Текст книги "Падение Рима"

Автор книги: Аммиан Марцеллин

Соавторы: Приск Паннийский,Владимир Афиногенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

III

Аттиле уже несколько ночей снился могильник отца Мундзука, могильник, представлявший собой квадрат, одна из сторон которого равна почти пятидесяти локтей, выложенный внутри из глыб гранита. На глубине десяти локтей находится с настилом бревенчатый сруб, куда и был помещён гроб из кедрового дерева с телом когда-то великого воителя. Рядом с гробом отца, помнится, положили много китайских драгоценных тканей с изображениями драконов, также много лакированных чашечек для вина и керамической посуды для еды, уздечку с серебряными удилами, снятую с любимого коня повелителя, и трёхлопастные с дырочками железные наконечники для стрел[97]97
  Подобный могильник с захоронением гуннского вождя найден археологами в Забайкалье в Ильмовой пади вблизи Кяхты.


[Закрыть].

Гунны хоронили своих вождей скромно, не так, скажем, как тавро-скифы; если последние хоронили своего повелителя в кургане, а не сжигали, то в яму валили ещё убитых рабов и служанок, лошадей. Они думали, что вождю рабы, рабыни и лошади будут служить и по ту сторону жизни, – гуннскому же правителю в ином мире всё это даст сам грозный Пур...

Аттила дважды вызывал своего верховного жреца и говорил ему о своём повторяющемся сне, – колдун день и ночь до изнеможения колотил в бубен, но из него толком так и не смог выбить объяснение сновидению повелителя. Тогда Аттила приказал привести «святого епископа» Анувия[98]98
  При Аттиле состояло множество гадателей разных религий; но вождь заставил также следовать за собой одного пленного епископа, чтобы «святой человек принёс счастье войску».


[Закрыть]. Тот сразу сказал, что Аттила наяву скоро увидит гроб с телом знатного вождя... «Кто же такой этот знатный вождь, которому суждено умереть?» – подумал темнолицый правитель и спустился в подвал своего мраморного дворца, где хранились его несметные сокровища.

Половина богатства, честно разделённого с братом, Аттиле досталась от отца и дяди, а потом он сам кропотливо, изо дня в день, накапливал их, памятуя о том, что ему надо кормить и содержать огромную по тем временам армию... В одном окованном железом сундуке хранились слитки серебра – гривны: дань от сарматов, скифов, актов, дунайских славян, в другом – лежали золотые монеты на сумму в 6000 либров – откуп Византии в 441 году, когда Аттила двинулся на Фракию и Иллирик, трижды нанеся поражение посланным против него войскам империи, и занял множество городов, в том числе Сирмий[99]99
  С и р м и й – ныне Сремска-Митровииа в Сербии.


[Закрыть], а позже Филиппополь и Аркадиополь... При византийском дворе решили не рисковать и откупиться, тем более увидели, как отменно «резвились» в окрестностях Константинополя всего лишь передовые конные отряды, грабя церкви и монастыри, топя в крови живое и неживое, оставляя после себя пожары с чёрными клубами дыма, ибо поджигали всё, что могло гореть, нефтью...

Вот тогда-то византийцы не понаслышке, а наяву познали, что такое жестокость гуннов... Так как последние, убивая даже беременных женщин, вспарывали им животы, выковыривали копьём материнский плод и поднимали его на острие во устрашение сопротивляющихся на крепостных монастырских стенах...

Кроме откупных, в третьем сундуке лежали золотые ежегодной дани также от Византии на сумму в 700 ливров. Германцы свою дань предпочитали платить тоже золотом, а от Аттилы уже зависят многие их племена – руги, скиры, герулы, лангобарды, квады, маркоманы, швабы. У степного правителя с королями этих племён разговор короток – нечем платить дань, давай хорошо вооружённых воинов в его войско.

А в других сундуках находятся разные драгоценности, золотые и серебряные украшения, чаши и кубки, добытые в бою воинами, и всякая мелочь, имеющая ценность, ибо по установленному издревле закону десятую часть добытого в бою гунн оставлял себе; остальное же шло в казну, из которой выплачивалось жалованье.

Казначеем и секретарём у Аттилы являлся Орест, германец по происхождению. Только у него одного был такой же ключ от подвала, как у Аттилы. Он ведал этим богатством и вёл расходные и приходные книги. С детства воспитав Ореста как сына, правитель доверял ему, но потом, как оказалось, напрасно...[100]100
  После Каталаунской битвы (о ней разговор впереди) Орест с частью похищенных сокровищ бежал в Италию. Там он женился на знатной римлянке, а когда, после взятия вандалами Рима в 455 году, в течение двадцати лет происходила катастрофическая смена императоров, Орест подкупил солдат и с их помощью возвёл в это звание своего малолетнего сына Ромула, в шутку прозванного Августулом, то есть маленьким Августом. Дальнейшая судьба Ореста такова: солдаты, возведшие на императорский трон его сына, потребовали себе ещё доли земли и доходов в Галлии, Испании и на Дунае. Отказ Ореста привёл к возмущению германцев; вождь восставших Одоакр убил Ореста, отправил маленького императора, носившего два знаменитых римских имени, на прожитие в Кампанию, на виллу, когда-то принадлежавшую Марию и Лукуллу, наделил германских воинов землёй, а сам, в качестве германского конунга, сел в Равенне в 476 году. Знаки императорского достоинства, а главное, пурпурную тогу Одоакр отослал в Константинополь. Десять лет спустя Хлодвиг, вождь франков, завладел остатком римской провинции Галлии. Эти события впоследствии историки Нового времени назовут падением Западной Римской империи.


[Закрыть]

Германец из своей юрты увидел, как в сопровождении телохранителей Аттила достиг мраморного дома, в котором он летом не жил, и спустился в подвал с внешней стороны, оставив тургаудов у входа, и сам поспешил туда. Миновал стражников, даже не взглянувших на Ореста. Но это была одна лишь видимость: они замечали всех и вся и, как только возникала непредвиденная ситуация, реагировали на неё мгновенно, пуская, если надо, в ход не только кинжалы, но и луки. Били, как правило, без промаха.

Вход в подвал с внешней и внутренней стороны охраняли, по приказу Аттилы, только гунны.

От золотого ошейника германец отцепил ключ, открыл им наружную дверь, которую запер за собой правитель, закрыл её снова и миновал деревянные ступеньки лестницы, идущей вниз. Невольно остановился перед полуоткрытой второй дверью, более лёгкой, чем первая – дубовая, окованная железом.

В подвале в настенных поддонах горели факелы. Орест в щель увидел повелителя, извлекающего на свет золотые монеты и рассматривающего их с необычайным блеском в глазах; короткий ус у него слегка подёргивался, и казалось, что тёмная кожа лица слегка побелела... В таком возбуждённо-жадном состоянии Орест своего, можно сказать, отца-покровителя зрил впервые, хотя и ранее наблюдал за ним в такую же щель полуоткрытой двери, когда Аттила думал, что находится в подвале один и его никто не видит. Тогда в окружении золота и драгоценностей повелитель пребывал спокойным, совершенно бесстрастным, а тут – такая перемена... «И чем она вызвана?.. Не согласно ли поговорке, что душа не принимает, а глаза всё больше просят?.. А может быть, и душа принимает тоже... Ишь как любуется драгоценными китайскими вазами. А вон с тем же жадным блеском в глазах рассматривает золотые скифские кубки и чаши. Золото скифов... Кажется, у Геродота есть такое выражение. Недаром обязательной принадлежностью одежды скифских царей был золотой пояс с золотым колокольчиком... – Германец усмехнулся: – То было давно, сейчас мы этот народ обобрали до нитки...»

Не надо думать, что гунны были сплошь кровожадные, безграмотные, похожие на животных... Аттила. изымая из книгохранилищ книги, хранил их в другом подвале дома, и там лежали наряду с книгами греческих и римских писателей пособия по медицине, математике и астрономии. А в окружении повелителя находились и люди, которые могли научить читать и разбираться в этих книгах. Тоже не думайте, что в войске у Аттилы были одни лишь гадатели, жрецы и «святой епископ»... Старшего сына Аттилы Эллака учил читать и писать по-гречески и латыни один философ из Александрии, он же научил этим премудростям и Ореста... Занимался философ и с сыном знаменитого римлянина Аэция Карпилионом, когда тот здесь приобретал навыки ведения гуннского боя. Кроме литературы, Карпилион хорошо знал астрономию. А знание звёзд на небе необходимо для выбора сторон света и для того, чтобы правильно определить направление в походе. Были в войске Аттилы и астрологи.

Орест кашлянул перед тем, как зайти к Аттиле; тот ссыпал с ладоней золотые монеты в сундук, которые тускло и приятно-тяжело блеснули при свете чуть потрескивающих факелов, обернулся:

   – Орест! Проходи. Как наши дела с приходом и расходом?

   – Повелитель, ты меня учил, что первое всегда должно превышать второе, ибо это есть непреложный закон, установленный ещё твоими предками...

   – Да, закон хорош, предки были не талагаи, коль придумали его. Золото даёт возможность тому, кто владеет им, управлять людьми и даже целыми народами... Только не все потомки следуют этому закону владения.

   – Кого ты имеешь в виду, повелитель?

   – Своего брата Бледу... Вчера ко мне из его становища прискакал гонец по поручению старейшин; гуннский народ там унижен и страдает от голода, ибо казна Бледы пуста... Сам он и его жена погрязли в пьянстве и ничегонеделании. Старейшины просят меня взять их народ, пока не поздно, под свою защиту. Думаю, что возьму... И вот пришёл навестить сокровища: ведь золото – не только средство купли и продажи, оно даёт силу и вселяет уверенность. Оно избавляет людей от голода...

«Так вот почему с такой возбуждённостью он рассматривал его», – догадался Орест.

   – Я хотел послать за тобой, и хорошо, что ты явился сам... Мы должны отрядить два тюменя в ставку Бледы, и ты наполнишь походную казну для поддержания наших братьев... Но это не сейчас и даже не завтра. А завтра рано утром мы собираемся с холзанами[101]101
  X о л з а н – тот же орёл беркут, сильный пернатый хищник.


[Закрыть] и тазами[102]102
  Т а з ы – мелкие восточные борзые собаки.


[Закрыть] охотиться на волков. Позавчера ночью они задрали в стаде двух верблюдиц и несколько овец. Сторожевые собаки вспугнули их, и поэтому волки унесли только одну овцу. А вчера их видели на краю дубовой рощи, а потом возле каменных пещер. Я беру на охоту Эллака и тебя, Орест.

   – Благодарю, повелитель... Но у меня нет холзана.

   – У Эллака тоже нет. Вы с ним будете скрываться в роще с борзыми.

   – Понял, повелитель, и буду готов.

Эллаку шёл семнадцатый год. Это был уже не тот мальчик, которого отец на своей свадьбе с Крекой держал за щёку и больно её подёргивал: как и отец, он имел широкие плечи и унаследовал ею силу. Светловолосый, с серыми, как у кречета, глазами, но не тёмными, как у Аттилы, Эллак и кожей лица походил на мать-германку. С прямыми ногами и стройной фигурой, он всегда выглядел подтянутым, лёгким на подъём и был со всеми приветлив. Особенно любил бывать у своего почти названого брата Ореста. Орест тоже любил Эллака; у них и пристрастия имелись одни – любили бешеные скачки на лошадях и стрелять тяжёлых белых гусей из дальнобойных луков в протоках и озёрах Дунайской равнины. Орест и Эллак также занимались астрономией, но под руководством пленного сарацина, который владел этой наукой в совершенстве.

Звёзды помогали им находить родное становище всегда, на какое бы расстояние они с сотней, а то и с тысячей воинов ни удалялись от него, чтобы попромышлять гусей или набить руку в сечах с амелунгами, отличающимися свирепостью среди германских племён... Хотя Эллак и Орест помнили, что их полукорни и корни оттуда, но они ощущали себя только гуннами.

С утра возле озёр и на берегах многочисленных притоков Дуная: Рабы, Дые, Тизии высокие травы покрываются так густо росою, что девушки местных славянских племён раздеваются догола и купаются в ней. И конечно, девушки проделывают в траве широкие густо-зелёные неровные полосы, но когда проходят волки, то они оставляют после себя прямые чёткие узкие лазы. По ним охотники и определяют, в какую сторону подались звери.

Вначале Аттила Ореста и Эллака без собак поел аз поездить по пустошам, где пребывали или добытчики железной руды, или пастухи, и поспрашивать их, откуда им слышался вчера волчий вой.

Вскоре Орест и Эллак наехали на одного такого пастуха, пасшего с сынишкой баранов. Оба – пастух и пастушок – косматые, как галлы, одетые в шкуры непонятных зверей, наперебой стали рассказывать, как на краю вон того леска, парнишка показал рукой в сторону Тизии, когда спускаются сумерки, и начинается вой.

Матёрый заводит заунывную песню медленно, высоким голосом, а затем переходит на более грубый.

   – О-о-о, – несётся с краю леса.

   – У-у-у, – гнусаво и переливчато вторит волку волчица. Её набирающий высоту голос наиболее дик и наводит тоску.

В хор тогда вступают переярки[103]103
  П е р е я р к и – возки прошлогоднего выводка.


[Закрыть], которые воют с перебрёхами, наподобие собак, а прибылые[104]104
  П р и б ы л ы е – молодняк, из приплода этого года.


[Закрыть] визжат и взлаивают.

   – Езжайте туда, – теперь уже старший пастух взмахивает рукой на край леска, – там ещё лощина есть. А за ней – равнина. Если вы охотитесь с беркутом, самое дело...

Когда Эллак и Орест вернулись к группе охотников, то присоединился и скиф Эдикон. В одной руке у него длинное копьё, такое же, как у Аттилы, за спиной лук, у бедра колчан. Он не имел привычки охотиться с холзаном, и вообще, в гуннском лагере не боялся проявлять свои скифские привычки, за что, кажется, повелитель любил этого отважного до безумия, но очень умного хитрого командира тюменя своих соплеменников ещё больше...

На породистых нетерпеливых конях ждали начала охоты с вытянутыми левыми руками в рукавицах, на которых сидели мощные пернатые хищники с колпачками на головах, гунн Ислой, тоже командир десяти тысяч конников; Адамий, управляющий делами в доме Креки, последней супруги Аттилы; в одежде охотника, вооружённый лишь луком, горбун Зеркон Маврусий. Должен был приехать сармат, тоже любимец Аттилы, Огинисий, под началом которого находились два тюменя, но он к началу охоты не успел, а прибыл со своего дальнего становища только к обеду.

Кажется, Аттила задумал охоту на волков не для того, чтобы их уничтожить, а скорее всего собрать на совещание нужных и преданных ему людей. Так потом и оказалось.

На коротких поводках с трудом удерживаемые тургаудами, поскуливали от голода и всё рвались куда-то вбок поджарые тазы – остромордые борзые собаки. Можно было подумать, что они боялись переступавших с ноги на ногу на руках охотников пернатых хищников, но это было не так, ибо не только собак приучают к беркуту, но и самого холзана к собакам, содержа его в одном помещении с тазами.

Эллак поведал отцу о разговоре с пастухами, и повелитель принял такое решение – сам он с охотниками, у кого на руках дремали беркуты, выедет на равнину за лощиной, со стороны же леска начнут заходить тургауды с борзыми и погонят волков в лощину. А может быть, как раз в ней они и скрываются.

Оресту и Эллаку повезло – они сразу увидели в лощине в густой траве свежие беспорядочные лазы. Значит, волки, почуяв запах борзых, заметались; а сами тазы сильнее задёргали короткие ремни... И тогда Орест, как старший, взмахнул рукой и крикнул:

– Отпускай!

Борзятники отстегнули ремни, и собаки рванулись вперёд. И вскоре они выгнали волков на равнину.

У Ислоя сидел на руке ещё сравнительно молодой, не совсем подготовленный к охоте беркут – это был его первый выезд, и гунн беспокоился, как он поведёт себя... Холзан, как и многие другие хищные птицы, довольно быстро привыкает к человеку, а в результате настойчивых дрессировок становится отличной ловчей птицей.

Для охоты на волков годятся только самки беркутов, которые значительно крупнее и сильнее самцов. Дрессировку, как правило, проводят на волчьем чучеле. В шее чучела около головы делают разрез, через который рукой в глазные впадины вставляют куски мяса. После длительной голодовки беркут начинает клевать мясо из глазных впадин. Такая кормёжка проводится каждый день, причём расстояние между птицей и чучелом постоянно увеличивают.

Окончательно подготовленным беркут считается тогда, когда он с налёта клюёт мясо из глазных впадин чучела, которое быстро тащат за верховой лошадью.

Ислой увидел, как почти одновременно, вспугнутые борзыми, выскочили из лощины сразу несколько волков. Гунн взмолился богу Пуру: «Пожертвую тебе того хищника, которою скогтит мой холзан... Только бы не оплошал, а взял «своего»...»

Ислой сдёргивает колпачок с головы и, указав рукой в сторону зверя, резким окликом посылает птицу в угон. Послали в угон своих опытных ловчих Аттила, Зеркон Маврусий и другие охотники. Их беркуты сразу выбрали себе «своего» волка и, молча, неумолимо, как сама судьба, стали настигать жертву... Вот мощная птица парит над нею... Холзан выпускает когти, какой-то миг – и он вцепляется ими в круп зверя, парализуя его движение, и тут же выклёвывает ему глаза... Зверь падает, орёл бьёт его мощными крыльями и прижимает к земле.

Беркут Ислоя, выбрав матерого, кажется, не рассчитал в себе силы. Настигнув зверя, он хотел было вцепиться в него когтями, но опытный волк увернулся от них и успел даже куснуть птицу за крыло, правда, не причинив никакого вреда; лишь вырвал перо и стремглав помчался снова к тому месту, где стояли, отпустив борзых, Орест и Эллак. Зверь наскочил на них неожиданно, но, не раздумывая, в страшном оскале, с дикими горящими глазами, прыгнул на Ореста; тут-то и сработала реакция хорошо подготовленного воина, не важно, что он исполнял обязанности писца и казначея, но как боец тренировался постоянно... Перед лицом Ореста – и он это запомнил на всю жизнь! – возникли яростные, не знающие пощады звериные глаза и жуткие волчью клыки, но Орест успел, когда волк оказался на взлёте, погрузить в его мягкое брюхо меч, с которым воин не расстаётся никогда. Клыки зверя лишь царапнули подбородок охотника, и матёрый, упав на землю, вскоре затих, обливаясь кровью.

Охота прошла удачно: не пострадали ни один холзан, ни одна восточная борзая. Убитых волков оказалось пять, вместе с матерым, которого завалил германец Орест. Довольны остались все; Аттила подъехал к Эллаку, взял его ладонью за щёку, как на свадьбе, и ласково подёргал, как бы хваля сына за то, что он вёл себя на охоте хорошо и правильно...

Волчьи туши свалили в специальную повозку, которая сопровождала охотников от самых юрт становища; иначе пришлось бы тела зверей перекидывать через сёдла и тем самым пугать лошадей. Ибо лошадь боится даже мёртвого волка, чуя его запах.

Повозка направилась в сторону каменных пещер, справа от неё ехали Аттила и Орест, слева – все остальные; тургауды рысили позади, так велел повелитель.

Когда из каменного огромного разлома с диким рёвом выскочил пещерный бык, может быть, раздражённый и разъярённый запахом волчьей крови, стекающей с туш, и ринулся в бешенстве, нагнув огромную башку с острыми рогами, на лошадь повелителя, то только один из телохранителей сумел хоть что-то мгновенно предпринять, а именно: он плёткой огрел по крупу своего коня и тот прыгнул вперёд, чуть не наскочив на жеребца Ореста.

Жеребец прянул вбок, и поэтому германец лишь краем глаза заметил, как исказилось яростью лицо Аттилы, на котором явственно обозначился оскал, какой Орест недавно видел у матерого волка: теперь германец сколько угодно мог утверждать, что у Аттилы вместо зубов проступили самые настоящие клыки... Пущенное повелителем с огромной силой копьё ударило в могучую шею быка в тот самый момент, когда голова его поравнялась со стволом вековечного дуба: копьё пробило шею и глубоко вошло в толстое дерево... Бык захрапел и как-то неудобно, запутываясь тремя ногами, стал оседать задом на землю, а четвёртой, передней, так сильно ударил острым копытом по толстому скрученному корню, что пересёк его.

Аттила, даже не взглянув на пещерного быка, бросил оказавшимся рядом тургауду и Оресту:

– Я поскакал, а вы привезите моё копьё.

К Оресту и тургауду подъехал Эллак. Они слезли с коней. Подошли к стволу дуба, к которому приколот был дикий бык, вернее, его голова, с морды которой всё ещё стекала кровавая пена.

Орест потянул за копьё, но оно не поддалось. На помощь пришёл сильный, судя по телосложению, телохранитель; вдвоём они снова потянули за древко, но оно лишь хрустнуло. Боясь сломать его, а они понимали, что это не просто копьё, а копьё повелителя Аттилы, решили вначале отделить шею быка от туловища. Всем троим пришлось попотеть прежде, чем они это сделали... Мечи вложили в ножны.

Если туловище как-то давило на воткнутое копьё, то освобождённое от основной тяжести, оно должно теперь выдернуться... Да не тут-то было! Начади обрезать вокруг древка мясо, измазались кровью, словно чёрные ночные мангусы, которые прилетают в табун пить из жил лошадей питательную для них жидкость...

Стали раскачивать опять копьё: снова оно в месте его соприкосновения с дубом хрустнуло. Тронь ещё – и сломается.

   – Ладно, я обо всём скажу отцу сам, – заявил Эллак.

Так и осталось в дубе том вековечном копьё Аттилы.

За тушей дикого пещерного быка вернулась повозка, а затем его принесли в жертву богу Пуру.

После хорошей охоты, будто бы для того, чтобы её отметить, собрались, даже не переодеваясь, в юрте Аттилы. Повелитель велел подать мёд и особый напиток – кам, но не хмельной.

   – Может быть, что покрепче? – спросил повелитель на правах радушного хозяина: – Вино, кумыс?

Собравшиеся хмельное отвергли: знали, что дело будет решаться очень важное, ибо о посещении гонца из становища Бледы уже были наслышаны...

По правую руку от Аттилы сидел сармат Огинисий, бородатый, с соломенными на голове волосами, с серыми, как у холзана, глазами и спокойно лежащими на коленях руками; по левую – Ислой, коренастый, как все гунны, с мощной шеей и затылком, без бороды, но с усами, концы которых были низко опущены. Рядом с ним находился скиф Эдикон, улыбчивый и такой же нетерпеливый, как Ислой, но Аттила их любил, ибо в бою они преображались: становились такими же спокойными и рассудительными, как Огинисий. А храбрость, сообразительность и мужество лежали в основе всего их существа.

Потом подошли Орест и Эллак. Эллак вызвал дружный смех сообщением о том, что они втроём так и не смогли выдернуть из дуба копьё повелителя...

   – Жаль... Доброе было копьё, – улыбаясь, сказал Аттила. – Ну да ладно, пусть оно так и торчит из дерева.

Затем он поведал об озабоченности старейшин брата, собственно, о том, что он говорил вчера своему казначею и секретарю.

   – Надо навестить становище Бледы... И на месте принять решение, – предложил Ислой.

   – Решение мы должны принять здесь! – отрубил Огинисий.

Предложение сармата Аттиле понравилось.

   – Можно я скажу, – поднял руку ладонью кверху скиф Эдикон. – Идти к Бледе только с охраной, думаю, нельзя. Мы должны понимать, если у старейшин заговор сорвётся, он встретит нас мечами и стрелами... Поэтому нужно идти в его становище во всеоружии. Посылай мой Тюмень, повелитель. Я готов...

   – Ия готов! – вскочил на ноги гунн Ислой.

   – Ну что ж... Эдикон и Ислой, вы и поведёте два тюменя... Останьтесь. Я поделюсь с вами кое-какими соображениями и укажу на то, что делать... А остальные – свободны. Благодарю за охоту!

Потом, оставшись один, Аттила подумал: «Вот о каком знатном гунне в гробу говорил мне святой епископ Анувий...»

Через день походные колонны вступили на мост через Тизию, уже вновь восстановленный по приказу Аттилы. Эдикон, зная об истории с подпилом свай, подумал: «Все приближённые вначале удивились той жестокости, с которой повелитель поступил с самыми верными ему людьми – Таншихаем и Хелькалом... Теперь я понимаю, почему он так поступил... Убейся до смерти Бледа, не было бы потеряно столько времени, за которое Аттила как единоличный правитель смог бы ещё больше того сделать. Хотя за это время он и так много преуспел... К тому же не было бы и этого похода, который не знамо как ещё закончится... И значительно не расходовались бы на него...»

Как всегда, провожал воинов Ушулу. Но на этот раз он не смеялся, а был очень серьёзным; бежал вослед им и пел две лишь строчки из не до конца сочинённой им песни, в которых выражалась просьба:

 
Привезите ко мне белокурую женскую голову,
Я её при луне буду нежно ласкать...
 

   – Это о чём он? – спросил молодой конник старого десятника.

   – Да талагай... Чего с него возьмёшь?! Поёт, дурачится... Тьфу, какая-то женская голова... Белокурая... Придумает же!

А ведь голову Валадамарки, отрубленную Ислоем, чтобы показать её Аттиле, повезёт обратно как раз сам десятник... И молодой воин напомнит старому: «Вот о какой белокурой голове шла речь в песне придурка... Только на самом деле придурок ли он, Ушулу?.. Другие, может быть, и подураче его будут...»

Молодой воин присутствовал на свадьбе Аттилы, которая проходила на дальнем становище, и любовался сидящей за столом красавицей-германкой.

   – Ты бы видел её в последнее время... – ответил на это десятник. – Она много пила вместе с Бледой, растолстела, лицо её стало как квашня... Поэтому Аттила приказал обезглавить и Валадамарку.

Возвращаясь, везли голову и самого Бледы: её отрубили сами заговорщики-старейшины ещё до прихода войск Аттилы и поставили возле юрты своего бывшего правителя два шеста с натянутой на них овчиной, выкрашенной в красную краску.

Целой и Эдикон, завидев этот знак, очень обрадовались, значит, отпадала необходимость в каком бы то ни было сражении, значит, всё обошлось мирно... Ненавидели Бледу многие.

Таким образом Аттила в 445 году стал полновластным правителем всех гуннов. Тогда-то он и начал отращивать бородку...

А через несколько недель произошло знаменательное событие, повлиявшее на самомнение и не без того уже высокомерного единоличного правителя не только степи, но и всего левобережного Истра, а также земель, которые почти доходили до крепостных стен Константинополя.

Историк Иордан, воздавая дань его организаторскому и военному таланту, пишет, что Аттила «был мужем, рождённым на свет для потрясения народов, ужасом всех стран, который, неведомо по какому жребию, наводил на всё трепет, широко известный повсюду страшным о нём представлением... Любитель войны, сам он был умерен на руку, очень силён здравомыслием, доступен просящим и милостив к тем, кому однажды доверился. Хотя по самой природе своей всегда отличался самонадеянностью, но она возросла в нём ещё...»

А возросла вот отчего.

Тот самый пастух, который указал Оресту и Эллаку на логово волков во время охоты, заметил, что одна телка из его стада хромает. Он долго не мог найти причину ранения, пока не догадался проследить с помощью собаки кровавые следы, сделанные молодой коровёнкой.

Дело было под вечер. Собака быстро взяла след, и пастух, сдерживая её на кожаном поводке, поспешил за ней. Скоро они спустились в ту лощину, откуда восточные борзые выгнали волков, поднялись наверх: слева тёмной стеной стоял лес, справа – окрашенное в багровый цвет вечерней зарей озеро. Взглянув на него, пастуху вдруг почудилось, что это озеро было наполнено не водой, а кровью...

Только он так подумал – и тут же услышал из лесу донёсшийся страшный рык, который не могло исторгнуть из глотки ни одно лесное животное, – лишь туча ворон с громким криком взметнулась к небу. Но пастух был не робкого десятка: он тоже упорно, как и собака, шёл по следу. И вот на краю леса увидел из земли торчащий кончик лезвия...

Начат копать. Думал, что, может быть, это лезвие византийского акинака или франкского меча, но оно оказалось почти в рост человека, шириной в две ладони и заканчиваюсь золотой крестообразной рукоятью.

Пастух взвалил этот поистине богатырский меч на плечо и пошагал обратно; когда он поравнялся с краем лощины и мельком взглянул на озеро, то показалось ему, что его содержимое, похожее на кровь, пришло в движение...

Несмотря на поздний час, пастух отнёс меч к юрте повелителя, получив лично из его рук щедрое вознаграждение, так как Аттила сразу узнал этот меч. Меч являлся священным у скифов, они называю его Марсовым. Но прошёл слух, что в одном из сражений скифы его потеряли. И это оказалось правдой.

Находка потрясла Аттилу, ибо в этом он увидел проявление небесной воли, направленной к тому, чтобы быть ему владыкой всего мира, и что через Марсов меч гуннам, а не скифам даровано могущество в войнах...

Аттила велел поставить рядом с каменным идолом бога Пура Марсов меч золотой рукояткой вверх, и два раза в день (утром и вечером) всё в становище должно было мечу поклоняться.