Текст книги "5том. Театральная история. Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов. Пьесы. На белом камне"
Автор книги: Анатоль Франс
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)
НЕПОДКУПНЫЕ СУДЬИ
– Я видел неподкупных судей, – сказал Жан Марто. – На картине. Я перешел бельгийскую границу, чтобы ускользнуть от одного любознательного судьи, который считал меня участником заговора анархистов. Я не знал своих сообщников, а мои сообщники не знали меня. Это не было препятствием для судьи. Его ничто не смущало. Он не искал истины, а старательно создавал почву для обвинения. Его мания показалась мне опасной. Я перешел бельгийскую границу и остановился в Антверпене, где устроился приказчиком в бакалейной лавке. Однажды, в воскресенье, я увидел двух неподкупных судей на картине Мабюзе [120]120
Мабюзе Ян (настоящая фамилия Госсарт, 70-е годы XV в. – 30-е годы XVI в.) – нидерландский живописец.
[Закрыть], в музее. Они принадлежат к ныне исчезнувшей породе. Дело в том, что это странствующие судьи, которые рысцой ездят по дорогам верхом на своих лошадках. Их сопровождают пешие стражники, вооруженные копьями и протазанами. Эти двое судей, бородатые, заросшие волосами, носят, как короли в старых фламандских библиях, причудливый и пышный головной убор, похожий одновременно на ночной колпак и на корону. Их парчовые платья расшиты цветами. Старый мастер сумел придать им важный, спокойный и кроткий вид. Их лошади кротки и спокойны, как они сами. Однако у этих судей различные характеры и убеждения. Это сразу видно. Один держит в руке бумагу и пальцем указывает на текст. Другой, опершись левой рукой на луку седла, поднял правую скорее благожелательным, чем властным движением. Он словно держит щепотку неосязаемой пыли. И этот жест, выражающий осторожность, свидетельствует о благоразумии и тонкости мысли. Оба они неподкупны, но первый явно придерживается буквы, а второй – духа закона. Прислонившись к барьеру, отделяющему их от публики, я услышал их разговор. Первый судья сказал:
– Я основываюсь на написанном. Первый закон был начертан на камне, в знак того, что будет существовать вечно.
Второй судья ответил:
– Всякий писаный закон устарел. Ибо рука писца медлительна, а ум людей проворен, и судьба их переменчива.
И почтенные старцы продолжали обмениваться суждениями.
Первый судья.Закон постоянен.
Второй судья.Закон никогда не бывает твердо установлен.
Первый судья.Исходя от бога, он незыблем.
Второй судья.Он – естественный продукт общественной жизни и зависит от изменчивых условий этой жизни.
Первый судья.Закон есть божья воля, которая вечно неизменна.
Второй судья.Закон есть воля человека, которая вечно изменяется.
Первый судья.Он существовал до человека и поэтому выше его.
Второй судья.Он есть порождение человека, несовершенен, как человек, и, так же. как он, может совершенствоваться.
Первый судья.Судья, открой свою книгу и прочти, что в ней написано. Ибо бог глаголет верующим в него. Sic locutus est patribus nostris, Abraham et semini ejus in sæcula [121]121
Так глаголал он праотцам нашим, Аврааму и семени его вовеки.
[Закрыть].
Второй судья.То, что написано умершими, будет вычеркнуто живыми, ибо иначе воля несуществующих будет навязана существующим ныне, и мертвые будут живыми, а живые – мертвыми.
Первый судья.Живые должны подчиняться законам, завещанным мертвыми. Живые и мертвые – современники перед богом. Моисей и Кир, Цезарь, Юстиниан и германский император еще и поныне управляют нами [122]122
Моисей и Кир… Юстиниан и германский император и поныне еще управляют нами. – Моисей – древнеиудейский пророк, которому легенда приписывает авторство так называемого закона Моисеева, то есть первые пять книг библии (Пятикнижие). Кир – древнеперсидский царь-законодатель (VI в. до н. э.). Юстиниан (527–565) – византийский император, по указанию которого был составлен свод римских гражданских законов – Кодекс Юстиниана. Германский император – император Фридрих Барбаросса (ок. 1123–1190), который много занимался вопросами законодательства, разрабатывая основные положения римского права.
[Закрыть]. Ибо мы – их современники перед лицом предвечного.
Второй судья.Живые должны получать свои законы от живых. Зороастр и Нума Помпилий [123]123
Зороастр и Нума Помпилий… – Зороастр – греческая форма имени мифического пророка Зоратуштры, которому предание приписывает создание религии и законов древних народов Средней Азии и Персии. Нума Помпилий – легендарный римский царь (VII в. до н. э.); предание приписывает ему учреждение первых законов и суда в Риме.
[Закрыть]с меньшим основанием могут поучать нас тому, что нам дозволено и что запрещено, чем какой-нибудь сапожный подмастерье у церкви святой Гудулы.
Первый судья.Первые законы были возвещены нам бесконечной премудростью. Закон тем лучше, чем ближе он к этому источнику.
Второй судья.Разве вы не видите, что каждый день появляются новые законы и что конституции и кодексы различны в разные времена и в разных странах?
Первый судья.Новые законы возникают из старых. Это – молодые ветви того же самого древа, и питаются они теми же соками.
Второй судья.Старое древо законов источает горький сок. Его постоянно подрубают.
Первый судья.Судья не должен доискиваться, справедливы ли законы, потому что они несомненно таковы. Он лишь должен справедливо применять их.
Второй судья.Мы должны разбирать, справедлив или несправедлив закон, который мы применяем; ибо если признать его несправедливость, то можно несколько смягчить его в применении, что мы и обязаны сделать.
Первый судья.Критика законов несовместима с должным уважением к ним.
Второй судья.Если мы не видим суровости законов, как мы можем их смягчить?
Первый судья.Мы – судьи, а не законодатели или философы.
Второй судья.Мы – люди.
Первый судья.Человек не может судить человека. Судья, творя суд, отрешается от всего человеческого. Он уподобляется божеству и не доступен более ни радости, ни скорби.
Второй судья.Правосудие, совершаемое без сочувствия к людям, – само по себе жесточайшая несправедливость.
Первый судья.Правосудие совершенно, когда оно придерживается буквы закона.
Второй судья.Когда правосудие забывает о духе закона, оно нелепо.
Первый судья.Основа законов божественна, и даже самые малейшие последствия, вытекающие из них, – божественны. Но если бы даже закон не исходил всецело от бога, а был бы полностью создан человеком, – его должно было бы применять буквально. Ибо буква – незыблема, а дух – непостоянен.
Второй судья.Закон – всецело создание человека и был бессмысленным и жестоким при своем зарождении, когда человеческий разум едва лишь начал развиваться. Но если бы даже сущность его была божественной, все равно нужно было бы следовать духу закона, а не букве его, ибо буква – мертва, а дух жив.
Разговаривая таким образом, неподкупные судьи спешились и отправились в сопровождении стражников в суд, где их ожидали, дабы каждому они воздали должное. Их лошади, привязанные к дому под большим вязом, стали беседовать друг с другом. Конь первого судьи начал так:
– Когда земля будет принадлежать лошадям (а она когда-либо будет им принадлежать, ибо лошадь несомненно венец и конечная цель творения), – итак, когда земля будет принадлежать лошадям и когда мы сможем действовать на свой лад, мы будем жить под властью законов, как люди, и будем иметь удовольствие сажать в тюрьму, вешать и колесовать себе подобных. Мы будем нравственными существами. Это будет ясно по тюрьмам, виселицам и дыбам, воздвигнутым в наших городах. Появятся лошади-законодатели. Как ты думаешь, Рыжак?
Рыжак, конь второго судьи, подтвердил, что лошадь – венец творения, и выразил надежду, что рано или поздно наступит ее царство.
– Когда мы построим города, – добавил он, – нужно будет, ты согласишься с этим, Серый, ввести полицию в городах. Я хотел бы, чтобы законы у лошадей были лошадиные: то есть благоприятные для лошадей и для конского счастья.
– Что ты под этим разумеешь, Рыжак? – спросил Серый.
– То, что нужно. Я требую, чтобы законы обеспечивали каждому причитающийся ему паек овса и место в конюшне; и чтобы каждый мог любить по своему желанию в положенный срок. Ибо всему свое время. Словом, я хочу, чтобы лошадиные законы сообразовались с природой.
– Я надеюсь, – ответил Серый, – что у наших законодателей будет более возвышенный образ мыслей, чем у тебя, Рыжак. Они будут сочинять законы по внушению Небесного Коня, создателя всех лошадей. Он – всеблагой, ибо он – всемогущий. Могущество и благость – его атрибуты. Он велел своим творениям терпеть узду, повиноваться поводьям, выносить шпоры и издыхать под ударами. Ты говоришь о любви, приятель, но он пожелал, чтобы многие из нас были сделаны меринами. Так он установил. Закон должен поддерживать эти божественные установления.
– Но твердо ли ты уверен, дружище, – спросил Рыжак, – что эти беды ниспослал нам Небесный Конь, создавший нас, а не человек, его недостойное творение?
– Люди – посланцы и ангелы Небесного Коня, – ответил Серый. – Его воля проявляется во всем происходящем. Она – благостна. Раз он хочет нам зла, значит это зло есть благо. Закон, в своей благости, также должен причинять нам зло. И в лошадином царстве нас будут принуждать и мучить всякими способами: указами, постановлениями, декретами, судебными определениями и приказами, чтобы угодить Коню Небесному.
У тебя, Рыжак, должно быть, ослиная башка, – добавил Серый, – если ты не понимаешь, что лошадь послана в мир, чтобы страдать, а если она не страдает, то это противоречит ее назначению, ибо Конь Небесный отвращает свои взоры от счастливых лошадей.
ХРИСТОС ОКЕАНА
В том году многие из сен-валерийских рыбаков утонули в море. На берегу находили их тела, выброшенные волной вместе с обломками баркасов, и целых девять дней можно было видеть, как по холмистой дороге несли в церковь гробы, а за ними шли плачущие вдовы, в своих больших черных покрывалах похожие на библейских женщин.
Рыбака Жана Леноеля и его сына Дезире положили в большом нефе церкви, под сводом, где они сами некогда повесили оснащенный кораблик в дар божьей матери. Люди они были честные и богобоязненные, и сен-валерийский священник Гильом Трюфем, отпустив им грехи, сказал дрогнувшим голосом:
– Никогда еще не предавали святой земле, в ожидании божьего суда, более достойных людей и лучших христиан, чем Жан Леноель и сын его Дезире.
Рыбаки на баркасах гибли у берегов, большие корабли тонули в далеких просторах, и не было дня, чтобы океан не принес каких-либо обломков. И вот однажды утром дети, катаясь на лодке, заметили лежащую на воде фигуру. То была статуя Иисуса Христа, в человеческий рост, вырезанная из крепкого дерева, раскрашенная и, видимо, старинной работы. Господь бог покачивался на воде, раскинув руки. Дети вытащили его на берег и принесли в Сен-Валери. На нем был терновый венец; руки и ступни были пробиты насквозь. Но ни гвоздей, ни самого креста не было. С распростертыми, благословляющими руками, он казался таким, каким его видели при погребении Иосиф Аримафейский [125]125
Иосиф Аримафейский – согласно евангельской легенде один из учеников Иисуса Христа, снял с креста тело распятого учителя и положил его в гроб.
[Закрыть]и святые жены.
Дети отдали фигуру кюре Трюфему, и тот им сказал:
– Это изображение спасителя – древней работы; того, кто его сделал, конечно, давно уже нет в живых. Ныне в Амьене и Париже продаются в лавках прелестные статуи по сто франков и даже дороже, – однако следует признать, и у старых мастеров были свои достоинства. Но особенно умиляет меня мысль, что, если Иисус Христос прибыл в Сен-Валери с распростертыми руками – значит, он благословляет наш приход, подвергшийся таким жестоким испытаниям, и возвещает о своем сострадании к бедным рыбакам, с опасностью для жизни выходящим в море. Ведь он – бог, который шел по водам и благословил сети Петра-рыбаря.
Положив Христа в церкви, кюре Трюфем пошел заказать плотнику Лемерру хороший крест из дубовой сердцевины.
Когда крест был готов, господа бога прибили к нему новенькими гвоздями и поставили в церковном нефе, над скамьей приходского совета. И вот тогда все увидели, что глаза Христа полны милосердия и как будто увлажнены небесным состраданием.
Церковный староста, присутствовавший при водружении креста, даже уверял, что по божественному лику текли слезы. На другое утро, придя, в сопровождении мальчика из хора, служить обедню, священник был крайне удивлен, найдя крест пустым, а Христа лежащим на алтаре. Закончив службу, он немедленно позвал плотника и спросил, зачем тот снял спасителя с креста. Но плотник уверял, что и не прикасался к нему. Опросив сторожа и членов церковного совета, кюре Трюфем убедился, что после того как бога поместили над скамьей совета, в церковь никто не входил.
Священник почувствовал в этом нечто чудесное и всесторонне обдумал, как быть дальше.
В воскресной проповеди он призвал прихожан жертвовать на сооружение нового креста, более красивого и более достойного нести на себе искупителя мира.
Нищие сен-валерийские рыбаки дали столько денег, сколько могли, а вдовы принесли свои кольца, так что кюре Трюфем мог тотчас же поехать в Абвиль и заказать там черный деревянный крест, сверкающий лаком, с табличкой, где было написано золотыми буквами: INRI [126]126
Иисус Назареянин, Царь Иудейский (лат.).
[Закрыть]. Спустя два месяца его водрузили на месте первого, прибив к нему Христа, с копьем и губкою по сторонам.
Но, как и в первый раз, Иисус покинул крест: он сошел ночью и лег на алтаре.
Священник, найдя его там утром, упал на колени и долго молился. Слух о чуде разнесся повсюду, и амьенские дамы стали собирать пожертвования для Христа из Сен-Валери. Кюре Трюфем получил деньги и драгоценности из Парижа, жена морского министра г-жа де Невиль послала ему бриллиантовое сердечко. Располагая всеми этими богатствами, золотых дел мастер с улицы св. Сульпиция целых два года изготовлял крест из золота и драгоценных камней, который затем, на второе воскресенье после пасхи 18** года, был торжественно, с колокольным звоном внесен в сен-валерийскую церковь. Но тот, кто не отказался приять мученический крест, ушел с этого роскошного креста и снова лег на белом полотне алтаря.
На сей раз, боясь оскорбить, его уже не стали трогать. Так он оставался более двух лет, когда вдруг к кюре Трюфему пришел Пьер, сын Пьера Кайю, и сказал, что нашел на берегу настоящий крест спасителя.
Пьер был дурачок и, не умея зарабатывать себе на жизнь, питался подаянием; его любили, потому что он никогда не делал зла. Но говорил он так бессвязно, что его и не слушали.
Однако кюре Трюфем, который непрестанно размышлял о чуде Христа Океана, был поражен тем, что сказал ему полоумный бедняга. Со сторожем и двумя членами церковного совета он отправился к месту, где мальчик видел крест. Он нашел две доски, скрепленные гвоздями, – их долго носило море, и они в самом деле лежали крест-накрест.
Это были остатки какого-то давнего крушения. На одной доске еще можно было различить буквы, выведенные черной краской: Ж и Л, – и всем стало ясно, что это обломки баркаса Жана Леноеля, пять лет тому назад погибшего в море со своим сыном Дезире.
Увидев это, церковный сторона и члены совета посмеялись над дурачком, принявшим обломки баркаса за крест Иисуса Христа. Но кюре Трюфем их пристыдил. Он усердно размышлял и усердно возносил молитвы с того дня, как появился среди рыбаков Христос Океана, и тайна безграничного милосердия начинала открываться священнику. Он тут же, на песке, стал на колени, прочел молитву о погибших и повелел сторожу и членам совета поднять обломки на плечи и снести их в церковь. Когда это было сделано, он приподнял Христа с алтаря, положил на доски от баркаса и собственноручно прибил гвоздями, изъеденными морской водой.
На следующий день он приказал водрузить это распятие над скамьей приходского совета, на месте креста из золота и драгоценных каменьев. Христос Океана больше не покидал своего места. Он остался на досках барки, в которой погибли люди, взывая к его имени и к имени его матери. И, приоткрыв священные скорбные уста, он, казалось, говорил: «Мой крест создан всеми страданиями человеческими, ибо поистине я – бог бедняков и несчастных».
ЖАН МАРТО
I. Сновидение
Говорили о сне и сновидениях, и Жан Марто сказал, что один сон оставил неизгладимое впечатление в его душе.
– Был ли он вещим? – спросил г-н Губен.
– Этот сон, – ответил Жан Марто, – ничем не был замечателен, даже своей бессвязностью. Но я воспринял его образы с болезненной, ни с чем не сравнимой остротой. Ничто в мире, ничто и никогда не было так ярко, так ощутимо, как видения этого сна. Этим-то он и примечателен. Мне стали понятны иллюзии мистиков. Если бы я не так твердо придерживался научных взглядов, я принял бы свой сон за апокалиптическое откровение, и стал бы выводить из него принципы поведения и правила жизни. Нужно сказать, что я видел этот сон при обстоятельствах необыкновенных. Дело было весной тысяча восемьсот девяносто пятого года; мне было двадцать лет. Я был новичком в Париже и переживал трудные времена. В ту ночь я расположился на опушке Версальского леса, уже сутки не имея ни крошки во рту. Это меня не удручало. Я ощущал приятную легкость, но минутами меня охватывало какое-то смутное беспокойство. Я не то спал, не то бодрствовал. Маленькая девочка, совсем маленькая девчушка, в голубом капоре и белом передничке, опираясь на костыли, в сумерках шла по равнине. Костыли при каждом ее шаге удлинялись, и она как бы приподнималась на ходулях. Вскоре они сделались выше тополей, окаймлявших реку. Какая-то женщина, заметив мое удивление, сказала мне: «Разве вы не знаете, что весною костыли растут? Временами они растут прямо-таки с ужасающей быстротой».
Какой-то человек, лица которого я не мог разглядеть, добавил: «Это час величайшего роста!»
Тогда, со слабым и таинственным шумом, испугавшим меня, травы вокруг начали подниматься. Я сорвался с места и очутился на лугу, покрытом бесцветными растениями, увядшими, мертвыми. Я встретил там Вэрно, своего единственного парижского друга, который так же бедствовал, как и я. Мы долго молча шли рядом. Огромные тусклые звезды в небе напоминали бледно-золотые диски.
Я знал причину этого явления и объяснил ее Вэрно. «Это оптический обман, – сказал я ему. – Наш глаз не совершенен».
И я, весьма подробно и чрезвычайно старательно, привел ряд доказательств, которые основывались главным образом на полном тождестве человеческого глаза и стекла телескопа.
Пока я поучал его таким образом, Вэрно нашел на земле, среди мертвенно-бледной травы, огромную черную шляпу в форме котелка, с золотыми галунами и алмазной пряжкой. Он сказал мне, примеряя шляпу: «Это шляпа лорда-мэра». – «Наверно», – ответил я ему.
И я продолжал свои доказательства. Они были столь сложны, что пот выступил у меня на лбу. Я ежеминутно терял нить своих рассуждений и без конца возвращался к той же фразе: «У огромных ящеров, плававших в теплых водах первозданных морей, были глаза, устроенные наподобие телескопа…»
Я остановился, только когда заметил, что Вэрно куда-то исчез. Я тотчас разыскал его в небольшом овражке. Он был насажен на вертел и жарился на костре из хвороста. Индейцы с завязанными на макушке волосами поливали его из огромной ложки и поворачивали вертел. Вэрно отчетливо сказал мне: «Мелани пришла».
Лишь тогда я заметил, что голова и шея у него – цыплячьи. Но я думал сейчас только о том, чтобы найти Мелани, так как знал, по внезапному озарению, что это – прекраснейшая из женщин. Я побежал к лесной опушке и там увидел в лунном сиянии ускользающий белый призрак. Великолепные огненные волосы струились по ее затылку. Серебристое мерцание окутывало ее плечи, голубая тень лежала во впадине, посреди ее сверкающей спины; и ямочки на бедрах, возникавшие и пропадавшие при каждом ее шаге, как будто божественно улыбались. Я ясно видел, как росла и сокращалась лазурная тень под ее коленями, всякий раз как она выпрямляла и снова сгибала ногу. Я заметил также розовые ступни ее ножек. Я гнался за ней долго, без устали, шагом легким, как полет птицы. Но густой сумрак скрывал ее, а я, в непрестанной погоне, выбежал на дорогу, столь узкую, что маленькая плавильная печка загораживала ее целиком. Это была одна из тех печей с длинными коленчатыми трубами, которые обычно ставят в мастерских. Она накалилась добела. Дверца расплавилась, и чугун залил все вокруг. Короткошерстый кот сидел наверху и смотрел на меня. Приблизившись, я увидел сквозь трещины в его обожженной шкуре раскаленную массу расплавленного железа, наполнявшую его тело. Он замяукал, и я понял, что он хочет пить. Чтобы достать воды, я спустился по склону, поросшему молодыми березами и ясенями. Там, в глубине овражка, протекал ручеек. Но глыбы песчаника и заросли карликового дуба нависали над ним, и я не мог до него добраться. Пока я скользил по мшистым камням, моя левая рука совершенно безболезненно отделилась от плеча. Я подобрал ее другой рукой. Она была бесчувственна и холодна, прикосновение к ней было мне неприятно. Я подумал, что теперь мне грозит опасность потерять ее и что до конца дней меня будут обременять беспрестанные заботы о ее сохранности. Я решил заказать ящик черного дерева и класть ее туда, когда не буду ею пользоваться. Я сильно продрог в сыром овраге и поэтому выбрался из него по едва заметной тропинке, которая привела меня на выбитое ветрами плоскогорье с печально склоненными деревьями. Там, по песчаной дороге, двигался крестный ход. Это было скромное сельское шествие, подобное крестному ходу в деревне Бресе, хорошо известной нашему учителю господину Бержере. Церковный причт, монахи, верующие не представляли собой ничего необычного, разве что за отсутствием ступней они передвигались на колесиках. Под балдахином я узнал господина аббата Лантэня, превратившегося в деревенского священника, – он плакал кровавыми слезами. Я хотел крикнуть ему: «Я – полномочный посол». Но слова застряли у меня в горле, а огромная тень, опустившись на меня, заставила поднять голову. Это был один из костылей маленькой хромоножки. Они вытянулись теперь на тысячи метров в небо, и девочка казалась черной точкой рядом с луной. Звезды еще увеличились и потускнели, и я различил среди них три шарообразных планеты, ясно видимых простым глазом. Мне показалось даже, что я узнал некоторые пятна на их поверхности. Но эти пятна не соответствовали изображениям Марса, Юпитера, и Сатурна, которые я видел недавно в астрономических атласах.
Мой друг Вэрно подошел ко мне, и я спросил, не видит ли он каналов на планете Марс. «Правительство пало», – сказал он мне.
Я увидел, что вертел, проткнувший его, не оставил на нем никаких следов, но у него по-прежнему были цыплячьи голова и шея, и с него текла подливка. Я испытывал непреодолимую потребность изложить ему свою оптическую теорию и возобновил свои рассуждения с того места, где остановился. «У огромных ящеров, – сказал я, – плававших в теплых водах первозданных морей, были глаза, устроенные наподобие телескопа…»
Не слушая меня, он вскочил на церковный налой, находившийся в поле, открыл книгу антифонов [127]127
Книга антифонов – книга церковных песен. Антифон – церковное пение, при котором хор разделяется на две группы, поющие попеременно.
[Закрыть]и запел петухом.
Выведенный из терпенья, я отошел от него и прыгнул в проходящий трамвай. Внутри я обнаружил обширную столовую, из тех, какие бывают в больших отелях и на океанских пароходах. Столы были уставлены хрусталем и цветами. Декольтированные женщины и мужчины во фраках сидели повсюду, насколько видел глаз; люстры и канделябры создавали бесконечную перспективу света. Метрдотель предложил мне жаркого, и я взял порцию. Но мясо издавало зловоние, и кусок, который я поднес ко рту, вызвал у меня чувство тошноты. Впрочем, я не был голоден. Гости вышли из-за стола, прежде чем я успел хоть что-нибудь проглотить. Когда слуги начали выносить свечи, Вэрно подошел ко мне и сказал: «Ты не разглядел декольтированную даму, сидевшую рядом с тобой? Это была Мелани. Посмотри-ка».
И, приподняв портьеру, он показал мне в ночном полумраке, под деревьями, окутанные белым сиянием плечи. Я выскочил наружу и бросился в погоню за чарующим видением. На этот раз я догнал ее, я ее коснулся. На мгновенье я ощутил, как под моими пальцами затрепетало восхитительное тело. Но она выскользнула у меня из рук, и я обнял колючки.
Вот мой сон.
– Он действительно печален, – сказал г-н Бержере. – Если говорить языком простодушной Стратоники [128]128
…языком простодушной Стратоники… – Согласно легенде Стратоника, жена царя Сирии Селевка Никантора, помимо своей воли внушила страстную любовь своему пасынку Антиоху. Король, чтобы сласти сына, умиравшего от любви к ничего не подозревающей Стратонике, отдал ее ему в жены. Эта история послужила сюжетом для одноактной оперы «Стратоника» (1792) (слова Франсуа Гофмана, музыка Этьена Мегюля).
[Закрыть].
Свой призрак собственный внушить способен ужас.
II. Закон мертв, но судья жив
– Несколько дней спустя, – продолжал Жан Марто, – мне пришлось ночевать в чаще Венсенского леса. Я не ел в течение полутора суток.
Господин Губен протер стекла своих очков. У него зрение было слабое, но взгляд – твердый. Он испытующе посмотрел на Жана Марто и сказал ему с упреком:
– Как? И на этот раз тоже вы не ели?
– На этот раз тоже, – ответил Жан Марто. – Но я был сам виноват. Не подобает оставаться без хлеба. Это неприлично. Голод должен считаться таким же преступлением, как бродяжничество. И в самом деле, оба преступления сливаются в одно, и статья двести шестьдесят девятая присуждает к тюремному заключению на срок от трех до шести месяцев лиц, не имеющих средств к существованию. Бродяжничество, говорится в своде законов, есть положение, присущее бродягам, темным личностям без определенных занятий, не имеющим ни постоянного места жительства, ни средств к существованию. Это – большие преступники.
– Примечательно, – сказал г-н Бержере, – что такой же образ жизни, как у бродяг, подлежащих шести месяцам тюрьмы и десяти годам надзора, добрый святой Франциск [129]129
Добрый святой Франциск – Франциск Ассизский, итальянский мистик, учредивший в 1209 г. нищенствующий монашеский орден францисканцев; причислен церковью к лику святых.
[Закрыть]предписывал своим собратьям в обители святой Марии-с-ангелами; и если бы инокини из монастыря святой Клары, святой Франциск Ассизский и святой Антоний Падуанский [130]130
Святая Клара, святой Антоний Падуанский – видные деятели ордена францисканцев.
[Закрыть]пришли бы нынче со своими проповедями в Париж, они сильно рисковали бы угодить в тюремную карету префектуры. Я это говорю не для того, чтобы разоблачить перед полицией нищенствующих монахов, которые всюду суют свой нос и теперь у нас кишмя кишат. Уж они-то имеют средства к жизни и берутся за всякое ремесло.
– Они пользуются уважением, потому что богаты, – сказал Жан Марто, – а нищенствовать запрещено только беднякам. Если бы меня нашли тогда под деревом, то посадили бы в тюрьму, и это было бы актом правосудия. Не владея ничем, я, уже на этом основании, должен был считаться врагом собственности, а защищать собственность от ее врагов – вполне справедливо. Священная обязанность судьи – утверждать за каждым его участь: за богатым – богатство, за бедным – бедность.
– Я размышлял над философией права, – сказал г-н Бержере, – и пришел к выводу, что все общественное правосудие покоится на двух аксиомах: кража преступна; добытое кражей – священно. Именно эти принципы укрепляют безопасность личности и поддерживают порядок в государстве. Если бы один из этих охранительных принципов был отвергнут, рухнуло бы все общество. Эти принципы были установлены на заре человечества. Вождь племени, одетый в медвежью шкуру, вооруженный каменным топором и бронзовым мечом, однажды вернулся со своими воинами в каменный загон, где были заперты дети вместе с толпой женщин и стадом северных оленей. Воины привели девушек и юношей соседнего племени и принесли с собой камни, упавшие с неба и драгоценные тем, что из них можно было делать негнущиеся клинки. Вождь взобрался на бугор в середине загона и сказал: «Эти рабы и это железо, отнятые мной у людей слабых и презренных, принадлежат мне. Кто протянет руку к добыче, падет от моего топора». Так возникли законы. Их дух – дух древний и варварский. Именно потому, что правосудие освящает все несправедливости, оно всем представляется залогом спокойствия.
Судья может быть добр, ибо не все люди злы; закон не может быть добр, ибо возник он раньше, чем всякая идея добра. Изменения, которые вносились в него на протяжении веков, не повлияли на его исконный характер. Законоведы сделали его гибким, но сущность его осталась варварской. Его почитают, он кажется священным именно в силу своей жестокости. Люди склонны поклоняться злым богам, и то, что не жестоко, не кажется им достойным уважения. Подсудимые верят в справедливость законов. У них та же мораль, что и у судей, они тоже думают, что если кто наказан, то он уже тем самым достоин наказания. Я часто имел случай наблюдать в суде исправительной полиции или в суде присяжных, что обвиняемый и судья совершенно сходятся в своих взглядах на добро и зло. У них одни и те же предрассудки и одинаковая мораль.
– Иначе и быть не может, – сказал Жан Марто. – Бедняк, укравший с прилавка сосиску или пару башмаков, не предавался ради этого углубленным и смелым размышлениям над истоками права и основами правосудия. А те, кто, подобно нам, не боятся усмотреть в основе свода законов освящение насилия и несправедливости, – те неспособны украсть ни сантима.
– Но все же есть и справедливые законы, – сказал г-н Губен.
– Вы думаете? – спросил Жан Марто.
– Господин Губен прав, – сказал г-н Бержере. – Есть и справедливые законы. Но закон, установленный для защиты общества, по самому духу своему не может быть более справедливым, чем это общество. Поскольку общество покоится на несправедливости, – законы обязаны защищать и поддерживать несправедливость. И чем более они будут несправедливыми, тем более будут казаться достойными уважения. Заметьте также, что законы – по большей части древнего происхождения и в них запечатлена не столько несправедливость наших дней, сколько несправедливость прошлого, еще более тяжкая и грубая. Это – памятники жестоких времен, сохранившиеся до менее мрачной поры.
– Но их исправляют, – сказал г-н Губен.
– Их исправляют, – подтвердил г-н Бержере. – Палата депутатов и сенат занимаются этим, когда им нечего делать. Но варварская сущность законов остается. По правде сказать, я не слишком боялся бы дурных законов, если б их применяли хорошие судьи. Говорят, что закон непреклонен. Я не верю этому. Нет такой статьи закона, которую нельзя было бы смягчить. Закон мертв. Судья жив, – и в этом его огромное преимущество. К несчастью, он им почти не пользуется. Обычно судья бывает более мертвым, холодным и бесчувственным, чем статьи, которые он применяет. Он лишен человечности; он чужд сострадания. Сословный дух совершенно уничтожил в нем сочувствие к людям.
А ведь я говорю только о честных судьях.
– Таковых громадное большинство, – сказал г-н Губен.
– Таковых громадное большинство, – подтвердил г-н Бержере, – если оценивать их честность с точки зрения общепринятой морали. Но достаточно ли быть относительно честным человеком, чтобы осуществлять, без ошибок и злоупотреблений, чудовищное право наказывать? Хороший судья должен одновременно обладать философским умом и природной добротой. А это значит слишком много спрашивать с человека, который делает карьеру и хочет выдвинуться. К тому же, придерживаясь более высоких нравственных норм, чем принято в его время, судья станет ненавистен своим собратьям и вызовет всеобщее возмущение. Ибо мы называем безнравственностью всякую мораль, которая расходится с нашей. Всем, кто вносит в мир хоть немного доброты, порядочные люди платят презрением. Так произошло с председателем суда Маньо [131]131
Маньо Поль – был председателем суда в Шато-Тьерри (1889–1904). Его судебная деятельность вызвала недовольство высших судебных инстанций, отменявших большую часть его приговоров как слишком мягкие.
[Закрыть].
Вот его суждения, собранные в небольшом томике, с комментариями Анри Лейре [132]132
Анри Лейре – французский юрист, автор нескольких книг о судебной деятельности Маньо.
[Закрыть]. Когда эти суждения были обнародованы, они возмутили строгих судей и добродетельных законодателей. Они свидетельствуют о высочайшем уме и чрезвычайно мягком сердце. Они полны сострадания, они человечны, они добродетельны. В судейских кругах решили, что председатель суда Маньо не способен юридически мыслить, а друзья господина Мелина [133]133
…друзья господина Мелина… – то есть сторонники премьер-министра Феликса-Жюля Мелина. Его кабинет (1896–1898) открыто покровительствовал клерикалам и колониальной экспансии. Франс резко критикует политику Мелина в «Современной истории».
[Закрыть]обвинили его в недостатке уважения к собственности. И действительно, те «принимая во внимание», на которые опирались судебные решения господина председателя суда Маньо, необыкновенны: ибо там в каждой строчке видны свободный ум и великодушное сердце.
Господин Бержере, взяв со стола красный томик, полистал его и прочел:
