Текст книги "Падение Рима"

Автор книги: Аммиан Марцеллин

Соавторы: Приск Паннийский,Владимир Афиногенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

VI

Кальвисий Тулл и не думал уезжать из Рима, хотя после юбилея Клавдия Октавиана уже прошло двадцать дней. Себрий Флакк уехал в Равенну сразу же на третий или четвёртый день – он ещё служил, и его ждали дела. А Кальвисий и его римский друг – вольные птицы, да и жён нет, одни любвеобильные служанки. А сыновья воюют.... Пока Кальвисий находится у друга в Риме, он тем самым отвлекается от мыслей о сыне, отвлекает и друга от дум по-своему... Как они там, на море, что с ними?

Сколько ни беспокойся, сколько ни задавай себе дурацких вопросов, этим им не поможешь, не ободришь, хотя оба бывших сенатора верили в силу внушения на расстоянии.

К вечеру, слегка перегруженные вином, они посетили тепидарий[49]49
  Т е п и д а р и й – тёплая (прохладная) баня.


[Закрыть], а оттуда – комнату для растирания, называемую ункторием.

После того как бальнеатры – рабы-массажисты – промяли тела бывших сенаторов, головы у них посветлели, ибо кровь веселее побежала по жилам. По приезде домой они сразу пошли не в столовую, а в элеотезий – помещение для умащения, которое Клавдий расположил рядом с лаларием[50]50
  Л а л а р и й – домашнее святилище, где помещались изображения ларов – богов домашнего очага.


[Закрыть].

В элеотезии за тела друзей принялись их любимые служанки; Клавдий предложил Кальвисию целый букет умаслительниц, состоящий из рабынь-нумидиек, но тот отклонил это предложение.

   – Нет-нет! Они напоминают мне жирных кур нумидийских.

   – Полно врать, Кальвисий... Посмотри, какие гибкие у них тела, словно точёные фигурки из эбенового дерева!.. Хорошо... Тогда над тобой могут похлопотать фригийки.

   – Я предпочитаю своих рабынь, – стоял на своём Кальвисий.

Когда они из элеотезия теперь свернули в столовую, то Кальвисий уж который раз восхитился лаларием Клавдия:

   – А ведь моих ларов в Равенне приказали выкинуть из дома... И подумать только, кто приказал!.. Ничтожный евнух, бывший александрийский раб... Антоний. Зверь с пустой мошонкой, злой гений, ибо сумел взять Плацидию обеими руками и крутит ею, как хочет... Мне он сказал, чтобы я поклонялся Единому Богу... Во дворце, друг мой Клавдий, все подражают Плацидии, все до одного поменяли веру, которую она восприняла от варвара-мужа... Называются христианами, а ведут себя хуже всяких скотов... Я не хотел говорить тебе, но сейчас... И Себрий Тулл, друг наш, тоже примеривается к новой религии, в последнее время всё меньше и меньше стал доверять ему... Охлаждение моё он почувствовал. Меня и это, кроме судьбы наших сыновей, тоже волнует... Пойдём перед ларом-спасителем затеплим огонёк и помолимся за твоею Евгения и моею Рутилия...

   – Помилуй, Кальвисий, они же христиане...

   – Не забывай, что они ариане... А ариане такие же христиане, как мы с тобой – племенные жеребцы... – грубовато, чтобы скрыть своё душевное волнение, сказал Кальвисий.

   – Я ещё не жалуюсь, мой драгоценный друг... Служанка очень даже мой довольна.

   – Не обольщайся. После того как заснёшь, не спускается ли она на половину рабов-массажистов?.. Проверь... Ладно, ладно, я пошутил, – увидев нахмуренное чело друга, проговорил Кальвисий и положил примирительно ему на плечо руку. – Идём на крышу, полюбуемся звёздным небом.

Далее Кальвисий, усаживаясь на скамейку, продолжал говорить:

   – Не знаю, правда ли, что христианский Бог живёт на небе, а наши присутствуют везде... Дыханием своим они согревают окружающий нас мир, пробуждают к жизни на небе звёзды, что мигают нам лучами, заставляют играть красками утренние и вечерние зори, по велению богов восходит солнце и наступает ночь... Если захочет Венера, то пошлёт нам красоту и любовь. А грозный Юпитер спалит души дотла и превратит в пепел наши дома... При дворе все говорят о Едином Вездесущем Боге... Да разве может он один управиться со всем?.. Нет и ещё раз – нет! Лары я сохранил, но прячу всякий раз, когда кто-нибудь, кому я не доверяю, заходит ко мне из дворца...

   – Слушай, Кальвисий, перебирайся сюда, в этот разграбленный Рим, но здесь пока оживём мы по законам свободы...

   – Я думал об этом, Клавдий, подумаю ещё раз.

Кальвисий подошёл к бортику крыши, взглянул влево от себя и узрил в отблесках полыхающих факелов знаменитую колонну Траяна. Она высоко вознеслась[51]51
  Высота колонны Траяна вместе с цоколем 39 м 38 см. Сооружена в 113 г. no Р.Х.


[Закрыть] и словно вонзилась в звёздное небо, омытая его холодным царственным светом. Она стояла как символ победы человеческого духа...

   – Клавдий, я вчера стоял у этой колонны и изучал на ней изображения. Ведь что интересно, скульптор-художник высек по спирали не отдельные эпизоды войны, а целую войну... На четырёхстах квадратных локтях мрамора... Это же грандиозная была идея – дать зрительное представление о всей войне, и эта идея не имеет себе равных по масштабам и воплощению... Египетские фараоны также стремились запечатлеть свои победы, но там лишь часть её, а тут она вся – от перехода наших войск через Истр[52]52
  И с т р – так называли греки и римляне нижнее течение Дуная. Верхняя же часть реки, по обоим берегам которой в первой половине V века уже проживали германские и славянские племена, именовалась Данубием, но чаще всего Дунаем.


[Закрыть] по мосту из кораблей до самоубийства царя даков Децебала[53]53
  Д е ц е б а л – царь даков, народа, занимавшего земли современной Румынии, упорный противник Рима.


[Закрыть]. И с какой точностью воспроизведено наше оружие и оружие противника! Больше того, художник стремился передать далее чувства людей...

Вот вначале изображён поднимающийся из волн, полуобнажённый старик. Он смотрит вослед легионерам. Это божество реки Истр. В глазах божества тревога и ожидание. Оно ещё не знает, чем кончится эта война...

А в заключительной сцене рельефа рядом с упавшим с коня Децебалом художник изобразил дерево – символ дикой, заросшей лесами Дакии, которую так страстно и самозабвенно защищали царь и его народ...

И я подумал тогда, что в этой войне не было побеждённых... Римляне во главе с императором Траяном захватили территорию даков, но не взяли в плен их души...

Может быть, в этом и есть назначение колонны Траяна – воспеть гимн не императору, а стоическому человеческому духу.

   – Друг мой Кальвисий, ты, наверное, прав... Хотя стоиков в наше время всё меньше и меньше, их сейчас можно скорее встретить среди простого народа, нежели, как раньше, среди учёных...

   – Тише, тише! – поднял кверху руку Клавдий. – Кажется, к дому подъехала повозка... А ну, посмотри ещё раз с бортика.

   – Точно, остановился цирковой фургон. Вижу привязанного к нему козла... Какой-то бородатый старик в колпаке помогает выбираться двум женщинам; следом за ними тихо спускается на мостовую юноша с мешком за плечами... Вот они прощаются с бородатым человеком – тот садится и трогает лошадей...

И тут до слуха Клавдия явственно донеслось:

– Кажется, этот дом, Джамна... Мне хорошо обрисовал его Евгений, и детали сходятся...

«Евгений!.. Да это же мой сын! И почему каким-то цирковым бродяжкам он говорил о нашем доме?» – разом промелькнуло в голове бывшего сенатора.

Кальвисий и Клавдий поспешили вниз, так как уже стучали медным кольцом в наружную дверь атриума.

* * *

У евнуха Антония как корникулярия императрицы все нити розыска её дочери были сосредоточены в его руках: это он рассылал во все концы тайных секретарей, но до сих пор от них приходили весьма неопределённые и неутешительные вести – Гонория как в воду канула...

Но особенно вызывало в нём глухое раздражение, порой переходящее в яростный гнев, поведение чернокожей рабыни. Он мог понять, что Джамна по приказу госпожи последовала за нею, но ведь должна же она была по старой дружбе как-то предупредить его... «Чёрная стерва!.. Обугленная головешка!» – ругал её про себя.

Антоний, хотя и ведал – никакая она не чёрная головешка: кожа у неё финикового цвета, гладкая и приятная на ощупь, – помнил, но ругал стервой. И по-своему был прав, ибо она обещала ему обо всём, что касаемо Гонории, докладывать.

«Может быть, не успела... Или не смогла: помешали какие-то непредвиденные обстоятельства...» – утешал себя Антоний. Надежда на то, что Джамна вот так бессовестно не могла его обмануть, тлела в его душе... Хотя он вращался в среде людей, которым совесть и честь не то чтобы были в тягость – этим людям они попросту мешают жить.

«Джамна не такая. У неё чистая душа. Очень честная девушка. Но уже прошло много времени, и если бы рабыня помнила о своих обязательствах передо мной, то непременно известила бы о своём и госпожи местонахождении... С ними, правда, ещё раб-славянин...»

Антоний славянам никогда не доверял и всегда опасался их. Хотя для этого у него не было особых причин... Просто эти люди для Антония были как бы с других, непонятных ему земель... Когда он поймает Гонорию, то, не церемонясь, прикажет отрубить рабу-славянину голову... И вся недолга! А что сделать с Джамной, Антоний ещё посмотрит...

«Поймает... Легко сказать, беглецов ещё надо обнаружить. Но я уверен, что Гонория сбежала с Евгением... Он вывез её в своей повозке из дворца... А дальше она скитается где-то сама... Я приказал перекрыть все дороги... Но что толку, если я не знаю и никто из секретарей не знает, в какую сторону Гонория наметила свой путь... – раздумывал наедине с собой Антоний. – Первое, что приходит мне в голову, что она должна отправиться на юг, где сможет потом встретиться с Октавианом. Там в каждом морском порту мои люди выслеживают её до сих пор... Кампания по преследованию пиратов заканчивается. К моему сожалению, у Евгения всё пока идёт хорошо... Часть мизенского флота благополучно сопроводили суда с зерном, а часть вместе с миопароной Рутилия, на которой находится Октавиан, шала пиратские корабли до самой их главной базы, расположенной в Сардинии, и разгромила её. Теперь надо ждать возвращения наших либурн и миопароны, а значит, необходимо усилить наблюдения по всем намеченным мною пунктам и ждать появления где-нибудь молодой Августы... Где-то она обязательно объявится.

А Галла Плацидия рвёт и мечет... Пора ехать в Рим, чтобы показать римскому народу молодую Августу и провести на Марсовом поле триумфальное шествие войск Аэция... Но Гонория ещё не обнаружена, следовательно, пока отменяется и триумфальное шествие... Замкнутый круг! А Плацидия не может дольше держать в Галлии войска в бездействии. Нужно подсказать императрице, чтобы она заняла полководца Аэция каким-нибудь делом, покудова мы эту чёртову дикарку с её рабами ищем... А ведь троица-то заметная! И первая, кто выдаёт их, это чернокожая Джамна... Могли ведь они направиться и в Рим к отцу Евгения – Клавдию Октавиану, кстати, у него был юбилей – шестьдесят лет бывшему сенатору и преторианцу исполнилось... Стражники, стоящие на всех городских воротах, тоже получили подробное описание внешности всех троих, а уж Джамну они не могут не заметить... Только в город такие не въезжали...

На юбилей в Рим, кажется, ездил Себрий Флакк. Кое о чём я расспрошу его... Пошлю за ним».

Ближе к полудню рабы принесли во дворец на носилках одетого в тогу с широкой пурпурной каймой, что носили сенаторы, Себрия Флакка.

   – Я знаю, что ты ездил в Рим. – Евнух исподлобья и остро взглянул на сенатора, который вначале принял перед корникулярием вольную позу, отставив левую ногу, а правую руку заложил за складки одежды, откинув голову, как и подобает истинному патрицию. Но под колючим взглядом Антония Себрий отставленную ногу подобрал и голову слегка наклонил.

   – Да, ездил, – нехотя произнёс Флакк, всё же недовольный тем, что бесцеремонно прервали его занятие греческим языком и заставили срочно явиться во дворец перед очи безродного евнуха.

«Безродного, но могущественного... – подумал Себрий и решил быть с ним почтительнее. – Неизвестно, что там у него...»

Далее Антоний спросил, кто ещё из гостей был у старого Октавиана, как проходило празднование дня рождения и не заметил ли он, Флакк, в доме ничего подозрительного...

«Как я не догадался сразу?! Значит, евнух подозревает, что в доме бывшего сенатора в Риме могут прятать молодую Августу, которую безуспешно ищут почти три недели...»

Себрий, глядя прямо в глаза Антонию, заявил, что не заметил ничего подозрительного, да и был он в гостях у Октавиана всего три дня, а потом уехал.

   – Правда, оставался Кальвисий Тулл, – охотно доложил Себрий, и евнух, даже не скрывая, усмехнулся.

Хотя Себрий Флакк и считался другом Кальвисия, но они были слишком разными людьми, чтобы дружить бескорыстно. Кальвисий, несмотря на видимую мягкость своего характера, всегда использовал упрямое честолюбие Себрия в свою пользу... И об этом хорошо знал корникулярий.

Вообще-то, о придворных, окружавших его и Плацидию, евнух ведал, если не всё, то, по крайней мере, многое. Он хорошо изучил все их слабости и этим в нужный момент умел пользоваться. Антонию уже давно доложили, что Флакк, чтобы войти в ещё большее доверие к Плацидии, решил принять арианство. Поэтому евнух несколько прямолинейно спросил:

   – Кальвисий, этот отпетый язычник всё ещё по-прежнему занимается развратом со своими рабынями?..

Самый подходящий ответ вдруг закрутился на языке Себрия: «Как и наша повелительница со своими рабами...», но, скромно опустив книзу очи, заметил:

   – По-прежнему... Старый, но сильный ещё.

   – Ничего, мы эту силушку ему поубавим! – пообещал Антоний, зная, что эти слова так и останутся между ним и Себрием и что Флакк об этом разговоре никому не скажет...

Когда выносили Себрия Флакка рабы из императорского дворца, сенатор всё же подумал, что по отношению к Кальвисию он совершает пусть не прямое, но косвенное предательство; поначалу это его слегка устыдило, но, вспомнив греческую поговорку, которую он недавно выучил, успокоился и улыбнулся: «В Риме каждый пьёт по-своему...»[54]54
  Так говорили греки о римских пирах в противоположность своим, где выбранный глава зорко следил за тем, кому и сколько нужно разбавить вино, чтобы пьющий не запьянел окончательно и не нарушил чинный порядок всеобщего застолья.


[Закрыть]

* * *

Выходец из Александрии евнух Антоний тоже знал эту греческую поговорку и давно сделал из неё определённый вывод. Он думал, что душа римлянина для него уже больше не является загадкой... Это касалось и самой императрицы, и её «последнего великого римлянина» Аэция...

Но когда корникулярий предложил занять пока «каким-нибудь» делом полководца в Галлии, то последовала со стороны императрицы такая реакция, какую Антоний явно не ожидал.

   – Что значит «каким-нибудь» делом?! – вскричала Августа, передразнивая евнуха. – Аэций не «какой-нибудь» мелкий сборщик податей, он человек великий, и он оскорбится... Я понимаю, что ты не можешь найти мою скверную дочь, но это не довод задерживать далее полководца в Галлии...

   – Величайшая из порфироносных, но его следует и нужно задержать!.. Я уже совсем близок к разгадке местопребывания Гонории. – И помощник императрицы пересказал свой разговор с сенатором Себрием Флакком.

   – Я уверен, что она прячется в доме отца Евгения, я уже послал в Рим людей осуществлять слежку и жду со дня на день прибытия в Равенну ещё одного друга Клавдия Кальвисия Тулла, который тоже ездил к нему на юбилей.

   – Отца Рутилия Тулла – наварха миопароны, на которой отплыл на юг Италии молодой Октавиан?

   – Да, несравненная!.. Теперь я знаю, каким делом занять последнего великого римлянина, пока мы станем доставлять ко двору твою дочь... В стане гуннов воспитывается, как когда-то воспитывался и сам Аэций, его старший сын Карнилион. Пусть полководец и навестит его, а командование войсками передаст своему легату Литорию, который отличился в сражении с готами за город Нарбонну[55]55
  Ныне город Нарбон на юге Франции.


[Закрыть]. Об этом, как ты помнишь, сообщал и сам «последний великий римлянин», восхищаясь храбростью Литория, когда тог близко подошёл к Нарбонне, находившейся в осаде, приказал кавалеристам привязать к седлу два мешка муки и вместе с ними бесстрашно пробился сквозь укрепления противника к умирающим от голода горожанам. Воодушевлённые жители Нарбонны пришли на помощь римским легионам, и готы сняли осаду, потеряв при этом в сражении восемь тысяч человек...

   – Да, помню, Антоний... – улыбнулась императрица. – Твоя голова, мой любезный друг, хороша тем, что в ней неожиданно появляются очень умные, свежие мысли... К тому же посещение Аэцием лагеря гуннов пойдёт на пользу всем нам; сейчас дикари успокоились и не продвигаются, но каково их дальнейшее намерение?.. Не плохо бы и преуспеть в разрешении этого вопроса... Только ты, Антоний, прямо не предлагай Аэцию шпионить – обойди стороной сей щекотливый предмет, а только как бы намекни... А далее пусть он сам догадывается... И последнему великому римлянину не обидно станет, и дело будет сделано. Иди, составляй хартию... А Кальвисия хорошо попытай словами, но если друга своего римского начнёт прикрывать, примени способ построже... Я разрешаю.

Возвращаясь от императрицы, Антоний Ульпиан был доволен собой. Кажется, давно он не испытывал такого удовлетворения от того, что ему удалось. Да, он теперь смело может сказать, что хорошо всё-таки знает римских патрициев: им бы в великих поиграть, но времена-то героев давно кончились!.. Если где-то и проявится этот самый героизм, то он обязательно будет соседствовать с какой-нибудь подлостью. Взять того же «последнего великого римлянина», от которого Плацидия без ума. Разве его борьба с Бонифацием велась открыто, по-геройски?.. Да конечно же нет, и закончилась победой Аэция только благодаря предательству...

«Необходимо отдать должное, что Аэций и Бонифаций, – размышлял корникулярий, – военачальники, достойные друг друга, вмещающие в себя также боевые достоинства знаменитых римских полководцев прошлого... Может быть, даже Бонифаций чем-то превосходил Аэция, но, по крайней мере, лучшими чертами своего характера – это точно...» – решил Антоний.

Правда, епископ Гиппонский святой Августин одно время оплакивал нравственное падение своего друга Бонифация, который, давши торжественный обет целомудрия, вторично женился на арианке, и которого подозревали в содержании у себя на дому нескольких наложниц... Но Бонифаций – герой защиты Массалии и освобождения Африки, и тот же Августин, вконец разобравшись, впоследствии восхвалял его христианское благочестие, народ уважат Бонифация за честность, а солдаты боялись его неумолимой справедливости. Один пожилой крестьянин пожаловался на одного солдата, который силой и смертельными угрозами жизни маленьких детей принудил красивую невестку старика к интимной связи. Приняв жалобу, Бонифаций приказал крестьянину явиться на следующий день в лагерь, а сам, старательно разузнавши, где происходит это преступное свидание, вечером сел на коня и, проехав несколько миль, застал врасплох своего солдата, совершающего над молодой крестьянкой насилие. Полководец немедленно казнил солдата и на следующий день предъявил крестьянину голову злостного прелюбодея...

Дарования этих двух полководцев могли бы пойти на пользу общему делу, если бы Плацидия подходила к каждому из них умно, с учётом особенностей характера этих людей и обстоятельств. Заранее зная, что на командование Ливией в Африке претендует Аэций, императрица тем не менее назначает Бонифация полководцем-наместником этой страны.

Аэций, разумеется, не смог смириться с таким назначением; какое-то время он терпел, но когда стало невмоготу от нанесённой ему обиды, то пошёл на явную подлость. Он попросту оклеветал Бонифация перед императрицей, доложив ей, что якобы тот уже присвоил себе всю верховную власть в Ливии и скоро случится так, что он объявит колонию независимой от Рима. А императрице нетрудно будет в том убедиться, если она отзовёт Бонифация к себе во дворец и увидит, что тот явиться к ней не захочет. Мнение Аэция показалось Плацидии основательной, и она последовала этому совету.

Между тем Аэций отправил тайно к Бонифацию послание, в котором извещал, что Плацидия злоумышляет против него и хочет погубить. Верными доказательствами такого умысла, писал Аэций, есть то, что Бонифация без всякой причины отзывают из Ливии. Бонифаций не оставил без внимания это послание и, когда перед ним предстали послы от императрицы и начали по её повелению звать полководца в Рим, то он отказался.

По получении такого отказа Плацидия посчитала Аэция человеком весьма к ней приверженным и стала обдумывать, как поступить с Бонифацием.

А тот, понимая трагичность своего положения и зная, что не в силах противостоять целой империи, решил заключить союз с вандалами, которые во главе с королём Гензерихом обосновались в Испании.

Бонифаций послал верных ему людей, предлагая Гензериху войти в Ливию, чтобы владеть её третьей частью и совместно отражать нападения римских легионов. По заключению такого договора вандалы переправились через Гадирский пролив[56]56
  Гадирский пролив – Гибралтарский.


[Закрыть] и вступили в пределы Африки.

Но римляне не хотели верить в случившееся, они даже не могли представить, что доблестный герой Массалии, получивший столько наград и оказавший столько услуг империи, вдруг нарушил долг верноподданничества и призвал варваров на разорение вверенной его управлению провинции. Друзья Бонифация, всё ещё державшиеся того мнения, что преступный образ действия полководца вызван какими-то честными мотивами, испросили, в отсутствие при дворце Аэция, позволение вступить в переговоры с правителем Ливии, и с этим важным поручением был отправлен один из видных сановников по имени Дарий.

Дарий имел при себе и ещё одно письмо, которое, в отличие от других, было огорчительным для Бонифация, – это письмо Августина, снова усомнившегося в честности полководца. Строгий епископ, не пытаясь даже разобраться в истине, благочестиво убеждает своего друга исполнить обязанность христианина, предлагая немедленно выпутаться из своего опасного и преступного положения и обречь себя на безбрачие и покаяние в монастыре, если только ему удастся получить на это согласие своей жены...

На первом свидании Дария и Бонифация в Карфагене выяснились причины воображаемых обид, были предъявлены и сличены между собой противоречивые письма Аэция, и подлог был обнаружен.

Но содеянного это уже не могло изменить, кроме разве того, что было реабилитировано доброе имя Бонифация. Неумолимый король вандалов не шёл ни на какие уступки и решительно отказался выпустить из рук свою богатую добычу.

Африка основательно считалась хлебной житницей, и все семь плодородных провинций, лежавших между Танжером и Триполи, были внезапно залиты потоком вандалов; благородная душа Бонифация терзалась невыразимою скорбью при виде этого нашествия, причиною которого был он сам...

Отряд ветеранов, выступивший под знаменем Бонифация против своего недавнего союзника, и собранные на скорую руку провинциальные войска были разбиты со значительными потерями. А победоносные вандалы Гензериха ещё больше стали опустошать ничем не защищённую Ливию, и единственными африканскими городами, спасшимися от разорения, пока оставались Карфаген, Цирта и Гиппон.

После поражения Бонифаций удалился в Гиппон, где его тревожные размышления, как-то сглаживаясь, перемежались назидательными беседами с другом Августином, епископом Гиппонским, считавшимся светилом и опорой христианской церкви. Но город, в котором находились двое друзей, вскоре также подвергся осаде со стороны вандалов. На третьем месяце осады в возрасте семидесяти шести лет скончатся Блаженный Августин, причисленный церковью к лику святых, хотя юность этого святого, как он сам чистосердечно признавался не раз, была запятнана пороками и заблуждениями. Но с той минуты, как он обратился на истинный путь, до самой смерти отличался чистотою и суровостью своих нравов, а самой выдающейся его добродетелью являлась пылкая ненависть к еретикам христианства. После себя Блаженный Августин оставил двести тридцать два тома, написанных на богословские темы, а также книги обширных толкований Псалтыря и Евангелия и множества посланий и проповедей...

А Бонифацию удалось сесть на корабль, заполненный побеждёнными солдатами, и отплыть в Италию. Полководец, нанёсший республике своим пагубным легкомыслием неизлечимую рану, не мог войти в равеннский дворец без тревожных опасений за свою жизнь. Но эти опасения были рассеяны приветливым обхождением Плацидии, ибо она ведала всю подноготную содеянного Бонифацием...

Пока Бонифаций по вине Аэция участвовал в позорной «африканской одиссее», тот находился в лагере гуннов. Дело в том, что отец Аэция Гауденций был родом из Скифии и оказался в Паннонии[57]57
  П а н и о н и я – страна, занимавшая ранее территорию нынешней Венгрии.


[Закрыть] вместе с гуннами, где эти дикие воины основали на плодородных берегах Тизии[58]58
  Т и з и я – река Тисса.


[Закрыть], населённых местными пастухами и охотниками, свою ставку.

Под знамёнами гуннов Гауденций участвовал в их завоевательных походах, проявил себя как искусный воин и командир и особенно понравился вождю Ругиласу.

Одно время у Рима и гуннов общими врагами оказались готы. И судьба распорядилась так, что Гауденция отослали в Рим, и он стал служить в императорских войсках начальником кавалерии, но дружбу с Ругиласом не прекращал.

Когда у Гауденция и богатой знатной римлянки подрос сын Аэций, то отец определил его на суровое воспитание в лагерь к гуннам, и мальчик воспитывался там наравне с племянниками Ругиласа Аттилой и Бледой.

Вот как характеризуют Аэция историки: он был небольшого роста, но очень сильный. Хорошо ездил в седле, стрелял из лука, метал дротик и кидал аркан. Он мог по нескольку суток голодать, не спать и оставаться бодрым. Он был одарён мужеством.

Надо сказать, что эти качества подходили для полководца, и в конце концов Аэций стал им, заслужив у современников в то смутное для Римской империи время героическое звание – «последний великий римлянин». И это звание было дано не на пустом месте. Если Бонифаций считался героем защиты Массалии, то Аэций был герой защиты города Арелата (Арля) – богатого торгового центра в Галлии, который полководец отстоял от завоевания вестготов короля Теодориха.

Узнав, что Бонифаций находится уже в Италии и прощён императрицей, Аэций не стал больше сидеть в ставке Ругиласа и с выделенным ему вождём сильным гуннским отрядом тоже вернулся на свою родину.

Плацидия должна была немедленно арестовать Аэция, но она делать этого не захотела, а избрала выжидательную тактику. В конце концов, как и предполагала императрица, эти два непримиримых полководца сразились между собой; Бонифаций получил от Аэция глубокую рану копьём, от которой через несколько дней и скончался.

Плацидия объявила Аэция бунтовщиком, зная, что она его простит. Догадывался об этом и Аэций, когда снова убежал к гуннам и, став во главе шестидесяти тысячного войска дикарей, начал слёзно просить прощение у императрицы... Та, разумеется, простила, апеллируя к сенату, ибо страна оказалась в плачевном положении после отпадения Африки. Вот тогда-то Аэций и выторговал себе звание патриция и консула; он был назначен главным начальником кавалерии и пехоты и сосредоточил в своих руках всю военную власть.

Скорее из благоразумия, чем из сознания своего долга, Аэций оставил порфиру на плечах Феодосиева внука, так что Валентиниан III под патронажем своей мамочки мог наслаждаться спокойствием и роскошью в то время, как патриций выдвигался вперёд во всём своём блеске героя и патриота.