Текст книги "Падение Рима"

Автор книги: Аммиан Марцеллин

Соавторы: Приск Паннийский,Владимир Афиногенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

II

Луна должна была вот-вот взойти и окрасить в мертвенно-бледный свет спокойные воды Пропонтиды[93]93
  П р о п о н т и д а – Мраморное море.


[Закрыть] и стоящую в гавани, которую позже назовут гаванью Юлиана, небольшую по размеру хеландию без мачт. Капитан – среднего роста рыжий грек, усатый боцман и широкоплечий рулевой стояли возле борта и негромко перебрасывались словами:

   – Пора бы и отчаливать, а гостей всё нет... – нервно упрекнул кого-то капитан.

   – До восхода луны можем и не успеть прийти к месту... – в тон ему сказал рулевой.

   – A-а, морские волки, о чём ведёте речь?! Наверстаем всё в пути. Скажу надсмотрщикам, они крепко погуляют бичами по спинам гребцов, и судно полетит как птица. Нам ведь хорошо заплатили...

Но вот на набережной появились трое, закутанные в паллии, и скоро стушили на палубу судна. Один из них, небольшого роста, закрыл капюшоном даже лицо.

Капитан дал команду, и хеландия отошла от берега. До восхода луны всё-таки причалил напротив Большого Императорского дворца. Незнакомцы сошли на берег и тут же растворились в темноте.

Со стороны Босфора в проёме скалы двое отодвинули камень и открыли за ним дверь. Третий зашёл в проем, и тут из темноты туннеля появились опять двое... А те снаружи заперли дверь и придвинули камень на прежнее место.

   – Слава Господу, наша снова берёт, – сказал один из них, спускавшихся к водам Босфора.

   – Не кричи «Слава вознице!», пока его колесница не обогнёт мету[94]94
  М е т а – призовой поворотный столб на арене византийского Ипподрома.


[Закрыть]...

   – И то верно.

А те, что находились в туннеле, зажгли факелы. Летучие мыши с писками шарахнулись под своды.

Двое довольно быстро зашагали вперёд, и гость, несмотря на свой небольшой рост, не отставал, лишь высвободил нос и рот, чтобы было легче дышать.

Вскоре все трое оказались на мраморной площадке; здесь повсюду высились колонны огромного диаметра и большой высоты, подпирающие пол какого-то здания.

Послышался плеск весел, и показалась лодка. Она ткнулась в край мраморной площадки; незнакомец и двое, что сопровождали его по туннелю, сели, и лодка, лавируя между колонн, коих тоже немало стояло, но теперь уже в воде, причалила к такой же мраморной площадке, только по другую сторону этой загадочной подземной ёмкости.

Для посвящённых (а таких в Большом императорском дворце было немного) существование этого по сути водного туннеля объяснялось просто: Константин Великий при строительстве императорской резиденции приказал на случай непредвиденной опасности прорыть под нею подземный ход, ведущий к морю, и укрепить его колоннами.

Однажды, рядом тянувшийся водопровод прорвало, и подземный ход полузатопило. Если раньше его можно было одолеть пешком, то теперь без лодки не обходилось.

С мраморной площадки вела наверх каменная лестница, по которой незнакомец, двое с факелами и лодочник поднялись к огромной железной двери. По условному стуку её отворили, и все четверо оказались в галерее, освещённой настенными огнями. Факелы затушили.

Как только вышли к концу галереи, трое, сопровождавшие незнакомца, будто растворились, и, словно по волшебству, возник евнух Хрисанфий...

   – Позволь, высочайшая императрица, поцеловать твою руку, – обратился он к человеку небольшого роста.

Последний откинул капюшон паллия, и перед евнухом предстала... Пульхерия. Вскоре прояснилась и та таинственность, с которой она сюда прибыла.

   – Хрисанфий, это все твои выдумки, чтобы я таким образом проникла во дворец.

   – Несравненная, ты же знаешь переменчивость настроения твоего брата, и неизвестно, как бы он отреагировал, если бы ты официально прибыла в его резиденцию.

   – В нашу, Хрисанфий, в нашу...

   – Прости, величайшая.

   – Прощаю... Теперь ты – со мной, а ведь тоже я по твоей милости оказалась за городом...

   – Кто прошлое помянет, тому глаз вон.

   – Ишь, болтун!.. Глаз-то я у тебя в случае чего выну... Запомни!

   – Теперь запомню. И на век!

   – А что делает сейчас василевс?

   – Как всегда... Читает... И допоздна. Только вот та сконструированная им самим световая лампа упала на пол и сломалась.

   – Ничего, теперь мы ему новую сделаем. По своей задумке...

Жирное тело Хрисанфия затряслось в безвучном смехе. Хихикнула своей шутке и Пульхерия.

   – Мои покои готовы?

   – Готовы, великая. Из покоев покуда не выходи. Как только я подготовлю василевса к твоей встрече, дам знать.

   – У тебя умная голова, Хрисанфий...

   – Благодарю, порфирородная, я буду служить тебе верой, правдой и честью.

«Ну, насчёт твоей чести я сомневаюсь...» – подумала императрица.

Когда византийской Августе поведали про случай с фригийским яблоком и что Евдокия, внешне прощённая мужем, отбыла в Святой город, взяв с собой Гонорию, Пульхерия тут же захотела поехать к брату. Без жены Феодосий снова становился податливым, тем человеком, которого она знала много лет и который позволял ей над собою командовать. Да и нет теперь во дворце Павлина – его тоже слушался василевс.

С одной стороны, Пульхерия радовалась такому развитию событий, только жаль, что она не увидит больше белокурого величавого красавца; красота и осанка Павлина поразили с первого взгляда даже её, набожную девственницу, и много раз, лёжа в постели, она думала о его жарких объятиях, наводя себя на великий соблазн, потом, правда, часами замаливали свой грех.

Однажды вошла Пульхерия как обычно с докладом в помещение бассейна, где плавал брат. В это время он всегда плавал один, и Пульхерия безбоязненно входила, ибо голое тело брата, виденное ею с детства (часто они бултыхались вместе в ванне), не вызывало в ней никаких эмоций и чувств. Но тут она увидела стоящего на краю бассейна совершенно обнажённого Павлина, сложенного, как Аполлон (в своё время Пульхерия читала греческих и римских писателей), и остолбенела... На какое-то время от неожиданного появления императрицы потерял способность двигаться и фаворит василевса. Ему бы в воду сигать, а он стоял, словно мета на Ипподроме, такой же высокий и красивый. Да и Пульхерии следовало бы повернуться и бежать, но она продолжала пялиться на обнажённого Павлина; особенно её поразило огромных размеров чуть покачивающееся естество... «Боже! А какое оно будет, если?..» – как-то непроизвольно пронеслось в голове девственницы, и только тут она вскрикнула и выбежала из бассейна.

– Ну, брат!.. Смотри, как наша девственница на тебя зрила! Искушение святого Антония, да и только! – Феодосий захохотал.

Павлин виновато склонил голову и что-то промямлил в оправдание.

Василевсу шёл двадцатый год, и он уже понимал, что такое жуткое стремление властвовать и... девственница, молящаяся до исступления каждый день... В этом есть много чего противоестественного: ведь власть – это больше, чем гордыня!..

Пульхерия, как и брат, красива, с выразительными тёмными глазами, с правильным, слегка овальным лицом, с пунцовыми, страстными, чуть вывернутыми губами, которыми только возлюбленных целовать, вот его, например, Павлина... Детей рожать!

   – Чего зажурился, Павлин? – ещё не отойдя от смеха, подначил друга Феодосий. – Теперь она, не вставая с колен, будет грех неделю замаливать. А я её видел тоже обнажённую... Ох и хороша она, брат, да, видно, не для земных мужиков... Христова невеста!

С появлением Афинаиды-Евдокии во дворце, видя, как крепнут отношения её и Павлина, Пульхерия возненавидела последнего и порою желала ему смерти. И сейчас она твёрдо знала, что с Павлином ей, как и Евдокии, не суждено больше встретиться... Теперь-то она, Пульхерия, приложит все усилия, чтобы сделать это...

И настал такой день, когда Феодосий повелел экскувиторам привести в тронный зал дворца сестру из её покоев. Сам он находился там без величественной порфиры, но в обязательных красных башмаках-кампагиях. Чтобы показать всё ещё своё недовольство, Феодосий хотел принять сестру официально, сидя на кафизме[95]95
  К а ф и з м а – царский трон. С греческого переводится – сиденье.


[Закрыть], но, увидев в проёме дверей её строгое лицо, не сдержался, покинул трон и поспешил к ней навстречу.

   – Здравствуй, присночтимый братец, – поприветствовала Пульхерия Феодосия.

Только она одна во всей Византии так могла обратиться к всемогущему правителю с такими словами.

   – Много лет здравствовать и тебе, моя сестра...

   – Здравствовать?! В глуши, одиночестве, особо не поздравствуешь, – укорила Пульхерия Феодосия.

Последний на её укор никак не прореагировал – сделал вид, что ничего не понял.

   – Слышала, что твоя любимая жёнушка отправилась в Святой город. Только не надо было с ней отпускать Гонорию, которую прислала к нам на полное попечение всесильная Галла Плацидия... Поездка её дочери в Иерусалим вряд ли понравится римской императрице.

   – Иерусалим сейчас – колыбель христиан всего мира, посещение его угодно и самому Всевышнему... Пусть сие послужит утешением всякому и смирит того гнев... – оставался невозмутимым василевс.

В определённые моменты он чётко осознавал свою силу, знал, что простой народ любит его, хотя и подшучивает над ним, особенно на скачках.

Но, как всегда, сестра в эти самые моменты чётко «сбивала Феодосия с катушек». Она прямо заявила ему:

   – Мой царственный брат, смотри не промахнись... Как промахнулся с фригийским яблоком. Это хорошо, что ты услал Павлина подальше от двора, на его родину – в Кесарию Каппадокийскую. А подумал ли ты над тем, почему сразу после его отъезда Евдокия запросилась в Иерусалим?.. Путь до Святого города длинный, и на этом пути Павлин и твоя жена могут не раз встретиться... Не лучше было бы Павлина подержать в Константинополе и отпустить его в Кесарию тогда, когда твоя жена уже достигла бы «колыбели христиан всего мира»?..

Лицо Феодосия покрылось красными пятнами; сейчас до него дошло, какую очередную ошибку он допустил. Нет, без советов Пульхерии ему не обойтись...

   – А что ты предлагаешь, сестра?

То, что хотела она предложить, противоречило его нравственным принципам, да и её тоже, – ведь эти принципы она закладывала в брата с детства. А потом, как быть с евангельской заповедью «Не убий»?!

Но Пульхерия переступила через себя и через эту заповедь, ибо знала, что политика делается руками не всегда чистыми; и сказано в Библии; «Богу – богово, кесарю – кесарево». Значит, есть оправдание от Божества в деяниях Цезарей...

– Павлин должен умереть... Иначе он снова тебя, повелителя полумира, выставит в смешном виде... Охлос по поводу яблока уже распевает на улицах и форумах сочинённые кем-то стишки неприличного содержания... Кем-то? – задала как бы себе этот вопрос Августа: – Теми, кто окружает Евдокию... Стихоплётами... Они горазды.

Феодосий в волнении забегал по тронному залу – больнее его могла ужалить только змея... И тогда он приказал позвать начальника экскувиторов Ардавурия.

...Обширная область Византии Каппадокия в переводе означает «земля хороших лошадей». Бегали ли здесь на самом деле хорошие лошади, Павлин не ведает, но то, что земля эта состоит из нагромождений вулканического туфа, сие очевидно. А ветры и солнечный зной придали мягким туфовым породам формы причудливых конусов, пирамид и впадин. Издавна жители Каппадокии высекали себе в этих пирамидах жилища, церкви и целые пещерные города (до семи этажей!). А во время нашествий врагов они закрывали все входы и выходили на поверхность только для обработки полей.

«Когда-то эта земля была сердцем империи хеттов... Может быть, и мои предки происходили от них», – думает Павлин, любуясь причудливыми формами вулканических камней.

Но Каппадокию населяли разные народы, и их последний царь Архелай, будучи приглашённым императором Тиберием в Рим в 15 году по Р.Х., был изменчески взят в плен, и его владения вошли в состав Римской империи. Павлин как истинный христианин гордится тем, что Каппадокия несколько раз упоминается в Библии: её жители, вместе с другими, присутствовали в Иерусалиме, куда отправилась красавица Евдокия, в день Пятидесятницы, а родной город Павлина Кесария является родиной Василия Великого – знаменитого церковного деятеля, автора популярного «Шестоднева», в котором изложены принципы христианской космологии.

Конь тихо бредёт, слегка нагнув голову, – жара донимает и его. Павлин обрадовался, когда увидел на краю пещерной деревни из-под кустов каперса прозрачной струйкой вытекающий родник. На каменной плите, лежащей рядом, высечены две мужские фигуры, а надпись на греческом гласила о том, что этот живительный источник посвящён братьям Диоскурам – Кастору и Поллуксу. Каменная плита с изображениями языческих богов осталась нетронутой, но теперь считалось, что на ней вырезаны христианские святые Косьма и Дамиан.

Павлин перекрестился, прочёл молитву, набрал в пригоршню студёной воды, почёл, ополоснул лицо.

Кожаной торбой зачерпнул живительной влаги, напоил коня. Затем, отстегнул колчан со стрелами, меч, положил на землю. Конь неподалёку потянулся, выпрямив шею, к траве, которая пробивалась между камней, ухватывал оттопыренными губами и звенел удилами.

Павлин пожалел животное, вынул у него изо рта удила, отстегнул седло. Когда прилаживался сесть на положенное возле каменной плиты седло, вдруг услышал грохот валунов, скатившихся со скалы, и увидел взметнувшегося вверх орла, подумал, что это он свалил когтями, поднимаясь, камень с вершины, который, скатываясь, и вызвал сей незначительный обвал...

Павлин потянулся к кустарнику, сорвал плод каперса – продолговатый, похожий на сливу, с толстой, мясистой шелухою. Потёр его между большим и указательным пальцами и вспомнил, что отец, наместник василевса в Каппадокии, любил употреблять в пищу эти ягоды как приправу. Они приготовлялись в уксусе и служили врачебно-укрепляющим средством.

И пришли на ум Павлину слова из Екклезиаста: «...и рассыплется каперс»; подразумевалось под этим – сильный упадок сил и совершенную потерю аппетита в глубокой старости, так что уже ничто не могло более возбудить человеческий организм... И даже плоды... Но додумать свою мысль до конца Павлин не успел: стрела, пущенная убийцей со скалы, метко впилась ему в левый глаз, и смерть наступила мгновенно...

В сером плаще, рослый, с широкими плечами мужчина, стоящий на вершине, торжествующе поднял в правой руке лук и издал клич на языке, не похожем ни на латинский, ни на итальянский, да и ни на один из тех, на котором изъяснялись сарматы, гунны, славяне, анты, германцы... И неудивительно, ведь этот мужчина был мавром...

Он спустился вниз, слегка пнул свалившееся с седла тело Павлина, начал внимательно рассматривать его, прикидывая, что бы такое взять в доказательство того, что бывший царский любимец убит... Значит, нужно найти такую вещь, которую мог бы опознать сам василевс. И мавру бросился в глаза массивный золотой перстень на среднем пальце левой руки. Он потянул его, но перстень не снимался; мавр с силой дёрнул его – снова ничего не вышло. Тогда убийца вынул из ножен акинак – обязательное оружие каждого византийского солдата – и отхватил им палец с перстнем... Увидел на шее убитого платок, предназначенный от пота, сорвал и замотал в платок окровавленный палец.

«Теперь это будет передано Ардавурию, а тот покажет или Пульхерии, или Хрисанфию... А уж потом – василевсу... Кстати, я обязан евнуху, что оказался в сей поездке, которая сулит мне немалую выгоду... Вон красавец конь Павлина... Теперь он мой, могу продать или его, или свою лошадь, которая осталась с тремя экскувиторами, дожидающимися меня у развилки дорог... Начальником над ними меня назначил Ардавурий, так как я умею стрелять, попадая в глаз. Этому меня научили с детства на юге Африки, в самом конце Великого африканского разлома... А местные шаманы посвятили меня в тайны чародейства... Будучи уже воином, я попал в плен, был продан в Константинополь, благодаря воинскому искусству да и чародейству тоже попал в гвардейцы... Ардавурий приказал мне убить Павлина, а потом скакать в Иерусалим и следить за каждым шагом императрицы и молодой римской Августы...» – пронеслось в голове у мавра.

Он покопался в перемётной суме, обнаружил пояс с золотыми монетами. Затем стал ловить коня, но тот не давался: косил фиолетовым глазом, оттопыривал верхнюю губу, показывая широкие зубы. Тогда мавр вперил взгляд, ставший пронзительным, в этот лошадиный глаз и сам, как конь, оскалил зубы, и последний послушно дал себя оседлать и взял в рот удила...

Мавр вскочил на него и вскоре подъезжал к трём всадникам, держащим в поводу свободную лошадь. «Всё-таки продам её...» – снова подумал мавр; конь Павлина выглядел по сравнению с лошадью мощным, грудастым красавцем.

Похвалили коня и товарищи мавра. Но один из них, что помоложе, обратился к мавру:

   – Ману, ты, наверное, оставил труп непогребённым? Может, мы зароем его?

   – Времени у нас в обрез... Труп лежит возле источника, на краю деревни. Придут люди за водой, скоро обнаружат и похоронят. А ты, жалостливый сосунок, бери вот это, – Ману сунул молодому воину окровавленный платок с пальцем и перстнем Павлина, – и живо скачи во дворец к Ардавурию! Да смотри не потеряй, иначе тебе не сносить головы...

– Будет сделано, – виновато опуская глаза, пообещал молодой воин, сообразив, что в платке находится предмет, подтверждающий гибель бывшего царского любимца.

Оставшись втроём, мавр и его подчинённые посовещались, как лучше спрямить дорогу на Антиохию Сирийскую, и быстро помчались. Красавец конь ходко и легко нёс своего нового хозяина.

Через какое-то время им встретился купеческий караван; толстому хозяину-персу чёрный Ману и продал лошадь...

* * *

А тем временем верховая охрана, повозка с Приском и экипаж, в котором сидели две царственные особы со своими служанками, въезжали в крепостные ворота Антиохии. Затем лошади вступили на мост через реку Аси, возведённый ещё в период правления римского императора Диоклетиана. Хорошо сохранился и акведук, тянувшийся к каменным стенам, окружавшим город.

Проехав улицу, наши путешественники оказались на широком форуме, где, как на любой из площадей Афин, стояло много античных статуй. Любуясь ими, в душе императрицы Евдокии проснулись языческие воспоминания минувшей юности, что нельзя было сказать о Гонории, которая всегда жила как бы в замкнутом пространстве равеннского дворца. И далее она никуда не заглядывала до самого своего бегства. А в Риме, сидя в темнице храма Митры, она гоже ничего не видела, только страх постоянно сковывал её душу...

У дворца сената собравшиеся жители Антиохии, в большинстве своём греки, шумно приветствовали свою императрицу, свою землячку, красавицу Афинаиду-Евдокию.

Также шумно приветствовали они её и на всём протяжении полуторамильного пути от центра города до апостольской пещеры Петра, когда Евдокия со своими спутницами и спутниками захотела увидеть то место, где, прячась от языческих глаз, молился святой Пётр. Здесь же, в Антиохии, образовалась потом христианская община, главой которой одно время состоял апостол Павел, в бытность свою фарисей Савл...

Но было заметно везде и во всём, что эллинский дух и сейчас вольно витал над этим городом. И, сидя во дворце сената на золотом троне, сверкающем драгоценными камнями, принимая с достоинством чиновников и знатных граждан, уроженка Афин Афинаида-Евдокия вдруг вспомнила снова уроки отца, и она произнесла блестящую речь в честь восторженно принявшего её города и, напомнив о далёких временах, когда греческие колонии разносили по всему Архипелагу вплоть до берегов Сирии эллинскую цивилизацию, закончила свою импровизацию цитатой из Гомера:

– «Горжусь, что я вашего рода и что во мне ваша кровь».

Жители Антиохии были люди слишком культурные, слишком большие любители Поэта, чтобы не оценить это. И, как в славные дни Древней Греции, муниципальный сенат вотировал[96]96
  Вотировать – голосованием принять, решить что-либо.


[Закрыть] воздвигнуть в честь императрицы золотую статую, которая и была позже поставлена в курии, а на бронзовой плите, помещённой в музее, была вырезана надпись в воспоминание о посещении Евдокии.

Кажется, только тогда Гонория поняла, что такое быть настоящей царицей... Когда с полным правом можно заявить своему народу, что «я вашего рода и что во мне ваша кровь». С того момента мысли эти стали часто посещать римскую Августу, имеющую титул, а не власть, и проведшую почти половину своей жизни словно узница... Будто невольно сподобилась отцам-пустыннослужителям...

И понимала, что Евдокия, находящаяся тоже длительное время под присмотром Пульхерии, тоже вела в Константинополе жизнь узницы. Это сейчас она свободна как райская птичка, но что будет дальше – одному Богу известно.

Пока обе не знали, что длинные руки Пульхерии дотянулись до них; трое, посланных из дворца, уже наблюдают за ними.

И как удивилась Евдокия, когда Гонория первой изъявила желание посетить в сирийской пустыне старцев.

Сенат, у которого Евдокия попросила разрешение на встречу с аввами, отказать ей не мог, хотя понимал, что путешествие в пустыню не из лёгких. Сопровождать царских особ вызвался сам епископ Антиохийский.

На горбах пяти верблюдов приспособили специальные носилки с балдахинами. Там и поместились Евдокия, Гонория, их служанки, епископ. Приск и его слуга ехали на лошадях вместе с охраной.

Они прибыли к пещере, где жил знаменитый тогда авва Данила. Когда он вышел навстречу епископу, которого знал в лицо, то удивился двум богато одетым женщинам, представшим перед ним. Поправляя на теле верёвки, которые уже начали въедаться в кожу, спросил:

   – Кто такие? Что надо?

Епископ ответил, что одна из них византийская царица, другая – римская царевна.

   – Божие слово они хотят услышать от тебя, отче.

Авва Данила был страшно худ, ибо всё сильнее и сильнее умерщвлял и порабощал своё тело. Он часто не спал ночами, ел один раз в сутки после захода солнца, а нередко и в четыре дня. Пищей ему служили хлеб, соль и вода. Спал он на рогоже, а чаще всего на голой земле. Но лицо Данилы сохраняло необычную красоту и приятность, а в глазах отражались полное душевное равновесие и покой. Такие лица были у настоящих праведников, проводящих всё своё время в молитвах и раскаянии.

А раскаиваться бывшему богачу и знатному человеку в Антиохии было от чего: изменившую ему жену он сам предал смерти, всё своё богатство роздал бедным и ушёл в пустыню.

Когда Евдокия и Гонория приблизились к нему, авва Данила, пристально всматриваясь в их глаза, вдруг взял за руку Гонорию и резко сказал:

   – А вот тебе, милая, я сплёл бы невод... Непременно, сплёл! И не един...

Узрев на лицах царственных особ удивление; он попросил их сесть и рассказал притчу.

«Пришли к авве Ахиллу, который живёт в пещере со мной по соседству, на берегу небольшого озерца, в сорока милях отсюда, три монаха-старца, на одном из коих лежала дурная слава... И сказал Ахилле первый старец:

   – Авва, сплети мне хоть единый невод.

Ахилла ответил:

   – Не могу того сделать.

И другой старец попросил:

   – Сотвори милость, чтобы иметь нам в обители нашей о тебе память.

Авва и тут сказал:

   – Недосуг мне.

Говорит ему третий, на ком лежала дурная слава:

   – Для меня-то сплети хоть единый невод, чтобы получить его из рук твоих, отче.

Ахилла же поспешил отозваться:

   – Для тебя сделаю.

Те два старца и говорят ему, когда остались с ним наедине:

   – Как же мы молили тебя – и не захотел ты для нас сделать, а этому говоришь: для тебя, дескать, сделаю?

Отвечает им авва:

   – Вам я сказал: не могу, дескать, того сделать, – и вы не оскорбились, но так и поняли, что недосуг мне. Ему же если не сделать, он и подумает, что Ахилла наслышан о грехе моём, вот и не захотел сделать. Соплету ему неводочек сей же час.

Так ободрил он душу падшего брата, дабы тот не впал в уныние...

В таком же неводочке и я нуждался... Молитесь, дети мои, ибо молитва есть исцеление от печати. Кто молится в духе и в истине, тот уже в не тварях чествует Создателя, но песнословит Его в Нём Самом».

Глаза старца возгорелись, лицо его просветилось ещё больше. Глядя на него, Евдокия поду мата, вот этот отшельник и есть главный образ для её задуманной поэмы, образ раскаявшегося грешника, возвысившегося до высот небесных...

А на прощание авва Данила произнёс следующее:

   – Как рыбы, промедлив на суше, умирают, так иноки, оставаясь вне обители своей или беседуя с мирскими, разрушают в себе внутреннее устроение тихости. Итак, надо мне, как рыбе в воду, спешить назад в пещеру, дабы, промедлив вдали от неё, не позабыли мы стеречь сердце своё...

Этими словами Данила выразил суть подвижнической жизни многих монахов, которая есть отшельничество, ставшее образцом и подразумевающее полный уход от мира, отказ от всяких чувственных удовольствий, борьбу с телесными вожделениями, постоянно одолевающими человека, укрепление своего духа.

Входило тогда в византийскую жизнь и так называемое юродство.

Евдокии и Гонории показали на улицах Антиохии первого такого юродивого – блаженного Сисоя.

После двадцатидевятилетнего пребывания в пустыне Сисой сознает, что его долг не только спасти самого себя, в чём и состоит цель отшельнической жизни, но попытаться также спасти и людей, погрязших в плотских наслаждениях. И вот он покидает пустыню и приходит в мир для того, чтобы смеяться над миром. И такую дерзость мог позволить себе человек, который достиг высот духовного совершенства и полного бесстрастия. Но жестокий мир не позволит смеяться над собой простому смертному, а только тому, кто находится как бы вне этого мира, кто недостоин его и сам служит объектом постоянных издевательств и насмешек, то есть безумцу и изгою. И поэтому Сисой является в этот мир, надев личину глупости и шутовства.

Жизнь Сисоя в городе – это сознательная игра, в которой он исполнял роль шута и безумца. То он представлялся хромым, то бежал вприпрыжку, то ползал на гузне своём, то подставлял спешащему подножку и валил с ног, то в новолуние глядел в небо, и падал, и дрыгал ногами, то что-то выкрикивал, ибо, по словам его, тем, кто Христа ради показывает себя юродивым, как нельзя более подходит такое поведение. Он сознательно нарушает все правила приличия: оправляется на виду у всех на форумах, ходит голым по улицам, врывается обнажённым в женскую купальню, водит хороводы с блудницами.

Напоминаем ещё раз, что всё это – игра, оставлявшая совершенно бесстрастной и спокойной его душу. Блаженный достиг такой чистоты и бесстрастия, что подобно чистому золоту, нисколько не оскверняется от этого. То он, надев монашеское одеяние, демонстрирует несоблюдение христианских обрядов: ест мясо и сладости во время поста, кидается хлебом в верующих в храме и совершает множество других поступков, которые люди считали безумными.

Но вместе с тем своим поведением пародируя, утрируя, окарикатуривая порочную жизнь окружавших его людей, Сисой изобличал эту жизнь, высмеивал её, заставлял людей задумываться над своим поведением. Более того, он был наделён даром творить чудеса, пророчествовать и предвидеть ход событий. С помощью этого он оказывал помощь многим людям, исцелял их и направлял на путь истины.

И таким образом, «любезное Богу юродство» византийское христианство уже начинало почитать превосходящим «всякую мудрость и разум»...

Среди юродивых можно было увидеть и женщин – первая по времени юродивая (в 365 году) Исидора была инокиня Тавенского монастыря.

Но жизнь обыкновенная, не святая, шла своим чередом. В Антиохии Сирийской Гонория узнала, что созданный вандалами Гензериха хорошо вооружённый флот, разбив пиратов, захватил Сардинию, на которой чума вроде бы закончилась.

Сообщение об этом всколыхнули уже как бы ставшие затихать печальные воспоминания молодой римской Августы о её возлюбленном Евгении и несчастной его судьбе.

Теперь на острове вовсю хозяйничали вандалы – они задерживали суда с хлебом, идущие в Рим, как раньше делали это пираты. И если с последними можно было как-то справиться, то флот Гензериха, ставшего всесильным королём после захвата Северной Африки, победить уже было нельзя...

«Да пусть подыхает без хлеба! – воскликнула про себя Гонория, имея в виду свою империю, изгнавшую её на чужбину, но тут же сама себе и возразила: – Умрут ведь простые люди, их дети, а такие, как евнух Ульпиан, моя мамаша или скверный капризный братец без хлеба и изысканной нищи не останутся... Мерзко всё это и несправедливо. Вот она, что в Риме, что в империи ромеев, жизнь, которую обличают отшельники, монахи и юродивые...»

   – Но пора и в Иерусалим, – напомнил увлекающимся царским особам Приск, который до этого совсем не вмешивался ни в какие дела императрицы и молодой римской царевны. Он, оказывается, не только охранял золото и драгоценности Евдокии и ведал их распределением, учитывая каждую, даже серебряную монету, но и не забывал свои обязанности, исполняемые им при дворе, – быть секретарём василевса... Хотя и был предан его жене, и относился к ней с особой симпатией; за время пути подружился и с Гонорией: ему нравились в девушке спокойный ум, римская строгая красота и сдержанность. Но и подозревал, что за внешним хладнокровием прячутся бурные страсти. Да и не походила она на изнеженную принцессу...

«Она уже хлебнула горя», – заключил Приск, пока непосвящённый в её судьбу. Как и многие придворные в Константинополе, он думал, что римская молодая Августа просто приехала погостить к своим родственникам, а заодно и повидать мир.

Со своей стороны и Гонория всё больше и всё внимательней приглядывалась к молодому фракийцу и как-то призналась Джамне, которая стаза ей настоящей подругой, что сопровождающий их в дороге секретарь Феодосия нравится ей.

   – Только ничего такого не думай... Я ведь просто... Нравится, как человек, – слегка смущаясь, добавила Гонория.

   – А я и не думаю, – засмеялась Джамна, радуясь тому, что. может быть, мысли госпожи, пусть пока и поверхностные в направлении Приска. как-то помогут рассеять её тягостные думы о своём возлюбленном Евгении, о котором она до сих пор вздыхает и плачет...

Молодая Августа ото всех это скрывает, но только не от темнокожей рабыни-подруги.

«Боже, как я люблю свою госпожу, жизнь за неё отдам!» – не раз восклицала про себя милая, преданная Джамна.

А вспоминала ли она сама Радогаста, анта, убитого в темнице храма бога Митры секретарями Антония Ульпиана?.. Может быть, иногда... Прошёл ли этот раб так же мимо её души, как и те, кто обладал её когда-то не по любви, а потому, что она рабыня?.. Нет... В случае с Радогастом, и она осознавала это чётко, кажется, всё было не так.

И вот наступил день, когда обоз двинулся из Антиохии в Святой город. Поодаль за верховой охраной, повозкой и экипажем скакали трое всадников, бывших всегда начеку.