. Он ворочался, принюхивался к постели, зажигал настольную лампу и, сидя на кровати, оглядывался вокруг, пытаясь определить, откуда же запах.
И тут за спинкой кровати увидел он висевшую на гвозде кофточку жены. То была заношенная, бесцветно– серая от частой стирки, крошечная кофточка без пуговиц, рукава все еще были слегка подвернуты.
Он снял с гвоздя эту жалкую кофточку и, закрыв глаза, долго держал ее перед собою… Так вот что остается после человека в мире физических тел. Высокие монументы на площадях, слава полководцев и вождей, великая формула Эйнштейна… И горький запах человеческой неутоленности, безвестно витающий над прахом долин… Только глупец может отделить гремящее торжество вечных дел от тихой погибельности безвестных душ, единое от частного. Ничто от Всего, Человека от Человечества. Но почему так горек запах?.. Но ведь была же Мёко, была! А теперь пропусти сквозь пальцы хоть все вещество Вселенной горсть за горстью – нет ее!
Ри Гичену хотелось сейчас заплакать, мучительно хотелось, но этого ему, счастливцу на этой земле, не было дано. Он бросил кофточку на кровать и, поднявшись, вновь оделся.
Рано утром – рассвет еще чуть просветлил небо над крышами – старуха, мать Гичена, перебудила всех соседей. Таща за руку хныкавшего, зевавшего внука, она бегала от дома к дому, стучала в окна и всем рассказывала об исчезновении сына. Ночью старухе почудилось, что сын разговаривает с умершей невесткой, голос ее поманил с улицы: «Гичен, идите сюда!», на что сын ответил: «Иду!» И вот наутро постель его оказалась пуста.
Его нашли на берегу моря, возле старых барж. Весь мокрый, в налипшем песке, он лежал лицом вниз под боком дырявого кунгаса. Когда его растолкали, он не мог объяснить, каким образом очутился на этом месте.
Через неделю Ри Гичен с матерью и сыном уехал из города на материк, – должно быть, навсегда.
А вскоре настал день поминовения, и в полночь в доме столяра Цоя собрались мы все, любившие Мёко; на столик выставили поминальную табличку. Утром старый столяр и сестра Гичена пошли на кладбище – просить прощения у Мёко и помолиться перед ее могилой о счастье всех живущих.
На кусте шиповника Мёко, посаженном ее отцом, ягоды налились звонкой огненной краснотой, и маленькая птичка, весело потряхивая хвостом, сидела на колючей ветке, щипала сладкую ягоду.
Рассказы отца
Сыновний судТретьего дня зашла женщина в соседний двор и подошла к другой женщине. Та мыла рис в большой медной миске.
– Ой, сестрица, ничего-то вы не знаете, ничего! – сказала пришедшая.
– Чего это я не знаю? – спросила хозяйка, вороша мокрой рукой рис.
– Ничего не знаете, ох, ничего! – снова затянула гостья и вдруг заплакала.
– Да что это я такое должна знать? И чего это вы плачете? – в сердцах проговорила хозяйка и, отвернувшись, стала сливать в лохань белые рисовые помои. Затем налила в миску свежей воды и снова стала ворошить рис – на второй промыв. Говорить сама не хотела – недолюбливала она соседку, которая называлась ее сестрой. Их мужья были из одной многочисленной фратрии побратимов.
А та плакала, плакала, некрасиво сморщившись, зажимая пальцами нос. Но, так и не объяснив толком, чего же кто не знает, и уж никак не объяснив своих слез, соседка удалилась.
А через день она сбежала из дома, уехала на пароходе по Амуру, забрав грудную дочь и прихватив швейную машинку. Что сбежала, об этом не сразу догадались в селе. Ну, уехала и уехала, мало ли куда. Машинку взяла – надо, знать, кому-то что-то шить.
Правда, мальчонка ее Мансам увидел завязанную в
узел тяжелую машинку и заподозрил неладное сразу. Когда мать, торопливо попрощавшись с ним на пристани, подхватила узел и села на пароход, мальчик вдруг разрыдался и взбежал за нею по сходням. Он догнал мать и уцепился за одеяло, которым был привязан ребенок к ее спине. Женщина обернулась и, не спрашивая ни о чем, тоже заплакала. Это еще более испугало мальчика, 1 и он не хотел отстать от нее. Но она погладила сына по голове и сказала:
– Иди домой, Мансам. Смотри за сестрой. Сестра, знаешь, с огнем балуется. Как бы дом не подожгла!
– А почему вы плачете? – спросил тогда сын.
– Потому что жалко тебя. Не могу взять с собою. Сестру твою нельзя оставлять одну. Иди, мальчик!
И тогда Мансам, всхлипывая, отцепился от матери и вернулся на берег. Пароход ушел, и с тех пор он не видел матери много лет.
Его отец обычно надолго уходил в лес. Земли у него было мало, и на прокорм он зарабатывал отхожей лесной работой. Молчаливый пожилой человек, отец Мансама был старше жены на семнадцать лет.
С некоторых пор у него в доме жил пришлый человек по имени Пя Гир, по прозвищу Бык. Не крестьянин, не рабочий, бессемейный переселенец из Кореи, он остановился в доме лесоруба, чтобы, как говорится, «колоть хозяйке дрова». По-другому – просто постояльцем, квартирантом. Ибо никогда Бык Пя не колол дров, – угрюмый, здоровенный мужик, он все свободное от случайной работы время валялся в пристройке и смотрел в потолок. И вскоре тайно сжился с хозяйкой. Чем он прельстился – непонятно. Хозяйку когда-то крестил русский поп, нарек Василисой, но ни законов, ни молитв христианских она не знала. Известна была сварливым нравом. Лицом была серая, незаметная, словно картошка, взятая наугад из мешка. Лет ей было за тридцать. Сыну около четырнадцати, дочке следующей двенадцать.
Послали в лес за хозяином. Вернулся тот и как сел во дворе под деревом, так и просидел безмолвно до темноты, в дом не входя. А потом принялся хозяйствовать. Кашу примется для детей варить, да все сожжет. Глядит в огонь, не шелохнется. Дети с ним за неделю запустились, хватали куски у соседей, а отец словно ничего не замечал.
И тут пришла весть из Хабаровска. Видели их там вместе, Быка Пя и Василису. Тогда засобирался лесоруб.
Пошел к соседке, той, к которой жена его приходила плакать накануне своего побега.
– Зачем вам она, брат? – спросила женщина.
– Не мне. Детям мать нужна, – кротко отвечал лесоруб.
– Бросьте. Найдите другую жену.
– Нельзя…
И он уехал, оставив детей на попечение соседей, и больше не вернулся домой.
2
В Хабаровске впервые паровоз увидел. Как заметил, что надвигается на него черная громада, так бегом кинулся прочь. А рельсы шли далеко в стороне от него.
Увидел прилично одетого корейца и поплелся за ним. Тот долго шел, заложив руки за спину, косился на него, потом остановился и спросил сердито:
– Чего вам надо от меня, земляк? Сладкую конфетку, что ли?
– Я не ребенок, – смущенно ответил лесоруб. – Я ищу жену в бараках для корейцев. Не знаете ли случайно, где это?
– А письмо она написала вам? – спросил человек. – Адрес дала?
– Нет, – потупился лесоруб. – Меня Шином зовут. Шин Матвей я. Моя жена сбежала с квартирантом, двоих детей оставила. Я ищу ее, хочу домой вернуть.
– Вот как? – сказал незнакомец и внимательно посмотрел на лесоруба. – Ладно, пойдемте. Знаю, кажется, эти бараки. Далеко это отсюда будет.
И он повел Шина по длинной широкой улице. Вышли на главный проспект, там была толпа, все шли куда-то, громадные лошади тащили громадные возы на резиновых колесах. Лесоруб ухватился за штаны провожатого, да так и не отпускал, пока не миновали шумное место. Успел заметить в сутолоке, как стояли на углу, задрав в восхищении головы, нанайцы семьей – сам отец, старая жена с трубкой во рту да двое мальчат с большими румяными скулами. Лесоруб оглянулся на них и подумал: «Совсем как я, города еще не видали».
Долго еще шли какими-то переулками, улицами, вверх и вниз, и наконец провожатый сказал:
– Вот они, кажись, эти бараки.
И показал на три длинных дома, стоявших отдельно на
горе. Лесоруб поймал и стиснул руку провожатого:
– О, спасибо, спасибо!
– Ладно, чего там… Благополучно возвращайтесь домой.
И, сказав это, незнакомец отвернулся и пошел прочь.
Матвей Шин направился к баракам.
Там сказали ему, что Василиса и Пя Гир проживают здесь, но ушли на работу – строить какой-то народный завод. Вечером будут. Лесоруб ушел за бараки и сел там под дерево на траву. После бессонной ночи его сморило. Голова то и дело сама никла к коленям. Наконец не выдержал, лег на бок, прикрыл глаза рукою и забылся тяжелым сном.
Проснулся вечером, в синей мгле, вскочил и пошел. В большой комнате, где было еще две семьи, Василиса и Бык сидели в углу за отдельным столиком и уплетали рисовую кашу. Увидев Шина, оба перестали жевать.
– Как ты узнал и зачем явился сюда? – промолвила наконец женщина.
– Где ребенок? – спросил лесоруб.
– Вот он, где же еще, – ответила Василиса и показала – за ее спиною у стены спала на одеяле дочь.
Матвей Шин долго смотрел на девочку, потом отвернулся. Слезы побежали из глаз, он нагнулся и вытер подолом рубахи лицо. От теплого риса шел вкусный пар. «А я уже два дня не ел, словно бездомная собака», – подумал лесоруб. И от обиды он снова чуть не заплакал. Но откашлялся, справился с собою и сказал:
– Там еще двое ждут, Василиса. Вернись домой.
– Когда ты сдохнешь, тогда только и вернусь, наверное, – с яростью ответила жена.
– Хорошо, я повешусь в лесу, – согласился Шин. – Без матери им все равно хуже, чем без отца. Идем.
– А без этого человека мне нет жизни, Матвей, – сказала Василиса, показывая палочкою для еды на Быка Пя.
Тот сидел, уставясь в стол, нахмурившись, и тяжко сопел. На лбу, под волосами, и на широком носу его выступил крупный пот. Матвей Шин покосился на него. Постоял в молчании – и вдруг повалился на колени и поклонился ему.
– Человек, я тебя не обижал, – сказал лесоруб, упираясь ладонями в пол. – Я не хочу тебе мстить. Но ты сам подумай о детях, у которых ты отнял мать. Ты найдешь себе еще много женщин, а эту отпусти.
– Нет! – закричала Василиса, как загнанная волчица оглядываясь на соседей по комнате. Те примолкли и слушали. – Не вернусь! Я уже прилипла к нему, и меня не отлепить никак! Ничего не поделаешь тут, Матвей. Уходи отсюда!
– Ладно, я посмотрю, – ответил Матвей и поднялся.
– Что собираешься делать? – с тревогой спросила Василиса.
– Останусь жить возле вас.
3
Утром он пошел на ту же стройку, и его взяли. Поставили не кирпичи на козах таскать, как новичка, а к штукатурам – заводить раствор. Мастер-штукатур попался тоже пожилой человек, Власов. У него было два ученика, губастые, веселые. Парнишки-фезеушники. Власов поучал их и говорил:
– Чего теркой водите, как «Вдоль по Питерской…»? Води теркой так: «Ах вы, сени, мои сени…»! – И показывал.
Ученики покатывались со смеху. Власов же, лысый, бритый, важный, сердился на них:
– Ах вы шпанята! Не понимаете, какое счастье вам привалило. На стройке нет никому слаще жизни! Ко– зоношу возьми – ноги у него дугами, мотней до полу достает. Каменщика – нос у него на морозе, а уши на ветру. А штукатур всегда в тепле, как в шатре. Потому как на морозну стенку грунт не ложится. Лябастр любит сухую подкладку! А ты как думаешь, Шина? – обращался он к Матвею.
Тот, никогда не державший совковой лопаты, плохо с нею управлялся. Не ворочалась она как следует. И старик мастер подбодрял его:
– Твое дело, Матвей, простое. Бери больше и кидай дальше! Руку в раствор не суй, известка жжется.
Матвей Шин постепенно привыкал к работе, но душа его была далеко. И, глядя на такого работника, Власов терял терпение:
– Ты, брат Шина, на песок не гляди так-то. Ты на него, брат, с лопатой кидайся, как на тигру!
Однажды через пустой оконный проем Матвей Шин увидел, как Василиса направляется в детские ясли, чтобы покормить ребенка. Пока матери работали, дети были в яслях тут же, на стройке.
Матвей подозвал мастера и показал:
– Вот моя мадам.
– Ну, – ответил Власов. – Так чего же она?
– С другим живи. Дети дома. Два.
– Стерва, значит, – возмутился мастер.
– Теперь я здесь живи. Смотри.
– Зачем? Хочешь ее чик-чирик? – И двумя пальцами, словно раскрытой бритвой, провел по горлу.
– Нельзя, – ответил Матвей.
– То-то и оно, брат, что нельзя, – согласился Власов. – У меня, брат, тоже такая была. Выгнал! После германской из плена пришел, а она с каким-то попом спуталась. Я, значит, там на барона ишачил, а она батюшковы кальсоны стирала. Так-то вот…
Каждое утро с толпою работников Василиса и Пя Гир вместе отправлялись на работу. Но однажды Матвей Шин не увидел их. Он приотстал от толпы, стал ждать, но они не появлялись на дороге. И тогда он крадучись отправился назад. И увидел: с узлами в руках, они вышли из барака и направились вниз, к городу. За спиною Василисы был привязан ребенок.
Матвей Шин забежал в свой барак, быстро вынул из– под матраца бумаги и деньги, сунул за пазуху и кинулся догонять. Таясь, крался за ними до самого вокзала. И там, пока они брали билеты, Матвей мучился, прячась среди народа. Что делать? Ведь уедут, отмахнутся. А куда поедут? Когда они стали пробираться к поезду, он пошел за ними.
Скрылись в вагоне. Он выждал, затем побежал к соседнему вагону. Проводник остановил, попер его назад, но он со слезами на глазах посмотрел на него и попутно сунул в руку денег. Тот посмотрел на человека, на деньги в своей руке и соступил на тамбурную лесенку: мол, я не видел тебя. Матвей Шин остался у входа, не решаясь глубоко заходить в вагон. Поезд вскоре дернулся так, что Матвей чуть не упал. Ему показалось, что будет сейчас беда. Но проводник стоял на своем месте спокойно, подняв флажок, словно свечу. За его головою и флажком медленно проплывала кирпичная стена.
Не скоро решился Матвей пройти в соседний вагон. Там ведь был свой кондуктор, а деньги, почти все, он отдал первому. Как быть? Хорошо, что проводник сам подошел к нему и спросил, куда он едет. Матвей не мог сказать – куда, но хватило смелости попросить того, чтобы перевел в соседний вагон – там, мол, жена. Усатый красивый парень, проводник, с удивлением посмотрел на Матвея, ничего не понимая, однако взял его за руку, словно ребенка, и повел.
Так он перебрался наконец в нужный ему вагон. Наивный человек! На что надеясь, тратил он столько усилий, преодолевая трудности непонятного ему мира? Да и зачем, зачем он вился, словно мошка вокруг костра, возде этих двух нечестивцев? Ах, да черт с ними, пусть бы укатили одни к своему жалкому счастью, и тогда не было бы этой печальной истории, в которой, как в маленьком зеркале, отразится столько темных пятен неразгаданных тайн. Но и сам Матвей Шин был, наверное, не без тьмы в душе. Или он любил Василису? Или обиды не мог простить, небывалого вероломства? Словно не в себе был человек. Даже не удосужился узнать, куда идет поезд.
И вот он снова увидел их. Ребенок спал на вагонной полке, мужчина пил водку, а женщина, подперев рукою голову, смотрела в вагонное окно. Заметив подошедшего к ним Матвея, они замерли, потом переглянулись меж собой. Перед красным и потным Быком была разложена на газете еда, стояла водка в бутылке. Видимо, Бык Пя предвкушал счастливую жизнь на свободе и уже починал ее с ходу. Там, где они ехали, народу лишнего не было, и это придало смелости Матвею Шину. Он сел на лавку и сказал:
– Поезд еще недалеко ушел, Василиса. А вы, я вижу, далеко ехать собрались.
– Да, очень далеко! – ответила Василиса. – Туда, где нас никто не знает.
– Опомнись. Давай сойдем на следующей станции.
– Нет, постылый ты человек! Меня теперь только по кровавым кусочкам можно выщипать отсюда. А ты – сколько еще будешь летать за мною, нечистый дух?
– У нас трое детей, Василиса.
– Да меня тошнит от одного твоего вида, пойми! Как это я могла целых пятнадцать лет терпеть? – зло удивлялась женщина.
– Ладно, дядя Матвей, давай-ка выпьем! – обратился к Шину его бывший квартирант.
– Жена, – сказал Шин, – ты хочешь обрушить дом, который сама строила.
– Не жена больше! И дом уже рухнул! И оставь меня в покое, я брезгую тобой! Сказано тебе: я прилипла к этому человеку, теперь он мой муж.
– Ну, так выпьем, дядя! – заорал вдруг Бык Пя, произносивший слова только во хмелю.
Что было дальше – то темнота теней, и перестук колес, и недоступность тайн, носимых человеком в душе. Казалось бы, правду трудно скрыть в нашем мире. Но бывает так, что сам человек, носитель правды, навсегда скрывается в темноте.
4
Совет приамурского села получил бумагу. Сообщали власти далекого района, что возле станции Г. обнаружен мертвый человек со справкой в кармане и с деньгами. По справке выяснилось, что он бывший житель вашего села, но не знаем, на чье имя перевести заприходованные деньги, столько-то рублей, сообщала бумага. Похоронен гражданин Матвей Шин на кладбище вблизи станции Г. По всей вероятности, он выпал из проходившего мимо скорого поезда Хабаровск – Ташкент и погиб в результате пролома затылочной кости.
Эту бумагу скрепя сердце показали осиротевшему Ман– саму. Мальчик ходил в русскую школу и потому смог сам внимательно разобрать письмо. Он пожелал немедленно съездить на эту далекую станцию, чтобы увидеть могилу отца. И никто не стал его отговаривать. Побратимы отца собрали денег на дорогу, отвезли мальчика в Хабаровск и посадили там на поезд.
Мансама никто не встречал на станции Г. Он сам подошел к дежурному по станции, рассказал о себе, спросил, где кладбище. Тот подробно все объяснил – и как пройти, и как могилу отыскать. Потом пригласил мальчика переночевать к себе, потому что обратный поезд будет только к утру.
– Спросишь, где живет Царенко, тебе всякий покажет, – сказал дежурный, толстый седой человек в форменной фуражке.
Мансам благодарно кивнул ему и отправился. Вскоре он достиг кладбища и без труда нашел свежий холмик земли. Глиняный бугор был кое-где прихвачен молодым одуванчиком. Кусок отпиленной доски был пригвожден к вбитому колу, служа надгробием. На нем сохранились еще лиловые следы размытых букв, написанных чернилами. «Неизвестная душа, – сообщал тот, кто смастерил это надгробие, – мир праху твоему». Мансам присел к холмику и, перебирая в руках могильную землю, предался скорби.
К вечеру он все еще был на кладбище, лежал под березой и смотрел в небо. Вдруг вышел из-за куста и подошел к нему цыганский паренек, на вид одного с ним возраста. Был цыганенок босой, в болтавшейся навыпуск грязной рубахе. С круглыми смуглыми щеками, на голове картуз, прижимавший ко лбу темные тугие кудри.
– Ну, чего ты? – молвил он, глядя на привставшего с земли мальчика. – Боишься?
– Нет, – ответил Мансам.
– Стыкаться будем на кулаках? – мужественно спросил цыган.
– Не знаю.
– Ты корейчонок, что ли? Батька с маткой здесь живут? Хочешь, спляшу тебе на пузе и на голове? – стал он задавать вопросы, не дожидаясь ответов на них.
– Мой отец вон там лежит. А мать убежала с другим, – спокойно ответил Мансам.
– Эх ты-и! – только и нашелся что сказать цыган и, повернув яркие черные глаза, испуганно уставился в сторону кладбища. – А не видал ты, малай, жеребца? – спросил он после. – У него туточка написано: «Шэ Вэ», – хлопнул он себя по бедру. – Гнедой весь.
– Видел, – сказал Мансам. – Вон туда ушел. – И махнул в сторону видневшегося вдали речного лога.
– Ну, побегу шукать. Доброго здоровья! – И цыган стащил картуз и поклонился, словно артист.
Когда удалился цыганский парень, Мансам услышал, как кричит кукушка в лесу. От ее слез, ясно различимых в одиноком крике, мальчику стало невмоготу. Она была такая же сирота и брошенный ребенок, как и он. И, желая посмотреть на родственную птицу вблизи, Мансам поднялся и пошел на ее голос. Он крался под березами, раскидистыми дубами, тихо обходил круглые шатры лещины – продвигался вперед только тогда, когда кукушка кричала, не хотел спугнуть ее. И крик ее раздавался все ближе и ближе. И наконец совсем близко, над самой головою. Стоя под большим дубом, Мансам прострелил взглядом сквозь пустоты меж ветвями и увидел птицу.
Дышал вечерний смуглый свет на вершинной зелени дуба. Ветки его казались кое-где бронзовыми. Мансам стоял, подняв голову. В руке он держал узелок. И вот же что странно! Крик кукушки вблизи был хриплым, почти грубым. Она сидела на сухой ветке, обратив полосатую грудь в сторону заката. Повернув голову набок, она уставляла круглый глупый глаз на солнце. Затем надувала зоб, долго хрипела, прежде чем гулко и бесчувственно прокуковать. Значит, грусть кукушкина только чудится нам! Это мы, мы сами грустим, слыша ее крик сквозь прозрачный воздух полей! Это наша печаль ложится тлеющей позолотой поверх тихой вечерней зелени леса.
Мансам затемно вернулся на станцию. Он помнил приглашение дежурного по станции, который так задушевно разговаривал с ним, но постеснялся идти в чужой дом. В узелке была еда, он не был голоден. А спать решил он на деревянном диване в вокзале.
Возле белой, смутной в сумерках станции было тихо. За палисадной оградой под деревом горел маленький костер. Две фигуры виднелись там. Сидела цыганка на своих раздутых юбках. Рядом цыган в шляпе что-то ел из миски, прижимая ее к груди. На костре стоял черный таганок.
Откуда-то сбоку ухнул и выпрыгнул на Мансама знакомый парнишка-цыган, рассмеялся.
– Ты почему туточки? – спросил он.
– Спать буду. Я не здесь живу. Утром на поезде поеду.
– Айда с нами кулеш есть.
– Не хочу, – отказался Мансам.
– Айда! Вкусный кулеш…
Потом парнишка убежал, перемахнув с разбегу через палисадник. Мелькнуло под рубахой голое тело темнее рубахи. Возле костра он о чем-то заговорил с женщиной, и та сердитым голосом отвечала. Забубнил что-то взрослый цыган. Опять заговорил, волнуясь и сердясь, мальчишка. И вдруг он снова появился – так же перемахнул через ограду и подбежал к Мансаму. В руке держал мясную кость, над которой шел пар.
– На, рубай! – передал он кость Мансаму, улыбнувшись с щедрым видом, вытер руку о рубаху и умчался назад.
Мансам зашел в пассажирский зал ожидания. Там ни души не было. Он устроился на широкую диванную лавку и принялся за вкусную баранину. Вскоре за окном прогрохотал, сотрясая землю, длинный, тяжелый поезд. Мансам сидел и думал о цыганском парнишке, которого никогда не забудет.
5
Вернувшись домой, Мансам хотел пойти в батраки и сам воспитывать сестру. Но взрослые из побратимов покойного отца решили по-другому. Мальчику велено было доучиваться, кончать школу, а жить перейти к соседке. Сестру же его определили к двум престарелым бобылям Ляну и Муну, – которые жили совместно в одной избе.
Обоим старикам было уже за шестьдесят. Оба всю жизнь прошатались в батраках. Так и не женились и под старость купили на двоих домик, соединив свои капиталы.
Когда Мансам привел к ним сестру, старики выбежали навстречу, отпихивая друг друга в дверях. Первым подбежал Лян – хилый, узкобородый, маленький, но шустрый, быстрый, ласковый. Он подхватил узел с вещами и закружился, запел:
– Дочка наша пришла! Мы будем кормить ее белой рисовой кашей, а она нам будет рубахи шить!
Подбежал и огромный старик Мун с бородою густой и бурой, словно медвежья шерсть. По старинной моде он не стриг волос и носил их в виде пучка на макушке.
– Как здоровье твое, Мансам? – спросил он у мальчика, словно у взрослого.
– Здоровье хорошее, – ответил мальчик. – А у вас?
– Какие там гроши! – загремел старик и отмахнулся. – Сынок! Не в грошах счастье.
Старик Мун был глух, как тетерев. Улыбаясь, он склонился к девочке и погладил ее по голове.
– Ты будешь нашей дочкой, а? – загудел он. – Заходи, заходи в дом, будь хозяйкой!
И он взял девочку за руку, повел к дому.
Мансам уходил оглядываясь. Из трубы избушки вдруг повалил дым. Видно, старик Лян принялся стряпать праздничный обед.
Старик Лян был у них за хозяйку. С тех пор как у бобылей заимелся собственный дом, дому нужна стала хозяйка, и на место ее приспособился старик Лян. Он кашеварил, солил редьку, мыл полы и ставил заплаты на одежду My на. А старик Мун дома бил баклуши – плел лапти, резал табак или храпел у себя за печкой. Зато слабосильный Лян больше не ходил на поле, серпа и мотыги не держал в руках. От домашней жизни хилый Лян располнел, и на щеках его выперли сморщенные пампушки. Лысина его стала белой и гладкой.
Прошло два года, как появился у них приемный ребенок. Теперь девочке стало четырнадцать лет, и глухой богатырь Мун уже больше не таскал ее на закорках по двору, словно маленькую. Такие шутки отошли, девка стала большая, полная.
За эти годы Мансам окончил школу и к зиме собирался подаваться в батраки – наняться к какому-нибудь середняку крестьянину. Сестру свою он навещал часто, но каждый раз уходил теперь от нее хмурый, беспокойный. Она никак не хотела учиться. Жила у стариков в лени, баловстве, только и знала, что жевать сахарные тянучки.
Однажды Мансам пришел к бобылям и удивился тишине, стоявшей в доме. Дверь была приоткрыта. Он вошел и увидел, что сестра стоит в углу, расстегнув кофточку, и прижимает к груди пушистого котенка. Она подняла голову, и лицо ее показалось брату новым, незнакомым. Почему-то испугался он и сердито приказал:
– Закрой грудь, бестолковщина.
Сестра выпустила котенка и медленно, словно нехотя, застегнулась.
– Ты зачем балуешься с кошкой? – строго спросил брат.
– Нельзя, что ли, с кошкой поиграть, – огрызнулась девочка.
– Ты в школу не ходишь, а вот чем занимаешься, – упрекнул Мансам.
– Мне в школе спать хочется!
– Почему же другим не хочется? Ты просто ленивая!
– Нет, не ленивая, не ленивая, – захныкала сестра.
Затем она посмотрела на брата – взглядом загадочным, смутным – и вышла за дверь. Брат остался один в чужом доме.
С этого дня болезненная тревога за сестру не покидала его. Неясная для самого юноши боль тлела и раздувалась и все сильнее жгла ему душу, и он ходил по селу как потерянный. Словно некий грозный, беспощадный и равнодушный бог приоткрыл перед мальчиком свой лик, и Мансам не знал, как спасти сестру от этого бога. А что может быть дороже для юноши, чем чистота сестры? Мансам мучился одиноко, и никто, кроме матери или отца, не смог бы помочь ему и успокоить.
6
Настала зима, и пришло письмо. Это было второе письмо, касающееся Маисама, но первое было настолько страшным и горестным, что уже никаких писем себе он не желал. Однако на этот раз пришло совсем иное письмо. Нашелся брат отца, когда-то партизанивший в Корее, пропавший без вести много лет назад. Теперь, сообщал он, живет во Владивостоке, большого чина красный командир. Он услышал о беде и гибели брата, жалко детей. Но он теперь не оставит их, приедет как-нибудь и заберет к себе.
Это было доброе письмо! Словно сверкнула улыбка отца сквозь тьму нависшей тревоги. Мансам немедленно ответил, десять раз перебелил свое письмо, чтобы оно «показалось» дяде. И, отправив письмо, принялся ждать. Ответ дяди много значил, ибо в послании Мансам сообщил, что они с сестрой согласны на немедленный переезд во Владивосток.
В ожидании ответа Мансам уже ничего не мог делать. Он так и не пошел наниматься в батраки, хотя многие хозяева готовы были взять к себе старательного, крепкого парня. Комитет бедноты тоже обещал поддержать сироту, если выставят ему невыгодные условия найма. Но Мансам не стал устраиваться. Он ждал. Он мог теперь только ждать. Хозяйка, у которой продолжал жить парень, ворчала: мол, не отгонишь его от окна. Это он высматривал посыльного из сельсовета или почтальона.
Так прошла зима, а весною пролетела по округе важная новость. Образуется сельская коммуна из безземельных одиноких батраков. Каждому на душу выделен будет гектар пахотной земли. А всей коммуне, значит, нарежут полей из расчета общего числа коммунаров. Поэтому чем больше батраков соберется под ее знамя, тем сильнее будет коммуна. И шестнадцатилетнего Мансама усиленно зазывали туда, но он отказывался. Зачем ему вступать в коммуну, если он скоро уедет во Владивосток, к дяде, и там они с сестрой будут учиться? И он показывал старое письмо, которое уже истрепалось и разорвалось по сгибу. Его уговаривали, ругали, жалели, смеялись над ним, но он на все отвечал стойкой верой и спокойствием. Он знал, что ответ от дяди придет!
И он дождался. К концу апреля пришло короткое, деловое письмо от дяди и немного денег. Дядя писал, что дело решенное: он приедет, очевидно, в начале лета, чтобы лично отблагодарить добрых соседей, приютивших сирот, а затем забрать племянника и племянницу. А пока что важные служебные дела удерживают его от поездки. За племянника он рад – ему очень понравилось, как хорошо Мансам пишет по-русски.
Мансам с этим письмом обошел полсела. Деньги почти все отдал своей хозяйке, лишь немного потратил на то, чтобы купить сестре китайских лент на косы.
Затем прошел май. Люди, приезжавшие пароходом из Хабаровска, всегда видели чисто одетого юношу, стоявшего на пристани. Проходя мимо него, многие приветливо заговаривали:
– Что, встречать дядю вышел?
– Да, – с ясной улыбкою отвечал Мансам.
– Должно быть, следующим пароходом приплывет.
– Наверное, – соглашался Мансам. – Он военный человек, у него много дел.
– Да-а, брат, скоро уедешь от нас…
– Видно, придется уехать, – улыбался парень. – Дядя родной нашелся, ничего не поделаешь.
