Текст книги "5том. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне"

Автор книги: Анатоль Франс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

IX

Особенно затруднял переговоры театра с церковью шум, поднятый по поводу самоубийства на бульваре Вилье газетами. Репортеры не поскупились на подробности и, раз дело приняло такой оборот, открыть двери приходской церкви для Шевалье, по словам аббата Мирабеля, второго архиепископского викария, было бы равносильно признанию за отлученными права на молитвы духовенства.

Впрочем, аббат Мирабель, проявивший в данных обстоятельствах много ума и такта, сам указал нужный путь.

– Вы отлично понимаете, – сказал он г-же Дульс, – что мнение прессы нас не трогает. Оно нам абсолютно безразлично, и мы нисколько не интересуемся тем, что пишут об этом несчастном юноше пять десятков газет. Послужили ли журналисты истине или предали ее – касается только их, а не меня. Я не знаю и не хочу знать того, что они написали. Но факт самоубийства общепризнан. Опровергнуть его вы не можете. Сейчас надо было бы призвать на помощь науку, чтобы внимательно разобраться в обстоятельствах, при которых было совершено самоубийство. Не удивляйтесь, что я обращаюсь к науке. Религия – лучший друг науки. А медицинская наука в данном случае может быть нам очень полезна. Сейчас вы все поймете. Церковь отсекает от своего тела самоубийцу только в том случае, когда самоубийство является актом отчаяния. Умалишенный, покусившийся на собственную жизнь, – не отчаявшийся, и церковь не отказывает ему в своих молитвах: она молится за всех страждущих. Вот если бы удалось установить, что несчастный юноша действовал под влиянием горячки или психического расстройства, если бы какой-нибудь врач удостоверил, что бедняга не в здравом уме наложил на себя руки, тогда бы можно было беспрепятственно совершить над ним церковный обряд.

Выслушав речь аббата Мирабеля, г-жа Дульс побежала в театр. Репетиция «Решетки» кончилась. Прадель был у себя в кабинете с двумя молодыми актрисами, которые просили его – одна об ангажементе, другая – об отпуске. Он отказал обеим, следуя своему принципу: сперва отказать и только потом согласиться. Это придавало цену его согласию на самую пустяшную просьбу. Маслеными глазами и бородой патриарха, своими повадками, одновременно сластолюбивыми и отеческими, он напоминал Лота, заигрывающего с двумя своими дочерьми [25]25
  …напоминал Лота, заигрывающего с двумя своими дочерьми… – По библейской легенде, Лот и его две дочери были единственными людьми, спасшимися во время разрушения города Содома. Дочери Лота соблазнили своего отца, опоив его вином.


[Закрыть], каким его изображали на эстампах старые мастера. Амфора из позолоченного картона, стоявшая тут же, дополняла иллюзию.

– Невозможно, – говорил он каждой из них, – право же, невозможно, детка моя… Ну, зайдите завтра, посмотрим.

Выпроводив их, он спросил, не отрываясь от бумаг, которые подписывал:

– Ну, госпожа Дульс, что нового?

Константен Марк, вошедший в эту минуту вместе с Нантейль, возбужденно перебил:

– А как же декорации, господин Прадель?

И он в двадцатый раз описал пейзаж, который должна изображать сцена при поднятии занавеса.

– На первом плане старый парк. Стволы высоких деревьев с северной стороны обросли зеленым мхом. Надо, чтобы чувствовалась влажная земля.

И директор ответил:

– Будьте покойны, мы сделаем все, что в наших силах, и все будет очень хорошо. Ну, так как же, госпожа Дульс? Что нового?

– Есть искорка надежды, – ответила она.

– В глубине в туманной дымке, – сказал автор, – серые каменные стены и шиферные крыши аббатства.

– Да, да, отлично. Присядьте же, госпожа Дульс. Я вас слушаю.

– У архиепископа меня приняли очень любезно, – сказала г-жа Дульс.

– Господин Прадель, необходимо, чтобы создалось впечатление, будто стены аббатства глухие, крепкие, и в то же время вечерний туман должен придавать им какую-то легкость. Бледно-золотистое небо…

– Господин аббат Мирабель, – начала г-жа Дульс, – священнослужитель чрезвычайно образованный…

– Господин Марк, вы настаиваете на этом самом бледно-золотистом небе? – спросил директор. – Говорите, госпожа Дульс, говорите, я слушаю…

– …и изысканно вежливый.

Он деликатно намекнул на нескромность газет…

В эту минуту в кабинет директора ворвался режиссер Маршеже. Его зеленые глаза метали молнии, а рыжие усы плясали, как языки пламени. Он быстро заговорил:

– Опять начинается!.. Лидия, – знаете, молоденькая статистка, – визжит на лестнице, как поросенок. Видите ли, Делаж хотел ее изнасиловать. За месяц она, пожалуй, уже в десятый раз эту канитель заводит. И как только не надоест!

– В таком театре, как наш, это недопустимо, – сказал Прадель. – Оштрафуйте Делажа… Госпожа Дульс, продолжайте, пожалуйста.

– Аббат Мирабель совершенно точно разъяснил мне, что самоубийство – акт отчаяния.

Но тут Константен Марк спросил Праделя, хорошенькая ли статистка Лидия.

– Вы видели ее в «Ночи на двадцать третье октября», она играет женщину из народа, которая покупает в предместье Гренель вафли у мадам Раво.

– Насколько я помню, это очень красивая девушка, – заметил Константен Марк.

– Бесспорно, – ответил Прадель. – Но она была бы еще красивей, если бы не ноги, они у нее как тумбы.

Константен Марк задумчиво рассуждал вслух:

– И Делаж ее изнасиловал… Он понимает толк в любви. Любовь – простой и примитивный акт. Это борьба, ненависть. Насилие в любви необходимо. Любовь по взаимному согласию скучная обязанность.

И он воскликнул в полном восхищении:

– Делаж гениален!

– Не увлекайтесь! – сказал Прадель. – Статисточка Лидия сама зазывает актеров к себе в уборную, а потом поднимает крик, что ее изнасиловали, и требует денег… Этому фокусу ее научил любовник, деньги идут ему… Итак, госпожа Дульс, вы говорили…

– После долгой и содержательной беседы, – снова принялась рассказывать г-жа Дульс, – аббат Мирабель намекнул на возможность благоприятного разрешения вопроса. Он дал мне понять, что все препятствия могут быть устранены, если врач засвидетельствует, что Шевалье был невменяем и, следовательно, не мог отвечать за свои поступки.

– Но Шевалье не был невменяем, – заметил Прадель. – Он был в здравом уме.

– Как мы можем это утверждать, – возразила г-жа Дульс. – Откуда нам знать?

– Нет, он не всегда был нормален, – сказала Нантейль.

Прадель пожал плечами:

– В конце концов возможно, что это и так. Нормальный или ненормальный все зависит от того, как на это посмотреть… У кого можно было бы попросить такую справку?

Госпожа Дульс и Прадель назвали трех докторов подряд; но они никак не могли отыскать адрес первого; у второго был плохой характер, а третий, как оказалось, умер.

Нантейль предложила обратиться к доктору Трюбле.

– Прекрасная мысль! – одобрил Прадель. – Давайте попросим справку у доктора Сократа… Какой сегодня день?.. Пятница. Это его приемный день. Он дома.

Доктор Трюбле жил в старом доме, в самом конце Сенской улицы. Прадель взял с собой Нантейль, решив, что Сократ не сможет отказать хорошенькой женщине. Константен Марк, для которого Париж без актеров был невыносим, увязался за ними. История с Шевалье начинала его занимать. Он находил, что это чисто театральная история – уж очень в ней много комедиантства. Хотя час приема окончился, в гостиной у доктора было еще полно больных, чающих исцеления. Трюбле быстро от них отделался и пригласил актеров к себе в кабинет. Он сидел за столом, заваленным книгами и бумагами. У окна нагло лезло в глаза старое гинекологическое кресло. Директор «Одеона» изложил цель своего визита и закончил так:

– Шевалье только в том случае будет похоронен по церковному обряду, если вы засвидетельствуете, что он был не совсем нормален.

Доктор Трюбле заявил, что Шевалье может отлично обойтись без церковной службы.

– Адриенна Лекуврер, до которой ему очень далеко, обошлась без церковного отпевания [26]26
  Адриенна Лекуврер… обошлась без церковного отпевания. – Адриенна Лекуврер (1692–1730) – знаменитая французская трагическая актриса. Она умерла внезапно (существует версия, что ее отравили), без церковного покаяния, и церковь отказалась ее хоронить. Монима – одна из ролей Адриенны Лекуврер, героиня трагедии Расина «Митридат» (1673); Монима умерла, выпив кубок яду. Доктор Трюбле называет Адриенну Лекуврер Монимой, намекая на общность их судьбы.


[Закрыть]. По мадемуазель Моним не служили заупокойной мессы, и, как вы знаете, ей было отказано «в чести истлевать на жалком кладбище по соседству со всеми проходимцами ее квартала». Ей от этого не было ни жарко, ни холодно.

– Вы знаете, доктор Сократ, – ответил Прадель, – актеры чрезвычайно религиозны. Для них будет большим огорчением, если они не смогут отслужить панихиду по своему товарищу. Они уже заручились согласием нескольких певцов, и музыка будет прекрасная.

– Вот это довод, – сказал Трюбле. – Тут ничего не возразишь. Шарль Монселе [27]27
  Шарль Монселе (1825–1888) – французский писатель и критик. Франс посвятил ему статью в «Литературной жизни» (V серия).


[Закрыть], человек остроумный, за несколько часов до смерти позаботился о музыке для своей заупокойной мессы. «Я хорош со многими оперными певцами, – сказал он. – У меня будет такой Pie Jesu [28]28
  Милосердый Иисусе… (лат.).


[Закрыть], что пальчики оближешь». Но ежели в данном случае архиепископ не разрешает духовного концерта, придется его отложить до следующего раза.

– Что касается меня, – сказал директор, – я неверующий. Но я рассматриваю церковь и театр, как две великие социальные силы, и считаю очень важным, чтобы они были друзьями и союзницами. И лично я никогда не упускаю случая скрепить этот союз. Будущим постом я поручу Дюрвилю прочитать одну из проповедей Бурдалу [29]29
  Бурдалу Луи (1632–1703) – иезуит, религиозный оратор и придворный проповедник.


[Закрыть]. Я получаю субсидию от государства: значит, я должен быть приверженцем конкордата [30]30
  Конкордат – договор между правительством какого-либо государства и католической церковью. Здесь имеется в виду конкордат 1801 г., заключенный между Наполеоном и папой Пием VII, по которому католицизм признавался государственной религией Франции (он действовал до 1905 г.).


[Закрыть]. И потом, что там ни говори, а католичество – самая приемлемая форма религиозного индифферентизма.

– Если уж вы так почитаете церковь, так чего же ради вы хотите силой или хитростью навязать ей покойника, от которого она открещивается? – спросил Константен Марк.

Доктор высказался в том же духе и в заключение прибавил:

– Послушайте, Прадель, бросьте вы хлопотать по этому делу.

Но тут вступилась Нантейль и, сверкая глазами, прошипела свистящим шепотом:

– Двери церкви должны быть открыты ему, доктор; удостоверьте то, о чем вас просят, напишите, что он был невменяем. Пожалуйста.

В своей просьбе Фелиси руководствовалась не только приверженностью к религии. Тут примешивалось и личное чувство и остатки смутных старых суеверий, о которых она сама не подозревала. Она надеялась, что, если гроб поставят в церковь и окропят святой водой, Шевалье умиротворится, станет добрым покойником и не будет ее больше мучить. И наоборот: она боялась, что если церковь откажет ему в благословении и молитвах, он, отвергнутый небом и озлобившийся, не даст ей покою. Попросту Фелиси страшилась, что он будет ей являться, и хотела, чтобы священники тоже приняли участие в его погребении, чтобы все приложили к этому руку, чтобы он был похоронен покрепче, попрочнее, окончательно и навсегда. Губы у Фелиси дрожали; она заломила сжатые руки.

Трюбле, изучивший человеческую природу, смотрел на нее с интересом. Он был великим знатоком и ценителем женщин. Фелиси восхищала его. Он смотрел на нее, и его курносое лицо сияло от удовольствия.

– Успокойтесь, детка. С церковью всегда можно договориться. То, чего вы от меня хотите, не в моих возможностях, я врач неверующий; но у нас, слава богу, есть теперь врачи верующие, которые посылают своих больных на чудотворные воды и специально занимаются тем, что констатируют чудесные исцеления. Одного такого врача я знаю, он проживает в нашем квартале. Я дам вам его адрес. Ступайте туда, епископат ему ни в чем не откажет. Он уладит ваше дело.

– Нет, – сказал Прадель, – вы пользовали беднягу Шевалье. Вы должны и справку дать,

Ромильи был того же мнения.

– Ну конечно же, доктор. Вы – театральный врач. Незачем стирать свое грязное белье на людях.

Нантейль умоляюще посмотрела на Сократа.

– Но что же вы хотите, чтобы я удостоверил? – спросил Трюбле.

– Очень просто, – ответил Прадель. – Удостоверьте, что он был в какой-то мере не ответственен за свои поступки.

– Вам хочется, чтобы я выступил как судебно-медицинский эксперт. Вы требуете от меня слишком многого!

– Значит, доктор, вы полагаете, что Шевалье был вполне вменяем и ответственен за свои поступки?

– Напротив того, я полагаю, что он ни в малейшей степени не был ответственен за свои поступки.

– Тогда в чем же дело?

– Но я также полагаю, что в этом он нисколько не отличался от вас, от меня и от всех людей вообще. Мои коллеги, судебные эксперты, индивидуализируют ответственность. У них есть приемы, при помощи которых они распознают, полностью ли ответственен человек за свои поступки, или только на три четверти, или наполовину. Но вот что примечательно: когда надо осудить человека, они всегда находят, что он несет полную ответственность за свои поступки… Интересно, какова их собственная ответственность, уж верно полная… как луна!

И доктор Сократ стал развивать перед изумленными служителями искусства обширную теорию универсального детерминизма. Он спустился к истокам жизни. Он не жалел красноречивых слов, уподобляясь в этом перепачканному соком ежевики Вергилиеву Силену [31]31
  …уподобляясь… Вергилиеву Силену… – Имеется в виду эклога VI из книги «Буколики» римского поэта Вергилия (70–19 гг. до н. э.). Силен – в античной мифологии воспитатель и спутник бога вина и веселья, отец сатиров.


[Закрыть], который пел сицилийским пастухам и нимфе Эгле о происхождении вселенной.

– Как можно, чтобы несчастный человек отвечал за свои поступки!.. Но уже в ту пору, когда солнечная система была еще только бледной туманностью и образовывала в эфире легкий венок, окружность которого в тысячу раз превышала орбиту Нептуна, уже тогда наше существование было давным-давно обусловлено, безвозвратно предопределено, установлено раз навсегда, и всякая ответственность, дружок мой, просто снята со всех нас, и с вас, и с меня, и с Шевалье. Все наши движения, вызванные к жизни предшествующим движением материи, подчинены законам, управляющим космическими силами, и человек – только частный случай механики вселенной. Он указал рукой на закрытый шкаф.

– Того, что у меня там в бутылках, достаточно, чтобы изменить, подавить или обострить до предела волю пятидесяти, тысяч людей.

– Ну, это, пожалуй, и ни к чему, – заметил Прадель.

– Согласен, это, пожалуй, и ни к чему. Но эти вещества в основе своей не продукт лаборатории. В лаборатории комбинируют, но ничего не создают. Эти вещества рассеяны в природе. В свободном состоянии они обволакивают и пронизывают нас, они определяют наши действия, ибо обусловливают нашу свободу воли, которая на самом деле только иллюзия, объясняющаяся тем, что мы ничего не знаем о предопределении.

– Что это вы говорите? – спросил сбитый с толку Прадель.

– Я говорю, что свобода воли – иллюзия, которая объясняется незнанием причин, побуждающих нас проявлять свою волю. Проявляем свою волю не мы, а мириады необычайно активных клеточек, которых мы не знаем, которые не знают нас, не ведают о существовании друг друга, и тем не менее мы состоим из них. От их движения возникают бесчисленные токи, которые мы воспринимаем как свои страсти, мысли, радости, страдания, желания, страхи и как свою волю. Мы думаем, что распоряжаемся собой, но достаточно капли алкоголя, чтобы взбудоражить, а затем погрузить в оцепенение те элементы, которые вызывают в нас чувства и желания.

Константен Марк прервал доктора:

– Извините, раз уж вы заговорили о действии алкоголя, я хотел бы посоветоваться с вами на этот счет. После обеда и ужина я выпиваю рюмочку арманьяка. Скажите, это не много?

– Это очень много. Алкоголь – яд. Если у вас дома стоит бутылка водки, выкиньте ее за окно.

Прадель задумался. Он считал, что, отрицая волю и ответственность людей, доктор Сократ наносит ему личную обиду.

– Можете говорить, что вам угодно, но воля и ответственность не иллюзии. Это ощутимые и прочные реальности. Я знаю, к чему меня обязывает платежная ведомость, и я подчиняю своей воле штат театра.

И он с горечью прибавил:

– Я верю, что существуют свобода воли, моральная ответственность, способность отличить добро от зла. Конечно, вы считаете эти понятия глупыми…

– Безусловно глупыми, – ответил доктор. – Но они нам удобны, потому что мы сами глупы. Об этом всегда забывают. Это глупые, высокие и спасительные понятия. Люди почувствовали, что без этих идей они сошли бы с ума. У них не было иного выбора: либо глупость, либо безумие. Они вполне разумно выбрали глупость. Таково происхождение нравственных понятий.

– Что за парадокс! – воскликнул Ромильи. Доктор спокойно продолжал развивать свою мысль:

– Понятие о добре и зле никогда не выходило в человеческом обществе за пределы самого грубого эмпиризма. Оно сложилось с чисто практической целью и исключительно из соображений удобства. Мы никогда не относим его к камням или деревьям. Мы проявляем моральный индифферентизм по отношению к животным. Проявляем его по отношению к дикарям, что позволяет нам уничтожать их без зазрения совести. Это носит название колониальной политики. Не видно также, чтобы верующие предъявляли к своему богу повышенные нравственные требования. При современном состоянии общества они, конечно, не допустили бы, чтобы он был похотлив и компрометировал себя с женщинами; но им нравится, что он мстителен и жесток. Наша мораль – это взаимное соглашение охранять то, что мы имеем: землю, дом, обстановку, женщину и собственную жизнь. Эта мораль не предполагает у тех, кто ей подчиняется, никаких особых усилий, ума или воли. Она инстинктивна и свирепа. Писаные законы приблизительно такие же и отлично с ней уживаются. Поэтому-то люди большого сердца и высокого ума, подобно Сократу, сыну Фенареты, и Бенуа Малону, карались правосудием [32]32
  …подобно Сократу… и Бенуа Малону карались правосудием… – Древнегреческий философ Сократ (469–399 гг. до н. э.) как враг афинской демократии был обвинен в безбожии и совращении молодежи и приговорен к смерти. Бенуа Малон (1841–1891) – французский мелкобуржуазный социалист. Как член совета Парижской коммуны был заочно приговорен к смертной казни. С 1871 по 1880 г. находился в эмиграции.


[Закрыть], ибо родина обычно обвиняла их в нечестии. И можно сказать, что человек, не приговоренный хотя бы к тюремному заключению, не приносит много чести своей родине.

– Бывают исключения, – заметил Прадель.

– Бывают, – согласился Трюбле, – но редко.

Однако Нантейль не сдавалась.

– Сократ, голубчик, вы можете засвидетельствовать, что он был сумасшедшим. Это правда. Он был не в своем уме. Я-то знаю.

– Ну конечно же, деточка, он был сумасшедшим. Но вот вопрос: в большей ли степени, чем другие люди? Вся история человечества, изобилующая муками, экстазами и побоищами, – это история безумцев и одержимых.

– Доктор, – спросил Константен Марк, – неужели в вас не вызывает восхищения война? А ведь, если подумать, какое это великолепное зрелище. Животные просто пожирают друг друга. А люди придумали внести красоту в братоубийство. Они дерутся в сверкающих кирасах, в касках с развевающимся плюмажем и ярко-красными султанами. Применив артиллерию и искусство фортификации, они ввели в свою неизбежно разрушительную деятельность химию и математику. Это великое изобретение. И раз уж уничтожение живых существ представляется нам единственной целью жизни, люди поступили мудро, превратив это взаимное уничтожение в блестящее удовольствие… Ведь не можете же вы, доктор, отрицать, что убийство – закон природы и, следовательно, божественный закон.

На что доктор Сократ ответил:

– Мы всего-навсего жалкие животные, и, однако, мы сами для себя и провидение и боги. Низшие животные, которые с незапамятных времен задолго до нас царствовали на этой планете, своим упорством и умом преобразовали ее. Насекомые проложили дороги, проникли в глубь земли, продолбили стволы деревьев и скалы, построили дома, заложили города, видоизменили почву, воздух и воду. В результате работы самых скромных организмов – мадрепор – выросли острова и континенты. Всякое материальное изменение вызывает изменение моральное, ибо нравы зависят от окружающей среды. Человек в свою очередь тоже преобразовывал землю, и, разумеется, произведенное им преобразование глубже и гармоничнее тех изменений, которые внесены другими животными. Почему же не предположить, что человечеству удастся, изменив природу, сделать ее миролюбивой? Почему не предположить, что человечество, при всем том ничтожестве, в котором оно пребывает и будет всегда пребывать, не прекратит или хотя бы не урегулирует в один прекрасный день борьбу за существование? Почему не отменит оно убийство? Можно возлагать большие надежды на химию. Однако ручаться ни за что нельзя. Возможно, что человечество упорно будет предаваться печали, бредовым видениям, возбуждению, безумию и косности вплоть до своей жалкой гибели во льду и мраке. Возможно, что наш мир неизлечимо болен. Так или иначе мне в нем было совсем не скучно. Зрелище он представляет собой весьма забавное, и я начинаю думать, что Шевалье был безумнее других людей, раз он по доброй воле покинул сей мир.

Нантейль взяла с письменного стола перо, обмакнула в чернильницу и протянула его доктору.

Он написал:

«Оказывая неоднократно врачебную помощь…» Остановился и спросил, как звали Шевалье.

– Эме, – ответила Нантейль.

«…Эме Шевалье, я имел возможность наблюдать у него известное расстройство чувствительности, зрения, движений, что является обычным симптомом…»

Он взял с полки книжного шкафа толстый том.

– Не может быть, чтобы я не нашел в курсе по психиатрии профессора Баля [33]33
  Баль Бенжамен (1833–1893) – французский врач-психиатр.


[Закрыть]симптомов, необходимых для подтверждения моего диагноза.

Он перелистал книгу.

– Вот, пожалуйста, Ромильи, послушайте, что я вычитал для начала. Восемнадцатая лекция, страница триста восемьдесят девять: «Среди актеров встречается много сумасшедших». Это наблюдении e профессора Баля напомнило мне, что знаменитый Кабанис [34]34
  Кабанис Пьер-Жан-Жорж (1757–1808) – французский философ-просветитель, близкий к французскому материализму XVIII в. Крупный врач, занимавшийся вопросами физиологии.


[Закрыть]спросил однажды у доктора Эспри Бланша, не является ли театр рассадником сумасшедших.

– Неужели? – с тревогой в голосе спросил Ромильи.

– Можете не сомневаться, – ответил Трюбле. – Но послушайте, что говорит профессор Баль на той же самой странице: «Не подлежит никакому сомнению, что врачи чрезвычайно предрасположены к душевному расстройству». И это очень верно. Среди врачей особенно предрасположены к душевным заболеваниям психиатры. Часто трудно решить, кто из двух сумасшедший: больной или его врач. Говорят также, что помешательству подвержены гениальные люди. Это несомненно так. Однако для того, чтобы быть здравомыслящим, недостаточно быть дураком.

Он еще немного полистал лекции профессора Баля, потом снова принялся писать:

«…обычным симптомом маниакального возбуждения; если же принять во внимание невропатический темперамент пациента, будут все основания предположить, что по самой своей конституции он был предрасположен к умопомешательству, которое согласно крупнейшим авторитетам следует рассматривать как гипертрофию врожденного характера индивида; поэтому нельзя считать, что вышеозначенное лицо несет полную моральную ответственность за свои поступки».

Трюбле поставил свою подпись и протянул справку Праделю.

– Вот вполне невинная и ничего не говорящая справка, следовательно, в ней нет ни слова лжи.

Прадель встал.

– Поверьте, доктор, мы не посмели бы просить вас лгать.

– Почему? Я врач. Мое дело врать. Я облегчаю страдания, я утешаю. А не соврав, не утешишь, не облегчишь страданий!

Тут он с сочувствием посмотрел на Нантейль и сказал:

– Только женщины и врачи знают, как необходима людям и как благодетельна ложь.

И, когда Прадель, Константен Марк и Ромильи начали прощаться, прибавил:

– Пройдите в столовую. Я получил бочоночек старого арманьяка. Интересно, понравится ли он вам,

Нантейль осталась в кабинете доктора.

– Сократ, миленький, я провела ужасную ночь. Я видела его…

– Во сне?

– Нет, наяву.

– Вы уверены, что не спали?

– Уверена.

Он чуть не спросил, говорило ли с ней привидение. Но удержался, боясь внушить такому податливому субъекту, как Фелиси, слуховую галлюцинацию, которой из-за навязчивости этого рода галлюцинаций опасался куда больше зрительных. Он знал, с какой покорностью подчиняются больные приказаниям, исходящим от голосов. Подумав, что расспрашивать Фелиси не следует, он решил на всякий случай попробовать успокоить угрызения совести, которые могли ее мучить. Однако, по опыту зная, что чувство моральной ответственности мало развито у женщин, он не приложил к этому больших стараний и удовольствовался тем, что сказал:

– Не считайте, деточка, что вы виноваты в смерти бедняги Шевалье. Самоубийство от любви – неизбежный конец патологических состояний. Всякий самоубийца должен был стать самоубийцей. Вы просто случайная причина катастрофы, разумеется прискорбной, но преувеличивать ее значение не следует.

Он рассудил, что на эту тему сказано достаточно, и попробовал рассеять страхи, одолевающие Фелиси. Он постарался убедить ее простыми рассуждениями: те образы, что она видит, не имеют реальной основы, они порождены ее собственными мыслями. В виде иллюстрации к своим доводам, а также для ее успокоения он рассказал ей следующую историю:

– Один английский врач пользовал некую даму, как и вы, очень умную, которой, как и вам, мерещились под столами и стульями кошки и являлись призраки. Он убедил ее, что эти видения ни на чем не основаны. Она поверила и успокоилась. После долгого перерыва она снова стала появляться в свете, и вот однажды, войдя в гостиную, она увидела хозяйку дома, которая пригласила ее сесть и указала на кресло. Гостья увидела также, что в кресле сидит старый джентльмен и насмешливо улыбается. Она подумала, что из этих двух особ одна несомненно плод ее воображения, и решив, что джентльмен в действительности не существует, опустилась в кресло. Плотно усевшись, она вздохнула с облегчением. С этого дня ей больше никто не чудился, ни люди, ни животные. Заодно со старым насмешливым джентльменом она придушила их всех своим объемистым задом.

Фелиси покачала головой.

– Тут совсем другое дело.

Ей хотелось сказать, что ее привидение не старый чудаковатый господин, на которого можно сесть, что ее привидение – ревнивый мертвец, который приходит к ней неспроста. Но она опасалась говорить о таких вещах и, безвольно опустив руки на колени, умолкла.

Видя, что она печальна и подавлена, он принялся убеждать ее: зрительные галлюцинации весьма распространены, не стоит придавать им большое значение, они проходят скоро и бесследно.

– Мне тоже являлось привидение, – сказал он.

– Вам?

– Да, мне, лет двадцать тому назад в Египте.

Он заметил, что она с любопытством смотрит на него, и начал рассказ о своей галлюцинации, предварительно зажегши все электрические лампочки, чтобы прогнать призраки, ютящиеся в темноте.

– Когда я служил врачом в Каире, я каждый год в феврале поднимался вверх по Нилу до Луксора [35]35
  Луксор – город на берегу Нила, построенный близ развалин столицы древнего Египта – Фив, известен руинами древнего храма Аммона-Ра – главного святилища египтян.


[Закрыть], а оттуда отправлялся с друзьями в пустыню осматривать гробницы и храмы. На эти прогулки по пескам обычно ездят верхом на осле. В последний раз, когда я ехал в Луксор, я нанял молодого погонщика с белым ослом Рамзесом, показавшимся мне более выносливым, чем остальные ослы. Погонщик, которого звали Селим, тоже был крепче, стройней и красивей остальных погонщиков. Ему было пятнадцать лет. Его глаза ласковым и жестоким блеском сверкали из-под великолепных длинных черных ресниц; смуглое лицо отличалось четким и чистым овалом. Глядя, как он ступает по пескам пустыни босыми ногами, я невольно вспоминал те воинственные пляски, о которых рассказывает библия. Все его движения были исполнены грации. Его молодая животная радость была обаятельна. Тыча Рамзеса в круп концом палки, он разговаривал со мной отрывистыми фразами, в которые вставлял английские, французские и арабские слова; он охотно рассказывал о путешественниках, которых сопровождал и которых всех без исключения величал князьями и княгинями. Но когда я спрашивал его о родных и приятелях, он замолкал с равнодушным, скучающим видом. Когда он выпрашивал хороший бакшиш, его гортанный голос приобретал вкрадчивый оттенок. Он шел на разные хитрости и, не жалея, расточал просьбы, чтобы выклянчить папиросу. Заметив, что мне приятно, когда погонщики ласковы с ослами, он целовал при мне Рамзеса в ноздри и во время стоянок играл с ним. Иногда он проявлял необыкновенную изобретательность, чтобы получить желаемое. Но он был слишком недальновиден и потому, получив то, что хотел, не высказывал ни малейшей благодарности. Он был жаден на пиастры, но еще больше зарился на всякие блестящие безделушки, которые легко спрятать, на золотые булавки, кольца, запонки, на никелированные зажигалки; при виде золотой цепочки его лицо загоралось сладострастием.

Лето в тот год для меня было самым трудным за всю мою жизнь. В Нижнем Египте свирепствовала эпидемия холеры. Я носился по раскаленному городу с утра до вечера. Лето в Каире вообще мучительно для европейца. Но такой жары я еще не знавал. И вот однажды мне сказали, что Селим, привлеченный к ответственности туземным каирским судом, приговорен к смерти. Он убил девятилетнюю феллахскую девочку, чтобы завладеть ее серьгами, и бросил труп в водоем. Серьги, забрызганные кровью, были найдены под большим камнем в долине Царей. Это были примитивные украшения, которые нубийцы-кочевники выковывают молотком из шиллингов и монет в сорок су. Мне сказали, что Селим будет повешен, так как мать девочки не соглашается на выкуп за кровь. Действительно, хедиву не дано права миловать собственной властью, и согласно мусульманскому закону убийца может купить себе жизнь только в том случае, если родные убитого согласятся получить в возмещение некоторую сумму денег. Я был слишком занят и не вник в это дело. Впрочем, я легко мог себе представить, что Селим, хитрый, но склонный к необдуманным поступкам, ласковый и жестокий, поиграл с девочкой, сорвал с нее серьги, а ее убил и спрятал тело. Вскоре я позабыл о нем. Из старого города эпидемия перекинулась и в европейские кварталы. Я посещал тридцать – сорок больных в день и каждому делал внутривенное вливание. Меня мучила печень, изводило малокровие, одолевала усталость. Чтобы сохранить силы, мне необходимо было отдохнуть среди дня. После завтрака я растягивался во внутреннем дворе моего дома и погружался на час в африканскую тень, густую и свежую, как вода. Раз, когда я лежал так у себя во дворе на диване и как раз зажигал папиросу, я увидел Селима. Он был, как всегда, в синем бурнусе. Приподняв своей красивой бронзовой рукой занавес на двери, Селим подошел ко мне. Он не говорил, но он улыбался, обнажая в невинной и свирепой улыбке сверкающие зубы между алыми губами. Глаза, осененные иссиня-черными ресницами, загорелись алчностью при виде моих часов, лежавших на столе.

Я подумал, что он убежал из тюрьмы. И очень удивился не потому, что арестантов хорошо стерегут в восточных тюрьмах, где мужчин, женщин, лошадей и собак загоняют в плохо запирающиеся дворы под надзор одного-единственного солдата, вооруженного палкой. Но мусульмане не склонны испытывать судьбу. Селим опустился на колени со свойственной ему умильной грацией и потянулся губами к моей руке, чтобы по древнему обычаю поцеловать ее. Я не спал, и у меня есть тому доказательство. У меня также есть доказательство, что видение длилось недолго: когда Селим исчез, я заметил, что на моей зажженной папиросе еще нет пепла.

– Он уже умер, когда вы его видели? – спросила Нантейль.

– Нет, – ответил доктор. – Несколько дней спустя я узнал, что Селим все еще плел в тюрьме корзиночки или часами перебирал стеклянные четки и, улыбаясь, выпрашивал пиастр у посетителей-европейцев, которых поражала ласкающая мягкость его глаз. Мусульманское правосудие не торопится. Селима повесили через полгода. Ни на него, ни на других это не произвело большого впечатления. Я был тогда в Европе.

– А потом он больше не приходил?

– Нет.

Нантейль посмотрела на доктора с разочарованием.

– Я думала, что он приходил после смерти. Но раз он был в тюрьме, ясно, что вы не могли его видеть и что это было ваше воображение.