Текст книги "5том. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне"

Автор книги: Анатоль Франс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

XVIII

Этой ночью Фелиси не могла заснуть, она ворочалась с боку на бок, скидывала одеяло. Она чувствовала, что сон еще далеко, что придет он, только когда первые солнечные лучи, полные танцующих пылинок, пробьются сквозь неплотно задернутые шторы. Ночник, пламенное сердечко которого таинственно светилось сквозь его фарфоровое тело, коротал с ней ночь. Фелиси открыла глаза, взгляд ее вобрал белый молочный свет, и это ее успокоило. Потом веки ее опять закрылись, и ею овладела томительная, сумбурная бессонница. Временами она вспоминала фразу из роли, и эта фраза не выходила у нее из головы, хотя она и не придавала ей никакого значения: «Наши дни такие, какими мы их делаем». И в мозгу у нее с утомительной назойливостью вертелись все те же четыре или пять мыслей.

«Надо завтра обязательно пойти на примерку к мадам Руаомон. Вчера мы с Фажет вошли в уборную к Жанне Перен, когда она одевалась, и она чуть ли не хвасталась перед нами своими волосатыми ногами. Жанну Перен нельзя назвать некрасивой; черты у нее даже совсем неплохие, но выражение лица очень неприятное. Как это так получается, что госпожа Кольбер требует с меня тридцать два франка? Четырнадцать и три – семнадцать, и девять – двадцать шесть. Я должна ей только двадцать шесть франков. „Наши дни такие, какими мы их делаем“. Господи, как жарко!»

Быстрым и гибким движением она сразу повернулась на другой бок и раскинула обнаженные руки, обнимая воздух словно чье-то свежее стройное тело.

«Мне кажется, что уже целый век, как уехал Робер. Зачем он оставил меня одну, как это гадко с его стороны. Я так без него скучаю».

И, свернувшись клубочком в постели, она стала старательно припоминать, как они лежали, крепко прижавшись друг к другу, когда были вместе.

– Котик мой! Солнышко!

И снова в голове с утомительной назойливостью завертелись все те же мысли.

«Наши дни такие, какими мы сами их делаем. Наши дни такие, какими мы сами их делаем… Наши дни…» Четырнадцать и три – семнадцать и девять – двадцать шесть. Я отлично поняла, что Жанна Перен нарочно выставляла напоказ свои длинные волосатые, как у мужчины, ноги. Неужели правду говорят, будто Жанна Перен дает женщинам деньги? Обязательно надо пойти завтра в четыре часа на примерку. Как это ужасно, что у мадам Руаомон всегда плохо вшиты рукава. Господи, как жарко! Сократ хороший врач. Но иногда ему доставляет удовольствие оглуплять людей.

Неожиданно она вспомнила Шевалье и тут же почувствовала, что вдоль стен струятся какие-то исходящие от него флюиды. Ей показалось, будто от них потускнел свет ночника. Это было что-то еще более неуловимое, чем тень, и это «что-то» было страшно. Вдруг ей подумалось, что эти неощутимые флюиды исходят от портретов покойника. У нее в спальне не осталось ни одного. Но она уничтожила не все, в квартире еще были его портреты. Мысленно она сосчитала их, должно быть, осталось еще три: на одном он снят совсем юным на фоне облачного неба; на другом он сидит верхом на стуле, веселый и смеющийся; на третьем он изображен в роли дона Сезара де Базана [61]61
  Дон Сезар де Базан. – Очевидно, имеется в виду горой мелодрамы Деннери и Дюмануара «Дон Сезар де Базан» (1844).


[Закрыть]. Торопясь их уничтожить, она вскочила с постели, зажгла свечу и в ночных туфлях и рубашке проскользнула в гостиную к палисандровому столику, на котором стояла пальма, приподняла скатертку, стала рыться в ящике. Там лежали какие-то жетоны, розетки от подсвечников, кусочки дерева, отклеившиеся от разной мебели, несколько подвесок к люстре и фотографические карточки; среди них она нашла только одного Шевалье, того, который снят совсем молодым на фоне облачного неба.

Разыскивая две другие его фотографии, она перерыла все ящики в занимавшем простенок между двумя окнами шкафчике Буль [62]62
  Шкафчик Буль. – Буль Андре-Шарль (1642–1732) – мебельщик-художник, создавший особый стиль мебели с большим количеством инкрустаций и украшений из бронзы и черепахи.


[Закрыть], на котором красовались китайские вазы. Там мирно покоились потускневшие стеклянные колпаки, абажуры, хрустальные вазы в позолоченной бронзовой оправе, фарфоровая спичечница со статуэткой, изображающей мальчика, который спит рядом с собакой, прислонясь к барабану, растрепанные книги, отдельные листы партитур, два поломанных веера, флейта и стопочка фотографических карточек. Среди них она нашла второго Шевалье – дона Сезара де Базана. Не хватало еще одного, последнего. Она тщетно старалась припомнить, куда его могли задевать. Напрасно осмотрела она коробочки, вазы, кашпо [63]63
  Кашпо – ваза, в которую вставляют цветочный горшок.


[Закрыть]этажерку для нот. С лихорадочным нетерпением продолжала она свои поиски, а портрет меж тем все яснее вставал перед ее взором, вырастал в ее воображении; теперь он был уже величиной с человека, насмешливо улыбался, издевался над ней. У Фелиси голова была в огне, а ноги холодные, как ледышки, она чувствовала, что у нее защемило от страха под ложечкой. Она уже хотела отказаться от поисков и зарыться головой в подушки, но тут вспомнила, что мать хранит фотографии у себя в шифоньерке. Она приободрилась. Осторожно прокралась в спальню к спящей матери, неслышными шагами подошла к шифоньерке, медленно, бесшумно открыла ее и, взобравшись на стул, осмотрела верхнюю полку, заставленную старыми коробками. Ей попался в руки альбом времен Второй империи, который не открывали уже больше двадцати лет. Она перебрала кучу писем, связки гербовой бумаги, ломбардные квитанции. Г-жа Нантейль, проснувшаяся от света свечи и шороха, спросила:

– Кто здесь?

И в стоявшем на стуле хрупком привидении, одетом в длинную ночную рубашку, с распущенной толстой косой, она тут же узнала дочку.

– Это ты, Фелиси? Уж не заболела ли ты?.. Что ты здесь делаешь?

– Я ищу одну вещь.

– У меня в шифоньерке?

– Да, мама.

– Ступай лучше спать! Смотри, простудишься… Скажи хоть, что ты ищешь. Если шоколад, так он на средней полке, рядом с серебряной сахарницей.

Но Фелиси наткнулась наконец на пакет с карточками и теперь быстро его просматривала. Нетерпеливыми руками перебирала она фотографии: вот г-жа Дульс вся в кружевах; вот Фажет – нарядная, в ореоле светлых волос; Тони Мейер с близко поставленными глазами, с нависшим надо ртом носом; Прадель с холеной бородой; Трюбле – лысый и курносый; робкий г-н Бондуа с прямым носом и пышными усами… Хотя ей было сейчас совсем не до г-на Бондуа, она вое же бросила на него неприязненный взгляд и, словно невзначай, капнула ему на нос воском.

Госпожа Нантейль, окончательно пробудившаяся ото сна, ничего не могла понять:

– Фелиси, что тебе понадобилось у меня в шифоньерке, чего ты там роешься?

Фелиси, нашедшая наконец карточку, которую так долго искала, испустила в ответ радостный вопль и спрыгнула со стула, унося своего покойника, а вместе с ним прихватив по ошибке и г-на Бондуа.

В гостиной она присела на корточки перед камином, разожгла его бумагой и бросила в огонь все три карточки Шевалье. Она смотрела, как они горят, съеживаются, чернеют… и когда карточки улетели, когда от них не осталось ничего, ни формы, ни материи, Фелиси глубоко вздохнула. Она была уверена, что уничтожила ту субстанцию, которая давала ревнивому покойнику возможность являться ей, что теперь она освободится от наваждения.

Снова взяв в руки свечу, она увидела карточку г-на Бондуа, нос которого закрывал кружок белого воска. Не зная, куда ее деть, она с удовольствием бросила фотографию в еще пылавший камин.

Вернувшись к себе, Фелиси стала перед зеркалом и обтянула на теле рубашку, любуясь своим сложением. На этот раз она задержалась немножко дольше на мысли, которая и раньше приходила ей в голову. Она подумала: «Почему мы сотворены так, с головой, руками, ногами, грудью, животом? Почему так, а не как-нибудь по-другому? Смешно!»

В эту минуту образец, по которому был создан человек, представлялся ей чем-то произвольным, непонятным, странным. Но скоро ее недоумение прошло. Собственное тело доставляло ей живое и глубокое эстетическое удовольствие. Она спустила рубашку и осторожно взяла в ладони обе груди, с нежностью посмотрела на них в зеркало, словно это не она сама, а что-то постороннее, принадлежащее только ей, словно это два живых существа, словно это пара голубок.

Ласково улыбнувшись им, Фелиси снова легла. Она проснулась поздно утром и на какой-то миг почувствовала удивление, что лежит в постели одна. Иногда во сне сознание ее раздваивалось: она ощущала собственное тело, и ей снилось, будто ее ласкает другая женщина.

XIX

Генеральная репетиция «Решетки» была назначена на два часа. С часу дня доктор Трюбле уже сидел на своем обычном месте в уборной Нантейль.

Фелиси, отданная во власть г-жи Мишон, упрекала доктора за то, что он ничего ей не говорит, но на самом деле это она его не слушала, занятая, поглощенная своей ролью. Фелиси велела никого не пускать в уборную. Однако она обрадовалась Константену Марку, которому симпатизировала.

Он был очень взволнован и, чтобы скрыть свое беспокойство, завел разговор о родных лесах в Виварэ, принялся рассказывать истории про крестьян и всякие охотничьи небылицы.

– Я что-то робею, – сказала Нантейль. – А вы, господин Марк? Не щемит у вас под ложечкой?

Он стал уверять, что ничуть не волнуется. Она не унималась:

– Признайтесь, вам бы очень хотелось, чтобы все было уже позади.

– Ну, раз вы на этом настаиваете, может быть, я и предпочел бы, чтобы все было уже позади.

После этих слов доктор Сократ с невозмутимым спокойствием спросил самым простодушным тоном:

– А может быть, то, что должно свершиться, уже свершилось и спокон веков уже было свершено?

И, не дожидаясь ответа, прибавил:

– Если явления вселенной доходят до нашего сознания в известной последовательности, мы еще не вправе заключать, что и в действительности они последовательны, и еще меньше оснований у нас думать, что они совершаются именно в тот момент, когда мы их воспринимаем.

– Это совершенно ясно, – сказал Константен Марк, не слушавший его.

– Вселенная представляется нам несовершенной, – продолжал доктор, – и у нас создается иллюзия, будто все непрестанно кончается. Так. как мы воспринимаем все явления последовательно, нам и вправду представляется, что одни явления предшествуют другим. Те явления, которых мы уже не видим, мы считаем прошлыми, а те, которых мы еще не видим, – будущими. Но можно представить себе существа, которые одновременно воспринимают и то, что для нас является прошлым, и то, что для нас является будущим. Можно также представить себе существа, которые воспринимают явления в обратном порядке и. видят, как они развертываются от того, что мы считаем будущим, к тому, что мы считаем прошедшим. Живые существа, которые осваивали бы пространство не так, как мы, и могли бы, например, двигаться с большей скоростью, чем свет, составили бы себе совершенно иную, чем мы, картину всех явлений.

– Только бы Дюрвиль не приставал ко мне сегодня на сцене со всякой ерундой, – вздохнула Фелиси, которой г-жа Мишон натягивала под юбкой чулки.

Константен Марк заверил ее, что Дюрвиль и не помышляет ни о чем таком, и умолял ее не волноваться. А доктор Сократ продолжал развивать свою мысль:

– Мы сами, смотря ясной ночью на созвездие Девы, мерцающее над верхушкой тополя, видим одновременно и то, что было, и то, что есть. Можно с тем же основанием сказать, что мы видим и то, что есть, и то, что будет. Ибо если звезда, такая, как мы ее видим, – прошедшее по отношению к дереву, то дерево – будущее по отношению к звезде. Между тем небесное светило, крошечный огненный лик которого мы видим не таким, каков он теперь, но таким, каким он был в нашей юности, или даже в ту пору, когда нас еще не было на свете, и тополь, молодые листочки которого трепещут при свежем вечернем ветре, соединяются для нас во времени и присутствуют в нашем сознании оба сразу. Мы говорим о предмете, что он существует в настоящем, когда мы воспринимаем его совершенно отчетливо. Мы говорим, что он существовал в прошлом, когда у пас сохранилось о нем лишь смутное представление. Пусть некое действие совершилось миллионы лет тому назад; если у нас очень ясное представление об этом действии, оно уже для нас не прошлое: для нас оно настоящее. Нам не известна последовательность, с которой все проносится в безднах вселенной. Мы знаем только последовательность наших восприятий. Думать, что будущее не существует в настоящем, раз оно нам неизвестно, это все равно, что думать, будто книга не окончена, раз мы не дочитали ее до конца.

Тут доктор на минуту остановился. И в наступившей тишине Нантейль услышала биение собственного сердца. Она крикнула:

– Продолжайте, пожалуйста, продолжайте, миленький мой Сократ. Если бы вы знали, как хорошо на меня действует, когда вы говорите. Вы, конечно, не воображаете, что я вслушиваюсь в ваши слова. Но разговоры на такие отвлеченные темы успокаивают меня, убеждают, что есть еще что-то, кроме моего выхода; не дают мне погрузиться в беспросветный мрак… Рассказывайте, рассказывайте, все равно что, только не молчите…

Мудрый Сократ, который, по-видимому, ожидал, что его слова окажут на актрису благотворное влияние, снова заговорил:

– Вселенная строится по тем же непреложным законам, что и треугольник, сторона и два угла которого даны. Будущее предопределено. А тем самым завершено. Все равно, как если бы оно уже существовало. Да оно и существует уже сейчас. Оно настолько существует, что мы уже знаем какую-то его часть. И если эта часть незначительна по сравнению с необъятностью всего будущего, она вполне пропорциональна той части уже свершившегося, которая доступна нашему знанию. Мы можем сказать, что для нас будущее немногим темнее прошлого. Мы знаем, что поколение за поколением, сменяя друг друга, будут трудиться, радоваться и страдать. Я устремляю свой взгляд за пределы существования человеческого рода. Я вижу как небесные созвездия медленно изменяют свою конфигурацию, казавшуюся незыблемой; я вижу, как Возничий распрягает свою древнюю упряжку, как распадается Пояс Ориона, как гаснет Сириус. Мы знаем, что солнце взойдет завтра и долго еще будет всходить каждое утро, то в тяжелых тучах, то в легких облачках.

Тут в уборную деликатно на цыпочках вошел Адольф Менье.

Доктор пожал ему руку.

– Здравствуйте, господин Менье. Мы видим полную луну будущего месяца. Мы видим ее не так ясно, как полную дуну сегодняшней ночи, потому что не знаем, на фоне какого неба – серого или красного – взойдет она над моей крышей среди труб, увенчанных остроконечными колпаками и романтическими капюшонами, и предстанет перед влюбленными кошками в виде дна старой кастрюли. Но если бы мы обладали достаточной ученостью, чтобы заранее знать мельчайшие обстоятельства, все до одного необходимые, при которых взойдет эта будущая луна, у нас было бы такое же отчетливое представление о той ночи, о которой я говорю, как и о сегодняшней ночи: обе были бы для нас в равной мере настоящим.

Знание явлений – единственная причина, побуждающая нас сделать вывод об их реальности. Мы знаем некоторые явления, долженствующие произойти. Значит, мы обязаны считать их реально существующими. А если они реально существуют, значит, они осуществлены. Итак, дорогой Константен Марк, можно предположить, что ваша пьеса была сыграна тысячу лет или полчаса тому назад, кстати это абсолютно все равно. Можно предположить, что мы все уже давно умерли. Считайте, что это так, и вы перестанете волноваться.

Константен Марк, который очень невнимательно следил за рассуждениями доктора и не уяснил себе, сколь они уместны и подходящи для данного случая, ответил несколько раздраженно, что обо всем этом уже сказано у Боссюэ [64]64
  Боссюэ Жак-Бенинь (1627–1704) – французский епископ и проповедник, идеолог абсолютизма, автор многочисленных сочинений на богословские темы.


[Закрыть].

– У Боссюэ! – обиделся доктор. – Держу пари, что вы не найдете у него ничего подобного. Боссюэ не умел философски мыслить.

Нантейль повернулась к доктору. Она была в высоком круглом чепце с широкой голубой лентой и пышными кисейными оборками, которые затеняли ей лоб и щеки. Она преобразилась в яркую блондинку. Золотисто-рыжие локоны спускались ей на плечи. Батистовая косынка была завязана под грудью крест-накрест. Белая в розовую полоску юбка, схваченная выше талии широким лиловым поясом, словно мокрая, облегала фигуру, отчего Фелиси казалась очень высокой. Она предстала перед ними, как образ из сновидения.

– И Делаж тоже любит дурацкие шутки: знаете, как он подшутил над Мари-Клэр? Они играли вместе в «Ученых женщинах» [65]65
  «Ученые женщины» – комедия Мольера (1672).


[Закрыть]. На сцене он положил ей в руку сырое куриное яйцо. Она так в течение всего акта и не знала, куда его деть.

Услышав звонок, Фелиси в сопровождении Константена Марка пошла на сцену. Они слышали гул зрительного зала, голос многоликого чудовища, и им казалось, будто они идут прямо в пышущую огнем пасть апокалиптического зверя.

«Решетку» приняли хорошо. Поставленная в конце сезона, пьеса не могла пройти много раз, но публике она понравилась. В середине первого акта зритель почувствовал, что она написана со вкусом, поэтична и местами не совсем понятна. И с этой минуты пьеса получила признание, все старались показать, что это им нравится, делали вид, что проникли в самую суть. «Решетке» простили то, что она совсем не сценична, что это пьеса для чтения. На сей раз публика примирилась с этим жанром.

У Константена Марка не было знакомых в Париже. Он пригласил в театр нескольких помещиков из Виварэ. Кирпично-красные, в белых галстуках, сидели они в первых рядах партера, таращили глаза и не решались хлопать. Друзей он еще не приобрел, и потому некому было завидовать его успеху. Даже в кулуарах говорили, что он талантлив не в пример прочим. И все же он очень волновался, заходил то в одну, то в другую ложу или забивался в угол директорской ложи. Его пугали критики.

– Не волнуйтесь, – сказал Ромильи. – То хорошее или плохое, что они скажут о вашей пьесе, будет относиться не к ней, а к Праделю. А в настоящий момент они скажут о нем больше плохого, чем хорошего.

Адольф Менье сообщил ему с кислой улыбкой, что публика настроена хорошо, а критики хвалят язык пьесы. Он ожидал, что в ответ услышит несколько лестных слов о «Пандольфе и Кларимонде». Но Константен Марк этих слов не сказал.

Ромильи покачал головой.

– Надо быть готовым к разносу. Господин Менье это знает по собственному опыту. В отношении него печать была несправедливо жестока.

– Что делать! – вздохнул Менье. – О нас никогда не будет сказано столько дурного, сколько было сказано о Шекспире и Мольере.

Нантейль имела большой успех, отмеченный не столько бурными вызовами, сколько менее громогласным, но более глубоким одобрением тонких ценителей. У нее неожиданно открылись новые качества: чистота дикции, благородство жеста, целомудренно горделивая грация.

Во время последнего антракта ее поздравил пришедший на сцену министр. Это означало, что публике она понравилась, ибо министры никогда не выражают своего личного мнения. Позади главы просвещения толпились рассыпавшиеся в похвалах чиновники, представители светского общества, драматурги. Со всех сторон к Фелиси, словно шланги, тянулись руки; все в один голос выражали ей свое восхищение. Затисканная толпой почитателей, г-жа Дульс оборвала о пуговицы сюртуков дешевое кружево, в изобилии украшавшее ее платье.

Последнее действие было настоящим триумфом Фелиси. Публика наградила ее тем, что ценнее рыданий и возгласов восторга: на ее долю достались не громкие крики, а приглушенный, чуть слышный шепот восхищения, не слезы, а влажные взоры, – непритворная дань красоте.

Фелиси почувствовала, как неизмеримо она выросла в эту минуту, и, когда занавес опустился, она прошептала:

– На этот раз победа одержана!

Она раздевалась у себя в уборной, заставленной корзинами орхидей, букетами роз и снопами сирени, когда ей подали телеграмму. Она вскрыла ее. Телеграмма была из Гааги, в ней стояло:

«Всего сердца присоединяюсь поздравлениям несомненным успехом.

Робер»

дочитывала депешу, когда в уборную вошел доктор Трюбле.

Фелиси обвила шею доктора Сократа горячими от усталости и счастья руками, притянула его голову к себе на влажную грудь и, хмельная от радости, запечатлела на его лице задумчивого Силена жаркий поцелуй.

Мудрый Сократ принял этот поцелуй, как подарок судьбы, зная, что он предназначен не ему, что он принесен на алтарь славы и любви.

Нантейль и сама заметила, что дыхание ее опьяненных уст было слишком пылким, и, широко раскинув руки, воскликнула:

– Все равно! Я так счастлива!

XX

На пасхе одно знаменательное событие еще увеличило ее радость: ее пригласили во Французскую Комедию. С некоторого времени Фелиси, никому ничего не говоря, уже предпринимала кое-какие шаги. Мать тоже хлопотала за нее. Г-жа Нантейль расцвела с тех пор как была любима. Она стала носить корсеты с прямой планшеткой и нижние юбки, которые не посрамили бы и завзятых модниц. Она обивала пороги министерских канцелярий и, как говорили, охотно уступила настояниям начальника канцелярии по делам искусства. Во всяком случае, так утверждал Прадель.

Он весьма игриво замечал:

– Мамашу Нантейль не узнаешь! Она стала очень аппетитна. По-моему, она куда привлекательней своей злюки дочери. У нее характер приятнее.

Как и ее товарищи по театру, Фелиси Нантейль презирала, ругала, поносила Французскую Комедию. Как и ее товарищи по театру, говорила: «Ничуть я не стремлюсь попасть в это заведение». Но, когда она попала в это заведение, счастью и гордости ее не было предела. Она радовалась вдвойне еще и потому, что должна была дебютировать в «Школе жен». Она уже работала над ролью Агнесы с г-ном Максимом, старым, мало известным преподавателем, которого она ценила за то, что он был прежней школы. По вечерам она играла Сесиль в «Решетке». И в самый разгар работы, целиком захватившей ее, она вдруг получила письмо от Робера де Линьи, сообщавшего о своем возвращении в Париж.

Во время пребывания в Гааге у него были кое-какие похождения, в итоге которых он понял, как сильно любит Фелиси. Его любовницами были признанные красавицы. Но и г-жа Бумдернут, рослая и свежая брюсселька, и сестры ван Крюизен, модистки с Вивера, и Сюзетта Берже, подвизавшаяся в театре Фоли-Мариньи, который гастролировал в тот сезон в Северной Европе, дали ему только наслаждение, но не полноту счастья. В их объятиях Робер мечтал о Фелиси, он понял, что из всех женщин его влечет она одна. Только после знакомства с г-жой Бумдернут, сестрами Крюизен и Сюзеттой Берже он полностью осознал, как дорога ему Фелиси Нантейль. Если придираться к словам, надо сказать, что он ей изменял. Таков общепринятый термин. Есть и другие, означающие то же самое, но менее употребительные. Но если вдуматься глубже, он ей не изменял. Он искал ее, искал в других и понял, что найдет только в ней самой. Он чувствовал всю бесполезность своего воздержания, злился и даже испытывал какой-то страх при мысли, что вся необъятность его желаний отныне сосредоточена на таком малом количестве живой материи, на одном-единственном хрупком предмете. И оттого, что к его любви примешивались нетерпение и ненависть, он только сильнее любил Фелиси.

В день своего приезда он назначил ей свидание в холостой квартире, которую для этого случая уступил ему богатый сослуживец по министерству иностранных дел. Она помещалась на авеню Альма, в первом этаже очаровательного дома – две комнатки, стены которых были оклеены спокойными светлыми обоями с подсолнечниками, чьи коричневые серединки и золотистые лепестки радовали глаз. Рисунок бледно-зеленой с цветами на длинных стеблях мебели в декадентском стиле повторял плавные изгибы лилий, и это придавало всей обстановке хрупкую томность болотных растений. Высокое зеркало стояло слегка наклонно в раме из переплетенных тонких стеблей, которые заканчивались нераспустившимися венчиками цветов, и эта рама сообщала зеркальной поверхности свежесть воды. Перед кроватью лежала шкура белого медведя.

– Ты!.. ты!.. Это ты!

Больше она ничего не могла выговорить.

Она видела его тяжелый, блестевший желанием взгляд, она смотрела на него, и глаза ее затуманивала страсть. Огонь, пылавший у нее в крови, пламя, сжигавшее ее лоно, горячее дыхание, распалявшее ей грудь, влажный жар чела волной прихлынули к ее устам, и Фелиси впилась в губы своего возлюбленного долгим поцелуем, пламенным и свежим, как цветок, окропленный росой.

Они задавали сразу кучу вопросов и перебивали друг друга, не слушая ответов:

– Ты скучал вдали от меня, Робер?

– Значит, тебе дали дебют во Французской Комедии?

– Гаага красивый город?

– Да, уютный городок. Красные, серые, желтые дома с двускатными кровлями, зелеными ставнями и геранью на окнах.

– Как ты там жил?

– Да так… понемножку… Ходил гулять на Вивер.

– Надеюсь, за женщинами не ухаживал?

– Ну вот еще! Конечно, нет… Какая ты красивая! Ты совсем поправилась?

– Да, да, совсем поправилась.

И вдруг с мольбой в голосе она сказала:

– Робер, я люблю тебя. Не бросай меня; если ты меня бросишь, другого я не полюблю. А что тогда со мной станется? Ведь ты же знаешь, я не могу жить без любви.

Он ответил ей резко, грубо, что даже слишком любит ее, что только о ней и думает:

– Я дурею от любви к тебе!

Резкость его ответа восхитила и успокоила ее больше всяких любовных клятв и нежных уверений.

Она улыбнулась и стала раздеваться, ибо была щедра и великодушна.

– Когда твой дебют во Французской Комедии?

– В этом месяце.

Она открыла сумочку и, вытащив вместе с пудрой расписание репетиций, протянула его Роберу. Фелиси не могла налюбоваться на этот лист бумаги со штампом Французской Комедии и далекой великой датой ее основания.

– Видишь, я дебютирую в роли Агнесы из «Школы жен».

– Хорошая роль!

– Еще бы!

И, раздеваясь, она тихонько повторяла все время вертевшиеся у нее на языке стихи:

 
«Я в сердце ранила?» – Я страх как удивилась! [66]66
  Я в сердце ранила? – Я страх как удивилась! – Здесь и далее Фелиси декламирует монолог Агнесы из второго действия комедии Мольера «Школа жен» (1662).


[Закрыть]
«Да, – говорит она, – вы ранили как раз
Того, кто был вчера недалеко от вас».
 «Ума не приложу, – старушке я сказала, —
Уж не с балкона ль что тяжелое упало?»
 

Видишь, я не похудела…

 
«Нет, – говорит она, – глаза всему виной,
От взгляда вашего страдает наш больной…»
 

Я даже скорее пополнела, но не очень.

 
«Как! – изумилась я. – О боже! Зло от глаза!
Откуда же взялась в глазах моих зараза!»
 

Он с удовольствием слушал стихи. Античную и французскую классическую литературу он, правда, знал не лучше своих сверстников, но он обладал большим вкусом и любознательностью. А Мольера он, как истый француз, понимал и глубоко чувствовал.

– Какая прелесть, – сказал он. – Ну, пойди же ко мне.

Она спустила рубашку спокойным чарующе грациозным движением. Но из желания потомить его, а также из любви к сцене она начала монолог Агнесы:

 
Однажды на балкон присела я с шитьем,
Как вдруг увидела: под ближним деревцом
Красивый господин; он взор мой, видно, встретил…
 

Он позвал ее, привлек к себе. Она выскользнула у него из рук и, подойдя к зеркалу, продолжала декламировать и играть:

 
И тут же вежливым поклоном мне ответил.
 

Она согнула колени и присела сначала слегка, затем ниже, потом, вытянув вперед левую ногу и отведя назад правую, сделала глубокий реверанс:

 
И я, невежливой прослыть не захотев,
Ответила ему, почтительно присев…
 

Он опять позвал ее, уже нетерпеливо. Но она снова присела, не спеша, с забавной точностью проделывая все движения. И продолжала декламировать и делать реверансы там, где это полагается по тексту и по издавна установившейся традиции:

 
А после нового учтивого поклона
Вторично отвечать пришлось и мне с балкона.
Затем последовал и третий в тот же час;
Ответила и я, не медля, в третий раз.
 

Она с полной серьезностью, старательно, на совесть разыгрывала свою сцену. Хотя некоторые ее позы казались нелепыми, ибо для их оправдания нужна была юбка, почти все были красивы и все без исключения увлекательны. Они подчеркивали упругость мускулов при общей мягкости линий; каждое движение выявляло, гармоничную стройность всех частей ее юного тела, обычно не столь заметную.

Облекая свою наготу в благопристойные позы и наивные речи, она волею судьбы и по собственной прихоти превращалась в изящное произведение искусства, в аллегорию невинности во вкусе Клодиона или Аллегрена [67]67
  …во вкусе Клодиона или Аллегрена… – Клодион (настоящее имя Мишель Клод, 1738–1814) – французский скульптор, автор небольших грациозных статуэток. Аллегрен Кристоф-Габриэль (1710–1795) – французский художник, любивший аллегорические сюжеты.


[Закрыть], и в устах этой ожившей статуэтки восхитительно чисто звучали стихи великого комедиографа. Невольно очарованный, Робер дал ей довести сцену до конца. Особенно забавляло его то, что такое сугубо публичное зрелище, как театральная сцена, разыгрывается перед ним одним частным образом и втайне от всех. И, наблюдая за церемонными движениями совершенно голой девушки, он с философским удовольствием отмечал, чем достигается достойная осанка в лучших труппах.

 
Он ходит взад, вперед; и лишь подходит ближе,
Все кланяется мне, и с каждым разом ниже;
И я – мой взгляд за ним внимательно следил —
Тотчас же кланялась, когда он проходил.
 

А она меж тем любовалась в зеркало своими молодыми, недавно расцветшими грудями, своим легким станом, чуть худощавыми изящными руками с тонкими запястьями, стройными ногами с круглыми коленями и воодушевлялась, воспламенялась при мысли что всем этим она служит прекрасному театральному искусству; легкий румянец играл на словно накрашенных щеках.

 
И если б темнота ночная не настала,
Я б, верно, без конца все то же продолжала.
И не сдалась бы, нет, а то, избави бог,
Невежливей себя меня почесть он мог!
 

Он приподнялся на постели, опершись на локоть, и крикнул:

– Ну, а теперь пойди, пойди ко мне. И Фелиси, вся зардевшаяся и оживленная, скользнула к нему.

– Так ты думаешь, что я не люблю тебя!..

Покорная и разомлевшая, она запрокинула голову, подставив его поцелуям глаза, осененные длинными ресницами, и полуоткрытый рот, в котором влажно поблескивали зубы.

Вдруг она вскочила на колени. В устремленных в пространство глазах застыл неописуемый ужас. Из горла вырвался хриплый крик, а вслед за ним стон, протяжный и жалобный, как звук органа. Отвернувшись, указала она пальцем на белую шкуру перед постелью:

– Там, там!.. Он лежит с простреленной головой… Смотрит на меня и смеется, а из угла рта стекает кровь.

Ее широко открытые глаза закатились. Тело судорожно изогнулось, а затем обмякло, и она замертво повалилась на постель.

Он смочил ей виски холодной водой и привел ее в чувство. Слабым детским голоском пожаловалась Фелиси на боль во всем теле. Ладони саднило. Она посмотрела на свои руки и увидела, что они поцарапаны и кровоточат.

Она сказала:

– Это я ногтями впилась в ладони. Смотри, ногти у меня все в крови!

Она ласково поблагодарила его за нежные заботы и попросила не сердиться за причиненное волнение.

– Не для того ты пришел сюда, а?

Она попробовала улыбнуться и оглядела комнату.

– Как здесь славно.

Ее взгляд упал на расписание репетиций, лежавшее на ночном столике. Фелиси вздохнула:

– Какой толк в том, что я талантливая актриса, если мне нет счастья?

Сама того не подозревая, она слово в слово повторила фразу, сказанную Шевалье, когда она оттолкнула его.

Затем, приподняв с подушки свою еще тяжелую голову, она печально поглядела на любовника и покорно сказала: