Текст книги "Падение Рима"

Автор книги: Аммиан Марцеллин

Соавторы: Приск Паннийский,Владимир Афиногенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

IV

Теперь обратимся к событиям, которые произошли несколько дней назад, в Равенне.

Евгений сидел в таблине рано утром, закутавшись в тогу, – было прохладно: раб, отвечающий за отопление, проспал. И только что затапливал камин. Раба следовало бы вздуть, но Октавиан даже не обратил на это внимания, все его мысли были обращены на другое: «Что делать дальше?»

Препозит знает свою возлюбленную: если она решила бежать, то её не отговоришь...

Вчера с помощью Джамны Гонория сложила в кожаный мешок самые необходимые вещи, а слуга-ант по имени Радогаст незаметно перенёс этот мешок в таблин к Октавиану. Никто ничего не заподозрит, если Евгений со своими вещами заберёт завтра и этот мешок. В конце концов остановились на следующем: они сядут на чёрный корабль, на котором, слава Богу, капитаном служит Рутилий, сын бывшего, как и отец Евгения, сенатора Кальвисия, и поплывут, а там видно будет... Корабль, называемый миопароной, маневренный и быстроходный, и не так-то просто с береговой базы перехватить его.

Всё, решено, больше Евгений об этом думать не станет; он снова взял в руки книгу[25]25
  Так и старину называли рукопись. Зачастую это были свитки папируса или сложенный в тетрадку двухцветный пергамент. (Пергамент делали из кожи, очищенной от волос, и одну его сторону покрывали жёлтой краской).


[Закрыть] Вегеция, начал читать: «От навархов прежде всего требуется осмотрительность, от кормчих – опытность, от гребцов – сила их рук, потому что ведь морская битва происходят обычно при спокойном море, либурны, как бы огромны они ни были, двигаясь не под дуновением ветра, а ударами вёсел, своими носами поражают противников, а в этом случае победу дают сила рук гребцов и искусство управляющего рулём».

«Допустим, что мы благополучно достигнем базы мизенского флота, но я должен идти снова в море... – отвлёкся от Вегеция Октавиан: всё же не смог побороть себя и не думать. – Гонорию со служанкой и слугой можно устроить жить в укромном месте в порту, я знаю где, я бывал там, поможет и Рутилий Они подождут меня. А если я не вернусь?! Ведь неизвестно, чем закончится наша «охота» на пиратов... Гонория вообще хочет уехать из Италии... Но это потом. А Галла Плацидия поднимет на ноги не только свою гвардию, но и всю тайную службу. Всех своих секретарей[26]26
  Тогда эти слова обозначали иное, нежели сейчас, понятие. (От лат.secretus – выделенный).


[Закрыть]! Они наверняка выследят молодую Августу, которой надо ехать в Рим. Землю станут рыть носом... Хотя дело-то не в молодой императрице, а в приуроченном к приезду всего императорского двора в «вечный город» триумфальном шествии легионов полководца Аэция. И конечно же, мать предпримет всё, чтобы обнаружить дочь и вернуть её во дворец. Тогда мне головы не сносить...»

Вдруг он поймал себя на мысли, что по-прежнему любит Гонорию и снова разделяет её симпатии и убеждения. И будто не было у него жарких ночей с Плацидией, он сейчас думает о ней с такой же ненавистью, как и Гонория. Да, он виноват перед молодой Августой. Он не только ей изменял, но и делился с Плацидией тем заветным, в которое посвящала его Гонория. И подозревает, что потому и нужен был императрице. Всё это должно быть в прошлом, и надо, чтобы всё это отошло от Евгения и растворилось, как отходит весной лёд от берега и тает на середине реки... Былые нежные чувства к Гонории вернулись, теперь он любит её ещё больше, ибо увидел, что ради бескорыстной любви она способна на многое, это бескорыстие подкупило Октавиана, и его душа снова потянулась Ас сердцу возлюбленной...

В дверь постучали. Вошёл Кальвисий, поздоровался.

   – Ладно, что в такую рань не спится нам, старикам, а почему молодым? – сделав удивлённое лицо, воскликнул друг Клавдия.

   – Дела... – Евгений кивнул на лежащую на столе книгу.

Показал указ и предписание, Кальвисий стал читать, затем сообщил ему, что едет в Рим на юбилей его отца. Молодой Октавиан смутился: честно говоря, он даже забыл, что отцу исполняется шестьдесят лет.

Старый сенатор всё понял, постарался придать своему лицу такое выражение, что будто ничего не заметил.

   – Как приеду к Клавдию, скажу, что ты хотел поехать, но не позволили дела государственной важности... Вот и сын мой тоже поплывёт с тобой. Передай ему, чтобы был осторожен и помогал тебе во всём...

Евгений быстро поднял глаза: «Интересно, что Кальвисий имеет в виду, сказав, чтобы Рутилий помогал мне во всём... Уж не известно ли бывшему сенатору о решении молодой Августы покинуть равеннский дворец?!»

Во взгляде Кальвисия не уловил даже намёка на какую-то тайну и успокоился.

   – Благодарю, Кальвисий. Я с детских лет ощущал твою заботу обо мне.

   – А как же?! Ты являешься сыном самого лучшего моего друга. И твой отец также всегда относился к Рутилию; было время, когда наши дома стояли рядом, ты и мой сын жили и общались как родные братья.

   – Да, хорошее было время...

   – Правда, оно грустно омрачалось безвольным правлением Гонория. Но и сейчас не особенно весело. – Оглянулся, не подслушивает ли кто?..

   – Свой таблиц я, как видишь, завесил толстыми коврами, и звуки голосов тонут здесь.

   – Вот так и живём... Я потом всё объясню твоему отцу. Желаю удачи.

Они обнялись, и Кальвисий вышел.

«Наподобие сухопутных сражений, бывают и здесь внезапные нападения на малоопытных моряков, или устраиваются засады поблизости от удобных для этой цели узких проходов у островов... – принялся опять за Вегеция Евгений. – Если осторожность врагов дала им возможность избежать засады и заставляет вступить в бой в открытом море, тогда нужно выстроить боевые линии либурн, но не прямые, как на полях битвы, но изогнутые, наподобие рогов луны, так чтобы фланги выдавались вперёд, а центр представлял углубление, как бы залив. Если бы враги попытались прорвать строй, то в силу этого построения они были бы окружены и разбиты. На флангах поэтому должны быть помещены главным образом отборные корабли и воины, составляющие цвет и силу войска...»

Евгений поднял голову, подумал: «Где они, эти отборные корабли и воины, составляющие цвет и силу войска?!» Стал читать далее:

«Кроме того, полезно, чтобы твой флот всегда стоял со стороны свободного глубокого моря, а флот неприятельский был прижат к берегу, так как те, которые оттеснены к берегу, теряют возможность стремительного нападения».

«Возможность стремительного нападения... А если всё же миопарону перехватят с берега? Допустим, не сразу, а потом. Какой же выход? – этот мучительный вопрос снова стал волновать Октавиана: душа не успокаивалась... И вдруг Евгения осенило, и он чуть не вскрикнул от радости: – Есть выход!.. Надо отправить Гонорию к отцу, в Рим... Может быть, сделать это незамедлительно. Нанять повозку с лошадьми. Но не доедут беглецы. Когда их хватятся, все дороги, выходящие из Равенны, будут перекрыты... А если Гонорию отправить с Кальвисием? Согласится ли он?» В том, что он согласится, Евгений не сомневался... Но он не станет подвергать опасности жизнь отца Рутилия. Достаточно и того, что Октавиан, сажая на корабль молодую Августу, будет подвергать опасности жизнь самого наварха... Значит, Евгений сделает так: завтра на исходе ночи, пока все спят, он вывезет из Равенны возлюбленную со слугой и служанкой, к утреннему времени они уже приедут к стоянке кораблей. Проберутся на миопарону. В порту знают, что судну Рутилия надлежит выйти в море, и задерживать не станут.

Молодую Августу хватятся во дворце только после обеда, когда она не выйдет в столовую, – утром Гонория завтракает у себя. А тогда уже миопарона пройдёт по морю достаточное количество миль, а вечером пристанет к берегу, и под покровом темноты Гонория покинет борт корабля с тем, чтобы потом по малоизвестной дороге, затерянной также в малоизвестной кому прибрежной местности, добраться до Рима. Дело и тут рискованное (на этой дороге могут напасть разбойники), но зато есть хоть какая-то уверенность в том, что молодая Августа, Джамна и Радогаст благополучно доберутся до дома Клавдия. А Евгений подробно расскажет, как найти этот дом в Риме, где они обретут приют, тепло и защиту.

Лошадей и крытую повозку купят, возницей станет скиф, парень он не пробах, к тому же силач.

«Я дам ему акинак, пусть спрячет в одеждах. Джамна – смышлёная храбрая девушка, – улыбнулся Евгений, вспомнив, что хороша она и на любовном ложе... – Если улыбаюсь, значит, не так уж плохо», – подумал весело.

Во дворце тоже прошло всё гладко. Стражники, зная о дружбе препозита и молодой Августы, ничего не заподозрили, увидев их вместе, выходящими из дворца. Не обратили внимания и на то, когда они садились в повозку.

В порт прибыли утром, на набережной их уже поджидал Рутилий, заранее извещённый обо всём одним из слуг Евгения. С корабля на берег были давно поданы сходни, капитан приказал морякам не выходить на палубу, чтобы кто ненароком не узнал Гонорию; по сходням она и Джамна быстро поднялись на борт, и Рутилий отвёл их в специально приготовленную каюту. Там они затаились.

Радогаст помог разгрузить повозку и занести на корабль вещи. Рутилий вернулся на набережную, где ещё стоял Евгений.

   – Ну, брат, заварил ты кашу...

   – Не я, дорогой Рутилий, а сама Гонория... Ты знаешь её дерзкий характер.

   – Кашу-то, если что, вместе будем расхлёбывать. – Рутилий только сейчас обнял своего друга и поздоровался с ним.

   – Отец твой сказал, чтобы ты помогал мне во всём.

   – Как он себя чувствует?

   – Выглядит отлично, едет к моему отцу на шестидесятилетие.

   – И повезёт с собой кучу служанок для увеселения... Когда мама скончалась, веришь, Евгений, целый год он не притрагивался ни к одной женщине, а потом, будто с цепи сорвался...

   – Пусть их!.. По крайней мере, о добродетели речи они не ведут и задницей не крутят[27]27
  «О добродетели речи ведут и задницей крутят». Децим Юний Ю в е н а л. Сатиры. Книга первая. Сатира вторая, направленная против лицемерия.


[Закрыть]... Мой отец, кстати, после смерти мамы тоже прилепился к молодой служанке. Я видел её, слава Бору, она хорошая женщина.

   – Нам ли осуждать или хвалить отцов... Ты в пример перефразировал строку из «Сатир» Ювенала, а я вспомнил строчки из «Сатирикона» Петрония:

 
Кто же не знает любви и не знает восторгов Венеры?
Кто воспретит согревать в тёплой постели тела?
 

Посмеявшись, они взошли на корабль, а следом за ними моряки убрали сходни.

На мачте взвился вымпел; вначале нижние вёсла, окрашенные в красную краску, ударами по воде отвели чёрную миопарону от берега и поставили её чуть боком, при этом нарисованные краской глаза на носу как бы слегка скосились. Потом заработал другой ряд вёсел – миопарона крутнулась на месте и встала кормой к набережной.

Через какое-то время судно подняло паруса и поймало в них ветер.

Рутилий пригласил в свою каюту друга.

   – Пусть женщины отдыхают... А ты, Евгений, здорово рисковал, посылая ко мне слугу с посланием... Но да лад но. Что дальше делать будем?

И снова этот вопрос, который не выходил из головы Евгения.

   – Вот и давай ещё потолкуем... А что касается моего слуги, то скорее он бы умер, нежели позволил отобрать у него послание к тебе.

   – Нашли бы у мёртвого.

   – Я наказал при возникновении опасности изжевать и проглотить.

   – Ты прав, когда писал, что на судне везти Гонорию до самой базы мизенского флота опасно, и я опять согласен с тем, чтобы высадить её где-нибудь на полпути. Лучше это сделать в Анконе... Во дворце хватятся и пошлют погоню в двух направлениях – по Фламиниевой дороге, которая ведёт из Равенны в Рим, и по морскому берегу, не без основания полагая, что ты увёз молодую Августу на моём корабле... Но всадник, какая бы резвая лошадь под ним ни была, раньше нас в порту Анконы не окажется. И Гонория до особой проверки успеет покинуть судно. К тому же у неё будет возможность затеряться среди поклонников богини Изиды. Да и потом, купив лошадей и крытую повозку, не так опасно вместе с повозками почитателей этой богини добираться до Рима, так как и из столицы приезжают сюда, ибо там храм Изиды давно разрушен... В Анкону мы прибудет поздно вечером. Повезло нам с попутным ветром. Вот таков мой план, Евгений.

   – Блестящий план, брат! – воскликнул Октавиан. – Теперь мне не терпится поделиться им с Гонорией. Думаю, что она не спит...

Треволнения прошедшей ночи не позволили Гонории даже вздремнуть; она лежала с открытыми глазами, зато рядом Джамна спала как убитая.

Евгений, зашедши в каюту к ним, поцеловал возлюбленную, разбудил Джамну. Вошёл в каюту и ант Радогаст, которому препозит велел тоже поприсутствовать. Вчетвером они обсудили план, предложенный Рутилием, и нашли его годным к исполнению.

Ант очень обрадовался, когда ему Евгений подарил византийский меч акинак: ведь Радогаст снова, как воин, оказался при оружии. Но всё же сказал:

   – Я на лук со стрелами больше надеюсь...

На судне нашли и лук с тетивой из лошадиных волос, и колчан со стрелами. Ант заметил, что у него на родине, в низовьях Днепра-Славутича, или Борисфена, как называют эту реку греки, тетиву для лука обычно делают из сухих бычьих кишок... Спросили у него, не выделить ли ему в помощь ещё одного человека. Радогаст выпрямился во весь рост, тряхнув русыми волосами, ответил:

   – Справлюсь сам! – и погладил дугу лука, сделанную из крепкого дерева.

Столько смелости и отваги было у анта во взгляде, такой мужественностью и решимостью веяло от его сильной фигуры, что никто не возразил ему. К тому же чем больше людей станет сопровождать госпожу, тем подозрительнее...

   – Хорошо... Но запомни, а лучше я скажу так, пусть и покажусь грубым: заруби, Радогаст, себе на носу – сторонитесь больших дорог, особенно Фламиниеву... А окажетесь на берегу Тибра, не вздумайте продать повозку и лошадей, чтобы сесть на барку и плыть по реке... Хотя это было бы удобнее, но на пристани в Риме вас могут выследить... – напутствовал Евгений.

В Анкону прибыли благополучно, ошвартовались, и вскоре под покровом густой темноты Гонория, Джамна, снабжённые деньгами, и Радогаст с кожаным мешком за спиной, в который спрятали ещё и лук (акинак у анта незаметно висел под одеждами), сошли на берег.

Глядя им вслед до тех пор, пока они, сойдя с набережной, совсем не растворились во мраке ночи, Евгений почувствовал на щеке слезу: он ещё раз убедился в своей сильной любви к молодой Августе; в этот момент очень жалел, что на месте Радогаста не оказался сам...

Миопарона, отойдя от берега, снова взяла курс на юг; хотя Рутилий к Евгению питал братские чувства и ради него, как мы видели, готов был пойти на всё, но он всё же с облечением вздохнул, когда корабль покинула Гонория... Рутилий понимал, что радоваться этому кощунственно, но он как капитан отвечал и за команду, которой в случае разоблачения не поздоровилось бы, хотя она почти вся осталась в неведении происшедшего. Знати об этом лишь кормчий, рулевой и два матроса, подающих сходни. Но они поклялись молчать обо всём до своего смертного часа. Евгению для этого тоже пришлось раскошелиться.

Сердце Рутилия предчувствовало, что корабль непременно должны проверить, и рано утром, когда подул южный ветер австр, при котором наглухо закрывались двери в корабельную кухню, потому что он вредил пище, вперёдсмотрящий, находившийся наверху, в «вороньем гнезде» – мачтовой корзине, закричал:

   – По правому борту – судно! Различаю корабль береговой охраны. Сигналит, чтобы сушили вёсла.

Так как встречный ветер не давал возможности поднять паруса, то миопарона шла на вёслах. А «сушить вёсла» – значит вынуть лопасти из воды, то есть скорость снизить до нуля.

Евгений и Рутилий подошли к борту.

   – Что мы предполагали, то и случилось... – сказал капитан.

Такой же, как миопарона, быстроходный и маневренный корабль, называемый скафом, приблизился. Передали, чтобы с миопароны выбросили верёвочную лестницу. Старший и с ним четыре матроса вскарабкались по ней на борт, показали распоряжение начальника охраны о проверке. Не найдя никого из посторонних, спустились с лестницы и вскоре оказались на своём корабле. Увидев на лице Евгения волнение, Рутилий пошутил:

   – Думаю, брат, что много дал бы тому, кто превратил бы тебя сейчас в одного из летающих Зевсовых слуг[28]28
  Так римляне называли орлов.


[Закрыть], чтобы сверху видеть, как станет добираться до Рима твоя возлюбленная.

   – Ты угадал, мой верный друг, – не стал скрывать свои чувства Октавиан.

* * *

Гонория ещё в каюте миопароны переоделась в платье госпожи среднего достатка, а Джамна убрала с её головы башню, какую носили женщины очень богатых патрицианских семей; на лбу и по бокам уложила длинные волосы молодой Августы валиком, а сзади собрала их в тугой узел.

Радогаст быстро в центре Анконы рядом с храмом Изиды отыскал гостиницу; не без труда они втроём устроились в ней, так как она была заполнена паломниками. Правда, многие из них спали на улице в своих крытых повозках.

Нашёл расторопный ант и еду – жареную цесарку, холодную, но с жадностью набросились и на такую. Запивая фалернским терпким вином, Радогаст пошутил:

   – Курица вдвойне по вкусу нашей нумидийке[29]29
  Нумидия в Африке славилась цесарками, в Рим они попадали оттуда, и римляне их называли нумидийскими курами.


[Закрыть].

   – Почему вдвойне? – не согласилась Гонория. – Не забывай, Радогаст, что наша Джамна нумидийка наполовину...

   – Есть больше нечего, госпожа. Ложитесь спать. У нас на родине говорят: «Утро вечера мудренее».

Гонория и Джамна легли вместе на одном ложе; ант, бросив тюфяк на пол, устроился у самых дверей комнаты, положив в изголовье акинак.

Утром, добыв для женщин завтрак, ушёл покупать, взяв деньги у молодой Августы, лошадей и повозку, наказав им из комнаты до его прихода не выходить.

Радогаст, когда ему исполнилось пятнадцать лет, попал вместе с отцом в плен к готам: отца продали в рабство в греческом Херсонесе, а их, молодых, привезли в Кафу и там погрузили на римский корабль. Так молодой ант оказался в Равенне, за красоту, силу и сообразительность его взяли во дворец, и он стал прислуживать Гонории. За прошедшие пять лет научился не только говорить, но и писать по-латински. Конечно, скучает но родным местам, но преданно служит госпоже. И, надо сказать, любит её; если будет нужно, не задумываясь положит за неё свою голову...

Радогаст, оказавшись возле храма Изиды, был оглушён громкой речью собравшихся здесь, несмотря на очень ранний час, ромеев, греков, евреев, африканцев и даже славян, приехавших сюда с другого берега Адриатики. Место перед храмом служило и торжищем: продавали конскую сбрую, буйвол иную кожу, мёд, вино, в урнах – белый перец, чёрную соль[30]30
  Одна урна – чуть больше 13 л, белый перец выращивался на юге Италии, а чёрная соль готовилась из угля.


[Закрыть], пшеницу; на длинных лавках лежали устрицы, рыба: щука, осётр, скар[31]31
  С к а р – клювыш, рыба, высоко ценимая римлянами.


[Закрыть], но в большинстве своём – камбала, называемая здесь ромбом.

Анту недосуг было рассматривать другие торговые ряды, наполненные всякой всячиной; минуя их, натолкнулся на воткнутое в землю копьё – знак публичного торга рабами, но пока место пустовало. Зато чуть в стороне Радогаст нашёл то, что искал, – лошадей. Он с детства хорошо разбирался в них: для антов лошади являлись любимыми животными – на них пахали землю и сеяли хлеб, возили на топку дрова и сено на корм скоту, с помощью лошадей корчевали под пашню лес и месили глину для изготовления самана, из которого клали дома, а в сёдлах защищали свои родные селения и рубились в битвах с врагами.

Радогаст выбрал двух самых лучших, на его взгляд, лошадей, купил четырёхколёсную, как у галлов, повозку с верхом, сплетённым из ивовых прутьев, полотняной только спереди занавесью и сиденьем также спереди, висящим на крепких ремнях, провизию на дорогу и корм животным. Запряг их и лихо подкатил к гостинице. Затем усадил женщин и выехал из Анконы.

Уже спускались в череде других повозок под горку, когда гелиос поднялся из-за восточных холмов, как бронзовый, пущенный рукой дискобола диск, но который упадёт за горизонт лишь к вечеру, совершив свой полёт по небесному кругу.

Джамна откинула занавесь.

   – Госпожа приказала оставить открытой, будем обозревать окрестности... Да и ты с нами можешь перекинуться словцом...

Радогаст улыбнулся и чуть левее от дороги увидел странную процессию: шли с громким пением, ударяя в систры, обритой макушкой в белых тогах мужчины. Двое из них впереди несли огромную живописную картину. Подъехав поближе, ант уже смог разобрать, что на ней нарисовано. А нарисовано было тонущее судно в бушующем море и усталые, лежащие в разных позах на берегу моряки.

Встретив удивлённый взгляд слуги, молодая Августа охотно пояснила:

   – Это идут в храм Изиды поклониться богине, покровительнице мореплавателей, спасшиеся после кораблекрушения люди. Они обязательно бреют макушки и нанимают художника, который с их слов рисует картину их спасения. Каргину они поставят в храме к ногам статуи, изображавшую Белую Ио, как называют Изиду греки, принесут ей жертвы, а сами останутся в храме на девять дней, чтобы поклоняться спасительнице и назначать там любовные свидания.

   – Можно подумать, что в Анконе живут одни только язычники, – подала голос молчавшая до сих пор Джамна.

О чём она думала?.. Может быть, о своей судьбе?.. Этим морякам, спасшимся после бури, есть чему радоваться: они поют, бьют в систры, их ожидают дни, полные женских ласк и наслаждений. А что ожидает её, бедную сироту, полунумидийку, полуеврейку?.. Страх и, скорее всего, смерть?.. Да, она тоже любит свою госпожу не меньше, чем этот красивый ант... Только сейчас девушка обратила на него внимание, раньше она смотрела на этого раба как на пустое место. А сейчас Радогаст проявлял совсем не рабские навыки, а умение свободно держаться, распоряжаться, быть хозяином своего и их положения. Он уверен в себе, не глуп, рассудителен, не зря Евгений выбрал его как мужчину в сопровождающие Гонории. А что делает Антоний?.. Джамна дала бы многое, чтобы увидеть во гневе евнуха, которого так ловко провели... Провели и Галлу Плацидию. Но оба они умеют мстить...

Поделилась мыслями с молодой Августой. Та лишь ответила:

   – Радогаст правильно сказал: «Утро вечера мудренее...» Не будем гадать, милая... Что было – увидели, что будет – увидим...

По мере продвижения на запад, к Риму, Джамна заметила, что всё больше и больше стали попадаться христианские базилики с крестами на золочёных куполах крещален, блистающих ярко, как и само гелиос-солнце.

Поздно вечером вместе с другими Радогаст остановил лошадей у ручья, выпряг их, задал корм, поужинали сами и заночевали. Отдохнув, рано утром снова выкатили на дорогу, а ближе к обеду им предстояло пережить настоящий страх.

Акинак Радогаст держал при себе, лук он положил под сиденье, чтобы в случае надобности быстро выхватить его и колчан со стрелами. Ант уже привычно правил лошадьми, Гонория и Джамна подрёмывали; вдруг впереди Радогаст заметил какое-то движение – повозки подались правее к обочине дороги, и вскоре из-за холма вынырнули навстречу вооружённые всадники. «Стражники! – пронеслось в голове у анта, и он непроизвольно схватился свободной рукой за рукоять короткого меча, спрятанного под паллием[32]32
  П а л л и й – широкая верхняя мужская одежда.


[Закрыть].

Вот уже первый всадник (по золочёному шлему и богатой конской сбруе видно было, что это начальник) почти поравнялся с их повозкой, и тогда Гонория с облегчением вздохнула, узнав в начальнике не командира стражи, а декуриона турмы – конного воинского подразделения, состоящего из сорока верховых.

Оставив после себя густое облако пыли, они ускакали в сторону Анконы.

Через два дня повозка перевалила скалистые Апеннины, и на этой стороне гор беглецы оказались будто в самой середине лета, хотя ещё только наступала весна: солнце грело так, что если бы верх повозки был полотняным, то Гонория и Джамна задохнулись бы от духоты, а плетёнка из ивовых прутьев пропускала воздух и не накалялась от жары... Кстати, эти повозки употреблялись не только у галлов, но и у восточных славян – поэтому Радогаст и выбрал такую...

Дорога вдруг сделала резкий поворот, проехали ещё две-три мили и очутились на самом берегу Тибра; берег оказался крутой, поросший деревьями с редкими кронами, в промежутки которых можно было узреть снующие по воде рыбацкие челны и степенно плывущие под равномерными ударам вёсел барки, перевозящие строительные песок и глину, уголь, бочки с солониной, зерно.

Через какое-то время повозки обогнали пассажирское судно – та же барка, на которой раньше возили пшеницу, но теперь переоборудованное и годное на то, чтобы на нём плавали люди. Высыпав на палубу внушительных размеров, они, смеясь, махали руками вослед повозкам. Не выдержала Джамна, тоже в ответ помахала шарфиком из китайского шёлка, но Радогаст, полуобернувшись, сказал:

– Джамна, больше не делай этого... Не привлекай к нам внимание.

Девушка поджала пухлые губы, обиделась, но, поразмыслив, решила: «Он прав». Гонория, наблюдавшая за ней, незаметно улыбнулась. За время езды, постоянно находясь рядом, между ними установились иные отношения, нежели как между госпожой и рабыней, они сейчас напоминали отношения двух хороших подруг, а скорее даже сестёр; ант видел и радовался... Видимо, то была радость пленного, обнаружившего, что попал к господину, который относится к рабам не как к «говорящим вещам», да и раньше Радогаст испытывал к девушке особое чувство и был доволен, что Джамна находилась на особом положении, но всё же господа не забывали, что она – рабыня, как и раб он сам... А за эти дни, проведённые в пути, многое изменилось. Радогаст чувствовал это по разговору с молодой Августой и по её взгляду: теперь она обращалась к нему как к равному ей; даже больше того, ибо видела в нём свою защиту, надеясь на него и доверяя ему... А он всё делал для того, чтобы эти надежда и доверие крепли, и не только в глазах госпожи, но и Джамны тоже.

Но как бы то ни было, а встреча с турмой напугало его, и его состояние заметили женщины; за этот мимолётный страх он ругал себя, прошедшие без всяких приключений и не грозившие им ничем дни и ночи расслабили его, поэтому он и не готов был к такой встрече, поэтому и испугался... Теперь он будет всегда начеку, теперь уж его нельзя будет застать врасплох.

Радогаст хотел об этом сказать женщинам, но передумал – какой он тогда мужчина, если начнёт оправдываться и в чём-то их заверять?! Как надо при возникновении настоящей опасности себя вести, он им лучше покажет на деле. Но было бы лучше, чтобы она не возникала.

Встретилась им и ещё одна процессия, но не весёлая, как раньше, а скорбная. Вели закованных в цепи беглых рабов, клеймённых на лбу и щеках первой латинской буквой слова «беглый»; им из жалости стали бросать из повозок куски хлеба; те, кто, гремя цепями на руках и ногах, успевал схватить, жадно, давясь, поедали. Куски, что падали на землю, некоторые рабы хотели поднять, но получали по голой спине и плечам сильные удары бичом надсмотрщика.

Джамна выразительно посмотрела на Гонорию, та отвернулась... Хотя минуту назад они хорошо понимали друг друга. Всё-таки преграда и отчуждение между рабыней и госпожой, рабом и хозяином будет существовать всегда, пока есть и будет рабство...

Джамна подумала, что христианский Бог учит воспринимать всех как братьев и сестёр, он говорит – люди равны на этой земле, ибо одинаково сотворены Им по своему подобию. А почему тогда процветает рабство?.. Кажется, впервые девушка задала себе этот вопрос... И ужаснулась. И выразительно посмотрела на каменный крест у придорожной часовни...

Кстати, в заслугу римского права нужно поставить то, что римляне были терпимы в религиозном плане, и рабы, которые являлись выходцами из разных стран, могли сохранять свои верования. Так что Джамна, не будь она, как и её госпожа, арианкой, могла бы по-прежнему поклоняться своему Митре.

За часовней начались поля, даже человеку городскому бросалась в глаза их неухоженность; сейчас наступила пора весенних работ, но не виднелось ни одного сельского труженика. Это приметил не только ант, выросший в деревне, но и молодая Августа. По рассказам придворных она знала, в каком запустении пребывали пахотные земли, но теперь ей пришлось увидеть это самой.

А вчера на ночлеге она слышала разговор двух колонов[33]33
  К о л о н ы – бедные крестьяне.


[Закрыть], возвращающихся из Анконы в своё селение, о том, как их соседи благодаря воинам, размещённым у них на постой, чинят произвол и насилие: они захватывают чужие участки земли, вырубают деревья, уводят скот, режут его и поедают. Хозяева, видя это, льют слёзы, а те насмехаются, не боятся того, что кто-либо узнает об учинённом разбое, и даже угрожают захватить остальное. И всё потому, что они содержат у себя воинов, да ещё и платят им, так как само государство уже не в силах содержать армию...

Гонория, заинтересованная этим разговором, спросила у того, кто постарше:

   – Чем объяснить повсеместное на селе запустение и упадок?

   – Дело в том, что издаваемые законы сейчас ничего не значат... – ответил старик колон. – Это и превращает земледельцев в разбойников, влагает им в руки железо не для обработки земли, а для убийства и делает их непокорными властям.

И далее крестьянин поведал, как происходит у них на селе сбор податей... Когда являются люди, коим вменено в обязанность собирать подати, то они требуют их спокойно и тихо, но встречают презрение и насмешки. Тогда сборщики с раздражением повышают голос, затем они изрекают угрозы в адрес сельских властей, но бесполезно. Наконец, они хватают их и тащат за собой, но те сопротивляются и пускают в ход камни. И вот сборщики возвращаются в город с ранами вместо податей, и кровь на плащах их говорит о том, чему они подверглись. Несчастные сборщики узнают, что если они подати не доставят, то, сами подвергнутся бичеванию. Тогда они, не имея нужного количества золота и серебра, со слезами продают своих рабынь и рабов, которые тщетно обнимают колени продающего их хозяина. Затем сборщики приезжают в свои поместья с целью продать их, и с ними приезжают покупатели. И цена за землю идёт на уплату податей. Затем наступает для сборщиков забота о пропитании себя, жены, детей, и наконец, когда нет уже более никаких возможностей, они вынуждены просить милостыню. Так, сенатор (член городского совета) вычёркивается из списков по причине отсутствия имущества. Вот почему тают городские советы, вот что является бедствием для городов, а вред, причиняемый городам, пагубно отражается и на военных силах.

   – Где же такие люди ищут защиту? – снова спросила Гонория.

   – Я знаю одного сборщика, который, разорившись, ушёл в монахи-отшельники, – начал снова отвечать старик. – Живёт в пещере, и ранее, кто не платил ему подати, ругал его и унижал, теперь приходят к нему за словами утешения... Этих самых христианских отшельников развелось в наших краях много. И народ с благоговением к ним относится.

Раньше римское общество строилось на подчинении личного начала общественному, гражданина – государству... Сейчас всё наоборот: рвут государство в своих личных интересах на части. Теперь высочайшим идеалом человека в народном представлении, думала Гонория, стал отшельник, полный презрения ко всему земному и погруженный в религиозное созерцание; стали такими идеалами банкир и торговец (коммерсант, от латинского слова – commercium). Эти идеалы пришли на смену древнему идеалу самозабвенного героя-патриота, готового пожертвовать жизнью на благо своей родины.