Текст книги "Будем кроткими как дети (сборник)"
Автор книги: Анатолий Ким
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)
Моему отцу недавно исполнилось семьдесят лет.
С детства я слышал его рассказы, помнил их, но только недавно почувствовал в них что-то особенное. Сначала истории отца казались мне очень далекими, а потом открылось, что они незаметно стали как бы моими собственными. И тогда, уже в пору своей зрелости, я вдруг по-новому рассмотрел отца и как бы изнутри, через самого себя, постиг его человеческую натуру. И все то, что пережил, что любил и к чему стремился мой отец, стало для для меня особенно дорого, как факты моей собственной судьбы. Его нелегкий жизненный путь, скупо запечатленный всего в нескольких рассказах, многое прояснил и для осознания моих собственных путей и постижений: представляя детские и юношеские мытарства отца, я теперь яснее понимаю цену того, чем сам владею.
Занятый учительской, а впоследствии партийной работой, отец бывал погружен в свои дела, не особенно вникал в наши детские и долгое время находился от меня в некотором душевном отдалении. Затем обстоятельства жизни разделили нас пространствами и годами разлуки. Но теперь, в преклонном возрасте, он снова живет вблизи меня, и я опять могу с счастливым вниманием слушать такие знакомые мне истории. Больше того, я могу уже сам рассказывать их, выстраивая повествование в некоторой последовательности. Чего никогда не было, когда рассказывал сам отец – с пятого, как говорится, на десятое.
Он появился однажды среди бела дня, шел к дому через двор, не обращая внимания на собачонку, которая хрипела от ярости и совалась ему под ноги. Одет он был в европейскую пару с жилетом, по животу цепочка от часов, но длинные волосы его были собраны на макушке в тугой узелок и проткнуты оловянной шпилькой.
Дядя (дядя моего отца) в 1918 году прибыл из Кореи за своим старшим братом. Тот, как было принято тогда у безземельных крестьян, пошел бродить по белу свету, чтобы «денег наворотить», пробрался через Маньчжурию в Россию, а дома остались жена и двое детей. Дяде было в то время тридцать пять лет – он был стройный, крепкий, с черными, закрученными в стрелки усами. Дядя тоже был женат, и ребенок имелся, а отправился в путь он потому, что не вынес, как говорил сам, жалоб и слез невестки, которая одна мучилась с детьми. Но, приехав в Россию и с трудом отыскав брата, он нашел его возле другой женщины, от которой тот заимел уже троих сыновей. Среди них вторым был мой отец.
Когда дядя подошел к дому, с крыльца навстречу сбежал, тяжко затопав ногами, приземистый крестьянин в широких холщовых штанах с заплатками на коленях. Братья схватились за руки и, склонив над ними головы, молча заплакали. Они не виделись лет двенадцать.
Моя бабка была вдовой, когда вышла за моего деда. Он батрачил в ее доме, и, когда умер хозяин, дед вскоре склонил ее к супружеству. Однако дом, земля и все хозяйство отошли в пользу сына бабки от первого брака. Моему деду досталась лишь не очень молодая, не очень красивая и весьма сварливая жена.
Давно отбившись от родни, дед к тому времени вступил побратимом в одну сильную фратрию, и его названые братья помогли ему обзавестись кое-каким имуществом, собрали денег, чтобы он мог арендовать землю. Так, с долгов и бедности, началась его жизнь с новой женою, пошли дети.
Моего отца по рождении крестили в православной церкви села Благословенного, нарекли Андреем. Однако в семье его звали и корейским именем, которое, переведенное на русский, означает – Каменный Тигр. Ему было шесть лет от роду, когда появился у них дядя. Отец ярко помнит, как встретились братья, как выглядел дядя в тот день, но родного отца память его сохранила плохо. Только заплатки на штанах да то, как он однажды дрался с матерью. Маленький Каменный Тигренок вцепился тогда в отцовские штаны, крича со страху, а тот, разъяренный, схватил его за шиворот и забросил в темный чулан.
Вскоре после приезда брата дед начал задумываться. Вначале он поддался на уговоры младшего брата и согласился вернуться к первой семье. Как было решено насчет новой семьи, осталось неизвестным. Бабка отрываться от своей родни не желала и детей отдавать мужу не собиралась. И дед впал в тоску. Однажды задумавшись, он так и не смог прийти в себя и к осени занемог. Он перестал разговаривать, отвечать на вопросы. Здоровый и сильный, никогда не болевший раньше, он сразу ослабел и слег. И вот теплым осенним днем, когда все были на уборке урожая, он тихо умер, отвернувшись к стене, скорчившись на убогой постели.
Дядя остался вместо своего брата. Трем своим племянникам – восьми, шести и четырех лет – он объявил, что теперь не покинет их, а после, как только «денег наворотит», увезет в Корею. Зиму все: дядя, вновь овдовевшая женщина и трое детей – прожили под одной крышей. Между дядей и хозяйкой шла непрестанная война. И вот весною мать решила вновь выйти замуж. Нашелся вдовец, который брал ее в дом со всеми ее детьми, но дядя не отдал их. Он объявил, что дети его покойного брата не будут есть чужой хлеб из милости. Мать ушла одна, но каждый день приходила назад и плакала, стоя у дверей. Однажды она тайком увела с собою младшенького, но дядя, узнав об этом, кинулся следом и к ночи вернулся с разбитой головою, держа на руках окоченевшего от страха мальчика. Он подрался с новым мужем невестки, однако своего добился – дети остались у него.
С этих пор и до возмужания племянников дядя находился с ними. Заработать денег и вернуться в Корею, где остались молодая жена и ребенок, ему так и не пришлось. По всему краю полыхала гражданская война, а затем и граница была накрепко заперта. Перебраться через нее – да еще и с детьми – было немыслимо. И дядя покорился судьбе. Вскоре он пристрастился курить опиум и играть в карты, проигрывая все, что зарабатывал сам, а впоследствии и то, что зарабатывали его подросшие племянники.
В те времена корейские поселенцы на Дальнем Востоке делились на два неравных сословия. К одному, имущему и крепкому крестьянству, относились старожилы, переселенные еще в прошлом веке при царе. Они имели собственные наделы, были крещены и, живя бок о бок с русскими переселенцами, изрядно обрусели. Ко второму, малоимущему и безземельному сословию, относились те, которые хлынули в Россию после оккупации Кореи Японией, то есть в десятых годах нового века. Они и составили батрацкую и арендаторскую голь, работавшую на хозяев исполу.
Крестьяне-корейцы той местности, где мой отец, Каменный Тигр, увидел свет, тогда почти не сеяли хлеба или риса, а выращивали опиумный мак. Молочный сок из маковых головок сгущали до тягучей массы, из которой в дальнейшем сбивали опиумное тесто. Это дорогостоящее тесто увозилось в Китай, кусочками опиума расплачивались в местных лавках за всякие товары. Зимою, по санному пути, отправлялись через Амур большие опиумные обозы, по сторонам которого шли стрелки конвоя с заряженными берданками. Хозяева обозов боялись нападения хунхузов.
Большое селение, в котором жил мой отец с дядей и братьями, было окружено высокой глинобитной стеной, которую построили наемные китайские рабочие. Через каждый километр стены находились ворота, возле них блиндаж с амбразурами, в блиндажах день и ночь сидели караульщики, снаряженные и содержимые за мирской счет. Караульщиков должны были обеспечивать сытной горячей едой, дровами, водкой и всем прочим, а они должны были защищать богатое село от зимних налетов хунхузов. Но ни стена, ни стража не помогали, когда разбойники совершали, наконец, столь долго и трепетно ожидаемое нападение.
Обычно ночью, уже ближе к рассвету, вдали за полем вдруг появлялся рой пляшущих огней. В морозной тишине раздавались беспорядочные гулкие выстрелы, крики. То отряд хунхузов, стволов в двести, верхами и пешей толпой набегал на село, для острастки стреляя в воздух и размахивая факелами. Караульщики той заставы, напротив которой появлялись хунхузы, в спешке выпускали навстречу им по нескольку пуль, а затем, заперев крепкие ворота, давали деру по направлению к противоположным воротам. А из них уже вылетали вихляющие по накатанной дороге сани, хозяева жестоко нахлестывали лошадей, спеша увезти ценное имущество, жен и дочерей. После недолгой ярой кутерьмы у ворот наступала на какое-то время тишина, и вдруг в эти же открытые ворота врывались хунхузы, горланя что-то и паля в воздух из маузеров и винтовок. Для начала они в спешном порядке поджигали какой-нибудь сарай, а затем разбегались по домам, чтобы работать – обшаривать углы в поисках драгоценного опиума, грабить что под руку попадется. А в это время в соседнем русском селе седобородые патриархи захваченного села валялись в ногах у соседей, умоляя их о спасении.
В один из таких налетов дядя решил никуда не убегать и остался дома с мальчишками. Накануне он накурился опиума и теперь чувствовал себя слабым. Он сидел на кане, прислонясь к облупленной, в глиняных язвах, беленной мелом стене. Старший из мальчиков топил печь, сидя спиною ко входу, а двое других, чумазые и сопливые, замерли в дальнем углу на кане, испуганно глядя на дверь. На улице разносились визгливые крики, гремели близкие выстрелы.
Вдруг с треском прорвалась бумага, которою была оклеена рама двери, и в дом просунулось дуло ружья. Оно, как живое, повертелось туда-сюда, словно высматривая, затем убралось назад – и дверь распахнулась от сильного пинка снаружи. В комнату хлынул морозный туман, в проеме мелькнуло несколько фигур на заснеженном дворе. Мимо калитки пронесся верховой китаец с откинутой над спиною длинной косой. И вдруг ворвались в дом и стали на пороге три человека, заслоняя собою уличный яркий свет. Один дул на руки, обняв винтовку, как полено. Двое других водили перед собою стволами ружей, стоя на раздвинутых полусогнутых ногах. Тот, кто дул на руки, был. в обмотках и калошах из сыромятной кожи, зато на голове у него была лисья шапка с козырьком.
Увидев перед собою всего одного человека и трех грязных малышей в нищем доме, хунхузы о чем-то загалдели, заспорили, жилясь шеями. Потом один из них поддал ногою в зад сидящему у печи мальчишке, и тот, сверкнув зубами и коротко рассмеявшись, словно с ним пошутили, живо перелетел на кан и уселся рядом с братьями. Другой крикнул что-то дяде, и тот, отвесив бандиту низкий поклон, подполз к нему по кану. Хунхуз схватил его за пучок волос на макушке и оттаскал. Затем стал о чем-то спрашивать. Дядя кланялся и отнекивался. Тогда хунхуз размахнулся и залепил пощечину. Дядя зажмурился, но продолжал упорно отрицать. Один из тех, что был в меховых унтах, выбежал в сени, схватил там лопату и, вернувшись, сунул штык лопаты в печь. Тот, что в лохматой шапке, шарил по полкам, приподнимал за углы циновку, постукивал по стене пальцами – искал запасы опиума. Он разорвал и выкинул к печке подушку, набитую рисовой шелухой. Все трое столпились возле печки и стали совещаться.
Тут один, что в лисьей шапке, подбежал к дяде, подмял его под себя и уселся ему на затылок, а другой уселся на его ноги. Третий вынул из печки раскаленную докрасна лопату и, подбежав к ним, приложил ее к дядиному заду. Дядя глухо заревел из-под хунхуза, тот крепче сжал коленями его голову. Сразу же заплакал малыш. Лопата, остывая на воздухе, посинела, но была еще горяча, из-под нее взвился дым.
Тут в дом вбежал еще один хунхуз, в рваном полушубке, опоясанный патронташем, что-то крикнул, размахивая руками и приседая. Хунхузы вскочили, бросив дядю, все враз загалдели, казалось, не слушая друг друга. Затем выбежали из дома. Но один тотчас вернулся, бросился к стене и сорвал с нее шкуру рыжей собаки, распяленную на гвоздях. Осмотрев ее, хунхуз с отвращением плюнул и забросил шкуру в угол. Он направился к выходу и по дороге нагнулся к очагу и рванул вмазанный в него котел. Затрещало, грабитель выбежал с добычей. И тут во дворе раздалась его ругань, – и захохотали. Оказалось, что он вместо котла выдрал нагоревшую толстую корку каши.
Дядя уходил на картежные дела и пропадал иногда по нескольку дней. Перед уходом он наваривал по полному котлу каши, которую племянники постепенно подъедали. Присохшую к стенке котла кашу никто не думал соскребать, и новая каша варилась в немытой посуде. И постепенно внутри котла образовалась толстая горелая корка, ее-то и выдрал второпях хунхуз.
Дядя лежал на кане животом вниз и стонал. Младший племянник тихо всхлипывал, Каменный Тигр сидел рядом, старший закрыл дверь и принялся подметать возле печки, где была рассыпана рисовая шелуха из разорванной подушки. Дядя, кряхтя, охая, рассказал детям, что только благодаря появлению хунхуза в полушубке остался жив. Этот китаец, строивший летом стену вокруг села, приходил иногда в одно место, где они вместе с дядей курили опиум. Он-то знал, что у дяди нет и не может быть никакого припрятанного опиума. Дядя велел принести соевой пасты, которою и залепил ожог на заду. «Откуда у меня опиум, – стенал он, – у меня, горемыки с тремя детьми. Были вот одни целые штаны, да и те прожег проклятый хунхуз». Постенав и поохав, дядя вскоре затих.
Вдруг снова просунулся в дом ствол ружья, поводило черным зрачком дула из стороны в сторону, и дверь открылась. Видимо, хунхузы привыкли только так входить в чужой дом. На этот раз вбежали двое – в лисьей шапке и тот, дядькин приятель, втащили, держа на разные края, большой картонный ящик. Бросив его посреди комнаты, хунхузы тут же выскочили обратно.
Короб был доверху набит крученым румяным хворостом – из сладкого теста, прожаренного в золотистом масле. Это было любимое детское лакомство. Видимо, хунхузы распотрошили чью-то лавку.
А вскоре опять затрещали на улице частые выстрелы. То пришли на помощь к робким соседям казаки из русского села. Человек тридцать бородатых всадников ворвались через раскрытые ворота, со свистом и гиканьем промчались по улице. Казаки с ходу заняли два больших дома на главной улице, засели там и стали постреливать. Хунхузы отступили. Тогда казаки перебежали дальше, к следующим домам. И, увидев перед собою настоящих бойцов, умевших драться, бандиты кинулись в отступление. Снова беспорядочно галдя и размахивая оружием, пронеслись они конной и пешей ордой по улицам и вывалились за глиняную стену. Посреди улицы осталось несколько трупов. Казаки выводили лошадей, прыгали в седла и неслись к воротам, чтобы пострелять из блиндажей вслед отступающим.
Погуляв на свободе неделю-другую, поразвеяв свою тоску, дядя возвращался домой и принимался за воспитание племянников. Он приносил огромный кусок мороженого мяса, отрубал топором часть и варил густой мясной суп. Изголодавшиеся племянники набивали животы и разваливались на кане. Дядя стаскивал с них рубахи и штаны, укрывал одеялом и, запалив свечу, принимался казнить на ее огне паразитов. Учинив расправу над ними, дядя выносил одежонку ребятишек во двор и вывешивал на мороз. Затем принимался осматривать ссадины, болячки на племянниках, лечить их и стричь им волосы. Начинал он с младшего, который хныкал и лил слезы, а двое других с тоскливыми глазами ждали своей очереди, сидя под дырявым одеялом. Закончив санитарную работу, дядя заносил со двора промороженную одежду, аккуратно складывал ее в стопу и усаживался сверху, чтобы согреть своим телом. И принимался за наставления.
– Понимаете ли вы, дармоеды этакие, что ваш дядя из-за вас горе мыкает? – спрашивал он, сурово глядя на мальчишек, рядком сидевших перед ним. – Мое ли дело заниматься женской работой? Или вы думаете, что у меня горя мало? Должны вы слушать своего дядю или нет? Чего я от вас хочу, поросята? Я хочу, чтобы вы людьми стали, дружно жили, как это полагается братьям. Ну– ка, дружно вы жили, пока меня не было дома?
Младший, которого звали Розовым Югом, вдруг очухивался от дремоты и, притворно хныкая, жаловался на шестилетнего Каменного Тигра, наговаривая, что было и чего не было. Каменный Тигр, встрепенувшись, испуганно смотрел на братишку.
– Та-ак! – грозно произносил дядя и схватывал веник, обжимая в руке мягкое метлище.
– А он к матери бегал, кашу у нее ел, – поспешно отползая назад, сообщал Каменный Тигр, но черенок веника уже доставал его.
Дядя лупил и Каменного Тигра, и младшенького, а затем, обернувшись, перетягивал веником и старшего, который смотрел на всю эту войну с благодушной улыбкой.
– За что, дядя? – вскрикивал тот, почесывая спину.
– А чтоб тебе, щенок, не завидно было, – отвечал дядя и вновь замахивался.
После этого братья укладывались спать, а дядя долго еще сидел возле свечи, накладывая новые заплаты на ребячьи штаны.
Он решил выучить их, мечтая, что вернется домой и привезет с собою трех грамотных парней. Был в селе один грамотей, который обучал у себя на дому деревенских ребят. К нему и были определены двое старших.
Учитель этот зло дрался, заставлял провинившегося ученика закатывать штанины, а затем врезывал сырыми розгами по его голым икрам. Каменный Тигр, если и ему приходилось быть поротым, исхитрялся: когда учитель наносил удар, мальчик быстро приподнимал одну какую-нибудь ногу. Следующий казнящий удар принимался уже на другую ногу. Таким образом, считал Каменный Тигр, ему достается вдвое меньше ударов, нежели тем, которые принимают их на обе ноги сразу.
Брат его, например, принимал порку не шелохнувшись, чуть ли не с улыбкой. Учитель, зная эту его нечувствительность к розгам, наказывал его неохотно, разве что в крайнем случае. Мальчик, коренастый, крепкий силач, окрещен был Михаилом, а корейское имя его тоже означало Тигр, но только – Рычащий Тигр. Он не любил и не хотел учиться. Учение он воспринимал как тяжелую повинность, которую наложил на него властный дядя. И в представлении Михаила учиться – это значило получать порку, больше ничего, и он исполнял эту повинность как можно лучше. Зубрить же буквы он считал уделом тех, кто не может вынести дранья. На уроках он сладко спал, уткнувшись головою в спину сидящего впереди соседа. За зиму Рычащий Тигр не выучил и трех букв, а на следующую зиму вовсе перестал посещать школу.
Дядя, узнав об этом, решил выяснить, где же бывает Михаил в те часы, когда должен бы сидеть на уроках. И выследил: вдали от села, в чистом поле, была вырыта в снегу яма, на дно которой брошена солома, а на соломе валялся Рычащий Тигр, заложив под кудрявую голову руки, закинув ногу на ногу. Увидев над краем ямы дядьку, он вскочил и выпрыгнул с другой стороны, словно и впрямь тигр. Дядя его не догнал, а тот вечером не заявился домой.
Месяц дядя гонялся за ним и не мог поймать. Где мальчишка спал и чем кормился, было неизвестно. А стояла холодная зима, на Рычащем Тигре ничего не было, кроме рваной куртки, штанов из домотканого рядна, кожаных постолов да кудрей на голове. Дядя взял у соседей верховую лошадь, чтобы легче было преследовать беглеца. Однако и это не помогло. Мальчик от села далеко не уходил, крутился по закоулкам и, бывало, дядя почти настигал его, но в последнюю минуту Михаил успевал перемахнуть через высокий забор или стенку. Наконец люди помогли бедному дядьке поймать Рычащего Тигра, и он со связанными руками и ногами был привезен домой.
Дальше дело происходило во дворе. Дядя выкатил широкую колоду, воткнул в нее топор и объявил, что сейчас казнит негодного племянника. Он развязал мальчишке руки и спросил в последний раз, возьмется ли тот за ум, если его оставят в живых.
– Учиться, что ли? – волнуясь, спросил племянник.
– Да, сукин сын!
– Не буду, – ответил мальчик.
– Тогда клади лапу на бревно!
Михаил положил свою широкую короткопалую руку на заиндевевшую колодину. Дядя взмахнул топором и тяпнул. Острый топор воткнулся в дерево возле руки, а малый даже не отдернул ее. Дядя в бешенстве вновь занес топор и… далеко отбросил его в сторону. Он отвернулся и вытер рукавом слезы.
– О, дурной я, дурной! – крикнул дядя, плача. – Что же это я делаю! Мальчишка, неужели ты готов даже умереть, чтобы только не учиться? Что же это такое? И я довел тебя до этого, я, твой дядя! Прости меня, племянник, оставайся как есть болваном, крути волам хвосты. Ты станешь хорошим пахарем, может быть, и хорошим человеком станешь, но будешь дурак дураком, такова, видно, твоя судьба.
И дядя удалился в дом, бросив сидящего на снегу племянника. Михаил стал развязывать спутанные веревкой ноги. Он оглянулся и, заметив стоящего у забора братишку, позвал его:
– Чего смотришь? Иди сюда, помоги.
И Каменный Тигр подошел, со страхом глядя на старшего брата. Сам-то он учился охотно, с удовольствием присоединяя свой голос к нестройному хору бубнящих ученических голосов. Книжные знания, хотя и непонятные, манили его – не так, может быть, сами знания, как смутная вера в то, что учение таинственным образом может однажды изменить его жизнь, убрать из нее телесную боль и темный, безликий ночной страх души.
А вот брат его, Рычащий Тигр, ничего, видимо, не боялся. Ему все то, что неясно и сладко грезилось Каменному Тигру, было не нужно. Ибо Михаил ощущал в себе совершенство существа, наилучшим образом приспособленного для жизни. Он уже с тех лет видел, что крестьянская работа, которою кормятся все вокруг, легка для него и радостна. И он смеялся, глядя в лицо братишке и подмигивая ему. А тот, подойдя, испуганно смотрел на заиндевелый кругляк дубовой колоды, на котором, словно четкая печать, виднелся темный след пятипалой человеческой руки.
