Текст книги "Будем кроткими как дети (сборник)"

Автор книги: Анатолий Ким

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– Сугири, ты должен знать, что я всегда относился к тебе, как к сыну. Я хотел бы всегда быть тебе полезен. Но случилось так, что я с семьёй переезжаю во Владивосток. Теперь семье твоего брата я не смогу помогать. Будешь, Сугири, отныне ты старшим в доме… Мы уезжаем на днях, так что тебе, Иллеми, – обратился Шэк к сыну, – придется помочь мне с переездом.

Шэк умолк, склонив седую, накоротко остриженную голову, и в его глазах светилась спокойная большая мысль.

– Всего сказать я вам не могу, – продолжал он, – но знайте, что я снова ухожу в далекий путь. Во Владивостоке семья моя будет получать паек, так что о ней я не беспокоюсь, позаботьтесь о семье моего покойного друга. Я не знаю, надолго ли покину вас, может быть, и навсегда, поэтому хочу теперь кое-что сказать. Человек должен иметь свою цель в жизни, и она должна быть чуть побольше, чем просто набить кашей живот, об этом вы сами знаете, на то и ученые. Но человек должен отбросить свою собственную цель, если призовет его великое начало. Будьте настоящими мужчинами, а настоящий мужчина – это Хон Бом-до, который не имел ни семьи, ни детей, ни своего дома, зато имел бесстрашное сердце, чтобы сражаться с врагами родины. И его путь – это путь Тигра…

Грустно было друзьям расставаться. Но Сугир поклялся, что как бы то ни было, а он не изменит своей мечте стать учителем. Перед отъездом Иллеми побывал вместе с другом на кладбище, и там Сугир, сняв нарядный галстук и передав его другу, с суровым и печальным лицом подошел к могиле брата и совершил земной поклон.

После обряда друзья возвращались с кладбища и встретились на дороге с учительницей Усольцевой, которая тащила за собою на веревке белую козу. Студенты обрадовались встрече, но постаревшая и очень попростевшая учительница долго вглядывалась в них, поправляя на лице очки, и едва ли признала молодых людей. К тому же коза, испугавшись чужих, дико металась из стороны в сторону и звонко, придушенно блеяла. И вдруг коза выдернула веревку из рук хозяйки и поскакала через картофельное поле. Усольцева помчалась за ней, а друзья, растерявшись, остались на месте.

– Да, постарела наша учительница, – грустно произнес Сугир, глядя ей вслед. – Издали ее не отличишь, пожалуй, от какой-нибудь деревенской бабушки.

– Послушай, а я, знаешь ли, решил стать военным, – вдруг неожиданно заявил Иллеми. – Уйду я из университета. Буду поступать в школу военных командиров.

– Захотелось стать героем, братец? – усмехнувшись, промолвил Сугир.

– Нет.

– А ради чего же тогда? Или ты думаешь, что под военной фуражкой голова твоя станет светлее?

– Будем серьезнее, – улыбнувшись, ответил на то Иллеми. – Разве ты не чувствуешь, что скоро должна быть война? А если она будет, то важнее быть военным, нежели деревенским учителем, разводить скотину и копаться на огороде.

И он указал рукою на учительницу, которая со слабыми, отдаленными криками бегала по картофельному полю вслед за белой козой. Коза перепрыгивала через зеленые грядки, высоко подбрасывая тощий зад с коротким хвостом.

Они направились далее. Миновали большое картофельное поле, и вдруг перед молодыми людьми вспыхнуло алое, словно взлетевший над землею шелковый плат, маковое поле. И, глядя на цветущие маки, студент Сугир вспомнил, как по дороге уходила вдаль простоволосая женщина с маленьким узелком в руке. Вились в голубой пустоте над долиной быстрые черные ласточки. Горы вдали темнели, как груды синих камней.

з

А Шэк вскоре снова шел по горным тропам своей порабощенной родины. Но в пути он занемог и на третье утро решил выбираться к большой дороге. Распадком небольшой горной реки он спустился к мосту.

Еще сверху он увидел, как по мосту проходят люди, едут высокие груженые повозки, запряженные быками. Шэк выбрался на дорогу у моста и перешел через него.

И тут его обогнали люди. Прошли мимо, держась края дороги, две крестьянки с ношей на голове, обе одетые в белое. Одна несла на макушке, поставив на плетеный соломенный крендель, высокий серый глиняный горшок. Вторая была с грузом чего-то увязанного тряпками и веревками в большой тюк. Не шелохнув спиною, они без рук, одною лишь силой равновесия, удерживали на головах тяжелую ношу. Спокойно шагая по дороге, о чем-то разговаривали.

Догнал какой-то жилистый старик в маленькой черной шляпенке. Он прошел мимо Шэка и направился далее по дороге, заложив руки за спину. Из-за ворота его рубахи сзади торчал чубук длинной трубки. Но, отойдя немного, старик вдруг оглянулся, приостановился и, ласково сморщив лицо, закивал головою.

– В город идете? – громогласно вопросил он у Шэка и, не дождавшись ответа, обрадованно решил – Так пойдемте вместе! С хорошим попутчиком и длинная дорога, как говорится, с мышиный хвост покажется!

Старик говорил еще что-то, все так же громко, о чем– то спрашивал, и Шэк что-то ему невпопад отвечал, борясь с собою. У него было горячо и сухо во рту, и кружилась в глазах родная земля, словно уплывая из-под ног.

За поворотом дороги впереди показалось одинокое строение с крышей из сухой травы, обтянутой сверху веревочной сетью в крупную ячейку.

– Вон дом угольщика на болотах, – сообщил Шэку старик. – Далее будет село, а там и город. В городе я знаю харчевню, где можно поесть хорошей гречневой лапши. Вы, наверное, не здешних мест житель?

Шэк ничего не ответил и, свернув с дороги, направился к домику угольщика. Старик замахал руками, крикнул:

– Эй, человек! Куда же вы?.. Или хотите угля купить?

Шэк уходил не отзываясь, не оглядываясь. И тогда старик в шляпенке, растерянно глядя в спину уходящему, еще раз махнул рукою, сник и достал из-за шиворота свою длинную трубку. Он долго раскуривал ее, сердито стучал огнивом по кресалу, затем пыхнул голубым дымом и поплелся вслед за женщинами, которые отошли уже довольно далеко.

Больной Шэк испугался, что упадет в беспамятстве на дорогу, его обыщут и все обнаружится. При нем были все его военные документы.

Он подошел к домику и крикнул хозяев. Выглянула из дверей женщина, смуглая, широколицая и большегубая. Эти белые зубы выглядели словно чужие кости, насильно вбитые в испуганно раскрытый темный рот.

– Пить… – хрипло произнес Шэк. – Водицы, хозяйка. Извините, но я иду издалека.

– Входите во двор, – пригласила она. – Сейчас вынесу попить.

Шэк, воспользовавшись отсутствием хозяйки, прислонился лбом к глиняной стене домика. Резкий и сильный звук, подобный звону молота и наковальни, раздался в голове. Вдали мелькнул красный свет, по нижнему краю которого быстро пробежали какие-то тени. Шэк пошире взялся руками за стену, чтобы не упасть.

Явилась хозяйка и ждала его на крыльце, держа в руке старый ковш из половинки сухой тыквы. Справившись с дурнотой, Шэк медленно приблизился к хозяйке и, забрав у нее ковш, припал сухими губами к его изгрызенному краю. Затем, вернув посуду, он вынул из– за пазухи пакет с бумагами.

– Возьмите… спрячьте и сохраните их, – попросил он.

– Что это? – испуганно отгораживаясь от него ковшом, спросила женщина.

– Придут другие времена, – говорил Шэк, тяжело переводя дух и закрывая глаза. – Императору недолго владеть нашей страной, поверьте. Собираются силы… силы, они придут, хозяйка.

– Я, право, не знаю, – тихо произнесла женщина. – Хозяина нету дома… Я не знаю. Мы люди, которые просто едят хлеб и живут… Нет, нет, не трогайте нас, пожалуйста.

– Вы будете жить. Вы будете вдоволь есть хлеб и долго, счастливо жить. Но сохраните бумаги, – говорил Шэк, твердо, сурово глядя в глаза женщине. – Если я не умру, я вернусь за ними.

Женщина покорно взяла пакет и замерла, со страхом глядя на пришельца. Белые зубы ее ярко светились на солнце, рука, неуклюже державшая бумаги, сильно дрожала.

С тем и оставил ее Шэк и медленно вышел со двора. Холодная вода, которую он выпил, не освежила его, а словно добавила тяжкой Ломоты в кости его тела. Он выбирался на дорогу, спотыкаясь о траву и пошатываясь, как пьяный.

– Теперь, – бормотал он, – не страшно. И смерть не страшна. Меня найдут – и никаких документов. Никто меня не знает. Только о н а и матушка, если они живы еще. А если они умерли, я скоро прилечу к ним, как пчела к цветку. Пистолет же, к несчастью, я уронил в воду, когда ночью переплывал Туманган…

Измученный печалью и телесной болью, Шэк хотел бы сейчас избавиться от всего этого и уйти от рук врага, выстрелив себе в голову. И этот выстрел как бы раздался, Шэк упал на дорогу и долго пролежал в пыли не шелохнувшись. Но пришлось подниматься и шагать дальше. Ему вновь захотелось пить. Он даже подумал, что хорошо бы вернуться к дому угольщика, да только как до него добраться, если находится этот дом внутри какого– то зыбкого иного мира?

Он увидел в стороне от дороги плоскую скалу, каменная стена ее была покрыта темными следами воды. Подойдя к скале, Шэк обнаружил родник, выбегавший из– под нее. Вода накапливалась в небольшой ямке, круглой чаше из желтого источенного камня. Опустившись на колени, Шэк склонился над этой чашей. В ней шевелились, поднятые со дна невидимой струей, темные крупные песчинки.

И вдруг он как бы услышал властный окрик. Подняв голову, как бы увидел меж деревьев, растущих у края дороги, неких солдат. Двое из них целились в него из карабинов, а остальные стояли с длинными палками в руках. Один из тех, кто был с палкой, крикнул ему, чтобы он шел к дороге.

Шэк в последний раз с сожалением посмотрел на родничок, в котором мелькали песчинки, словно крупа в кипящей воде. Он все еще не мог постичь, сон это или явь – родник, полный свежей воды, и мелкие солдаты на дороге, одетые во вражеские мундиры. С удивительной легкостью, словно невесомый, он поднялся с земли и направил себя в сторону дороги.

– Быстрей! Быстрей! Руки поднять вверх! – командовали ему.

Когда Шэк приблизился к солдатам, то его ударили палкой, которая оказалась длинной пикою с бамбуковым древком.

– Почему медленно шел, собачий сын? – спрашивали его. – Встать!

Шэк приподнялся с дороги на высоту рук. Теперь-то он понимал временами, что это не сон. В пыли перед собою он увидел какие-то темные слипшиеся катышки. Один из них вспыхнул на солнце неимоверно чистым алым блеском, и Шэк понял, что это кровь из его разбитого глаза пролилась на дорогу. Вокруг него столпились солдаты, и кто-то из них снова ударил его по голове чем– то тяжелым и твердым.

4

Прошло много лет. В октябре 1945 года к военному переводчику политотдела старшему лейтенанту Паку дежурный сержант ввел какого-то старого человека.

– До вас ломится, товарищ старший лейтенант, – доложил дежурный. – Требуется ему именно к вам, вот поговорите.

Проситель был одет, как обычный крестьянин здешних мест, очень бедно – в рубаху и холщовые реденькие штаны, сквозь которые просвечивало тело. Переводчику часто приходилось беседовать с подобными стариками. Этот был сед как лунь, хром и одноглаз. Приволакивая ногу, он торопливо подскочил к столу и с радостным усердием затряс руку переводчика.

– Офицер, прошу извинить меня, старика! – воскликнул он, вглядываясь единственным своим глазом в Пака. – Прошу извинить! Но не вы ли это будете Сугир, брат покойного Пака Намтхеги?

– Кто вы, товарищ! – вскрикнул старший лейтенант, вглядываясь в изуродованное лицо старика. – Дядя Шэк, неужели вы?!

⁴– Так это ты, сынок, все ж таки ты! О! Я сразу узнал тебя, когда ты вчера речь говорил с трубины! – кричал старик. – О счастье! Я нашел твоего брата, Намтхеги, это ты мне помог! – обращался старик к духу своего умершего друга.

Старик повалился на стул и заплакал, лья слезы из целого глаза, второй был пуст и равнодушен.

Офицер встал, обошел вокруг стола, бездумно поправляя стопки бумаг на нем, затем отвернулся к стене кабинета и закрыл лицо платком.

– Мы-то думали, что вас давно нет… давно уже, – сказал он после, когда оба немного успокоились.

– А меня почти и не было в этом мире живых, – отвечал старик, – но ты пришел сюда, и я воскрес из мертвых. После того, как обошлись со мной жандармы, я почти и не был человеком.

И Шэк рассказал, что тогда, покинув семью, он тайно вернулся в Корею, желая вновь включиться в партизанскую борьбу. От верных людей он узнал, что его друг, с ним вместе когда-то переходивший русскую границу, партизанил в районе горы Пектусан. И Шэк решил найти его отряд, чтобы действовать в нем также. Однако, переплыв пограничный Туманган в холодную ночь, он простыл и, больной, в жару и бреду, был захвачен японским военным патрулем. Его заподозрили в причастности к партизанам и подвергли пытке.

Много лет его продержали в тюрьме, откуда вышел он не помнящим себя, придурковатым человеком. Долго он жил в сумерках разума, нищенствовал и бродяжил по дорогам разных провинций.

– И только за последний год, – лепетал старик, плача, – свет понемногу стал проникать в мою голову. Я вспомнил, кто я таков. И мне было горько, что вся моя жизнь и вся моя борьба, ради которой я отринул от себя покой и земное счастье, привели меня, солдата, лишь к слабости тела и к нищенской суме. А теперь я рад, что вы пришли всей громадной Красной Армией, и мне хочется только найти свои старые воинские документы…

Старик спросил о своей семье, оставленной давным– давно во Владивостоке.

– Они переселились в Ташкент, – ответил офицер. – А сын ваш Иллеми находится здесь, совсем недалеко, и вы можете с ним увидеться.

– И с ним тоже… Жив? – тихо спросил старик. – Верить мне или нет…

– Верить! – утвердил Сугир. – Жив-здоров, произведен в майоры.

Они немедля выехали на машине, и в тот же день старик увидел сына. Майор Шэк поначалу тоже не узнал отца, но старик с первого же взгляда признал в широкоплечем, высоком офицере свою плоть и кровь.

Майор Шэк был участником уже двух войн, дошел на Западе до Одера, а теперь оказался на Востоке, имел много ранений и много боевых наград. Еще до войны он женился, и в городе Уральске его ждали жена и двое детей.

Вторая жена Шэка после переселения в Ташкент вновь вышла замуж. Ее дети от Шэка выросли и жили рядом с матерью, у старшей дочери были уже свои дети.

– Так сколько же теперь у меня внуков? – спросил счастливый старик.

– Точно не знаю, – ответил сын, улыбаясь, – но думаю, что немало уже.

А через несколько дней отец с сыном поехали вместе к северной границе страны. Старик во что бы то ни было желал найти свои воинские документы, и сын решил помочь ему. Выправив отпуск на несколько дней, он взял машину и поехал с отцом на поиски моста через горную реку и домика угольщика. Но, слабо надеясь вернуть эти нужные только старику бумаги, майор имел в душе еще и другое желание. Давно ему хотелось побывать в краях, где прошло его полусиротское детство возде бабки и матери, но он совершенно забыл, как называлась его родная деревня. И лишь теперь, спустя почти тридцать лет, он узнал от отца, где прошло его раннее детство. Оно вспоминалось ему как некий полузабытый сон.

Старый Шэк, уже третий день путешествовавший на тряской машине, чувствовал себя разбитым и устало дремал на сиденье, облокотись на туго набитую солдатскую суму. Приходя в себя от особенно жестоких прыжков железной машины, старик видел перед собою коротко остриженный затылок и крепкие плечи сына. Рядом с ним, согнув зеленую солдатскую спину, ворочал колесом руля молодой русоголовый шофер.

Мимо бежала осенняя золотая и серебряная земля, вдали по кругу, обозначенному краем небес, проплывали розовые и пепельные горы. На рисовых полях долины, с которых давно спустили воду, утвердился тихий осенний покой, и старому Шэку казалось, что ради этого покоя и было произведено столько военного грохота на земле… Было грустно, что документы не удалось найти – сгорел домик угольщика.

Дорога, ведущая от большака к маленькой, затерянной среди гор деревне, заросла высокой, зрелой травой, и машина словно плыла по травяной реке, раздвигая ее струи тупым железным носом. Порою лиловые осенние цветы склоняли свои крупные кисти над открытой машиной, вздрагивали и скользили назад вдоль борта, осыпая едущих легкими последними лепестками.

Увы, такой же, как и эта дорога, вид запустения представляла и сама деревня.

Насчитывала она всего десятка два крошечных бедных домиков, и все они вследствие войны или другой беды были теперь заброшены. Вкруг них, возвышаясь до карнизов, росла высокая сорная трава. На заброшенных погребах и неистоптанных крылечках фанз бурьян и полынь вздымались дремучим лесом. Нигде, ни над одной крышей, не вился дым, ни единая душа не показалась на дороге.

Маленький ручеек, поочередно обегавший все дворы, раньше всегда был покрыт тинкой грязи, нес на себе куриный пух, мусор и навозную крошку. Теперь же вода ручья была чиста и прозрачна, как лесная купель.

Деревня казалась вымершей.

Оставив на дороге машину, майор с отцом стали подниматься по каменистому склону холма, на вершине которого среди старых ветел виднелся их одинокий, стоявший на отшибе домик. Еще издали можно было понять, что он тоже пуст и необитаем. От крыши, ранее крытой сеном, остались одни голые переломленные жерди. На потолке меж стропилами стояла высокая осенняя трава. Серая горчайшая полынь вздымалась перед домом выше окон. Меж полынных веников корчились темные угрюмые кусты репейника.

– Постой-ка! – остановившись вдруг и сжимая рукою грудь, пролепетал старик. – Сын! Не нужно, наверное, ходить туда. Ноги сами не идут. Чего заглядывать, как в пустую могилу…

– Нет, почему же, подойдем, – мирно возразил сын. – Только вы немного отдохните.

И они оба присели на камни.

– Сын, как ты думаешь, – тихо спросил Шэк, глядя в землю, – что сталось с твоей матерью и с бабкой?

– Бабушка уже умерла, наверное, – тотчас ответил майор.

– Да, стара она была. За девяносто сейчас перевалило бы.

– А матушка, думаю, вышла замуж за другого, – предположил взрослый сын. – Я помню, красивая была матушка.

– Так ты еще помнишь ее, сынок? – виновато спросил старик.

– Плохо. Как в тумане, – был ответ. – А вот бабушку помню хорошо.

– Я принес ей только несчастье. Сыновний долг мой остался невыполненным. Но мог ли я поступить иначе, сынок?

– Нет, – коротко ответил майор.

Они поднялись, чтобы идти дальше, и тут увидели идущего по склону горы человека. Он направлялся прямо на них, однако, не дойдя шагов двадцать, стал обходить их стороной. Властный окрик майора остановил его.

Это был тощий и маленький, как подросток, человек, одетый в такие лохмотья, что трудно было уже разобрать, из чего состояла его одежда. Голая плоская грудь с торчащими ребрами была наружу и едва заметно дышала. Он стоял чуть боком перед остановившими его людьми и смотрел в землю тупо и бессмысленно.

– Кто ты такой, ну-ка, говори правду! – потребовал майор Шэк.

Но тот без всякой перемены в лице и во взгляде оставался на месте, и тогда старик предположил:

– Сынок, это несчастный человек, видать по всему. Может быть, он немой или сумасшедший.

– А может быть, один из тех, кто служил самураям, – сделал свое предположение майор. – Они сейчас разбежались и прячутся по горам. Это опасные люди.

И вдруг оборванец, оставаясь неподвижным, не подымая головы, открыл рот, вокруг которого кустились редкие усы и бороденка, и заговорил глухим голосом:

– Три семьи у меня уже было. Все умерли. Первую жену и ребенка убили хунхузы, когда меня дома не было. Вторую семью убили самураи, когда я не захотел идти к ним в солдаты. Третья семья погибла недавно, когда в порту начался бой. И вот все умерли, а я остался. Так что же вам надо от меня, люди добрые? Я живу теперь там, под горой, в доме старшего брата, который тоже умер от черной оспы. Здесь пять лет назад была черная оспа и теперь никто не живет.

Сказав это, человек вновь сомкнул темный рот и остался стоять неподвижно, все так же тупо уставясь в землю. И тогда майор Шэк отпустил его.

– Идите, – сказал он оборванцу. – Нам от вас ничего не нужно. Мы только хотели спросить, не знаете ли вы что-нибудь о хозяйках этого дома, – указал майор на развалины своей фанзы.

– Там живет старуха, – ответил человек и, отвернувшись, пошел прочь.

– Кто? Как зовут ее? Эй! – метнулся вслед за ним, прихрамывая, старый Шэк.

– Старуха, – пробормотал уходивший, не оборачиваясь и отмахиваясь рукою. – Не знаю!

Отец и сын переглянулись и не сговариваясь торопливо направились к дому.

Передняя стена его клонилась наружу, над дверью свисали длинные пряди светлой увядшей травы. Крыльцо сгнило и провалилось, и потому дверь висела теперь высоко над землею.

Эй, Содя– вдруг хрипло закричал старик, слезы

хлынули из его целого глаза. – Содя! Ты жива ли, нет?

И тут дверь со скрипом приоткрылась. В полутьме проема далеко промелькнуло пятно светлого окошка, и, шевеля ворохом темной одежды, с порога стала сползать спиною к улице старуха.

– Бабушка! – кинулся вперед майор.

– Нет! Нет! – страшно вскрикнул старик. – Нет! Это же твоя матушка, Иллеми!

Старуха упала с порога и теперь сидела на земле, моргая подслеповатыми глазами. Темными, скрюченными пальцами она теребила кофточку на груди. Майор Шэк пал возле нее на колени, и его фуражка, слетев с головы, откатилась в сторону. Желая поднять мать с земли, сын взял ее за руку, но она испуганно отдернула ее назад…

Так встретились отец, сын и мать после долгой разлуки.

– Пять лет назад, – рассказывала старуха, – зашел к нам в деревню какой-то охотник и подбросил черной оспы. Полдеревни вымерло, а остальные разошлись кто куда. Мы с матушкой остались. Она много лет назад сломала ногу и не могла двигаться. Я ее держала, словно маленькую, в пеленках, матушка в последние годы и впрямь была как маленькая, не слушалась и капризничала, но я не сердилась на нее, потому что всю жизнь, что мы прожили с матушкой вместе, она была добра ко мне, ни одного упрека не сделала. Скончалась она совсем недавно, вот вам бы прийти год назад, так вы бы еще застали ее живую.

– Мы не могли прийти раньше, – печально отвечал майор. – Была война, матушка.

Они сидели на сухой осенней траве возле машины. Солдат-шофер, разведя неподалеку костер, готовил в котелке суп.

– Так неужели вы – это мой сын? – удивлялась старуха, покачивая головой. – А вы, кривой человек, мой муж?

– Да, – тихо отвечал старый Шэк, – это мы.

– А как вас зовут, муж мой, не скажете ли вы? – робко спрашивала старуха.

– Ты что, жена, позабыла от старости, как зовут меня? – грустно улыбнулся старый Шэк.

– Нет, помню, как же, – был ответ. – Я уже никогда не чаяла встретить вас, но помнила всегда. Только вот какое странное дело. Здесь давно не было людей, и с тех пор, как умерла матушка, ко мне иногда приходят какие-то существа вот вроде вас, и я с ними подолгу разговариваю, словно во сне. А когда я очнусь, их уже рядом нету. И вот я сейчас сижу перед вами и думаю: исчезнут ли они после, как все прочие призраки и духи?

– Нет, – заверил старик, – мы-то не исчезнем.

– Тогда помогите мне нарвать травы, – попросила старуха, застенчиво улыбнувшись. – Я вам скажу, какую… Мне теперь приходится только траву есть, а раньше я сажала кукурузу и картошку…

– Вот, поешь лучше солдатского хлеба, бедная, – сказал Шэк и, отломив кусок от целой буханки, вложил его в руку старухи.

– Да, вкусно пахнет, – радовалась она, нюхая хлеб, – сладко пахнет. Как жаль, что матушки вашей нет уже в живых. Она всегда говаривала, что запах теста – это запах благополучной жизни. Конечно, она не могла бы съесть, беззубая, этот хлеб, но я хоть натерла бы ей лицо хлебным мякишем, чтоб запах стоял в ее ноздрях. Счастье было бы матушке увидеть вас, ведь она всю жизнь ждала… Надо же! – сокрушалась она.

– Я все же очень счастливая, наверное, – рассуждала она далее, – потому что увидела мужа и сына, прежде чем переселиться в ту страну, которая находится за стеною неба. Только жаль, что уже нет рядом соседей, всю жизнь считавших меня несчастливой: посмотреть на меня и то некому, вот беда!

– Ничего, жена, – успокаивал ее Шэк, – мы спустимся отсюда вниз, на равнину, и будем жить среди людей.

И они спустились с гор в долину и долго жили среди людей.

Эту историю рассказывал своим товарищам по учительской конференции, проходившей в Южно-Сахалинске, директор П-ской средней школы Пак Сергей Алексеевич, которого в детстве звали Сугир и кому женщина велела передать знаменательные слова о пчеле и цветке.