Текст книги "5том. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне"

Автор книги: Анатоль Франс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

– Мы так любили друг друга. И вот все кончено. Никогда уже не буду я твоей… Он не хочет!

КРЕНКЕБИЛЬ, ПЮТУА, РИКЕ И МНОГО ДРУГИХ ПОЛЕЗНЫХ РАССКАЗОВ [68]68
  «Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов» – пятый сборник новелл Анатоля Франса, вышел в свет в 1904 году в издательстве Кальман-Леви. Все рассказы, вошедшие в сборник, были уже ранее опубликованы в периодической печати, главным образом в газете «Figaro».
  Преобладание современной тематики, обращение к социальным проблемам, публицистичность, смелое сатирическое обличение Третьей республики, характерное для большинства рассказов, отличает этот сборник от четырех предшествующих. Сборник «Кренкебиль, Пютуа, Рике…» тематически и идейно тесно связан с крупнейшим произведением Франса, написанным на рубеже XIX и XX вв., – с «Современной историей». Из шестнадцати новелл, составляющих сборник, двенадцать печатались в газете в виде отдельных фельетонов под общей рубрикой «Современная история»: «Кренкебиль», «Рике», «Мысли Гике», «Галстук», «Большие маневры в Монтиле», «Пютуа», «Эмиль», «Неподкупные судьи», «Жан Марто», «Эдме, или Удачно поданная милостыня», «Домашняя кража», «Господин Тома». Некоторые из них можно рассматривать как дополнение к отдельным главам тетралогии.
  Новеллы сборника тесно связаны и с публицистикой Франса этих лет. На рубеже 90-х и 900-х годов Франс принимает самое активное участие в общественной жизни страны, полностью отказавшись от позиции стороннего наблюдателя. В своей публицистике он откликается на наиболее острые и злободневные вопросы; он активный дрейфусар, единомышленник Золя; он сближается с социалистами, выступает на рабочих митингах и собраниях, ведет смелую борьбу против объединенных сил националистов и клерикалов, активно участвует в кампании за отделение церкви от государства (1902–1904). В своей знаменитой речи на похоронах Золя 5 октября 1902 года Франс говорил: величие Золя в том, что он «боролся с социальным злом всюду, где только с ним сталкивался».
  Борьба с социальным злом – основная тема большинства новелл и фельетонов сборника «Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов».
  Значительной вехой в творческом развитии Анатоля Франса является рассказ «Кренкебиль», написанный в конце 1900 – начале 1901 года. Это – одно из лучших созданий писателя, свидетельствующее о росте демократических тенденций в его творчестве. Публицистическая острота и смелость мысли сочетается здесь с глубиной художественного обобщения и подлинным гуманизмом. Рассказ «Кренкебиль» был впервые напечатан под рубрикой «Современная история» в газете «Figaro» в номерах с 21 ноября 1900 года по 16 января 1901 года. В этом же году «Дело Кренкебиля» (первоначальное название рассказа) вышло отдельным изданием с шестьюдесятью тремя иллюстрациями известного художника-графика Александра Стейнлена. В 1902 году «Кренкебиль» был перепечатан в «Cahiers de la Quinzaine»; в том же году Франс включил его с небольшими сокращениями в свой сборник «Социальные убеждения».
  В предшествующих произведениях Франса уже несколько раз возникала тема несправедливости суда и полицейского произвола: печальная судьба хромого ножевщика (книга «Суждения господина Жерома Куаньяра»), история Колченожки, несправедливо заподозренного в убийстве («Современная история»), – но все это были только подступы к созданию образа Кренкебиля.
  Франс, автор рассказа «Кренкебиль», продолжает лучшие гуманистические традиции французской литературы и прежде всего Гюго. Судьба Кренкебиля имеет много общего с судьбой Клода Ге, Жана Вальжана и особенно Шанматье, одного из персонажей романа «Отверженные».
  Новелла Франса пронизана болью и тревогой за судьбу простого человека, бесправного и беспомощного перед жестокой и грозной государственной машиной. В конце рассказа с большой силой звучит тема трагической судьбы одинокого, раздавленного обществом Кренкебиля. Никакого выхода для своего героя писатель в те годы не видел. Это было отмечено газетой «Humanite» в 1924 году. В номере от 15 апреля, в связи с празднованием восьмидесятилетнего юбилея Анатоля Франса, было помещено приветствие писателю, написанное якобы от имени его героя Кренкебиля, который благодарил Франса за сочувствие и любовь и добавлял, что теперь он «понял необходимость борьбы и… знает, что иногда надо быть жестоким, чтобы быть справедливым».
  В рассказе «Кренкебиль» повествование развивается в двух планах: история злоключений Кренкебиля и полемика с судьей Буришем, с принципами и догматами буржуазного судопроизводства. Дело уличного торговца поднято Франсом до большого социального обобщения. Из рассказа совершенно ясно, что речь идет не о случайной судебной ошибке, а о социальной несправедливости, связанной с классовым характером буржуазного суда. Выразителем авторских взглядов выступает художник Жан Лермит, которому Стейнлен в своих иллюстрациях придал даже портретное сходство с Анатолем Франсом. Четвертая глава рассказа («Похвальное слово г-ну председателю суда Буришу») – яркий пример злой, разящей иронии Франса.
  Заостренность социально-обличительной темы «Кренкебиля» безусловно связана с активным участием Франса в деле Дрейфуса. Близкое знакомство с процессом Дрейфуса помогло писателю до конца понять характер буржуазного суда, понять политику правительства, сознательно поддерживавшего несправедливый судебный приговор в интересах реакционной военщины и высшей бюрократии. Кренкебиль, так же как и Дрейфус, – жертва сознательной судебной несправедливости.
  К образу Кренкебиля Франс еще раз вернется в своей одноименной пьесе.
  Разоблачению буржуазного права и юстиции, буржуазного суда, кроме «Кренкебиля», посвящены также рассказы «Жан Марто», «Неподкупные судьи», «Господин Тома» и «Домашняя кража».
  Первая часть рассказа «Жан Марто»– «Сновидение» была напечатана 7 ноября 1900 года в газете «Figaro», вторая часть, вначале называвшаяся «Добрый судья», впервые появилась также в газете «Figaro» 14 ноября 1900 года; свое окончательное название «Закон мертв, но судья жив» она получила в 1902 году, когда была помещена в «Cahiers de la Quinzaine». Эта вторая часть рассказа представляет особый интерес.
  Господин Бержере, и Жан Марто в споре с Губеном, сторонником официальных взглядов, вскрывают ошибочность и нелепость его утверждений о справедливости буржуазного законодательства. В уста своего любимого героя Бержере Франс вкладывает утверждение, что все общественное правосудие покоится на двух аксиомах: «Кража – преступна, добытое кражей – священно». В острой публицистической форме писатель утверждает, что в несправедливом обществе не может быть справедливого законодательства, что задача современных ему законов – «защищать и поддерживать несправедливость». Интересно отметить замечание Франса о том, что отдельные реформы и улучшения не могут изменить общего характера буржуазного законодательства.
  Рассказ «Неподкупные судьи»впервые был напечатан в газете «Figaro» 26 декабря 1900 г.; в 1902 г. он был перепечатан в «Cahiers de la Quinzaine». В рассказе противопоставляются судьи двух типов: формальный блюститель буквы закона и судья-гуманист, благожелательный к людям. Идеальным типом справедливого судьи для Франса явился Маньо – президент суда в Шато-Тьери. В ряде своих произведений Франс высоко оценивал деятельность Маньо, с горечью, однако, добавляя: «Председатель Маньо… выносит справедливые решения. Но их отменяют – это и есть правосудие» («Кренкебиль»).
  Беседа лошадей, которой заканчивается рассказ, пародирует беседу их владельцев-судей, причем речи коня Серого полностью совпадают с догматическими принципами его хозяина. В рассказе «Господин Тома»(впервые был напечатан в газете «Figaro» 19 декабря 1900 г.) тип бесчеловечного несправедливого судьи получает конкретное воплощение. Франс создает здесь сатирический образ г-на Тома, слепо верящего в благость закона и в спасительную силу наказания. Писатель резко выступает против религиозной проповеди смиренного приятия страданий и насилия, против лицемерного оправдания системы одиночного заключения. С нескрываемым сарказмом говорит он о «справедливости» судьи Тома, беззастенчиво фальсифицирующего свидетельские показания.
  Рассказ «Домашняя кража»был впервые напечатан в газете «Figaro» 12 декабря 1900 года, а в 1902 году перепечатан в «Cahiers de la Quinzaine». В «Домашней краже» Франс вновь обращается к изображению жертвы буржуазного законодательства: рассказ о судьбе заключенной № 503 повторяет трагическую историю Кренкебиля. Для героини рассказа тюрьма также представляется единственным выходом из беспросветной нужды и горя.
  К группе рассказов о буржуазном законодательстве и суде близко примыкает «Эдме, или Удачно поданная милостыня»(впервые напечатан 2 января 1901 г. в газете «Figaro» с подзаголовком «Рассказ, написанный для веселой встречи нового года»). Затем рассказ был включен Франсом в сборник «Социалистические убеждения» (1902). Рассказ написан в форме пародии на традиционные приторно-сентиментальные новогодние рассказы, над которыми умилялись буржуазные читатели. Франс выступает против фальши подобных произведений, осмеивает буржуазную благотворительность, в которой он видит лишь желание сытых откупиться от голодных жалкими подачками, чтобы сохранить свои богатства. Эту мысль писатель высказывал уже в «Современной истории» (IV часть, гл. 17). В «Эдме» Франс приходит к смелому и решительному выводу: «Не нужно улучшать положение бедняков, нужно уничтожить бедность», «Трудящиеся имеют право жить». Таким образом, «Эдме, или Удачно поданная милостыня» тесно связана с выступлениями Франса 900-х годов в защиту прав трудящихся.
  Рассказ «Большие маневры в Монтиле»(газета «Figaro», 19 сентября 1900 г.), так же как и рассказ «Эмиль»(«Figaro», 13 декабря 1899 г.), затрагивает чрезвычайно важную для Франса тему разоблачения милитаризма и национализма, тему, которая проходит через все его творчество (книги об аббате Жероме Куаньяре, «Современная история», «На белом камне», «Остров пингвинов»).
  В «Эмиле» развенчание милитаризма тесно связывается с делом Дрейфуса. Рассказ был написан в период активного участия Франса в борьбе дрейфусаров и близко примыкает к рассказу «Канцелярия»(газета «Figaro», 1899 г.), разоблачающему разложение верхушки армии.
  Небольшой рассказ «Галстук»(впервые напечатанный в газете «Figaro» 10 октября 1900 г.) по своему материалу примыкает к детским воспоминаниям Пьера Нозьера из автобиографического цикла Франса.
  Рассказы «Рике»и «Мысли Рике»сюжетно связаны с «Современной историей» и являются как бы фрагментами из тетралогии. Рассказ о Рике, впервые напечатанный в газете «Figaro» 26 сентября 1900 года, Франс затем включил с небольшими изменениями и дополнениями в «Современную историю» (IV часть, гл. 2). «Мысли Рике», опубликованные впервые в «Figaro» 28 февраля 1900 года, в 1902 году были перепечатаны в «Cahiers de la Quinzaine» со следующим авторским примечанием, опущенным в последующих изданиях: «Проникнув в некоторые мысли моей собаки Рике, я перевел их на человеческий язык. Небезынтересно познакомиться с нравственными идеями собак и сопоставить их с человеческими». «Мысли Рике» – остроумная пародия на эгоизм и эгоцентрическое мышление обывателя, на слепой догматизм, раболепное подчинение силе. Так, Рике заявляет: «Я всегда в центре всего. Люди, животные и вещи – враждебные и доброжелательные – расположены вокруг меня»; Рике обожает господина Бержере, «потому что он могуществен и грозен». «Мысли Рике» перекликаются с флоберовским «Лексиконом прописных истин», в котором зло высмеивалась житейская «мудрость» буржуазии.
  К многочисленным произведениям Франса, осмеивающим веру в религиозные чудеса, в святых и пророков, относится рассказ «Пютуа»(впервые напечатан в газете «Figaro» с 17 по 31 октября 1900 г.). Уже в своих ранних новеллах Франс иронизировал над христианскими мифами и легендами («Прокуратор Иудеи»); теперь же он обращается к прямой пародии. История бездомного бродяги Пютуа, вызванного к жизни выдумкой матери Бержере, пародирует мифотворчество, возникновение религиозных легенд о богах, святых, чудотворцах, существование которых так же мало реально, как и существование Пютуа. Отец Бержере замечает, что история Пютуа – «экстракт… сжатая формулировка всех человеческих верований». В воспоминаниях М. Кордэ приводятся слова Франса о том, что в рассказе «Пютуа» он хотел объяснить происхождение христианства. «Боги, – говорил Франс, – переживают три этапа в народном воображении. Сначала они – чисто отвлеченные представления. Затем они присваивают себе мысли, поступки создавших их людей. Наконец, они спускаются на землю. Впрочем, в этой последней стадии они столь же мало реальны, как и в двух предыдущих».
  Пародийная тема «Пютуа» в еще более резкой сатирической форме прозвучит в романе «Остров пингвинов» (1908).
  В книге «Кренкебиль», знаменующей усиление в творчестве Франса публицистических и сатирических тенденций, углубление демократизма и интереса к социальным проблемам, одновременно продолжаются некоторые темы предшествующих произведений и прежде всего – сборника «Перламутровый ларец».
  Так, рассказ «Христос океана»(впервые напечатан 25 января 1893 г. в газете «Echo de Paris») примыкает к многочисленным франсовским пересказам церковных легенд, однако с той разницей, что здесь писатель обращается не к средневековью, а к современности. Для рассказа характерна некоторая стилизация; он пронизан иронией над роскошью и богатством современной католической церкви, резко противоречащим догматам христианства. К этой проблеме Франс вернется в книге «На белом камне».
  В «Гемме»и «Адриeннe Бюке»(впервые напечатаны в газете «Echo de Paris» 1 февраля 1893 г.). вновь возникает тема иррационального. К сверхъестественным мистическим явлениям Франс относился столь же скептически, как и к чудесам христианских легенд. Вера в иррациональное представляется ему болезнью современного сознания, «проявлением изощренности разума, пришедшего в упадок». Однако так называемое сверхъестественное часто привлекало его как интересный сюжетный материал. В этом смысле писатель отдал известную дань декадентству конца XIX в. Следует отметить также интерес Франса к явлениям больной психики, к неврастении, патологии чувств («Иокаста», новеллы «Красное яйцо», «Дочь Лилит» и др.). Тяготение к подобным сюжетам сохраняется у него и в 900-е годы, когда он работает над романом «Театральная история», рассказом «Гемма»; и в том, и в другом произведении большую роль играет ненормальность психики героев.
  Однако новеллы Франса на тему об иррациональном всегда в большей или меньшей степени ироничны. Писатель признавался: «Я люблю чудесное, но оно меня не любит и избегает, оно исчезает при виде меня». В рассказе «Адриенна Бюке» заключительная реплика о том, что героиня, может быть, была близка с покончившим самоубийством Марселем Жиро, бросает на происшествие совершенно иной свет, позволяет отбросить мистическое его истолкование.
  Основной интерес подобных новелл, так же как и франсовских переложений сказок и легенд, состоит в той новой своеобразной иронической интерпретации, которую писатель дает известным или обыденным сюжетам,
  В сборник «Кренкебиль» Франс включил небольшой рассказ «Синьора Кьяра»– переработку одного из своих самых ранних рассказов – «Метод лечения доктора Арделя» по сюжету близкого к средневековым коротким рассказам – фабльо (напечатан 1 октября 1876 г. в журнале «Musee des Deux mondes»). Вернувшись к этому же сюжету в 1904 году, Франс перенес действие из французского провинциального города в Италию, которую он незадолго до этого посетил, и превратил скучающую мещанку Дезире из первого варианта рассказа в сияющую красотой гордую синьору Кьяру. Рассказ замечателен мастерством ироническо-шутливого повествования, искусством точной и яркой детали.


[Закрыть]

КРЕНКЕБИЛЬ

Александру Стейнлену [69]69
  Стейнлен Теофиль-Александр (1859–1923) – выдающийся французский график, мастер плаката. Изображал жизнь улицы, жизнь парижского пролетариата. Франс был близко знаком со Стейнленом и высоко ценил его творчество. Он посвятил Стейнлену статью (сб. «Мастера-художники», 1902), написал предисловие к каталогу его выставки (1903), выступил с речью на банкете, устроенном в честь художника (1903).


[Закрыть]и Люсьену Гитри [70]70
  Гитри Люсьен-Жермен (1860–1925) – французский актер и режиссер. В начале 900-х годов руководил театром «Ренессанс», играл главным образом в современном репертуаре; соавтор и исполнитель главных ролей в пьесах Франса «Кренкебиль» и «Ивовый манекен».


[Закрыть], которые сумели – один в серии превосходных рисунков, другой в прекрасном творении своего актерского таланта – поднять до высокого трагизма образ моего бедного уличного продавца.

I

Величие правосудия полностью выражено в каждом приговоре, который выносит судья от имени державного народа. Жером Кренкебиль, уличный зеленщик, познал всемогущество закона, когда был препровожден в исправительную полицию за оскорбление представителя власти. Очутившись на скамье подсудимых, в великолепном и мрачном зале, он увидел судей и секретарей, увидел адвокатов, облаченных в мантии, судебного пристава с цепью на груди, жандармов, а за перегородкой – обнаженные головы молчаливых зрителей. Он заметил, что и сам сидит на возвышении, словно, представ перед судьями, обвиняемый тем самым получает право на какие-то мрачные почести. В глубине зала, между двумя членами суда, восседал председатель, г-н Буриш. Его грудь была украшена академическими пальмами. Бюст республики и распятый Христос возвышались над судилищем, так что все законы божеские и человеческие нависли над головой Кренкебиля. Он ощутил истинный ужас. Не обладая философским складом ума, он не задумался над тем, что в сущности означает этот бюст и распятие и совместимо ли пребывание Христа и Марианны [71]71
  Марианна – аллегорическое название Французской республики.


[Закрыть]во Дворце Правосудия. Однако это могло бы стать темой для размышлений, поскольку учение о главенстве папы и каноническое право [72]72
  Каноническое право – то есть церковное право, совокупность правовых норм, установленных церковью.


[Закрыть]по многим пунктам расходятся с конституцией Республики и Гражданским кодексом. Ведь декреталии [73]73
  Декреталии – папские послания по вопросам религии и церкви.


[Закрыть]не отменены. Церковь Христова по-прежнему учит, что законна только та власть, которую она освятила. Французская же республика все еще считает себя независимой от папской власти. Кренкебиль мог бы не без оснований сказать:

– Господа судьи, ведь президент Лубе не помазанник божий, а значит, водруженный над вами Христос, представляемый на земле папами и вселенскими соборами, вашу власть не признает. Либо его присутствие должно напоминать вам о правах церкви, коими отвергаются ваши права, либо оно не имеет никакого смысла.

На это президент Буриш мог бы возразить:

– Обвиняемый Кренкебиль, короли Франции постоянно не ладили с папой. Гильом де Ногаре [74]74
  Гильом де Ногаре – канцлер французского короля Филиппа IV (XIII в.); выполняя приказ короля, арестовал папу Бонифация VIII, стремившегося подчинить себе светских правителей.


[Закрыть]был отлучен от церкви и, однако, не сложил своих полномочий. Христос в залах суда – не Христос Григория VII [75]75
  Григорий VII – римский папа с 1073 по 1085 г.; вел ожесточенную борьбу с германским императором Генрихом IV, стремясь подчинить его своей власти.


[Закрыть]и Бонифация VIII. Это, если хотите, Христос евангельский, ни слова не знавший из канонического права и не ведавший о священных декреталиях.

Тогда позволительно было бы Кренкебилю ответить:

– Евангельский Христос был бунтарь. Более того, ему был вынесен приговор, который уже девятнадцать столетий все христианские народы считают величайшей судебной ошибкой. Уверяю вас, господин председатель, от его имени вы не имеете права приговорить меня даже к двум суткам ареста.

Но об истории, религии или социальных проблемах Кренкебиль и не помышлял. Он пребывал в изумлении. Окружавшие его атрибуты суда внушали ему мысль о величии правосудия. Проникнутый уважением, исполненный страха, он готов был согласиться с приговором судей и признать себя виновным. По совести, он преступником себя не считал, но чувствовал, как мало значит совесть какого-то зеленщика по сравнению с символами закона и вершителями общественного возмездия. К тому же и адвокат наполовину убедил его в том, что он все-таки виновен.

Поверхностное и наспех произведенное следствие подтвердило тяготевшие над ним обвинения.

II. Случай с Кренкебилем

Жером Кренкебиль, зеленщик, ходил по городу, подталкивая свою тележку, и кричал: «Капуста, репа, морковь!», а когда у него был лук-порей, он кричал «Спаржа!», потому что порей – спаржа бедняков. И вот двадцатого октября, в полдень, когда он спускался по улице Монмартр, г-жа Байар, хозяйка башмачной лавки, вышла из своей двери и подошла к зеленщику. Пренебрежительно приподняв связку порея, она сказала:

– Не очень-то он хорош, ваш порей. Почем пучок?

– Пятнадцать су, хозяюшка. Лучшего не бывает.

– Пятнадцать су за три дрянных луковицы?

С презрением она швырнула их в тележку.

Тут подошел полицейский № 64 и сказал Кренкебилю:

– Проходите.

Пятьдесят лет с утра до вечера Кренкебиль только и делал, что проходил и проходил. Приказ полицейского показался ему вполне законным и совершенно в порядке вещей. Готовый повиноваться, он стал торопить покупательницу.

– Надо же выбрать! – сердито сказала башмачница.

Она снова перебрала все пучки порея и, остановившись наконец на том, который показался ей самым лучшим, она прижала его к груди, подобно тому как святые на церковных картинах прижимают к себе пальмовые ветви.

– Даю четырнадцать су. Красная цена. Только схожу за ними в лавку, при себе денег нет.

И, держа в объятиях пучок лука, она направилась в свою лавку, куда только что вошла покупательница с ребенком на руках.

Тут полицейский № 64 вторично сказал Кренкебилю:

– Проходите!

– Я жду денег, – ответил Кренкебиль.

– Я вам не говорю, чтобы вы денег ждали; я говорю, проходите, – сухо повторил полицейский.

Между тем в своей лавчонке башмачница стала примерять голубые туфельки полуторагодовалому ребенку, так как покупательница торопилась. Зеленые головки порея покоились на прилавке.

Полвека толкая свою тележку по улицам, Кренкебиль научился повиноваться представителям власти. Но на сей раз он попал в необычное положение – между своим долгом и своим правом. Юридически мыслить он не умел. Он не понимал, что личное право не освобождает его от общественного долга. Он придал излишнее значение своему праву на получение четырнадцати су и недостаточно подумал о своем долге везти тележку и идти все время вперед, все время вперед. Он не сдвинулся с места.

В третий раз полицейский № 64 спокойно и без раздражения приказал ему проходить. Не в пример бригадиру Монтосьелю, который всегда только угрожает и никогда не переходит к решительным действиям, полицейский № 64 скуп на предупреждения и скор на составление протокола. Видимо, таков его нрав. Человек он, правда, немного мрачный, но прекрасный служака и исполнительный солдат. Храбр, как лев, и кроток, как ребенок. Признает один только устав.

– Вы что, не слышите, когда вам говорят – проходите!

Кренкебиль продолжал стоять – и, казалось ему, по вполне уважительной причине. Он объяснил ее просто и безыскусственно:

– Ох, черт побери! Сказал уж я – денег жду.

Полицейский № 64 не стал вдаваться в подробности.

– В протокол попасть хотите? Пожалуйста, за мной остановки не будет!

На эти слова Кренкебиль устало повел плечами, посмотрел на полицейского скорбным взглядом, а затем обратил глаза к небу. И взгляд его говорил: «Видит бог! Что я, преступник какой? Смеюсь я, что ли, над правилами и распоряжениями о продаже с тележек? В пять утра был на рыночной площади. С семи часов уж руки так и горят от оглобель. Кричу, надрываюсь: „Капуста, репа, морковь!“ Мне ведь уже шестьдесят. Заморился я. А вы так со мной говорите, словно я подымаю черное знамя восстания. Смеетесь вы надо мной, и шутки у вас жестокие!»

То ли полицейский не уловил выражения этого взгляда, то ли не счел все же возможным извинить неповиновение, только отрывистым и грубым тоном он повторил свою угрозу.

А на улице Монмартр именно в эту минуту скопилось особенно много экипажей. Фиакры, повозки, фургоны, омнибусы, подводы, напирая со всех сторон, казались одним сплошным месивом. Брань и крики так и носились над этим клокочущим, запруженным потоком. Извозчики через всю улицу обменивались с мясниками отборной, смачной руганью, а кондуктора омнибусов, считая, что всему виной Кренкебиль, обзывали его «грязным пореем».

На тротуаре затолкались зеваки, любители происшествий. И полицейскому, оказавшемуся в центре внимания, особенно захотелось поддержать свой авторитет.

– Ну что ж! – сказал он.

И вытащил из кармана засаленную книжку и огрызок карандаша.

Кренкебиль же, повинуясь какой-то внутренней силе, упорно ожидал своих денег. К тому же ни вперед, ни назад он теперь двинуться не мог. Да еще, на беду, его тележка зацепилась колесом за повозку молочника.

Он схватил себя за выбившиеся из-под фуражки волосы и завопил:

– Да толковал же я вам, что денег жду. Вот несчастье-то! Проклятие…

Все это выражало отнюдь не возмущение, а отчаяние, однако полицейский № 64 почувствовал себя оскорбленным. А так как в его сознании всякое оскорбление непременно облекалось в освященную традицией, привычную и без конца повторяемую – можно даже сказать ритуальную – формулу: «Смерть коровам», – то и на этот раз он воспринял слова преступника именно в таком виде.

– А! Вы сказали: «Смерть коровам!» Ладно. Следуйте за мной.

Кренкебиль, изумленный и доведенный до отчаяния, вытаращил на полицейского выцветшие от солнца глаза и, заикаясь, голосом, исходившим откуда-то из затылка или из пяток, закричал, скрестив руки на синей блузе:

– Я сказал «Смерть коровам»? Я? О!..

Приказчики и мальчишки гоготали над арестованным. Это было по вкусу толпе, падкой на низменные и жестокие зрелища.

Только какой-то старик, очень грустный, одетый в черное, в цилиндре, протиснулся через толпу к полицейскому и сказал ему, не возвышая голоса, весьма вежливо и весьма твердо:

– Вы ошиблись. Он вас не оскорблял.

– Не вмешивайтесь не в свое дело, – ответил ему полицейский, обходясь без угроз, так как говорил с прилично одетым человеком.

Старик настаивал очень спокойно, но упорно. Полицейский предложил ему обратиться со своими показаниями к комиссару.

Кренкебиль продолжал кричать:

– Что это такое? Значит, я сказал «Смерть коровам»?! О!..

Он все повторял и повторял поразившие его слова, когда г-жа Байар, башмачница, вышла к нему с четырнадцатью су в кулаке. Но полицейский № 64 уже держал его за воротник, и г-жа Байар, рассудив, что незачем платить человеку, которого ведут в полицию, положила четырнадцать су в карман своего фартука.

Кренкебиль вдруг увидел, что его тележка задержана, сам он больше не свободен, что у него пропасть под ногами, а солнце уже не светит, и только пробормотал:

– Как же это так?..

Старый господин заявил комиссару, что, проходя по улице и задержавшись из-за скопления экипажей и давки, он стал случайным свидетелем происшествия и может утверждать, что полицейского никто не оскорблял и все это только простое недоразумение. Он сообщил свое имя и звание: доктор Давид Матье, старший врач больницы имени Амбруаза Паре [76]76
  Больница имени Амбруаза Паре. – Амбруаз Паре (1517–1590) – знаменитый французский хирург.


[Закрыть], кавалер ордена Почетного легиона. В былые времена такого свидетельского показания было бы совершенно достаточно, но в эту пору ученые во Франции считались неблагонадежными.

Арест Кренкебиля был признан правильным, ночь он провел в участке, а утром его в фургоне препроводили в арестный дом.

Тюремное заключение не показалось ему ни печальным, ни унизительным. Он принял его как неизбежность. Но что сразу же его удивило, так это чистота стен и плиточного пола. Он сказал:

– Уж что чисто, так чисто. Ей-богу, хоть ешь на полу.

Оставшись один, он захотел подвинуть скамейку и заметил, что она прикреплена к стене. Удивленный, он воскликнул:

– Вот так штука! Мне бы такого и не придумать!

Он сидел, крутил большими пальцами и все недоумевал. Тишина и одиночество угнетающе действовали на него. Ему было скучно, его беспокоило, куда дели его тележку, полную капусты, моркови, сельдерея, рапунцеля и салата. И он с тревогой все спрашивал себя: «Ой, куда же ее сунули?»

На третий день к нему пришел защитник, мэтр Лемерль, один из самых молодых парижских адвокатов и председатель секции во «Французской отечественной лиге».

Кренкебиль попытался рассказать ему все, что произошло, но было это ему очень трудно, так как говорить он не умел. Вероятно, и получилось бы что-нибудь связное, если бы ему хоть чуточку помогли. Но на каждое его слово адвокат недоверчиво покачивал головой и, роясь в бумагах, приговаривал:

– Гм! Гм! Об этом в протоколе не упоминается…

Потом, несколько утомленный, сказал, покручивая белокурые усы:

– В ваших интересах, пожалуй, лучше во всем сознаться. Я нахожу, что принятая вами система полного отрицания исключительно неудачна.

После этого Кренкебиль сознался бы во всем, если бы только знал, в чем сознаваться.

III. Кренкебиль пред лицом правосудия

Председатель суда Буриш посвятил допросу Кренкебиля целых шесть минут. Этот допрос внес бы некоторую ясность, если бы обвиняемый отвечал на предложенные ему вопросы. Но Кренкебиль не привык к выступлениям, а в таком обществе почтение и страх и вовсе сковали ему язык. Он молчал, а председатель сам составлял за него ответы; они были убийственными. Председатель заключил:

– Следовательно, вы признаете, что вами было сказано: «Смерть коровам»?

– Я сказал «Смерть коровам», потому что господин полицейский сказал «Смерть коровам». Тогда и я сказал: «Смерть коровам»!

Ему хотелось втолковать, что, удивленный нелепым обвинением, недоумевая, он повторил эти странные, ложно ему приписанные слова, которых он, конечно, сам не говорил. Его восклицание «Смерть коровам?!» означало: «Да что вы! Разве я мог так выразиться?»

Господин председатель Буриш понял его иначе.

– Вы утверждаете, – сказал он, – что полицейский первый это выкрикнул?

Кренкебиль не стал объяснять. Это было слишком трудно.

– Вы не настаиваете. Правильно делаете, – сказал председатель. И велел позвать свидетелей.

Полицейский № 64, по имени Бастьен Матра, принес присягу говорить правду и только правду. Затем дал такие показания:

– Двадцатого октября я дежурил в полдень на улице Монмартр и заметил какого-то человека, видимо, разносчика, тележка коего стояла у дома номер триста двадцать восемь, что послужило образованию затора на улице. Я ему трижды приказывал проходить, но он отказался подчиниться моему приказу. В ответ же на предупреждение мое о составлении протокола, крикнул: «Смерть коровам!», что я счел за оскорбление.

Такое показание, твердое и четкое, суд выслушал с явной благосклонностью. Защита вызвала г-жу Байар, башмачницу, и г-на Давида Матье, кавалера ордена Почетного легиона, главного врача больницы имени Амбруаза Паре. Г-жа Байар ничего но видела и ничего не слышала. Доктор Матье находился в толпе, собравшейся вокруг полицейского, который приказывал торговцу проходить. Его показания сопровождались маленьким инцидентом.

– Я был свидетелем происшедшего, – сказал он. – Я заметил, что полицейский ошибается: его никто не оскорблял. Я подошел и заявил ему это. Полицейский, однако, зеленщика не отпустил, а мне предложил обратиться к полицейскому комиссару. Я это и сделал. Я повторил комиссару свое заявление.

– Можете сесть, – сказал председатель. – Судебный пристав, пригласите вторично свидетеля Матра. Когда вы, Матра, задержали обвиняемого, не указал ли вам господин доктор Матье на то, что вы ошибаетесь?

– Так точно, господин председатель, он меня оскорбил.

– Что он вам сказал?

– Он мне сказал: «Смерть коровам!».

В зале засмеялись и зашумели.

– Можете идти, – поспешил сказать председатель.

И предупредил публику, что при повторении недостойных выходок он велит освободить зал. Между тем защитник торжествующе потрясал рукавами своей мантии, а все присутствующие уже считали, что Кренкебиля оправдают.

Тишина была восстановлена, и мэтр Лемерль поднялся. Он начал свою защитительную речь с превознесения работников префектуры:

– Эти скромные служители общества, получающие самое ничтожное вознаграждение, пренебрегают усталостью, постоянно оказываются перед лицом опасности и повседневно проявляют героизм. Это старые солдаты, они и теперь солдаты. Солдаты – это слово выражает все…

И мэтр Лемерль свободно воспарил к возвышенным суждениям о доблестях воинов.

– Я сам принадлежу к тем, – говорил он, – кто не позволит задеть армию, национальную армию, я горжусь тем, что был в ее рядах…

Председатель склонил голову.

Действительно мэтр Лемерль был лейтенант в отставке. Он был также кандидатом от националистов в квартале Вьей-Одриэт.

Он продолжал:

– Безусловно я не могу не признавать тех скромных и драгоценных услуг, которые стражи общественного порядка ежедневно оказывают славному населению Парижа. И я не посмел бы говорить перед вами, господа, в защиту Кренкебиля, если бы я усматривал в нем оскорбителя старого солдата. Моего подзащитного обвиняют в том, что он сказал: «Смерть коровам!» Смысл этой фразы ясен. Перелистайте словарь рыночного жаргона, и вы прочтете: «Коровяк» – ленивый, бездельник; кто валяется, как корова, вместо того чтобы работать. «Корова» – тот, кто продался полиции, сыщик. «Смерть коровам!» – говорится в определенной среде. Но весь вопрос в том: как Кренкебиль это сказал? И даже сказал ли он это? Позвольте мне усомниться.

Я не подозреваю полицейского Матра в недобросовестности. Но он выполняет трудную работу, он иногда может и устать, измучиться, дойти до изнеможения. В таком случае он мог стать жертвой галлюцинации слуха. И если он говорит, господа, что доктор Давид Матье, кавалер ордена Почетного легиона, главный врач больницы имени Амбруаза Паре, светоч науки и человек из хорошего общества, крикнул «Смерть коровам», то мы, конечно, вынуждены признать, что Матра страдает навязчивыми идеями и, осмелюсь утверждать, одержим манией преследования.

Допустим даже, Кренкебиль крикнул: «Смерть коровам!» Но надо еще уяснить себе, носит ли эта фраза, вылетевшая из его уст, характер преступления. Кренкебиль – незаконнорожденный сын разносчицы, погибшей от разврата и пьянства, наследственный алкоголик. Вы его видите: он совсем отупел после шестидесяти лет нищенского существования. Господа, вы признаете, что он невменяем!

Мэтр Лемерль сел, а г-н председатель прочитал сквозь зубы решение суда: Жером Кренкебиль был приговорен к двум неделям тюремного заключения и пятидесяти франкам штрафа. Суд вынес приговор, основываясь на показаниях полицейского Матра.

Когда Кренкебиля вели по длинным и темным коридорам здания суда, ему мучительно захотелось чьего-либо участия. Он обернулся к сопровождающему стражнику и трижды окликнул его:

– Служивый! Служивый!.. Эй! Солдатик! – И вздохнул: – Кто бы мне сказал полмесяца тому назад, что со мной этакое случится! – Потом заметил; – Быстро эти господа говорят. Хорошо говорят, но уж очень скоро. Разве с ними столкуешься… Ведь правда, служивый, уж слишком скоро говорят?

Но солдат шел, не отвечая и не поворачивая головы. Кренкебиль спросил:

– Что ж ты не отвечаешь?

Солдат молчал. Тогда Кренкебиль сказал ему с горечью:

– С собаками и то разговаривают. Почему ты со мной не говоришь? Боишься рот раскрыть – верно, изо рта воняет?

IV. Похвальное слово г-ну председателю суда Буришу

Когда прочитали приговор и секретарь уже приступил к оглашению следующего дела, два-три адвоката и кое-кто из публики направились к выходу. Уходя они и не думали о деле Кренкебиля, в сущности их совсем не заинтересовавшем. Один только Жан Лермит, гравер-офортист, невзначай очутившийся в здании суда, все еще размышлял о том, что ему довелось увидеть и услышать.

Положив руку на плечо мэтра Жозефа Обарре, он сказал ему:

– Следует отдать должное председателю Буришу, он сумел обуздать в себе бесплодные поиски любопытствующего ума и гордыню духа, стремящегося познать все. Сопоставив противоречивые показания полицейского Матра и доктора Давида Матье, судья вступил бы на путь, приводящий только к сомнениям и неуверенности. Метод, рекомендующий изучение фактов согласно законам критически мыслящего разума, не подходит для правильного судопроизводства. Если бы судья неосмотрительно последовал этому методу, его решениями руководили бы лично ему присущая способность мыслить, которая обычно не велика, и общечеловеческие слабости – явление постоянное. Чего стоили бы такие решения? Нельзя не согласиться, что знакомство с историей преступления не дает судье необходимой уверенности. Достаточно вспомнить случай с Уолтером Ролеем [77]77
  Уолтер Ролей (1552–1618) – английский политический деятель, писатель, по приказу короля Якова I был казнен.


[Закрыть].

В один прекрасный день Уолтер Ролей, заключенный в лондонский Тауэр, трудился, как обычно, над вторым томом своей «Всемирной истории», и вдруг услышал во дворе какую-то бурную ссору. Он подошел к окну, поглядел на ссорящихся и снова взялся за работу, в полной уверенности, что хорошо запомнил все подробности наблюдаемой сцены. Но, рассказывая о ней на следующее утро своему другу, тоже свидетелю и даже участнику происшествия, он был потрясен, заметив, как расходятся их наблюдения буквально во всем. Он задумался над тем, насколько трудно установить истинный ход отдаленных событий, если можно ошибиться даже в том, что видишь собственными глазами, – и предал свою рукопись огню.

Будь судьи столь же щепетильны, как сэр Уолтер Ролей, они все свои протоколы побросали бы в огонь. Но они не имеют на это права. Отвергать правосудие с их стороны – преступление. Можно отказаться знать, но нельзя отказаться судить. Те, кто требуют, чтобы решения суда были обоснованы методическим расследованием фактов, – опасные софисты и коварные враги гражданского и военного судопроизводства. У председателя Буриша слишком юридический образ мыслей, чтобы подчинять свои решения разуму и науке, выводы которых постоянно вызывают споры. Он судит, основываясь на догме и опираясь на традицию, так что его решения – нечто вроде церковных заповедей. Его приговоры каноничны. Я хочу сказать, что он руководствуется положениями некоторых священных канонов. Заметьте, например, что в свидетельских показаниях для него существенны не малоопределенные и обманчивые черты правдоподобия и правдивости, а признаки непреложные, постоянные и явные. Их весомость подкрепляется для него весом оружия. Что может быть проще и мудрее? Показания стража общественного порядка для него неопровержимы, так как, отвлекаясь от личности полицейского, он видит в нем нечто метафизическое – определенный номер по списку, категорию полиции в идеале. Не потому, что Матра (Бастьен), уроженец Чинто-Монте (Корсика), кажется ему неспособным ошибаться. Он и не думает, что Бастьен Матра особенно наблюдателен и умеет воспринимать факты точно и основательно. Короче говоря, ему важен не Бастьен Матра, а полицейский № 64. Человеку, знает он, свойственно ошибаться. Какой-нибудь Пьер или Поль могут ошибиться. Декарт и Гассенди, Лейбниц и Ньютон, Биша и Клод Бернар [78]78
  Декарт и Гассенди, Лейбниц и Ньютон, Биша и Клод Бернар – имена крупнейших философов и ученых. Декарт Рене (см. прим. к стр. 111). Гассенди Пьер (1592–1655) – французский философ-материалист, физик и астроном. Лейбниц Готфрид-Вильгельм (1646–1716) – немецкий философ-идеалист, математик. Ньютон Исаак (1642–1727) – английский физик и математик. Биша Мари-Франсуа-Ксавье (1771–1802) – французский врач и анатом.


[Закрыть]могли в свое время впасть в ошибку. Мы все постоянно ошибаемся. Поводы к заблуждениям у нас неисчислимы. Чувственные восприятия и суждения разума являются источниками неверных представлений и порождают неуверенность. Нельзя полагаться на показания единственного свидетеля: «Testis unus, testis, nullus» [79]79
  Одно доказательство – не доказательство (лат.).


[Закрыть]. Но доверять номеру вполне возможно. Бастьен Матра из Чинто-Монте может ошибаться. Но полицейский № 64, абстракция от человеческой природы, не ошибается. Это – некая сущность. А сущность свободна от того, что свойственно человеку, что его волнует, портит, обольщает. Она чиста, неизменна и едина. Вот почему суд не задумался пренебречь показаниями доктора Давида Матье – просто человека, и признать то, что говорил полицейский № 64, ибо он – чистейшая идея, луч, снизошедший от бога на свидетельскую скамью.

Действуя таким образом, председатель Буриш обеспечивает себе некую непогрешимость, единственную, на какую может притязать судья. Когда дает показания человек, вооруженный саблей, надо прислушиваться к сабле, а не к человеку. Человек – существо презренное и может быть неправ. Иное дело сабля – она всегда права. Председатель Буриш глубоко проник в дух законов. Опорой общества является сила, и должно уважать силу как величайшую основу всякого общества. Правосудие – орган управления силы. Председатель Буриш знает, что полицейский № 64 – частица верховной власти. Верховная власть есть в каждом из ее служителей. Подорвать авторитет полицейского значит ослабить государство. Кто ест листок артишока, тот ест артишок, как говорит своим высоким стилем Боссюэ. («Политика, извлеченная из Священного писания», passim [80]80
  Повсюду (лат.).


[Закрыть]).

В каждом государстве все мечи обращены в одну сторону. Направив их один против другого, можно ниспровергнуть Республику. Поэтому-то подсудимый Кренкебиль и был справедливо приговорен к двухнедельному тюремному заключению и пятидесяти франкам штрафа, на основании свидетельских показаний полицейского № 64. Мне так и слышится, что председатель Буриш самолично излагает возвышенные и прекрасные побуждения, внушившие ему его приговор. Мне так и слышится, что он говорит: «Я осудил этого человека согласно показаниям полицейского № 64, поскольку полицейский № 64 есть эманация государственной силы. И, чтобы признать мою мудрость, вам достаточно представить себе, будто я сделал обратное. Вы тотчас же увидите, как это было бы нелепо. Ведь если бы я судил против силы, мой приговор не был бы приведен в исполнение. Обратите внимание, господа, что судьям повинуются, только когда на их стороне сила. Без жандармов судья лишь жалкий мечтатель. Я пошел бы против самого себя, укажи я полицейскому, что он не прав. К тому же против этого и сам дух закона. Обезоруживать сильных и предоставлять оружие слабым – значило бы изменять социальный порядок, который я обязан охранять. Закон – это санкция установившегося беззакония. Кто и когда видел, чтобы правосудие противостояло завоевателям и узурпаторам? Утвердится какая-либо незаконная власть – и служителям закона только и остается, что признать ее законной. Главное – это форма, а преступление и невинность разделены между собой только толщиной листа гербовой бумаги.

От вас, Кренкебиль, зависело стать самым сильным. Если, выкрикнув „Смерть коровам“, вы объявили бы себя императором, диктатором, президентом республики, пусть даже муниципальным советником, уверяю вас, я вас не присудил бы к двухнедельному заключению и пятидесяти франкам штрафа. Я освободил бы вас от всякого наказания. Можете мне поверить».

Нет сомнения, что председатель Буриш изложил бы все именно таким образом, ибо мыслит он юридически правильно и знает обязанности судейского чиновника перед обществом. Он защищает устои общества последовательно и неизменно. Правосудие – явление социальное. Только те, кто превратно мыслит, требуют от него человечности и чувствительности. Судопроизводство следует точно установленным правилам, а не сентиментальным порывам и озарениям разума. Самое главное, не ищите в нем справедливости, оно не обязано быть справедливым, поскольку является правосудием; скажу вам даже больше: мысль о справедливом правосудии могла зародиться лишь в голове анархиста. Председатель Маньо [81]81
  Маньо Поль – был председателем суда в Шато-Тьерри (1889–1904). Его судебная деятельность вызвала недовольство высших судебных инстанций, отменявших большую часть его приговоров как слишком мягкие.


[Закрыть], надо это признать, выносит справедливые решения. Но их отменяют – это и есть правосудие.

Настоящий судья весомость свидетельских показаний определяет по весу оружия. Это вы могли видеть в деле Кренкебиля и в других более знаменитых процессах [82]82
  …в других более знаменитых процессах. – Имеется в виду дело Дрейфуса.


[Закрыть].

Так говорил г-н Жан Лермит, расхаживая взад и вперед по Залу потерянных шагов [83]83
  Зал потерянных шагов – старинное название зала ожидания во французском суде.


[Закрыть].

Мэтр Жозеф Обарре, знакомый с судебными порядками, ответил ему, почесывая кончик носа:

– Если вам угодно знать мое мнение, то мне думается, что председатель Буриш вряд ли поднимался до таких метафизических высот. По-моему, приняв показания полицейского № 64 за выражение истины, он просто сделал то, что постоянно видел в судах. В подражании надо искать причину большинства человеческих поступков. Будешь поступать как принято, прослывешь порядочным человеком. Почтенными людьми называют тех, кто ничем не выделяется.

V. О подчинении Кренкебиля законам республики

Очутившись снова в своей камере, Кренкебиль сел на прикованную к стене скамейку, преисполненный удивления и восторга. Он не знал, что судьи ошиблись. Внешнее великолепие заслонило от него внутреннюю несостоятельность судопроизводства. Ему и в голову не приходило, что прав он, а не судьи, чье представление о правоте было для него непостижимо: он не мог даже помыслить, чтобы в такой прекрасной церемонии был изъян. Ведь он не ходил к обедне, не бывал в Елисейском дворце [84]84
  Елисейский дворец – резиденция президента Французской республики.


[Закрыть]и никогда в жизни не видывал ничего прекраснее, чем суд исправительной полиции. Он очень хорошо помнил, что не кричал «Смерть коровам!» А приговор к двухнедельному тюремному заключению за эти слова был в его представлении высшей тайной, одним из тех символов веры, что слепо исповедуются верующими, некиим откровением, загадочным и ослепительным, внушающим благоговение и трепет.

Несчастный старик признавал себя виновным в том, что будто бы оскорбил полицейского № 64, также как мальчик на уроке закона божия признает себя виновным в грехе Евы. Вынесенный судом приговор гласил, что он крикнул «Смерть коровам!». Значит, он действительно крикнул «Смерть коровам!» Но каким-то таинственным, ему неведомым образом. Он оказался в мире сверхъестественного. Судебное решение было его апокалипсисом [85]85
  Судебное решение было его апокалипсисом – то есть устрашающим и непонятным видением. Апокалипсис (греч. «Откровение») – одна из книг христианского «Нового Завета», содержащая мистические «пророчества», рисующая бедствия, якобы предстоящие миру перед пришествием Антихриста.


[Закрыть].

Если преступление было ему непонятно, то не более понятно было и наказание. Обвинительный приговор показался ему чем-то торжественным, религиозным и возвышенным, ослепительным и непостижимым, так что нельзя ни оспаривать его, ни хвалиться им, ни жаловаться на него. И случись ему в этот час увидеть председателя Буриша спускающимся к нему с разверзшегося потолка, с сиянием вокруг головы и с белыми крылышками, он не удивился бы этому новому проявлению судейской славы, а только подумал бы: «Мое дело все еще продолжается».

Наутро его навестил адвокат.

– Ну, как, старина? Не так уж плохо себя чувствуете? Бодрее! Две недели мигом пролетят. Особенно жаловаться не приходится.

– Да уж чего там, можно сказать господа обходительные, такие вежливые; и грубого слова не молвили. Никогда бы не поверил, А солдат белые перчатки надел. Заметили?

– Если все взвесить, вы хорошо сделали, что сознались.

– Пожалуй.

– Кренкебиль, я к вам с доброй вестью. Один благотворитель, которого мне удалось заинтересовать вашим делом, передал вам через меня пятьдесят франков, для уплаты наложенного на вас штрафа.

– А когда вы мне дадите эти пятьдесят франков?

– Я внесу их в судебную канцелярию. Не беспокойтесь.

– Ну, не беда, я все равно благодарен этому господину.

И Кренкебиль пробормотал в задумчивости:

– Что-то со мной необыкновенное приключается.

– Не надо преувеличивать, Кренкебиль. Все это далеко не редкость.

– А не скажете вы мне, куда они девали мою тележку?

VI. Кренкебиль пред лицом общественною мнения

Отбыв наказание, Кренкебиль снова шел со своей тележкой по улице Монмартр, крича: «Капуста, репа, морковь!» Он не возгордился от происшедшего с ним, но и не стыдился. Тягостных воспоминаний у него не осталось. Как будто все это было в театре, во время путешествия или во сне. Ему особенно приятно было снова ходить по слякоти, по городской мостовой и видеть над собой дождливое небо, мутное, как ручьи на улицах, славное небо родного города. Он останавливался на каждом углу пропустить стаканчик; потом легко и весело, поплевав на руки, чтобы смягчить мозоли, брался за оглобли и подталкивал тележку, а воробьи, такие же ранние птахи, как и он, также ничего не имеющие и вынужденные искать себе пропитание на мостовой, взлетали стайкой при знакомом возгласе: «Капуста, репа, морковь!» Подошедшая старушка хозяйка спрашивала, перебирая сельдерей: