Текст книги "Падение Рима"
Автор книги: Аммиан Марцеллин
Соавторы: Приск Паннийский,Владимир Афиногенов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)
К человеку, умирающему в одиночестве в степи, горах или лесу, обязательно прилетят или прибегут хищники: будь то грифы или шакалы... Они могут появиться со всех сторон света: с запада, востока, севера и юга.
Сядут рядом и будут наблюдать за предсмертной агонией, чтобы потом пожрать труп.
Великая Римская империя агонизировала долго и медленно, пока с севера не пришли к её умирающему телу готы, с юга – вандалы, с востока – гунны. Существует в природе закон, что хищники-стервятники чуют на расстоянии не только сам распад, но и его зарождение... Ведь великие просторы Прибалтики, южного Прибайкалья и Урала так далеко находились от Рима, что казалось, пройдёт не одно тысячелетие, прежде чем они (готы, гунны, вандалы и римляне) хоть что-то узнают друг о друге. А прошло два столетия, и как только появились первые признаки гниения могущественной империи, то дикие полчища ринулись многочисленной ордой на запад, сметая всё на своём пути, устремляясь к бедному Риму, погрязшему в разврате и коррупции. Последнее слово тоже латинского происхождения, оно, означающее подкуп и порчу, уже было известно с тех пор, как родился из греческою латинский язык, а затем это слово с успехом перекочевало и в русский. Ибо под коррупцией мы понимаем ещё и распад, разложение умирающего тела, собственно то, что наблюдается сегодня в России.
И ещё одна закономерность существует в природе – зарождение распада и гниения происходит на стыке смены богов: в Римской империи – это время смены язычества на христианство, а в России – когда веру Христа заменил атеизм. Ибо отрицание всех религий тоже религия. К слову сказать, в России безбожники, придя в начале XX века к власти, устроили кровавую гражданскую войну, когда, ненавидя православный народ, они натравливали брата на брата, сына на отца, и потом эти же безбожники мучили и разоряли россиян весь век двадцатый.
А нашествие варваров и гуннов, как осенние листья, поднятые ветром, вначале шелестом отозвалось в сумрачных покоях королевских домов. Затем прозвучало звоном монет, падающих на мраморный пол... И вскоре грохнуло каменным обвалом, что повлекло за собой так называемое Великое переселение народов (в их числе – славянские племена венедов и склавенов), которое привело в конечном итоге Рим к гибели...
Размышляя на эту тему, можно прийти к, может быть, спорному, но весьма любопытному выводу – недоброе, а точнее, настороженное и недоверчивое отношение к нам Европы есть следствие не только экономических условий, а и той «кровной» обиды, возникшей очень давно, ещё в конце IV – в начале V веков, когда мы не только не защитили её (Европу), как это произошло во время нашествия Батыя, но более того, вместе с дикими племенами, пришедши ми из-за Рифейских гор[34]34
Рифейские горы – Уральский гребёт.
[Закрыть], приняли участие в разрушении западных цивилизаций.
В сознании европейского обывателя, в его потомственных генах славяне так и остались такими же варварами и гуннами, предводители которых были куда могущественнее и грознее, чем Батый; готские писатели происхождение, например, гуннов на полном серьёзе объясняли рождением их от ведьм, вступивших в брак с нечистыми духами...
«Они (гунны), – далее рассказывали готские писатели, – когда родятся у них дети мужского пола, то взрезывают им щёки, чтобы уничтожить всякий зародыш волоса. Однако, у всех у них коренастый стан, шея толстая, члены сильные, голова большая. Скорее это двуногие животные, а не люди, или каменные столбы, грубо вытесанные в образе человека; на своих лошадях, нескладных, но крепких, они точно прикованы и справляют на них всякого рода дела. Начиная битву, они (гунны) разделяются на отряды и, поднимая ужасный крик, бросаются на врага. Рассыпавшись или соединившись, они нападают и отступают с быстротой молнии.
Но вот что особенно делает их наистрашнейшими воинами на свете, это, во-первых, их меткие удары стрелами хотя бы и на далёком расстоянии, а во-вторых, когда в схватке один на один дерутся мечами, они с необыкновенной ловкостью в одно мгновение накидывают на противника ремень и тем лишают его всякого движения...»
Продвигаясь от Уральских гор, гунны натолкнулись на так называемые Змиевы валы, которыми росоманы, живущие по берегам реки Рось, впадающую в Днепр-Славутич, отгородили свои границы, протяжённостью 670 римских миль[35]35
По радиологическим анализам проб угля и дерева возникновение Змиевых валов археологи относят к 370 году; высотой валы были более 12 метров, на которых ещё стояли деревянные сооружения в виде крепостей.
[Закрыть].
Несколько раз враги пытались взять валы приступом, но так и не смогли это сделать и, наконец оставив их в покое, ринулись дальше на запад, прихватив с собой с нижнего течения Вара (так гунны назвали Днепр) славянские племена склавенов, а с северных склонов Карпат – венедов, и достигли реки Прут. Здесь сидел храбрый готский король Винитар, из рода Амалов, по прозванию Витязь, или Воитель венедов (Wind-havi). После гибели Германариха он яростно защищал готскую независимость от других славянских племён – антов.
Предводитель гуннов Ругилас знал о суровом нраве Винитара: рассказывали, как готский король в одной из вылазок захватил вождя антов Божа и, чтобы навести ужас на врагов, распял его вместе с сыновьями и семьюдесятью старейшинами на крестах.
Ругилас был не робкого десятка – он смело напал на Винитара, но готский король устроил такую ужасную резню в войске гуннов, которую невозможно вообразить... Гунны напали во второй раз, и в другой раз Винитар выиграл битву.
В третий раз готы и гунны сошлись возле реки Прут. Меткая стрела Ругиласа сразила короля готов, витязя Винитара. Победив, царь гуннов взял в жёны молоденькую племянницу Винитара Валадамарку, которая потом досталась после смерти Ругиласа Бледе, одному из двух племянников. Другого звали Аттила...
Пока ехала, качаясь в повозке, молодая Августа, беглянка из Равенны, к отцу своего возлюбленного в Рим, она и знать не знала, кто такой Аттила, но придёт время (через 14 лет!), и оно так закрутит Гонорию и будущего грозного повелителя гуннов в водовороте исторических событий, что их имена на протяжении нескольких лет будут восприниматься как одно целое.
* * *
У каждого римлянина в доме находился сундук, в котором хранился запас грецких орехов. Детям они служили вместо игрушек, но шло время, дети становились подростками, и наступала пора жениться им или выходить замуж[36]36
В Древнем Риме мальчики могли жениться в шестнадцать лет, девочки выходить замуж в тринадцать, поэтому нередко женщину-римлянку годов тридцати называли старухой, так как у неё уже появлялись внуки.
[Закрыть]. Вот тогда они выходили на улицу и раздавали орехи всем желающим: взрослые лакомились ими особенно охотно, так как, по поверью, грецкие орехи сохраняли уходящую молодость...
Ореховые деревья сажали сами, за ними ухаживали, собирали урожай, но по всей Италии в те времена росли целые рощи диких, и крона этих деревьев была настолько густа, что только сильный ливень способен её пробить.
Такой ливень и ударил, ибо все эти дни небо оставалось ясным, но солнце палило нещадно, испаряло с земли воду: на небе собрались наконец-то тёмные тучи, и они пролились...
Сидящего на козлах Радогаста словно выкупали в реке, ни одной сухой нитки не оказалось в его одежде; через плетёнку верха повозки вскоре протекло. Тут слева от дороги увиделась дикая роща ореховых деревьев. Недолго думая, ант свернул в неё, меньшая часть повозок последовала за ним, а большая в другую рощу – буковую.
Пока заехали, пока выбрали нужное дерево, ибо под кроной не просто было разместиться, так как она низко над землёй начиналась, прошло немало времени: сгустилась темнота, и Гонория, Джамна и Радогаст решили переночевать здесь.
Ореховые деревья стоят редко – шагов на тридцать одно от другого. Но между ними нет пустого места – произрастают яблони, сливы, боярышник, шиповник, ежевика; их ветви хорошо задерживают ветер – здесь хорошо устраивать ночлег ещё и потому, что вокруг орехового дерева нет ни одного грубого сорняка, так как падающие с дерева листья выделяют вещество, называемое по-латински «югланс», которое и переводится как «орех», уничтожающее всякие вредные растения.
Сам по себе орех высок и не уступает иной раз по высоте лучшей сосне, но ствол его не имеет сосновой стройности, – наоборот, может внезапно утолщаться, будто перевязанный тугим узлом.
Утром выехали, но заблудились в густых зарослях, попали, оказавшись одни, в какую-то длинную лощину, и здесь на них напали разбойники.
Тогда водилось их повсюду премножество, и ряды грабителей и губителей душ человеческих постоянно пополняли разорившиеся колоны, те же «прогоревшие» сборщики податей, беглые рабы, другие же, настроенные романтически, множили корабельные команды морских пиратов – эти другие состояли в основном из писателей, поэтов и философов, ставших вдруг ненужными властям и изгнанных ими из городов.
Радогаст на краю лощины увидел вначале высунутую из-за ствола дерева руку с коротким мечом, будто кто погрозил, а затем всего разбойника. Он крикнул анту, чтобы остановился. Лощина была длинной, глубокой, она скорее походила на яруг – овраг или большую промоину, с пологими склонами, густо поросшими маквисом[37]37
Маквис – колючий кустарник дикой фисташки, древовидного вериги. дикой малины, тимьяка, ладанника и мирта.
[Закрыть].
Радогаст и ещё узрел стоящих впереди по краям лощины трёх вооружённых мечами; эти трое не прятались, не опасаясь никого и ничего.
«Развернуть лошадей нельзя... Внизу слишком узко. Остаётся одно – разогнать повозку, проломиться через суеты и – вперёд!» – лихорадочно заработала мысль у анта. – А если у них луки?! Но хорошо уже то, что разбойники пешие и, кажется, не так их и много. Вон ещё один показался... Неужели только пятеро?! Остановлюсь и подожду...»
Радогаст натянул вожжи. Джамна и Гонория, видимо, тоже увидели разбойников, потому как притихли. Ант крикнул им, чтобы они легли на самое дно повозки.
Трое, стоявшие кучкой, рассредоточились. Теперь они находились шагах в двадцати друг от друга.
«Я их по очереди снимать буду... Хорошо, что не зачехлил утром лук, а стрелы лежат рядышком». Радогаст выхватил лук, послал стрелу, – разбойник, что был ближе к повозке, взмахнув руками, упал. Ант следом послал другую, сразив и ещё одного... Третий, подпрыгивая, побежал, но не успел он сделать нескольких прыжков, как стрела точно впилась ему в шею. Оставшиеся два разбойника заорали и, не сговариваясь, подняв кверху мечи, ринулись вниз, проламываясь через кусты маквиса. Разбойники должны были обязательно сблизиться с возницей, который стрелял из лука как отменный воин, бежать от него они не могли – их бы тоже настигли меткие стрелы: надо сблизиться с ним и вынудить его сразиться на мечах.
Радогаст выхватил акинак, подаренный ему Евгением, и спрыгнул на землю. Его счастье, что это были не воины-профессионалы, коих бы ему не одолеть ни за что; ант, извернувшись, рубанул по голове одного, не очень расторопного, или бывшего колона, или раба, – тот с раскроенным черепом упал возле колеса, да ещё сильно ударился о бортовые доски повозки.
Джамна не вытерпела и подняла голову, но поняла, что после того, как ант покинул сиденье, нужно срочно занять его, иначе перепуганные лошади могут понести. Она пересела и взяла в руки вожжи.
А тем временем ант и огромного роста разбойник сошлись в поединке. Как ни у одного, так и у другого не было щитов, то приходилось отражать удары и наносить их только оружием. Радогаст умело наступал, будто вою жизнь тем и занимался, что участвовал в сражениях или гладиаторских боях...
Но и верзила не уступал анту, он зорко следил за каждым движением противника, стараясь предугадать все его хитрости. Более того, разбойник решил от обороны перейти в наступление – сделал выпад, но Радогаст с быстротой молнии ушёл всем телом влево и кончиком лезвия акинака полоснул по плечу верзилы, – тот взревел от боли, как бык, которого на скотном дворе ударили в лоб колуном.
Джамна, засмотревшись на бой, ослабила вожжи, расслабилась и сама, – лошади, вконец испуганные страшным криком, дёрнули вбок: рабыня слетела с козел, а животные как сумасшедшие рванули повозку, в которой сидела ни жива ни мертва Гонория, и вынеслись наверх, на край лощины. Далее, гремя колёсами, повозка скрылась.
Джамна, преодолевая боль в руке, встала и побежала; миновав кустарники, она нашла только одну, запутанную в привязных к дышлу ремнях лошадь, другая, порвав их, убежала. Джамна бросилась к повозке, которая лежала чуть на боку, уткнувшись передком в землю, так как колесо сломалось, натолкнувшись на дерево. Слава Богу, Гонория не ушиблась!
Джамна помогла ей выбраться наружу, потом успокоила подрагивающую боками лошадь, велела госпоже подождать здесь и снова спустилась в лощину.
Там она нашла лежащих без движения Радогаста и разбойника. Ант дышал, но на груди у него зияла рана. Из неё лилась кровь, а верзила оказался мёртв. Видимо, в последнем усилии они одновременно сильно ударили друг друга: ант убил противника, а тот его тяжело ранил...
Джамна, как сумела, перевязала раба, чтобы остановить кровь; тот находился в бессознательном состоянии. Девушка поднялась, стёрла со лба пот, оглянулась, оценив обстановку: наверху рядом с поломанной повозкой и одной оставшейся лошадью находится до смерти напуганная и неспособная к действиям госпожа, а на дне лощины лежит тяжелораненый ант... Но ей-то, здравомыслящей, надо что-то предпринимать! Джамна попробовала Радогаста потащить: она взяла за локти, но удалось лишь сдвинуть его с места... Положила снова на землю и вернулась к госпоже. Та, уткнув голову в руки, сидела на траве, ко всему безучастная; единственное, что оставалось рабыне, выйти на дорогу и попросить помощи.
Вскоре на дороге показался странный фургон с огромным чёрным верхом; сбоку бежал такой же чёрный, как верх фургона, привязанный верёвкой козёл; правил лошадьми старик с большой, тоже чёрной бородой. Увидев на обочине дороги чем-то встревоженную чернокожую девушку, остановил фургон. Из него тут же высунулась женщина, и показались два мужских лица.
– Что случилось, отец? – спросила женщина.
– Сейчас узнаю, – ответил старик.
Джамна, сбиваясь, со второго на третье, как могла, объяснила, что произошло, и старик в знак сочувствия покачал головой.
– Взбирайся ко мне, – сказал он Джамне. – Показывай, куда сворачивать...
Двое мужчин из фургона (а это были сын и зять старика) принесли со дна лощины так и не пришедшего в себя Радогаста, выпутали из ремней лошадь, привязали её, как и козла, к фургону, внутрь положили раненого, и старикова дочь, достав с полки какие-то мази, занялась им.
– Она у нас умелица! Сын и зять на потеху площадной публике, изображая гладиаторские бои, иной раз наносят себе серьёзные раны, и она их врачует вмиг. Думаю, дочь, помолясь Афродите, и вашего человека вылечит... Мы бродячие актёры. А вы куда ехали?
– В Рим.
– Ездили в Анкону на поклонение Изиде? – расспрашивал старик.
– Да, – соврала Джамна, так как вела разговор только она – молодая Августа никак ещё не могла оправиться от пережитого. Старик, усмехнувшись, указал на Гонорию: – Пусть твоя госпожа в фургон залезает... А ты, бойкая, садись рядом, всё мне веселее будет...
«Госпожа слышала, что я сказала... Значит, и она, если что, станет говорить, что мы ездили в Анкону поклониться Изиде...» – подумала Джамна и попросила сына старика перенести из повозки вещи. Затем опять легко вспорхнула на козлы, усаживаясь рядом со стариком. Вскоре фургон тронулся. Он, как и их оставленная на краю лощины повозка, тоже наглухо закрыт сзади; сейчас спереди полог был откинут, и Джамна, иногда оглядываясь, видела, как дочь старика возилась с раной Радогаста, а ей помогал муж. Сын старика что-то говорил Гонории, начинавшей, кажется, приходить в себя.
Джамна стала приглядываться к старику. «Для римлянина слишком он череп... Неужели раб, если судить по бороде и по тому, что не носит тоги?![38]38
Рабы в древнем Риме не имели права брить щеки и бороду и носить тогу – одежду свободного гражданина.
[Закрыть] Тогда и дети его тоже рабы...» Пригрело солнце, и старик снял головной убор, похожий на колпак.
И тут Джамна улыбнулась – у старика была наголо обрита голова.
«Значит, он стоик, киник, философ[39]39
Стоики, киники – философы, превозносящие простоту нравов, преимущество радостей бедняка перед пресыщенностью богачей, призывающие искать счастья не в материальных благах, а внутри себя Поэтому стоиков, вроде римского Сенеки, называли «дядями христианства».
[Закрыть]... Как Диоген».
Старый мудрец всё понял:
– Думала, что я раб, моя милая...
– Борода, вместо тоги – лацерна[40]40
Л а ц е р н а – мужской плащ.
[Закрыть].
– Да, ты права. Но был рабом, и вот уже тридцать лет, как мне сделали поворот[41]41
При отпущении раба на волю хозяин являлся с ним к претору (управляющему) и, объявляя раба свободным, поворачивал его, а претор касался его прутом. Потом хозяин произносил: «Сегодня мой раб первое бритье будет праздновать».
[Закрыть]... Так что дети мои родились свободными. Хотя все люди рабы, один мудрец свободен[42]42
Стоический парадокс, выраженный в этих словах.
[Закрыть]... Но дети мои стали жалкими потешниками, как и их мать, которая умерла. А я им вместо возницы, но, если надо, могу сплясать Циклопа[43]43
Сплясать Циклопа – изобразить смешной пляской любовь одноглазого Полифема к нимфе Галатее.
[Закрыть]...
Джамна почувствовала, что кто-то тронул её рукой за плечо. Потом рука соскользнула вниз, легла на полуобнажённую правую грудь, рабыня дико вскрикнула, так как увидела, что рука вся густо заросла шерстью...
– А ну, негодница, прыгай обратно в фургон! – приказал старик вылезшей оттуда обезьяне. – Не пугайся, моя милая, – обратился к девушке. – Это наша обезьяна по имени Галла Плацидия... Вместе с козлом она представляет номер: «Императрица Плацидия верхом на своём очередном любовнике». Публика умирает с хохоту и бросает им дешёвые плоды.
Джамна громко рассмеялась, засмеялась и Гонория... Старик недоумённо пожал плечами: «С чего это женщины, не видевшие этот номер, вдруг развеселились?..»
– Сейчас, говорят, у неё новый любовник – смотритель дворца Евгений Октавиан... – продолжил говорить старик.
– Неправда это, – подала голос Гонория.
– Согласен... Я знаю, что его отправили на борьбу с пиратами, а любовники живут при дворе... И ещё говорят, что с ним сбежала и Гонория, дочь Плацидии. Но проверили корабль, на котором плыл препозит, а Гонорию не обнаружили...
Джамна при сих словах не смела даже обернуться и посмотреть на госпожу, чтобы ненароком выдать себя и Гонорию. Поэтому умница-рабыня повернула разговор на другую тему. Спросила старика:
– А ты, как и я, из другой страны будешь?
– Из Греции, моя милая. Продали меня сюда, в Гесперию[44]44
Г е с п е р и я – «вечерняя страна». Так греки называли Италию.
[Закрыть], ещё мальчишкой. Хорошо служил хозяину, получил свободу. Верю в богиню, у которой три имени: Афродита – Урания – Анадиомена... И дети мои тоже верят в неё, зять...
– Значит, как и мы, вы тоже язычники, – снова соврала Джамна и, повысив голос, чтобы хорошо слышала Гонория, сказала: – Моя госпожа владеет в Риме несколькими инсулами...
– Нам приходилось в них жить. Крысы там бегают размером с кошку.
– Только не в моих инсулах, – поддержала игру Джамны Гонория.
– Тише, тише, – предупредила дочь старика. – Мы перевязали раненого, и он уснул... Пойдёт на поправку.
Встретились крестьянские телеги, в которые были впряжены быки; у некоторых на рогах привязано сено.
– Вишь, как бодливых отмечают... Чтоб люди не подходили к ним. Я бы чиновникам, которых нужно опасаться, ко лбу тоже что-нибудь привязывал, чтоб таких обходили. Да разве их стороной обойдёшь?!
Гонории к вечеру показалось душно в фургоне, да во сне стонал Радогаст. Попросилась наружу, и Джамна уступила ей место.
Помолчав, старик сказал:
– По имени я, госпожа, Хармид. Дочь моя Трифена, муж её Полемон, сын Филострат. Он ещё эфеб... – Увидев на лице римлянки удивление, пояснил: – По-эллински значит молодой гражданин от восемнадцати до двадцати лет. Ему девятнадцать.
– А я Дорида, – громко, чтобы тоже слышала Джамна, сказала Гонория. – Рабыню мою зовут Джамной, раба из Скифии[45]45
Так римляне называли родину всех восточных славян.
[Закрыть] – Радогастом.
– Почему, милая моя, ездишь одна, без мужа?
– Нет у меня его... Вернее, был... Мы разошлись.
– О, нравы, нравы! Был, да сплыл... – улыбнулся старик. – А ты, госпожа Дорида, когда-нибудь страстно любила? – спросил Хармид без всяких обиняков.
Но Гонория восприняла этот вопрос как должное.
– Не только любила, но и люблю. У меня есть жених...
– Какой я дурак, моя милая!.. Надо было вначале всмотреться в твои глаза и разглядеть в них «любовные огоньки», можно было бы и не спрашивать.
– Но раз ты спросил, я и ответила...
– Да... И страдала, наверное?
– И страдаю...
– Я ведь тоже страстно любил их мать. – Хармид кивнул на фургон. – И сильно страдал оттого, что возлюбленная, ставшая моей женой, изменяла мне... Дети, конечно, не догадывались об этом.
– А где она сейчас?
– Я похоронил её в Сицилии. Она была родом оттуда.
– Как это печально, Хармид!
– Да, моя милая... Так же, как в элегиях поэта Проперция о своей любви к красавице Кинфии и её измене... Я хоть и грек, а хорошо знаю римских поэтов.
– Но, по словам Апулея, имя возлюбленной Проперция было Гостия...
– Проперций вначале пишет о счастье любить и победу свою над красавицей ставит выше победы принцепса[46]46
Проперций родился около 50 г. до н.э. и умер около 15 г. н.э. Время его жизни почти полностью совпало со временем правления Августа (43 г. до н.э. – 14 г. н.э.). Тогда Августа называли «принцепсом», титул же «император» употреблялся в более узком смысле. В период Республики принцепс – это сенатор, значившийся первым в списке сената и первым подававший голое. В сущности монархическое устройство ранней Римской империи маскировалось сохранением всех внешних атрибутов республиканского строя.
[Закрыть] Августа над парфянами...
Эта победа моя мне ценнее парфянской победы,
Вот где трофей, где цари, где колесница моя.
– Да, но не забывай, Хармид, что Август обидел семью Проперция. Он у отца поэта отобрал в пользу ветеранов часть его земли.
– Это ничего не значит, моя милая, ведь стихи Проперция говорят о его страстной любви, а не об отношении к Августу... Хотя далее поэт в своих элегиях осуждает современное ему общество, где царит алчность и отсутствуют честь, права и добрые нравы.
– Ты имеешь в виду эти вот строки:
Ныне же храмы стоят разрушаясь, в покинутых рощах.
Всё, благочестье презрев, только лишь золото чтут.
Золотом изгнана честь, продаётся за золото право.
Золоту служит закон, стыд о законе забыв.
– Ты, моя милая, носишь на своих плечах умную головку.
Гонория громко рассмеялась; к тому же ей нравилось и забавляло обращение к ней чернобородого философа, выраженное в словах «моя милая»...
– Но потом Проперций, избавившись от душевных страданий и боли, вызванных изменой Кинфии, или Гостии, начинает безудержно хвалить Августа, особенно его победу при Акциуме...
– Человек всё же слаб, госпожа... Не забывай, что Сократа казнили, присудив ему самому выпить яд за ту же критику нравов...
– Но Проперций мог же поступить, как Сократ?
– Значит, не мог... Во времена Сократа жили герои, сейчас только золоту служат, «стыд о законе забыв»...
– Наверное, ты прав... – задумчиво промолвила Гонория, вспомнив, что именно так подумала сама после беседы на ночлеге со старым колоном. – Ты молодец, Хармид...
– Если судить по соломе... Может быть, и был молодец...
Когда устраивалась в фургоне на ночь Гонория, она нечаянно задела ногу раненого, и тот, слегка пошевелившись, произнёс какие то слова. Молодая Августа и Джамна не на шутку испугались: а вдруг Радогаст начнёт бредить и выдаст их и себя?!
Ант снова что-то сказал. Если он и в самом деле бредил, то говорил, слава Богу, на своём языке.
Гонория и Джамна успокоились, да ещё гречанка Трифена сказала:
– Не бойтесь, жара у него нет и не будет. Так хорошо действуют на больного целительные мази...
И впрямь уже на следующий день ант открыл глаза, а ещё через день смог подняться. И стат заметно набирать силы.
Джамна заранее успела шепнуть, как по-новому зовут их госпожу и что она владелица нескольких инсул в Риме и ездила в Анкону на поклонение богине Изиде...
– Понятно, – протянул догадливый раб. – А греки, значит, потешники... Я, грешным делом, любил бывать на форумах и глядеть на них. Забавные люди.
– Ты только со стариком говори поменее... Он человека с первого раза насквозь видит, – предупредила Джамна.
– Да ничего, мы тоже не лыком шиты.
– Как это?
– А так... В Риме сандалии из ремней делают, у меня на родине примерно такую же обувку плетут из лыка, то есть из внутренней части коры липы. Дерево такое растёт у нас – липа... Получается самая простая обувка. Самая простая... А я не прост. Значит, не лыком шит...
Джамна засмеялась:
– Старику при случае об этом скажи. Он любит всякие премудрости... Философ, – с уважением заключила рабыня.
* * *
Обычно римские некрополи располагались вдоль дорог, там «кого пепел зарыт...», как выразился поэт Ювенал. И эти некрополи выглядят скорее произведениями архитектурного искусства. Нельзя было проехать мимо, чтобы не остановиться.
По пути из Анконы беглецы уже однажды пересекали знаменитую Фламиниеву дорогу, но тогда им и в голову бы не пришло рассматривать встретившиеся им гробницы.
Другое дело сейчас, когда на козлах фургона сидел старик философ, ко всему любопытный: он и остановил лошадей и пригласил желающих посетить обиталище мёртвых...
Компанию ему составили Джамна и сын. Радогаст хотел было пойти тоже с ними, но его остановила дочь старика.
Хармид приблизился к небольшому надгробью и прочитал:
Был я законом лишён свободы, мне, юноше, должной.
Смертью безвременной мне вольность навеки дана.
И тут вышел конфуз... Джамна перечитала сама эту эпитафию на смерть раба по имени Нарцисс, который прожил всего двадцать пять лет, и слёзы выступили у неё на глазах: столько печали и трагизма содержалось в этих строках! И так они были созвучны её судьбе, что Джамна не выдержала и заплакала. Обрела свободу, а затем снова потеряла её. Неужели только смерть даст ей, как Нарциссу, вольность навеки?
– Успокойся, моя милая... Успокойся... – гладил рукой старик по её вздрагивающему плечу. – Я вот возьму и скажу твоей госпоже, чтоб дала она тебе свободу... Хочешь?
– Нет, не надо, Хормид... Она сама обещала, – соврала девушка. – Спасибо тебе, добрый человек, ниспосланный нам богами... Век буду о тебе помнить. И о сыне твоём, и дочери, и о муже её!
– Вот что... Вы лучше приходите к нам на представление. С госпожой вместе. И с Радогастом, когда он совсем поправится...
– Непременно придём, – врала далее девушка и верила в то, что сейчас говорила.
– Отец, Джамна! – воскликнул Филострат. – Смотрите, какой усталостью веет от эпитафии другого раба...
Хармид и девушка подошли к другому надгробию. На нём вначале сообщалось, что этот человек, захороненный здесь, благополучно прошёл свой жизненный путь и соорудил себе надгробие при жизни (хотя у древних римлян это было в обычае, так как, по их представлениям, самое страшное несчастье для человека – остаться непогребённым). Далее говорилось:
«Гай Юлий Мигдоний, родом парфянин, рождён свободным, захвачен в плен во взрослом возрасте и привезён на римскую территорию. Когда он благодаря судьбе сделался римским гражданином, то соорудил себе гробницу, имея 50 лет от роду. Я старался пройти весь путь жизни от зрелости до старости; теперь прими меня, камень, охотно; с тобой я буду свободен от забот».
– Видимо, этот раб и был завезён после победы Августа над парфянами, о которой писал Проперций. Мы говорили об этом с твоей госпожой, моя милая... – обратился старик к девушке. – Здесь похоронены рабы и вольноотпущенники. А я видел в Риме настоящие мраморные пирамиды, в которых погребены люди состоятельные. Помню мавзолей Эврисака, булочника... Он по поручению государства выпекал хлеб для раздачи его неимущим римским гражданам. Эврисак гордился своим делом, так как соорудил мавзолей в виде хлебной корзины. А поверху мавзолея был показан весь процесс выпечки: на муллах привозят зерно, перемалывают его в муку, месят тесто, пекут хлеб, и продавец в лавке продаёт или выдаёт его людям.
На уровне ниже середины пирамиды на всех четырёх стенах сделаны надписи, гласящие, что эта гробница принадлежит Марку Вергилию Эврисаку. На одной стене – мраморные горельефы[48]48
Горельефы – скульптурное изображение на плоской поверхности, при котором фигуры выступают более чем наполовину своего объёма.
[Закрыть] самого булочника и его жены Атиссии, которая умерла раньше своего мужа.
– А вот и ещё надгробье. Прочитаем на нём эпитафию и уйдём, – сказал старик. – Читай, сын, ибо скоро ты тоже должен сделать и мне надгробие...
Филострат громко продекламировал, как умел он это делать на публике:
Кто мы? О чём говорить? Да и жизнь наша что же такое?
С нами вот жил человек, а вот и нет человека.
Камень стоит, и на нём только имя. Следов не осталось.
Что же, не призрак ли жизнь? Выведывать, право, не стоит.
* * *
Как ни боялись Гонория и Джамна Фламиниевой дороги, но фургон за несколько десятков миль до Рима свернул на неё. Не скажешь же старику, почему это для них опасно... Всё же Джамна попросила Хармида спрятать их троих, как будут въезжать в городские ворота; во избежании якобы всяких недоразумений – едут-то они в цирковом фургоне и мало ли что о госпоже могут подумать?! А в вещах, которых полно в фургоне, можно легко зарыться... Слова Джамны старика не совсем убедили, но он согласился провезти всех троих незаметно. «Для своего же блага!» – поразмыслив, решил Хармид.
Стража, увидев цирковой фургон, особенно не была придирчивой; начальник, заглянувший внутрь и узревший обезьяну, которая скорчила ему рожу, зло крикнул старику:
– Проезжай, проезжай!.. Не задерживай!
Наступил вечер, а когда выехали на Священную дорогу – центральную улицу Рима, ведущую с востока к Форуму, где старик решил остановиться и дать там несколько представлений, стало уже темно... Но Джамна и Гонория, заплатив старику и отдав ему ещё лошадь, попросила отвезти их на Капитолийский холм, туда, где стоял дом отца Евгения Октавиана.
