Текст книги "5том. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне"

Автор книги: Анатоль Франс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

– Достойно похвалы, о Галлион, то рвение, с каким ты исполняешь свои консульские обязанности, – заметил Лоллий. – Но, зная, насколько ты мудр, я сомневаюсь, что тебе по душе отправлять правосудие. Ибо то, что люди именуют сим возвышенным словом, на самом деле – всего лишь проявление низменной осторожности и жестокой мести. Законы человеческие – порождения гнева и страха.

Галлион мягко возразил против такой мысли. Он не считал законы человеческие скрижалями истинной справедливости.

– Преступление уже само таит в себе кару для преступника, – проговорил он. – Наказание, которое добавляет к этой каре закон, несоизмеримо с нею и потому излишне. Но коль скоро, в силу заблуждения людского, законы существуют, мы должны применять их справедливо.

Он сказал служителю базилики, что вскоре прибудет в судилище, а затем обратился к друзьям:

– Есть у меня, по правде говоря, и особая причина самому заняться этим делом. Нужно пользоваться любой возможностью понаблюдать за иудеями из Кенкреи – племенем неугомонным, исполненным злобы, хулящим законы, которое не так-то легко держать в подчинении. Если мир в Коринфе будет когда-либо нарушен, то произойдет это по их вине. Возле гавани, где бросают якорь все корабли с Востока, посреди беспорядочного нагромождения складов и харчевен, находит себе прибежище бесчисленная толпа воров, евнухов, прорицателей, колдунов, прокаженных, осквернителей гробниц и человекоубийц. Это – сплошной вертеп, скопление всевозможных низостей и суеверий. Там поклоняются Изиде, Эшмуну, Венере финикийской и богу иудеев. Я с ужасом наблюдаю, как эти гнусные иудеи плодятся, скорее как рыбы, нежели как люди. Грязные портовые улицы кишат ими, как прибрежные скалы – крабами.

– Ими кишит даже Рим, и это еще ужаснее, – вскричал Луций Кассий. – По вине великого Помпея эта проказа была занесена в Вечный город [242]242
  По вине великого Помпея эта проказа была занесена в вечный город. – Гней Помпей – римский полководец и политический деятель; в 63 г. до н. э. завоевал Сирию и взял Иерусалим. В 61 г. до н. э. он отпраздновал в Риме свой триумф, привезя в Рим множество пленников из Сирии и Иудеи.


[Закрыть]. Пленники, которых он привел из Иудеи для своего триумфа и с которыми, увы, не расправился по обычаю предков, заселили своим рабским отродьем правый берег реки. У подножья Яникула – среди кожевен, мастерских, где из кишок изготовляют струны, и гноильных чанов – в предместьях, куда стекаются наиболее гнусные и отвратительные подонки на свете, живут они самыми низменными ремеслами: разгружают баржи, приходящие из Остии, продают отрепья и объедки, обменивают кресала на битое стекло. Жены их проникают в богатые дома и предсказывают будущее, дети просят подаяние у прохожих в рощах Эгерии. Как ты изволил заметить, Галлион, эти враги рода человеческого постоянно раздувают мятежи во вред другим и себе. Несколько лет тому назад сторонники какого-то Хреста или Хрестуса подняли среди иудеев кровавые смуты [243]243
  Несколько лет назад сторонники какого-то Хреста… подняли среди иудеев кровавые смуты. – Речь идет о событиях времен царствования императора Клавдия (41–54). Клавдий ограничивал свободу восточных культов и изгнал из Рима иудеев.


[Закрыть]. Ворота Портезские были подожжены и залиты кровью, и император, несмотря на свое долготерпение, вынужден был принять строгие меры. Он изгнал из Рима зачинщиков мятежа.

– Мне известно это, – сказал Галлион. – Многие изгнанники поселились тогда в Кенкрее, и среди прочих некий иудей и некая иудеянка из Понта; они живут здесь по сю пору и занимаются каким-то скромным ремеслом. Помнится, они ткут грубые киликийские ткани. Я не узнал ничего примечательного о сторонниках Хрестуса. Что же до него самого, то мне неведомо, что с ним сталось и жив ли он еще.

– Об этом я знаю не более тебя, Галлион, – сказал Луций Кассий, – да и никто никогда не узнает. Столь низкие существа не могут добиться известности, пусть даже преступной. К тому же встречается так много рабов, носящих имя Хрестуса, что нелегко было бы распознать какого-либо из них в этакой толпе.

Мало того, что иудеи затевают смуты в трущобах, где в силу своей многочисленности и ничтожности они избегают надзора. Они распространяются и по Городу, втираются в семьи и всюду вносят смятение. Они шумят на Форуме по наущению подстрекателей, которые платят этим презренным чужеземцам, чтобы те сеяли среди граждан взаимную вражду. Мы слишком долго терпели их присутствие в народных собраниях, и давно уже ораторы избегают задевать чувства этих негодяев из боязни подвергнуться поношению. Упрямо следуя своему варварскому закону, они стремятся подчинить ему и других и находят себе сторонников среди азиатов и даже среди греков. И хотя это кажется невероятным, а все же они навязывают свои обычаи даже латинянам. В Городе есть целые кварталы, где в день их субботы заперты все лавки. Какой позор для Рима! И в то время как они развращают простолюдинов, среди которых живут, их цари, допущенные во дворец императора, нагло следуют своим суевериям, подавая всем гражданам соблазнительный и мерзостный пример. Так любыми путями иудеи отравляют Италию восточным ядом.

Анней Мела, изъездивший весь римский мир, помог своим друзьям представить себе размеры зла, на которое они сетовали.

– Иудеи совращают все народы земли, – сказал он. – Нет ни одного греческого города и почти ни одного варварского города, где не прекращают работу в седьмой день недели, не возжигают светильников, не соблюдают по их примеру постов и не воздерживаются, подобно им, от употребления в пищу мяса некоторых животных.

Я повстречал в Александрии одного старика иудея, который не лишен был ума и даже знал толк в греческой литературе. Он радовался успехам своей религии в Империи. «По мере того как чужеземцы знакомятся с нашим законом, – заявил он мне, – они находят в нем вкус и с охотой подчиняются ему: так поступают и римляне и греки, и те, кто обитает на континенте, и те, кто живет на островах, народы Запада и Востока, Европы и Азии». Старик этот, пожалуй, впадал в некоторое преувеличение. И, однако, мы сами видим, что многие греки склоняются к верованиям иудеев.

Аполлодор с жаром стал отрицать это.

– Греков, исповедующих религию иудеев, – сказал он, – можно встретить лишь среди черни и среди варваров, которые шатаются по Греции, промышляя разбоем и бродяжничеством. Впрочем, я допускаю, что сторонники секты Заики соблазнили некоторых невежественных греков, внушив им, будто в еврейских книгах можно отыскать мысли Платона о божественном промысле [244]244
  …будто в еврейских книгах можно отыскать мысли Платона о божественном промысле. – В учении древнегреческого философа-идеалиста Платона (427–347 гг. до н. э.) многое было близко к христианскому учению (идея бессмертия души, учение о едином боге, о мировой душе и т. д.). Платонизм оказал большое влияние на развитие раннего христианства.


[Закрыть]. Вот какую выдумку они стараются распространить.

– Несомненно одно, – заметил Галлион, – иудеи признают единого бога – незримого, всемогущего, зиждителя мира. Но это вовсе не значит, что они поклоняются ему с должным благоразумием. Они объявляют, будто бог этот враждебен всему, что чуждо иудейству, что он не терпит в своем храме ни образов других богов, ни статуй императора, ни даже собственных изображений. Они именуют нечестивцами тех, кто из тленной материи изготовляет богов по образу и подобию человека. Утверждая, что бог не может быть изваян из мрамора или бронзы, они приводят различные доводы; некоторые из этих доводов, признаюсь, весьма убедительны и отвечают тому понятию о верховном божестве, которое мы себе создаем. Но что сказать, дражайший Аполлодор, о боге, который столь враждебен государству, что не терпит в своем святилище статуй императора? Что сказать о боге, которого возмущают почести, воздаваемые другим богам? И что сказать о народе, который приписывает своим богам такие чувства? Иудеи смотрят на латинских, греческих и варварских богов, как на богов враждебных, и доходят до такой степени суеверия, что думают, будто владеют полным и абсолютным знанием божества, таким знанием, к которому нельзя ничего прибавить и от которого нельзя ничего убавить.

Вам ведомо, дорогие друзья, что недостаточно проявлять терпимость ко всем религиям, надобно относиться к ним с уважением, признавать, что все они святы и равны друг другу из-за искренней веры людей, их исповедующих, и что они, подобно стрелам, пущенным из разных мест в одну мишень, соединяются в лоне бога. Лишь такая религия, которая не терпит других, сама не может быть терпима. Если позволить ей распространиться, она уничтожит все остальные. Да что я говорю! Религия столь свирепая – вовсе не религия, она скорее отдаляет, а не связывает воедино людей благочестивых, она рассекает, подобно лезвию, священные узы. Исповедовать такую религию – значит предаваться кощунству, величайшему из кощунств. Ибо поклоняться божеству в одной-единственной форме и подвергать его поношению во всех других формах, которые оно принимает в глазах людей, – значит наносить ему самое жестокое оскорбление.

Как! Принося жертвы тому Юпитеру, что с покрытой головой, я стану препятствовать чужеземцу приносить жертвы Юпитеру, чьи власы, подобные цветам гиацинта, свободно падают на плечи; и я осмелюсь при этом считать себя поклонником Юпитера, будучи на деле нечестивцем? Нет! Нет! Человек верующий, близкий бессмертным богам, в равной мере близок всем людям благодаря религии, обнимающей и землю и небеса. Сколь отвратительно заблуждение иудеев, полагающих себя благочестивыми, потому что они поклоняются лишь своему богу!

– Они совершают над собой обряд обрезания в его честь, – заметил Анней Мела. – Дабы утаить это уродство, они вынуждены, отправляясь в общественные бани, скрывать чехлом то, что по здравом рассуждении не должно ни кичливо выставлять напоказ, ни прятать, словно нечто постыдное. Ибо одинаково смешно видеть свою гордость или позор в том, что присуще всем мужчинам. И мы не без основания страшимся, друзья мои, распространения иудейских обычаев в Империи. Впрочем, не следует бояться, что римлянам и грекам придется по вкусу обрезание. Мало вероятно, что обычай этот проникнет и в среду варваров, которые, однако, испытали бы при этом меньше неудобств, ибо в большинстве своем они настолько нелепы, что почитают постыдным, когда мужчина появляется обнаженным среди других мужчин.

– Кстати! – вскричал Лоллий. – Когда наша нежнейшая Канидия, прекраснейшая среди эсквилинских матрон, посылает своих красавцев рабов в термы, она приказывает им надевать короткие штаны, ибо готова завидовать каждому, кому доведется увидеть то, что ей всего дороже в них. Клянусь Поллуксом! По ее вине их станут почитать иудеями, а ведь такое предположение оскорбительно даже для раба.

Луций Кассий продолжал с раздражением:

– Не знаю, охватит ли иудейское безумие весь мир. Но уже достаточно того, что оно, словно поветрие, распространяется среди невежд, достаточно, что его терпят в Империи, что разрешают существовать этому мерзопакостному, запятнанному позором народу, гнусному и нелепому в своих обычаях, нечестивому и злокозненному в своих законах, отвратительному для бессмертных богов. Грязный сириец развращает град Ромула и Рема. Унижение это – кара за наши злодеяния. Мы презрели древние обычаи и благие наставления предков. Мы не воздаем более почестей этим владыкам мира, которые подчинили его нашей власти. Кто ныне помышляет о гаруспиках? [245]245
  Гаруспики – в древнем Риме жрецы, предсказывавшие будущее по внутренностям жертвенных животных.


[Закрыть]Кто выказывает уважение авгурам? [246]246
  Авгуры – в древнем Риме жрецы-прорицатели, вещавшие волю богов по пению и полету птиц.


[Закрыть]Кто чтит Марса и божественных близнецов? О, прискорбное забвение религиозных обязанностей! Италия отреклась от своих древних богов и божеств покровителей. Ныне она со всех сторон открыта наплыву чужестранных суеверий и, совершенно беззащитная, отдана во власть нечестивой толпе восточных жрецов. Увы! Неужели Рим покорил мир лишь для того, чтобы быть покоренным иудеями? Разумеется, у нас не было недостатка в предостережениях. Выход Тибра из берегов и неурожаи – недвусмысленные свидетельства гнева богов. Каждый день приносит нам новое зловещее предзнаменование. Земля содрогается, солнце окутывается дымкой, молния прорезает безоблачное небо. Чудеса следуют за чудесами. Люди видели, как грозные птицы опускались на вершину Капитолия. На этрусском побережье заговорил бык. Женщины рождали чудовищ; жалобный голос послышался посреди театрального представления. Статуя Победы выпустила из рук поводья.

– Небожители весьма странным способом выражают свою волю, – проговорил Марк Лоллий. – Если им угодно получить немного больше сала или благовоний, уж лучше бы они говорили об этом прямо, а не прибегали к посредству грома, облаков, ворон, быков, бронзовых статуй да младенцев о двух головах. Признай также, Луций, что боги ничем не рискуют, предрекая нам несчастья, ибо, в согласии с течением вещей, нет такого дня, который не приносил бы невзгод отдельному человеку или всему городу.

Но Галлиона, казалось, тронули жалобы Кассия.

– Даже Клавдий, который постоянно погружен в дремоту, – сказал он, – был взволнован столь грозной опасностью. Он выразил свое неудовольствие сенату по поводу того небрежения, какое проявляется к древним обычаям. Испуганный распространением чужеземных суеверий, сенат по совету императора вновь возродил роль гаруспиков. Но дело не только в религиозных обрядах, надобно возродить былую чистоту человеческих сердец. Римляне, вы вновь призываете прежних богов. Но ведь истинное местопребывание богов в этом мире – души людей добродетельных. Возродите в себе былые добродетели – простоту, чистосердечие, преданность общему благу, – и боги тут же возвратятся к вам. Вы сами сделаетесь для них алтарями и храмами.

Сказав это, он простился с друзьями и уселся в носилки, которые уже несколько минут ожидали его возле миртовой рощи, чтобы доставить в судилище.

Все поднялись и, покинув вслед за Галлионом сады, двинулись медленным шагом вдоль двойного портика, который был устроен таким образом, что в любое время дня там царила тень, и тянулся от стен виллы вплоть до самой базилики, где проконсул вершил правосудие.

По дороге Луций Кассий жаловался Меле на забвение, в котором пребывают заветы древних.

Положив руку на плечо Аполлодору, Марк Лоллий обратился к философу:

– Мне сдается, что ни кроткий Галлион, ни Мела, ни даже Кассий не признались, почему они так сильно ненавидят иудеев. Я думаю, что знаю причину этого, и хочу поведать тебе о ней, дорогой Аполлодор. Римляне, приносящие в дар богам белую свинью, украшенную лентами, ненавидят иудеев, потому что те отказываются есть свинину. Не зря судьба ниспослала благочестивому Энею белоснежную самку вепря в виде знамения. Если бы боги не засадили дубами пустынные царства Эвандра и Турна, Рим не был бы ныне властелином мира. Желудями Лациума откармливались свиньи, которые одни только и способны были утолить своим мясом ненасытный голод благородных потомков Рема. Наши италийцы, чьи тела напитаны плотью диких и домашних свиней, почитают себя оскорбленными горделивым воздержанием иудеев, которые упорно отказываются от свинины, как от нечистой пищи, и унижают тем самым столь дорогие сердцу старого Катона жирные стада, кормящие владык вселенной.

Так, предаваясь легкой беседе и наслаждаясь прохладной тенью, все четверо достигли конца портика, и перед ними внезапно открылся Форум, залитый солнечным светом.

В тот утренний час Форум оживляло шумное движение толпы. Посреди площади возвышалась медная статуя Минервы на пьедестале, украшенном изваяниями муз, а справа и слева виднелись бронзовые фигуры Меркурия и Аполлона – творения Гермогена из Киферы. Нептун с зеленой бородой стоял в большой раковине. У ног бога дельфин извергал струи воды.

Форум был со всех сторон окружен величественными зданиями, их высокие колонны и своды выдавали римскую архитектуру. Напротив портика, откуда вышли Мела и его друзья, пропилеи, увенчанные двумя золочеными колесницами, служили границей площади, а мраморная лестница вела отсюда на широкую и прямую Лекейскую дорогу. По обе стороны этих величавых ворот вздымались расписные фронтоны святилищ – Пантеона и храма Дианы Эфесской. Храм Октавии, сестры Августа, господствовал над Форумом и гляделся в море.

Базилика лишь темной улочкой была отделена от храма, она возносилась на двухъярусных аркадах, опиравшихся на столбы, к которым примыкали дорические полуколонны на квадратном основании. В этом проявлялся римский стиль, наложивший свой отпечаток и на все остальные сооружения в городе. Лишь обугленные развалины древнего храма сохранились от прежнего Коринфа.

Нижние аркады базилики не имели дверей и служили лавками торговцам плодами, овощами, оливковым маслом, вином, жареным мясом, а также птицеловам, золотых дел мастерам, переписчикам и цирюльникам. Здесь же обосновались и менялы, сидевшие за маленькими столиками, заваленными золотыми и серебряными монетами. Из-под темных сводов этих лавчонок доносились крики, смех, возгласы, шум перебранок и острые запахи. На мраморных ступенях, всюду, где голубоватая тень ложилась на плиты, праздные люди играли в кости или в бабки, тяжущиеся прогуливались взад и вперед с тревожным видом, моряки деловито решали, на какие удовольствия истратить свои деньги, а любопытные читали новости из Рима, изложенные суетными греками. В этой толпе коринфян и чужеземцев сновали нищие-слепцы, нарумяненные молодые люди с выщипанными бородами, торговцы кресалами, калеки-моряки, на шее у которых висели дощечки, где изображено было кораблекрушение. С кровли базилики голуби стаями опускались на освещенную солнцем мостовую и выискивали зерна в трещинах нагретых плит.

Девочка лет двенадцати, смуглой и бархатистой кожей напоминавшая фиалку с Закинфа, опустила на землю своего братишку, еще не умевшего ходить, поставила рядом с ним выщербленную миску, полную какого-то месива, с торчавшей в ней деревянной ложкой, и сказала:

– Ешь, Коматас, ешь и сиди тихо, а то тебя красная лошадь заберет.

Затем, с оболом в руке, она побежала к торговцу рыбой, чье морщинистое лицо и обнаженная грудь цвета шафрана виднелись из-за корзин, выложенных морской травою.

Тем временем голубка, пролетавшая над крошкой Коматасом, запуталась лапками в волосах малыша. Он захныкал, а потом, призывая на помощь сестру, завопил прерывающимся от рыданий голосом:

– Иоэсса! Иоэсса!

Но сестра не слышала его. Она рылась в корзинах старика, среди рыб и ракушек, ища, чем бы украсить свой завтрак, состоявший из одного лишь сухого хлеба. Она не купила ни морского дрозда, ни смариды, которые так нежны на вкус, но очень дороги. В своем подоле она унесла три пригоршни морских ежей и морских игл.

А малютка Коматас, широко разинув рот и глотая слезы, продолжал кричать:

– Иоэсса! Иоэсса!

Птица Венеры не унесла Коматаса в сияющие небеса по примеру орла Юпитера [247]247
  Птица Венеры не унесла Коматаса в сияющие небеса по примеру орла Юпитера. – Согласно греческому мифу орел по повелению Зевса (Юпитера) похитил красавца мальчика Ганимеда и унес его на Олимп, где Ганимед стал виночерпием богов.


[Закрыть]. Голубка оставила мальчика на земле, и только три золотистых волоска с его лохматой головенки повисли на ее розовых лапках.

А малыш, сидя возле перевернутой миски и сжимая в кулачке деревянную ложку, горько плакал, и его перепачканные пылью щеки блестели от слез.

Анней Мела в сопровождении трех своих друзей поднялся по ступеням базилики. Равнодушно внимая шуму бурлящей толпы, он говорил Кассию о грядущем обновлении вселенной.

– В день, предустановленный богами, весь окружающий нас мир, который поражает взоры своим порядком и устройством, будет разрушен. Светила столкнутся между собой; все вещества, образующие землю, воздух и воды, сгорят в общем пламени. А души, оставшиеся после гибели людей и едва приметные на фоне всеобщего разрушения, вернутся в свою первозданную стихию. Совершенно новый мир…

При этих словах Анней Мела споткнулся о какого-то спящего человека, который примостился в тени. То был старик, с удивительным искусством прикрывший свое запыленное тело складками дырявого плаща. Котомка, сандалии и посох лежали с ним рядом.

Брат проконсула, неизменно приветливый и благожелательный к людям скромного положения, собрался было уже извиниться, но лежавший на земле человек не дал ему для этого времени.

– Смотри лучше, куда ставишь ногу, грубиян, – завопил он, – и подай милостыню философу Посохару.

– Я вижу котомку и посох, – с улыбкой проговорил римлянин. – Но пока еще не вижу философа [248]248
  Я вижу котомку и посох… но пока еще не вижу философа. – Котомка и посох были обязательной принадлежностью философа кинической (цинической) школы, проповедовавшей ограничение потребностей и отказ от каких бы то ни было общественных условностей.


[Закрыть].

Он уже приготовился бросить монету Посохару, но Аполлодор удержал его руку.

– Не торопись, Анней. Это вовсе не философ, это даже не человек.

– Зато я человек, – отозвался Мела, – коль скоро даю ему деньги, и он – также человек, коль скоро берет их. Ибо из всех животных один лишь человек совершает и то и другое. И разве ты не понимаешь: ведь всего за один динарий я проникаюсь уверенностью, что стою больше, чем он. Твой учитель утверждает: тот, кто дает, выше того, кто принимает.

Посохар взял монету. После этого он изрыгнул на Аннея Мелу и его друзей поток грубой брани, честя их гордецами и распутниками и отсылая к публичным женщинам и фиглярам, слонявшимся вокруг, раскачивая бедрами. Затем, обнажив до пупа свое волосатое тело и укрыв лицо лохмотьями плаща, он снова растянулся во весь рост на мостовой.

– Не любопытно ли вам послушать, – спросил Лоллий у своих спутников, – как эти иудеи станут излагать в претории сущность своей тяжбы?

Они отвечали, что не испытывают к тому ни малейшего желания и предпочитают прогуливаться в тени портика, поджидая проконсула, который, вероятно, не замешкается в судилище.

– Я последую вашему примеру, друзья мои, – откликнулся Лоллий. – Вряд ли мы упустим что-либо заслуживающее внимания. Впрочем, – прибавил он, – кенкрейские иудеи, которые явились сюда вместе с тяжущимися, не все вошли в базилику. Вот, например, один из них: его нетрудно узнать по крючковатому носу и раздвоенной бороде. Он беснуется, словно Пифия.

И Лоллий указал своим собеседникам на тощего, бедно одетого чужеземца, который в тени портика вопил посреди издевавшейся над ним толпы:

– Мужи коринфские, напрасно вы кичитесь собственной мудростью, ибо на самом деле она – безумие. Вы слепо подчиняетесь наставлениям своих философов, которые ведут вас к гибели, а не к жизни. Вы не соблюдаете законов естества, и господь ниспослал вам в наказание противоестественные пороки…

Какой-то моряк, подошедший к кружку зевак, узнал говорившего и пробормотал, пожимая плечами:

– Да это Стефан, иудей из Кенкреи; уж не возвещает ли он какую-нибудь необыкновенную новость о своем пребывании за облаками, – ведь, если верить ему, он туда возносился.

А Стефан поучал народ:

– Христианин не подвластен ни закону, ни вожделению. Он искуплен от проклятия милосердием господа бога, который повелел своему единому сыну приять грешную плоть, дабы истребить самый грех. Но вы сподобитесь спасения только в том случае, если, презрев плоть, станете жить, ревнуя лишь о душе своей.

Иудеи блюдут закон и полагают спастись деяниями своими. Но спасает вера, а не деяния. К чему послужит им то, что они подверглись обрезанию, если сердца их по-прежнему коснеют во грехе?

Мужи коринфские, исполнитесь веры, и вы будете приняты в семью Авраамову.

В толпе послышался смех, люди стали издеваться над темными словами говорившего. Но иудей продолжал пророчествовать утробным голосом. Он возвещал великий гнев и разрушительный огнь, который испепелит мир.

– И все это сбудется еще на моем веку, – выкрикивал он, – и я увижу все это своими глазами. Наступил для нас час восстать ото сна. Ночь кончилась, занимается день. Праведники вознесутся на небо, а те, кто не уверовал в распятого Христа, погибнут.

Затем, посулив воскресение усопших, он возопил «Анастасис!» [249]249
  Воскресение! (греч.).


[Закрыть], чем вызвал насмешки развеселившейся толпы.

В это мгновение член коринфского совета старейшин, булочник Милон, который уже несколько минут нетерпеливо прислушивался к речам иудея, приблизился к нему, грубо дернул его за руку и громовым голосом закричал:

– Замолчи, презренный, перестань болтать чепуху! Все, о чем ты толкуешь, – россказни для детей и вздор, способный обмануть только женщин. Как смеешь ты, ссылаясь на свои бредни, морочить нас, отвергая все прекрасное, любуясь только дурным и даже не извлекая никакой выгоды из своего озлобления? Отрекись же от своих нелепых призраков, от своих извращенных побуждений, от своих мрачных прорицаний, не то боги отправят тебя на потребу воронам в наказание за хулу, изрыгаемую тобой на этот град и на Империю.

Граждане встретили слова Милона возгласами одобрения.

– Он правду сказал, – закричали они. – У этих сирийцев лишь одно на уме: они норовят подорвать силу нашего отечества. Они – враги императора.

Люди хватали с лотков тыквы и сладкие рожки, другие подбирали устричные раковины и швыряли ими в апостола, который все еще пророчествовал.

Выброшенный из портика, он двинулся по Форуму; провожаемый улюлюканьем и бранью, осыпаемый ударами, измазанный нечистотами, окровавленный и полуголый, он продолжал выкрикивать:

– Учитель рек: мы – отбросы мира.

И ликовал.

Дети преследовали его вдоль Кенкрейской дороги, звонко крича:

– Анастасис! Анастасис!

Посохар больше не спал. Едва только друзья проконсула удалились, он приподнялся на локте. Сидя на ступеньках, в нескольких шагах от него, смуглая Иоэсса разгрызала острыми, как у щенка, зубами скорлупу морской иглы. Киник, подозвав девочку, показал ей блеснувшую на солнце серебряную монету, только что полученную им. Затем, приведя в порядок свои лохмотья, он встал, надел сандалии, поднял посох, котомку и начал спускаться по ступеням. Иоэсса приблизилась к нему, взяла у него из рук дырявую суму, с важным видом повесила ее себе через плечо, словно готовясь поднести в дар царственной Киприде, и двинулась вслед за стариком.

Аполлодор увидел, как они пошли Кенкрейской дорогой по направлению к кладбищу рабов и к месту казней, которое можно было распознать издали по туче воронов, вьющихся над крестами. Философу и девушке были ведомы там кусты толокнянки – всегда пустынный уголок, благоприятствующий любовным забавам.

При виде их Аполлодор потянул Мелу за край тоги.

– Взгляни, – проговорил он. – Едва получив от тебя подаяние, этот пес уже уводит с собою девчонку, чтобы предаться с ней плотским утехам.

– Стало быть, – отвечал Мела, – я дал деньги человеку, которому они весьма пригодились.

А между тем малютка Коматас, сидя на нагретой плите мостовой и посасывая большие пальцы, смеялся при виде блестевшего на солнце камешка.

– Кстати, – продолжал Мела, – тебе надлежит согласиться, о Аполлодор, что Посохар предается любви именно так, как и подобает философу. Этот пес несомненно куда мудрее наших юных распутников с Палатина, что служат богине любви среди благовоний, смеха и слез с томностью и неистовством…

Пока он говорил, громкие вопли донеслись из претории и едва не оглушили грека и трех римлян.

– Клянусь Поллуксом! – вскричал Лоллий. – Люди, которых судит наш Галлион, галдят, как носильщики, и мне чудится, что вместе с их криками сквозь двери претории доносится запах пота и лука.

– Сущая правда, – отозвался Аполлодор. – Но будь Посохар философом, а не псом, он не стал бы служить уличной Венере, он бежал бы женского пола и прилепился душой к какому-нибудь юноше, дабы созерцать его внешнюю красоту как выражение красоты внутренней, куда более возвышенной и драгоценной.

– Любовь – страсть отвратительная, – заметил Мела. – Она мешает согласию, ниспровергает наши добрые намерения, отвлекает нас от самых возвышенных помыслов и переполняет самыми ничтожными заботами. Любовь не может обитать в душе человека здравомыслящего. Как учит поэт Еврипид…

Мела не закончил. Предшествуемый ликторами [250]250
  Ликторы – почетные стражи в Риме при высших должностных лицах, вооруженные фасцами – пучками прутьев.


[Закрыть], которые оттесняли толпу, проконсул вышел из базилики и приблизился к своим друзьям.

– Как видите, я недолго отсутствовал, – сказал он. – Тяжба, которую мне пришлось разбирать, оказалась самой незначительной, просто смехотворной. Вступив в преторию, я увидел, что в нее набилась пестрая толпа иудеев, – тех, что в своих грязных лавчонках возле Кенкрейской гавани продают морякам ковры, ткани, золотые и серебряные безделушки. Они наполняли воздух визгом и козлиным зловонием. Я с превеликим трудом вникал в смысл их речей, и мне пришлось сделать над собой большое усилие, дабы постичь, что один из этих иудеев по имени Сосфен, называвший себя главой синагоги, обвинял в нечестии другого иудея, человека необыкновенно уродливого, колченогого, с гноящимися глазами, то ли Павла, то ли Савла [251]251
  …то ли Павла, то ли Савла… – Апостол Павел – один из легендарных основателей христианства. По преданию, Павел до своего религиозного обращения был ткачом и носил имя Савл.


[Закрыть]по имени, уроженца Тарса, который с некоторых пор живет в Коринфе, зарабатывает хлеб свой ремеслом ткача и, объединившись с изгнанными из Рима иудеями, вместе с ними изготовляет полотно для палаток и киликийские одежды из козьей шерсти. Они говорили все разом на отвратительном греческом языке. Все же я уловил, что Сосфен вменял в преступление Павлу то, что тот, явившись в дом, где иудеи Коринфа имеют обыкновение собираться каждую субботу, пытался совратить единоверцев своими речами и побудить их поклоняться богу способом, противным их закону. Далее я слушать не захотел. Не без труда водворив тишину, я сказал им, что если бы они явились ко мне с жалобой на какую-нибудь несправедливость или насилие по отношению к ним, то я бы их выслушал терпеливо и с должным вниманием; но поскольку речь идет единственно о словесной распре и о разногласии в толковании их закона, то это меня не касается и я не могу выступать их судьей в тяжбе такого рода. После чего я выпроводил их, сказав в виде напутствия: «Сами разрешайте свои внутренние споры, как вам будет угодно».

– А что они на это ответили? – осведомился Кассий. – Охотно ли подчинились твоему мудрому решению, Галлион?

– Черни не дано ценить мудрость, – отвечал проконсул. – Эти люди встретили мое решение гневным ропотом, что я, как вы догадываетесь, оставил без внимания. Когда я уходил, они вопили и яростно ссорились у дверей судилища. Насколько мне удалось заметить, больше всего ударов пришлось на долю истца. Если мои ликторы не установят порядок, человек этот останется лежать на плитах пола. Эти иудеи из гавани – круглые невежды и, подобно большинству невежественных людей, не умея подкрепить доводами истинность своих убеждений, предпочитают пускать в ход руки и ноги.

Друзья этого низкорослого уродливого иудея с гноящимися глазами по имени Павел, как видно, весьма искусны в такого рода ученых спорах. Боги всеблагие! Противники явно переспорили главу синагоги, обрушивая на него град ударов и пиная его ногами! Впрочем, я не сомневаюсь, что и друзья Сосфена, окажись они сильнее, обошлись бы с Павлом точно так же, как друзья Павла обошлись с Сосфеном.

Мела поздравил проконсула.

– Ты мудро поступил, брат, положив не вмешиваться в свару этих мерзких сутяг.

– Можно ли было поступить иначе? – отозвался Галлион. – Как стал бы я разбирать тяжбу этих Сосфена и Павла, которые в равной мере тупы и сумасбродны?.. Если я испытываю к ним презрение, друзья мои, то вовсе не потому, что они слабы и бедны, не потому, что от Сосфена воняет соленой рыбой и не потому, что Павел искалечил свои пальцы и свой ум, пока без устали ткал ковры да полотно для палаток. Нет! Филемон и Бавкида [252]252
  Филемон и Бавкида – в античной мифологии – супружеская чета, дожившая в любви и согласии до глубокой старости. В награду за благочестие их бедная хижина была превращена в храм. Воспеты римским поэтом Овидием (43 г. до н. э. – 18 г. н. э.) в книге «Метаморфозы».


[Закрыть]жили в бедности, а были достойны высочайших почестей. Боги не отказывались разделять их скудную трапезу. Мудрость возносит раба превыше его господина. Что я говорю! Добродетельный раб становится богоравным. Более того, если он равен богам в мудрости, то превосходит их красотою подвига. Эти иудеи достойны презрения лишь потому, что они грубы и в них даже не теплится божественный огонь.