Текст книги "Падение Рима"

Автор книги: Аммиан Марцеллин

Соавторы: Приск Паннийский,Владимир Афиногенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
КАТАЛАУНСКИЕ ПОЛЯ

I

В тюменях Эдикона и Ислоя, вернувшихся из становища Бледы с его огрублённой головой, сразу же произошли возвышения начальников: те, кто были десятниками, стали сотниками, а каждый сотник получил под командование тысячу.

Простые воины, отличившиеся выносливостью в этом походе (сражений-то не случилось!), были награждены железной свистящей стрелой.

Десятник Юйби и молодой воин Хэсу, которые вручили Аттиле голову Валадамарки, также продвинулись по службе – Юйби получил под своё начало сотню воинов, а Хэсу – десять. Теперь они могли включить в свой гарем ещё по две жены.

Эдикона, как и Ислоя, Аттила поставил командовать тремя тюменями; и их воины вошли в число одиннадцати колец, расположенных вокруг юрты повелителя. Доступ к Аттиле намного затруднился, но не настолько, чтобы гонец с копьём, на котором развевалась красная лента, говорящая о срочном донесении, не был бы немедленно принят.

Чтобы не обижать своего любимца сармата Огинисия, хотя и не участвовавшего в низложении Бледы, правитель за былые военные заслуги придал ему в подчинение ещё два тюменя.

Таким образом, в одной сотне тысяч войска, главной силы повелителя, шестью тюменями командовали двое и один – четырьмя. Эту сотню тысяч возглавлял убелённый сединами старейшина Гилюй. Была у Аттилы и другая сотня тысяч, которая подчинялась старейшине Шуньди. А ста тысячами, ранее стоявшими на берегах Прута, управлял старейшина Увэй. Теперь он перекочевал в Дунайскую долину вместе со всем своим хозяйством – со стадами, табунами лошадей, семьями, рабами и пленными. И все увидели, как сделалось тесно...

Ещё и поэтому Аттила послал Увэя в 449 году, за год до смерти императора Феодосия, в сторону Константинополя... Сам же Аттила, имея теперь трёхсоттысячное войско, мог диктовать свои условия не только Восточной империи, но и Западной, да и вестготам тоже, находившимся, казалось, далеко – в Галлии.

Ещё до получения письма и кольца от Гонории, Аттила начинает сеять раздор между Теодорихом и императрицей Плацидией, простившей королю вестготов разгром Литория и заключившей союз. Вспомнил Аттила и о Гензерихе, короле вандалов, воевавшем против римлян, сидящем, как и прежде, в Карфагене и опасавшемся, как бы Теодорих не начал ему мстить за оскорбление дочери.

Гуннский правитель задабривает Гензериха подарками и просит поддержать его в войне с Теодорихом, а Теодориху пишет письмо, в котором напоминает о борьбе против него, римлян и увещевает отойти от союза с ними.

Вот она суть характера Аттилы, человека весьма хитроумного, – прежде чем затеять войну, он борется искусным притворством...

Далее события развивались так: в один из дней 450 года Приск привёз письмо Гонории и её кольцо, и тогда Аттила собрал своих приближённых и поставил перед ними следующие вопросы:

   – Если я возьму в супруги сестру императора Валентиниана, за которого до сих пор империей правит его мать Галла Плацидия, значит, мы должны будем в открытую сразиться с Римом, так как они мне Гонорию не отдадут... Готовы ли мы к этому?.. Брать ли мне в жёны такую невесту?

   – Брать! Готовы! – прокричали на совете более молодые.

Старшие Гилюй и Огинисий рассудили примерно одинаково:

   – После походов на Восточную империю мы заставили её платить дань, и поэтому закономерным станет наш следующий шаг – заставить платить дань и Западную... Мы же не можем всё время сидеть на Дунайской равнине, ибо наша жизнь – это движение вперёд...

   – Хорошо сказано! – воскликнул Аттила, и у него заблестели глаза. – Я напишу тогда письмо новому василевсу империи ромеев Маркиану, где потребую выдать мне Юсту Грату Гонорию, которая уже давно томится под присмотром его жены Пульхерии. А потом пошлю гонца в Равенну.

* * *

Оставшись один, бывший константинопольский сенатор Маркиан огляделся по сторонам и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, приподнял полы порфиры и полюбовался пурпурными башмаками-кампагиями. «Боже, неужели на самом деле я – василевс, император?! Неужели судьба вознесла меня так высоко, что выше того на земле не бывает... Да, теперь Пульхерия довольна, что трон мы всё же удержали в своих руках после смерти её брата, не оставившего после себя наследника... Она пошла даже на то, чтобы стать моей женой... Но какая она мне жена?! Предложила себя в супруги и, смешно сказать, взяла с меня слово, чтобы я отнёсся к обету её девственности с уважением... Я согласился, императорский трон стоит холодной постели. Хотя, слава Господи, Пульхерия разрешила мне спать со всеми, с кем захочу... И то ладно!»

Высокий, с лицом, отмеченным суровой красотой, с хорошо развитыми плечами, тонкий в талии, с руками, на которых играли мускулы, Маркиан[119]119
  Бронзовая статуя императора Маркиана сохранилась до наших дней в итальянском городе Барлетто.


[Закрыть] и сейчас мог сразиться с любым по силе противником: когда-то он начинал свою карьеру простым воином, отличившись в боях с персами. Его награждал лавровым венком полководец Ардавурий, дружил и дружит по сей день Маркиан с его сыном Аспаром.

Знаком был новый император и с Гензерихом – находился у него в плену; король вандалов, наслышанный о подвигах Маркиана, без всякого выкупа отпустил его на свободу.

Вернувшись в Константинополь, Маркиан долгое время возглавлял дворцовую стражу, потом его избрали в сенат. И когда умер Феодосий и надо было возвести на трон неглупого, опытного и решительного человека, Пульхерия при поддержке Ардавурия и Аспара выбрала Маркиана. Став императором (короновали его 25 августа 450 года), Флавий Маркиан первым делом выпустил указ о сложении недоимок каше за десять лет, возвратил всех сосланных при Феодосии II, кроме Афннаиды-Евдокии, которую ненавидела Пульхерия, и приказал умертвить арестованного ненавистного Хрисанфия, чем сразу расположил к себе многих.

Человек сурового нрава, Маркиан и раньше с неудовольствием наблюдал порядки константинопольского двора и кое-что попытался исправить, например, запретил продажу должностей. Интриганам и бездельникам при Маркиане сделалось несладко, и многие из них покинули дворец.

Полюбовавшись башмаками, Маркиан подошёл к кафизме, украшенной золотом и драгоценными камнями, и любовно погладил подлокотники. Честолюбие обуяет и суровых людей...

В дверь постучали, в тронный зал вошёл новый секретарь императора, назначенный вместо Ириска, и протянул письмо от Аттилы, переданное через командующего Увэя, стоящего со стотысячным войском почти у самых стен Константинополя.

Правитель гуннов требовал к себе Гонорию, а также золото, причитающееся ему по договору с Феодосием II, заключённому в 449 году.

Решительный Маркиан тут же отправил римскую Августу в Равенну и, не испугавшись орды Увэя, высокомерно ответил Аттиле: «Золото у меня для друзей, для врагов – железо!»

Аттила на этот вызов Маркиана не поддался, у него теперь появился новый серьёзный враг – императрица Плацидия, которая отказала ему в руке дочери, а узнав через своих осведомителей, что гуннский правитель писал Теодориху, она срочно шлёт целое посольство к вестготам с такой речью:

«Благоразумно будет с вашей стороны, храбрейшие из племён, согласиться соединить наши усилия против тирана, посягающего на весь мир. Он жаждет порабощения вселенной, он ищет причин для войны, но – что бы ни совершил – это и считает закономерным. Тщеславие своё он мерит собственным локтем, надменность насыщает своеволием. Он презирает право и Божеский закон и выставляет себя врагом самой природы. Поистине заслуживает общественной ненависти тот, кто всенародно заявляет себя всеобщим недругом. Вспомните, прошу, о том, что, конечно, и так забыть невозможно: гунны обрушиваются не в открытой войне, где несчастная случайность есть явление общее, но – а это страшное! – они подбираются коварными засадами. Если я уж молчу о себе, то вы-то ужели можете, неотмщённые, терпеть подобную спесь? Вы, могучие вооружением, подумайте о страданиях своих, объедините все войска свои! Окажите помощь и империи, членом которой вы являетесь. А насколько вожделен, насколько ценен для нас этот союз, спросите о том мнение врага!»

Вот этой речью и подобными ею римские послы сильно растрогали Теодориха, который тоже узнал, что Аттила обращался к кровному его врагу Гензериху; и король вестготов ответил римлянам:

«Ваше желание, о римляне, сбылось: вы сделали Аттилу и нашим врагом! Мы двинемся на него, где бы ни вызвал он нас на бой; и хотя он и возгордился победами над различными племенами, готы тоже знают, как бороться с гордецами. Никакую войну, кроме той, которую ослабляет её причина, не счёл бы я тяжкой, особенно когда благосклонно императорское величество и ничто мрачное нас не страшит».

Радостно вторит королю народ; всех охватывает боевой пыл. Но до знаменитой битвы на Каталаунских полях ещё далеко...

Получив отказ от владетелей сразу двух империй – Восточной и Западной, Аттила не пришёл в бешенство соответственно, казалось бы, его душевному настрою, – нет, он, наоборот, стал спокойнее и трезво начал размышлять о своих дальнейших действиях. Прежде всего, он задумался над тем, почему так быстро согласился Теодорих выступить на стороне своих врагов – римлян.

«Неужели Аэций сумел после отъезда из моего лагеря убедить Теодориха о пользе дружбы с ним?.. И это после того, как Литорий навязал вестготам сражение! И если бы не вовремя подоспевшие галлы, то исход этого сражения для Теодориха мог быть печальным... Конечно, письмо Галлы Плацидии, посланное ему от имени императора, основанное на эмоциях (от своих лазутчиков Аттила примерно знал о содержании письма), могло как-то подвигнуть его к римлянам... Но не настолько же!.. Он же не без головы... Хотя его выступление в сенатском комитете на коллегии «пятнадцати первых» в ответ на письмо из Равенны говорит скорее о его умственном помрачении... Но он же давно снял медвежью власяницу, находившись в трауре по своей обезображенной дочери...

Причина, видимо, кроется в том, что кто-то убедил его не доверять мне. Кто-то так его напугал жестокостью моих воинов, что Теодорих немедля перекинулся к своим недавним врагам... А ведь мы с готами давно не воюем. Может быть, они боятся нас по старой привычке, когда были выдуманы ими легенды о нашем происхождении от нечистых духов и ведьм... А меня давно готские историки прозвали «Бичом Божьим»... Но меня это нисколько не задевает, больше того, я горжусь этим званием! Я, действительно, как бич, призван хлестать стоящих у власти людей, заносчивых, погрязших в разврате и относящихся к своим подданным, как к свиньям... Поэтому в империи ромеев за короткое время уже дважды происходили волнения народа, в римских провинциях без конца восстают колоны, давно неспокойно и в самом Риме... В Галлии ждут не дождутся восстать сервы и сельская беднота. А также коренные жители – галлы... А скажи я своему народу – от мала до велика – умереть за меня, и они умрут, потому что не только боятся меня, но и любят; потому что не бедствуют... Я даю им всё: я даю им движение вперёд, а значит, даю жизнь...

Галлы... Вот где собака зарыта! Теодорих боится их, хотя они и помогли ему в последнем сражении. Сейчас верховодят галлами предсказатель Давитиак и его сын. И надо будет связаться с ними. А пока нужно отозвать войско Увэя. И готовиться к походу на Галлию... Я проучу короля вестготов и заставлю его, уж коль он не захотел быть моим союзником по-доброму, силой выступить на моей стороне против заклятого Рима. Но, захватав Рим, я не уйду, кате Аларих, из него... Возьму в жёны Гонорию и сяду в нём императором... И верну былую Римской империи мощь!» – так раздумывал Аттила, гостивший у своей последней жены Креки, которая расцвета, как бутон розы, и превратилась из служанки-массажистки во властную госпожу.

* * *

Увэй не совсем полностью разделял взгляды своих старейшин, свергших Бледу, иначе бы и ему отрубили голову, но всё-таки находился на их стороне. Полководец понимал, как трудно было Бледе управлять доставшимся ему по наследству разношёрстным народом. Увэй знал это по собственному опыту – войско его было тоже настолько неоднородно, что держать его в повиновении требовалось много сил и хитрости... Другое дело, войско у Аттилы, состоящее из потомков всего лишь двух старинных родов – биттугуров и хунугуров; к роду биттугуров принадлежали знаменитый предок Аттилы Модэ, Мундзук и дядя Ругилас.

В войске же Увэя, кроме перечисленных двух гуннских родов, имелись представители алпидзуров, савиров, ултзиндзуров, альциагиров, бардаров, итимаров, тункарсов, боисков. У каждого рода были свой вождь и жрец, и гунны слушались их не меньше, чем командиров.

Белая юрта Увэя с бунчуком из белых и чёрных конских хвостов стояла на высоком холме так близко от Константинополя, что в ясную погоду можно было видеть его длинную крепостную стену.

За дерзость нового императора Маркиана следовало бы наказать, но Увэй получил строгий приказ Аттилы не предпринимать никаких действий.

Непредсказуем Аттила, не то, что его брат, у которого даже маленькая хитрость, на какую если он и был способен, лежала на поверхности. Ответ Маркиана на письмо правителя гуннов был известен Увэю, и в самый раз показать бы заносчивому василевсу силу этого самого железа...» Мои богатуры устроили бы такой тарарам, что он громом бы отозвался далеко окрест! А тут вот полёживай на верблюжьей кошме...»

Молодая невольница повернулась во сне, подогнула колени и упругими, розовыми от тепла ягодицами упёрлась в коричневый тощий живот Увэя. Полководец шлёпнул по ним ладонью, девушка вскрикнула и проснулась.

– Чего разметалась?! – недовольно пробурчал старик.

Рабыня из белолицых иллириек преданно заглянула в глаза Увэю, как бы спрашивая: что от меня сейчас нужно?.. И в выражении лица её угадывалась готовность исполнить всё, что повелит полководец... Любую его старческую прихоть...

Но у Увэя перед рассветом болели ноги, ему было сейчас не до прихотей, хотя он и мастер был их придумывать; лишь позвал табиба[120]120
  Т а б и б – врач.


[Закрыть], который начал втирать какие-то пахучие мази. Потом полководец велел одеть себя, как будто точно знал, что вскоре от Аттилы прибудет гонец... Тот вручил Увэю приказ.

Полководец собрал в свою юрту командующих тюменями.

   – Согласно приказу Аттилы, будем сниматься и двигаться вдоль Дуная.

Увидев на лицах темник-тарханов недовольство, ибо их богатуры уже давно настроились пограбить в окрестностях Константинополя, Увэй резко спросил:

   – Вы поняли меня?!

   – Поняли, – был разом дан единый ответ полководцу.

   – Вот и хорошо.

Надо было срочно поднимать весь лагерь, включающий в себе стада и табуны, воинские семьи, рабов и рабынь и перестраивать всю систему несения службы. Поэтому Увэй, когда стали выходить из его юрты командующие тюменями, попросил остаться начальников разведывательного и заградительного отрядов: их возглавляли тысячники – Кучи и Аксу.

Для того, чтобы ромеи побоялись преследовать лагерь, полководец тысячнику Аксу в заградительный отряд придал ещё одну тысячу воинов.

Но, слава богу Пуру, ромеи не кинулись вдогонку, как это они иногда делали, чтобы поживиться, и Увэй без потерь довёл свой лагерь до Истра. Правда, по дороге умерли от болезни несколько стариков и старух да пали три верблюда и одна лошадь. Лошадь и верблюдов бросили в степи, а умерших довезли до великой реки и гам предали огню, ибо останавливаться, чтобы похоронить, было не валено. Ехали даже ночью. Хорошо, что над фракийскими просторами всё это время по ночам светила полная луна.

Когда доложили императору Маркиану, что гунны отошли от столицы, он не сразу в это поверил. Вечером в сопровождении схолариев[121]121
  С х о л а р и и – воины, нёсшие охрану дворца.


[Закрыть] сам лично выехал к Харисийским воротам Константинополя, доскакав до них по главной городской улице Месе; затем взобрался на построенную заново в этом месте префектом Киром стену, с высоты которой ранее можно было наблюдать огни лагерных костров гуннов. Но точно! – костры не горели, и в той стороне, где располагалось дикое становище, стояла тишина. Лишь внизу в кустах можжевельника стрекотали кузнечики, да разводящие дежурных смен на стенах отдавали приказы, и бряцали о щиты мечами стражники.

«Какую же хитрость готовит Аттила? – задал себе вопрос Маркиан. – Не должен он простить мои дерзкие слова... А тут вместо того, чтобы усилить войско Увэя, повелитель отдал приказ об его уходе. Странно...»

На всякий случай император приказал усилить городской гарнизон одним из семи своих конных полков личной охраны.

Прошло какое-то время, и о гуннах ничего не стало слышно, как будто их совсем и не было, и уже не верилось, что они подходили вплотную к столице и что им платили немалую дань... Впрочем, у кочевых народов внезапное нападение и такое же внезапное исчезновение являлось закономерным; страшные волны дикого нашествия не раз испытывал на себе Константинополь, но, как всегда, выстаивал и, если подвергался какому-то частичному разрушению, то быстро залечивал раны, становясь ещё краше, подтверждая своим видом распространённое в Византии мнение, что Константинополь – это второй и лучший Рим, «царь городов», «царственный город».

Может быть, поэтому в столицу Византии потянулись изгнанные из Римской империи учёные, историки, писатели, риторики, даже представители «халдейской мудрости», занимающиеся магией, демонологией, астрологией.

При Феодосии II их сюда бы и близко не подпустили, и в первую очередь на защиту христианского благочестия вставала грудью сама Пульхерия, но теперь и ей должно было чем-то поступиться, как поступился Маркиан, на людях изображая влюблённого супруга. Тем более и сам император начал увлекаться чтением эллинских книг, которые привели его к мысли Платона о том, что зиждитель (демиург) – создатель мира, это Нечто – исходящее свыше, то есть являющееся излучением (эманацией) божественного. И это был уже как бы не сам Бог... Может быть, подобные чтения привели в своё время императора Юлиана к отступничеству от христианства, который любил душистые курения и при этом не уставал повторять, что благовония, поднимаясь кверху, изгоняют дурных духов и замещают их в соответствующих материях добрыми, точно так же, как в иных случаях камни, травы и тайные обряды вызывают явления божества.

Но очень верна и, кстати, евангельская притча апостола Матфея: «...пришёл его враг и посеял между пшеницей плевелы, и ушёл...»

Поглощённый в самосозерцание, не верящий в то, что гунны могут вернуться, император Маркиан почти не при дал значение просьбе «последнего великого римлянина» Аэция, уже двинувшегося со своими войсками из Рима в Галлию, подослать подкрепление против Аттилы.

Но в храмах более трезвые люди и служители Бога всё настойчивее возносили молитвы к заступнице Деве Марии и Иисусу Христу: «Помогите нам и всему христианскому миру, о, Божественная Мать и непорочно зачатый Сын, возвеличенный терниями вокруг головы, иссопом[122]122
  Имеется в виду трость (в одном из Евангелий упоминается растение иссоп), на которой воин поднял к устам распятого на кресте Иисуса, жаждущего воды, издевательски смоченную в винном уксусе губку.


[Закрыть] и крестом, на котором ты распластал руки свои, гордость и похвальба наша...»

И, как видно, просили не зря – слухи всё же доходили до «царя городов», будто затевается на Каталаунских полях что-то чудовищное, доселе невиданное – больше миллиона человек собираются здесь, чтобы сразиться между собою...

* * *

Увэй со своим лагерем шёл в Маргус, в город, расположенный в месте слияния Моравы и Дуная. Опасаясь, как бы по незнанию полководец не стал грабить славян и забирать к себе их красивых женщин, как это делалось иногда при Бледе, Аттила навстречу выслал сотника Юйби и десятника Хэсу.

Юйби – кривоногий гунн, с блестящим бритым затылком, мощной шеей, на которой плотно сидела большая голова, с глазами, широко расставленными и узкими, опущенными книзу усами и редкой бородой и руками, перевитыми толстыми жилами, являлся типичным представителем знати своего народа. Хэсу, хотя и тоже гунн, скорее походил на сармата – с копной рыжих волос, но не на такой большой, как у прочих, голове, зелёными, чуть продолговатыми глазами и скуластым красивым лицом. С сотником он не только разнился внешностью, но и возрастом, да ещё и характером – Юйби степенный, немногословный, пожилой мужчина, Хэсу – порывистый, любивший шутку и особенно женщин.

Раньше, как простому воину, Хэсу полагался гарем из двух женщин. Только какой же это гарем?! Одно название... Говорят, что гарем у персов состоит из ста, а у царя – пятисот и более жён. Правда ли это?.. Или люди всего лишь придумывают?.. Да когда же царь успевает всех жён оприходовать?! Вот когда Хэсу стал десятником и у него появились ещё две жены, из которых последняя оказалась моложе его на восемь лет (Хэсу шёл двадцать четвёртый год), и была она из гречанок, очень страстная, так что после проведённой с ней ночи десятник чувствовал себя как после сражения, в котором махал мечом несколько часов подряд... А тут – подумать только – пятьсот жён! Что-то не так; неправду говорят люди...

Конь Хэсу выскочил на высокий холм. С холма, теряя перья, тяжело поднялся орлан и, набрав высоту, скрылся в той стороне, откуда, медленно ворочая тёмными водами, тек Дунай. Отсюда, с высоты, открывался хороший вид на славянское селение, раскинувшееся на краю леса возле речки Дые. Рядом с селением возвышалась гора Девин; связанная с идеей неба, с культом славянского бога Сварога, она ещё называлась Красной горой и являлась как бы самой ближайшей к небу точкой земли; на ней и приносились жертвы...[123]123
  Это явление, можно сказать, было общечеловеческим, за исключением кочевых народов, и его следы находим повсеместно – от священной горы Кронос на Крите до славянской Арконы со святилищем Святовита на острове Руген в Балтийском море.


[Закрыть]

Вскоре на вершину холма прискакали десять всадников, десять подчинённых Хэсу, и он, приказав им оставаться здесь, начал спускаться вниз.

Десятник достиг подошвы холма и, скрываясь в высокой ковыльной траве, достающей метёлками лошадиной гривы, повернул коня к тому месту, где, утопая в зелени ив, река делала крутой поворот. Вскоре услышал красивое женское пение, частые удары будто бы доскою по влажной земле, плеск воды и взвиги... Хэсу присел, но по тому, как высоко летели брызги, он догадался, что в реке купались девушки; затем он увидел разостланные по берегу цветные дорожки, кладущиеся на полу⁷ в светлой избе славянина. Сейчас на них, высоко подоткнув за пояс юбки, девицы, почти юницы, лили из туесов воду, а женщины, стоя на коленях тоже с задранными подолами, били по дорожкам деревянными вальками и красиво тянули песню.

Хэсу и раньше приходилось иметь дело со славянами, он немного знал их язык; с трудом, но разобрал, что пели женщины о мужьях, ушедших на войну, и часто в песне повторялся вопрос: «Вернётесь ли вы?.. Вернётесь ли вы?.. А если вернётесь, – далее пелось, – то когда: на восходе солнца иль на закате дня?..»

Одна женщина подняла голову, вгляделась, но, кажется, Хэсу не заметила. А он привстал, перевёл глаза на купальщиц: льняные волосы, словно одуванчики, пузырились вокруг голов плывущих к берегу, и вот девушки начали подниматься на него – и у Хэсу мелко-мелко застучали от волнения зубы: обнажённые молодицы, одна прекраснее другой, ступали длинными стройными ногами на зелёную траву, и груди девушек, упругие, выпукло-гладкие, как животик ягнёнка, торчали сосками вперёд, а ягодицы лоснились, как круп сытого коня... Грациозно изогнувшись, они поймали на спине свои волосы и, зажав их в ладонях, стали отжимать. Некоторые повернулись лицом к Хэсу, и он бессовестно созерцал, то и дело сглатывая подступавшую к горлу слюну, тёмный треугольник их запретного места; волосы на лобках славянок были светлее волос его жён, и ему захотелось прикоснуться к ним пальцами... Но тут конь, фыркнув, замотал головой, звеня уздечкой, и девушки бросились бежать, на ходу натягивая через головы сарафаны. Хэсу, чтобы не быть позорно обнаруженным, повернул коня и снова оказался на вершине холма.

Потом со своим десятком как ни в чём не бывало выехал в селение, где стены изб были одинаково выбелены, и там узнал, что здесь остались лишь женщины, старики и дети, – все мужчины, способные носить оружие, со старейшиной Мирославом ушли вместе с Аттилой.

Принимая ковш воды из рук одной молодицы, которую недавно видел обнажённой, Хэсу, с улыбкой заглядывая ей в лицо, подумал: «Ты стоишь передо мной и не ведаешь, что я рассмотрел на теле твоём запретное место. Если бы только мужчины вашего селения были бы против нас, ты бы, милая, уже стонала на ложе, а я бы сжимал ладонями твои прелестные груди и терзал своими губами твои красные губы... Но чего нельзя, того нельзя... Так же, как нельзя трогать их вырезанного из ствола вековечного дуба усатого бога, унизанного драгоценными камнями и украшенного золотом, перед которым даже днём полыхали огни костров, поддерживаемые чёрными жрецами, истуканами сидящими на корточках... Иначе Аттила сделает нам всем, посягнувшим на добро славян, секир башка...»

Затем Хэсу со своими воинами объехал ещё несколько таких же славянских селений, также отличающихся белизною и чистотою изб, где тоже не оказалось мужчин, ушедших с войском Аттилы, но в одном селении, расположенном почти у берега Дуная, гунны обнаружили страшную картину.

Собственно, это чёрное пепелище вместо ухоженных изб, выстроенных среди раскидистых тополей, и селением-то нельзя было назвать; ещё дымились, испуская угарный чад, развалины домов, а между разбросанных мёртвых тел бродили унылые, в репьях собаки, иногда слизывая кровь с посинелых лиц убитых; правда, сюда ещё не успели слететься чёрные грифы и сбежаться шакалы. Иные погибшие лежали вповалку, все вместе: и женщины, и дети, и старики, страшно изуродованные; кажется» некоторые из них сражались – вон у женщины, что неестественно запрокинула голову, свесив ноги с груды тел, в руках так и застыл меч с окровавленным лезвием... Значит, перед тем, как умереть, она полоснула им кого-то из врагов; вон и старик зажал в предсмертной судороге накрепко ладонями ручку топора, предназначенного для мирной работы по хозяйству, а не для жестокой битвы, но необходимость заставила применить его в сражении... Даже у юноши, почти мальчика, Хэсу увидел на окровавленной груди лук, который он прижимал к себе.

Мысль похоронить убитых у десятника скоро отпала, когда в лощине он обнаружил ещё множество поверженных в бою славян-мужчин. Столько павших похоронить невозможно, для этого потребуется не один день... А Хэсу задерживаться нельзя.

Он обвёл поле боя глазами и увидел тела убитых амелунгов[124]124
  Амелунги жили долгое время по соседству с римским лимесом – оборонительной линией, тянувшейся от Рейна к Дунаю; они подверглись быстрой романизации и уже в V веке усвоили латинский язык и римские обычаи.


[Закрыть], носивших шёлковые рубашки и надетые поверх них выкрашенные в жёлтый цвет кожаные панцири.

Вдруг на краю лощины раздвинулись кусты и оттуда, боязливо озираясь, вышел в изорванной одежде мужчина. По наголо остриженной голове и жезлу с золотым набалдашником Хэсу сразу определил в нём жреца славянского бога Перуна. Жрец тоже признал гуннов, на стороне которых находились его сородичи. Жрец хорошо владел гуннским языком и объяснил, что здесь пал в сражении с амелунгами отряд славян, оставленный для защиты в селениях стариков, детей и женщин; он был мал количеством – старейшина Мирослав понадеялся на гепидов[125]125
  Г е п и д ы – племя, как и амелунги, тоже германского происхождения, но выступавшее на стороне гуннов.


[Закрыть], которые владели переправой через Дунай, и думал, что они в случае чего помогут.

Но гепиды, как оказалось, во главе с королём Ардарихом, являющимся ближайшим советником Аттилы, ушли, ничего не сказав славянам. А амелунги переправились на этот берег и напали на славянское селение, не зная, что здесь находится вооружённый отряд. Поэтому и сами понесли немалые потери.

– Гепиды предали нас! – с вызовом заявил жрец. – Так не положено друзьям вести себя...

   – Амелунги, надо полагать, не оставят вас и дальше в покое, – предположил Хэсу. – В окрестности среднего течения Дые стоит ещё не тронутых ими много богатых, но не защищённых ваших селений... Будем ждать сотника Юйби, а потом сюда скоро придёт войско Увэя, и мы возьмём всех жителей этих селений с собою.

   – Но у нас нет в обычае того, чтобы женщины, старики и дети сопровождали войско... А как же быть с полями, на которых уже созрел урожай пшеницы, ячменя и проса?.. Его же надо убирать!

   – Если хотите умереть, дело ваше... Но ты, старик, должен уговорить своих родичей срочно покинуть это место. Собирайтесь, грузитесь на подводы, а по прошествии времени примкнём к основному войску Аттилы, в котором сражаются и ваши воины...

   – Попробую уговорить.

   – Вот и ладно.

Хэсу, вернувшись в то селение, которое встретилось первым, узнал, что красавицу славянку, давшую ему напиться, зовут Любавой. Жрец ей успел сообщить, что погиб от рук амелунгов весь отряд, оставленный Мирославом.

   – Хэсу, – обратилась Любава к десятнику, – отвези меня туда, я посмотрю, нет ли среди убитых моего мужа?

   – А ты разве замужем?

   – Да, но прожили мы вместе всего два месяца. Я знаю, что он был оставлен здесь с теми немногими, что пали, защищая нас.

   – Хорошо, отвезу.

Чтобы не видеть, как женщина с плачем и причитаниями, распустив в трауре волосы, ищет среди поверженных в битве мужа, Хэсу отъехал к Дунаю, сел на берегу и всмотрелся в тёмные воды. Сколько ты всего, седой исполин, видел?.. И сколько ещё увидишь?! Вон и воды твои потемнели от вдовьих слёз и потоков крови, что льются из ран убитых на твоих берегах... Молчишь, исполин. Ты же не можешь сказать: «Бросьте убивать друг друга!» Ибо люди тебя не послушают. Как не послушают никого хищные звери, для которых убийство – добыча, а добыча значит продолжение жизни...

Перед глазами десятника неким видением возникло на миг некогда прекрасное лицо Валадамарки, а потом её отрубленная голова с закрытыми очами, искривлёнными синими губами и с запёкшимися в уголках рта не то кусочками грязи, не то каплями крови... Хэсу передёрнуло; он встал, вернулся и увидел Любаву, склонившуюся над телом убитого, уже вытащенного ею мужа из груды тел.

«Всё-таки нашла, несчастная», – пожалел молодую женщину Хэсу, но она уже не плакала и не причитала, а смотрела на мужа невидящими глазами и отрешённо гладила его руку.

Хэсу сбросил с себя кожаную рубаху и начал молча копать неподалёку могилу.

Потом, сидя в избе у ставшей вдовой Любавы, Хэсу и сотник Юйби, прискакавший сюда с остальными девятью десятками воинов, поминая мужа молодой женщины, тихо разговаривали между собой, хотя могли и не опасаться, что она услышит, так как их языка Любава не понимала.

   – Неужели и вправду, как сказал мне славянский жрец, гепиды предали их... Почему они снялись, не предупредив соседей?

   – Ты всегда, Хэсу, о чём-то начинаешь предполагать, раздумывать... – как бы в укор сказал пожилой сотник, боясь прямого, честного разговора. Как знать, не вызывает ли нарочно его на откровенность этот молодой да ранний десятник, а потом возьмёт да и доложит обо всём тысячнику, а тот Ислою... После того как Юйби получил в подчинение сотню, он узнал, что не все довольны его назначением, ссылаясь на пожилой возраст; среди десятников были и такие, которые давно сами ждали такого назначения... Но всё же Юйби по-прежнему доверял Хэсу; и он тоже получил повышение, да и немалое время находился в десятке – Юйби успел его изучить. Но, пожалуй что, осторожность не помешает, хотя и Юйби также хотелось прямо и честно поговорить... А тут молодая вдова всё подливала крепкого мёду и подливала. А медок вкусный! Хорошо его умеют варить славяне. И язык сотника потихоньку начал развязываться.