Текст книги "Падение Рима"

Автор книги: Аммиан Марцеллин

Соавторы: Приск Паннийский,Владимир Афиногенов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц)

Владимир Афиногенов
Развал Рима

Светлой памяти друга

Аскара Нурманова посвящаю

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПОБЕГ ИЗ РАВЕННЫ

I

В Равенне, городе на северо-востоке Италии, дни короче, чем в Риме, и поэтому они тянутся долго. Особенно зимой.

Из окна своей опочивальни, кибикула, Гонория видит широкую площадку на высокой крепостной стене, по которой взад-вперёд вышагивают римские солдаты в железных шлемах, кожаных панцирях, обитых металлическими пластинами, с поддетыми под них шерстяными туниками, и плащах, застегивающихся медной пряжкой на правом плече.

Среди солдат есть несколько варваров в овчинах и кожаных штанах. Воины вооружены дротиками и мечами на перевязи, украшенной медными бляхами. В трёх милях[2]2
  Р и м с к а я  м и л я – 8 стадий, или 1 км 479 м. Здесь и далее примечания автора.


[Закрыть] от стены тянутся сплошные болота, через которые врагам не пробраться, разве что можно перелететь.

Но Всевышний не дал людям крылья, и летать они не умеют как птицы... С болот, как стемнеет, а стемнеет скоро, раздастся жуткий стон выпи.

«Почему не идёт мой желанный Евгений? – думает римская принцесса. – На его груди я спрячу лицо и слезами облегчу душу...»

Сегодня по воле матери, регентши при императоре-сыне Валентиниане III, и сената, будто с небес на Гонорию свалился титул Августы, поднявший её до огромных высот. Но она не только не обрадовалась столь значительному событию в жизни, наоборот, сильно опечалилась. Титул приравнивал её к званию императрицы, но не давал реальной власти – лишь ставил Гонорию в разряд людей недосягаемых, а значит, отнимал всякую надежду на замужество. «Хитрая бестия!.. – Так о матери было грешно думать, но Гонория ничего с этим не может поделать. – Брат слабоумен, ещё очень молод, врачи сказали, что пока неизвестно, будет ли у него потомство[3]3
  Обручённый с шести лет, мало обращавший внимание и в позднем возрасте паевою красавицу жену, привезённую из Константинополя, Валентиниан III так и не сумел заиметь наследника престола, хотя супруга родила ему двух дочерей.
  Так что тревога Плацидии относительно наследования трона оказалась не напрасной.


[Закрыть]... Правит империей мать, поэтому она и оберегает власть, боится, что я, выйдя замуж, рожу наследника трона...»

Сама Юста Грата Гонория явилась плодом короткой, всего лишь в четыре года, супружеской связи двух разных, испытывавших нелюбовь человек; вернее нелюбовь-то к себе испытывал лишь один – отец Гонории, мужественный полководец Констанций, родом дикий иллириец, давно добивавшийся руки Галлы Плацидии, дочери императора Феодосия I Великого.

После смерти отца Плацидию всё же насильно выдали за Констанция, хотя она всю жизнь любила короля вестготов Атаульфа, «выдающегося и внешностью, и умом, и красотою тела, и благообразием лица», как характеризовал историк Иордан этого варвара.

Может быть, рождение Гонории в нелюбви матери к отцу и предопределило её не очень счастливую судьбу, хотя в этой судьбе и будет заключаться главное и славное достоинство этой женщины, из-за которой грозный властитель гуннов Аттила будет вести очень долгую, великую битву... Единственную битву, которая не принесла ему победы; другие он выигрывал!

Как это сравнимо с тем, что произошло в своё время с Галлой Плацидией!.. Гонория, кажется, повторила судьбу матери, с разными, правда, вариациями...

Плацидия имела двух братьев – Аркадия и Гонория; первый царствовал в Константинополе, другой – в Равенне в Италии, сама же она жила в Риме. Красивой римской принцессе исполнилось двадцать один год, когда вестготы под предводительством Алариха в 410 году захватили Рим и взяли её в плен; они увели её с собой, однако обращались хорошо.

Аларих вскоре умер, и власть над вестготами перешла к Атаульфу, который пожелал жениться на Плацидии; свадьба состоялась вопреки воле принцессы, но брак оказался удачным. На свадьбе пятьдесят вестготских юношей преподнесли невесте подарок от жениха – сто чаш, до краёв наполненных золотом и драгоценными камнями, награбленными в Риме... Но, несмотря на это, прожив какое-то время с мужем, она влюбилась в него без памяти и даже переняла от Атаульфа арианство[4]4
  Арианство – христианская ересь, возникшая в IV веке, по учению её основателя, александрийского пресвитера Ария (256—336), отрицающая божественность Иисуса Христа и отвергающая церковные посты, молитвы за умерших, праздник Пасхи, как иудейский обычай.


[Закрыть], ставшее после гибели короля Германариха[5]5
  Г е р м а н а р и х – готский король, покоритель множества германских и славянских племён основатель могущества готов, повернувший их к язычеству, но не успевший сего сделать, ибо был побеждён гуннами в 375 году и бросался на свой меч.


[Закрыть] национальной верой христиан-вестготов.

Отрицая божественность Иисуса Христа, а, следовательно, и вселенское смирение, Атаульф в силу этого и характера своего не выносил спокойного существования, и когда из-под власти римлян стала выходить Испания, он яростно включился в борьбу. Король вестготов захватил Барцелону[6]6
  Современная Барселона.


[Закрыть] и обосновался в ней; там в одной из христианских базилик был похоронен рано скончавшийся сын Атаульфа и Галлы Плацидии Феодосий.

В 415 году вестготского короля убил один из его приближённых Сингерих и захватил барцелонский трон. Узурпатор немедленно умертвил шестерых детей Атаульфа от первого брака, а Галлу Плацидию выгнал из дворца. Вместе с другими пленниками и пленницами ей пришлось шагать босиком с непокрытой головой под палящим испанским солнцем более двенадцати римских миль, а варвар-победитель, торжествуя, ехал на коне рядом.

Но через семь дней Сингериха зарезали, и повелителем вестготов стал Валлия. И с этого момента Галла Плацидия явилась той самой разменной монетой в начавшейся дружбе между её братом Гонорием и новым королём вестготов: за шестьсот тысяч мер пшеницы Валлия обменял вдову-королеву, и она была отправлена в Равенну. Далее Валлия в качестве союзника римского императора очистил весь Испанский полуостров от аланов[7]7
  А л а н ы – потомки нынешних осетин. Часть их во время так называемого «Великого переселения народов» через Дарьяльское ущелье просочилась во многие страны и осела там.


[Закрыть], вандалов и свевов и с согласия Рима занял земли Аквитании Второй (область «золотой Гарумны»[8]8
  Г а р у м н а – так называлась тогда река Гаронна.


[Закрыть], «жемчужину Галлии») от Толосы[9]9
  Т о л о с а – современная Тулуза, ранее столица страны, расположенной на территория Франции, называемой Галлией.


[Закрыть] до океана.

После того как Галла Плацидия родила двух детей – Гонорию и Валентиниана, её муж Констанций внезапно скончался. Распространилась молва, что его отравили, ибо Гонорий к ещё красивой и статной Плацидии возымел преступную страсть... Менаду родными братом и сестрой дело действительно зашло так далеко, что Гонорий, вняв наконец-то голосу разума, отослал её с детьми в Константинополь.

Там, в православной столице Восточной Римской империи, у своего второго брата Аркадия своенравной еретичке жилось не сладко. Но вскоре пришло известие – умер Гонорий, и Плацидия поспешает в Италию. Здесь при своём слабоумном сыне Валентиниане она становится регентшей.

Однако Галла Плацидия не обладала должными качествами характера, чтобы удержать в своих руках разваливавшуюся империю (это уже никому не было под силу). Поглощённая дворцовыми интригами, она даже не заметила, как от империи отпала провинция Африка, и Италия стала страдать от недостатка хлеба...

Цена на модий[10]10
  М о д и й – ёмкость, равная по объёму чуть больше 8 л.


[Закрыть] пшеницы поднялась с одного денария до пятидесяти; эдилы, в обязанности которых входило обеспечение города продовольствием, ввели «тесееры» – так назывались жетоны, по которым бедняки, чтобы не умереть с голоду, могли получить хоть какой-то хлеб при бесплатных раздачах.

В это самое время Рим стал особенно заметно клониться к упадку и в интеллектуальном плане. Историк Аммиан Марцеллин чуть ранее с болью в сердце писал: Людей образованных и серьёзных избегают как людей скучных и бесполезных». «Даже те немногие дома, которые в прежние времена славились серьёзным вниманием к наукам, теперь погружены в забавы позорной праздности, и в них раздаются песни и громкий звон струн. Вместо философа приглашают певца, а вместо ритора – мастера потешных дел. Библиотеки заперты навек, как гробницы, зато сооружаются водяные органы, огромные лиры, величиной с телегу, флейты и всякие громоздкие орудия актёрского снаряжения.

Дошли, наконец, до такого позора, что когда ввиду опасения нехватки продовольствия принимались меры к быстрому удалению из Рима всех чужеземцев, то учёные и образованные люди, хотя число их было весьма незначительно, были изгнаны немедленно без всякого снисхождения, но были оставлены в городе прислужники мимических актрис и те, которые выдавали себя за таковых; беспрепятственно остались также три тысячи танцовщиц со своими музыкантами и таким же числом хормейстеров...»

Сейчас этот пёстрый люд, среди которого особенно выделялись своими «распутничьими тогами» женщины[11]11
  Как правило, актрисы и танцовщицы приравнивались к женщинам лёгкого поведения и по законам империи не имели права носить столы – длинные одежды замужних римлянок, хотя некоторые из числа замужних своим поведением могли бы дать первым сто очков вперёд.


[Закрыть], перекочевал в Равенну, куда окончательно переехал с Палатинского холма в Риме императорский двор под защиту крепких стен и болот.

А если здесь, в Равенне, двору стала бы, скажем, угрожать какая-нибудь опасность, то в Адриатическом море, не столь удалённом отсюда, на этот случай всегда наготове стояли выкрашенные в чёрную краску, с белыми спереди глазами несколько миопарон и либурн[12]12
  М и о п а р о н ы – лёгкие военные суда; либурны – тяжёлые военные суда с двумя, тремя и более рядами вёсел.


[Закрыть] мизенского флота, переправленных с юга Италии.

...По громким возгласам в соседних помещениях Гонория поняла, что к ней шествует сама императрица-мать, и вскоре без стука, как всегда, обе половины двери распахнул сопровождающий Плацидию корникулярий (помощник) Антоний Ульпиан и тонким голосом возвестил:

– Повелительница Великого Рима!

Евнух Антоний, сверкнув недобро глазами в сторону Гонории, повернулся рыхлым одутловатым лицом к тому месту, откуда должна появиться императрица, а Гонория с тоской в сердце подумала: «Где он, куда подевался этот великий Рим?! Рим, действительно Великий, времён Юлия Цезаря, Веспасиана, Траяна, пусть даже Антония Пия...»

Она с долей снисхождения и лёгкого презрения вспомнила императора Пия, потому что тот могущество Рима пытался удержать лишь с помощью изображений на монетах...

На одних была вычеканена картина того, как прародитель римлян Эней и его сын Асканий Юл высаживаются на берег Тибра в том месте, где будет воздвигнут великий город, на других монетах изображены богиня Минерва и Вулкан за изготовлением молний. С помощью этих картин «благочестивый» (так переводится имя «Пий») пытался ещё и укрепить староримскую религию в противовес усиливающемуся влияния христианства.

Антоний пропустил мимо себя императрицу и поудобнее поправил висевший на боку ящичек, внутри которого хранились пергамент, бронзовая чернильница и стило – сипух исполнял ещё и должность писца-скриба.

Вся в сиянии драгоценных камней и жемчужных нитей, вплетённых в волосы, стоящие тёмной башней, в лёгкой тунике, несмотря на зимнее время (хотя дворцовые покои хорошо отапливались), с гордо поднятой головой и высокой грудью, округло-вызывающе трепетавшей в тонких складках шёлка, Галла Плацидия появилась перед дочерью. Глаза императрицы горели агатовым огнём и чуть припухлые губы пунцовели – не зря говорили, что она по нескольку раз в день вкушает эруку, дикую капусту, действующую как возбуждающее средство. Поэтому при ней неизменно находились два могучих полураздетых раба из Греции, готовых в любой миг на всё... Также ходили слухи, что Плацидия не раз пыталась соблазнить возлюбленного дочери Евгения Октавиана, красавца смотрителя дворцовых покоев. Но Гонория эти слухи отметала напрочь.

Она встала со скамьи и поспешила навстречу матери; остановилась рядом с ней, и сразу выявилась их несхожесть – дочь возвышалась над императрицей почти на голову, в светлых волосах девушки сверкало меньше драгоценных камней, но они, казалось, горели ярче, а глаза цвета зелёного изумруда, как у отца, смотрели спокойно и внимательно.

Приветствуя и кланяясь, Гонория тонкой талией, бёдрами с более выразительными, чем у матери, формами и такою же высокой грудью производила на первый взгляд плавные движения, но всё равно в них чувствовалась некая порывистость, присущая только её отцу. Она всё же походила больше на него, дикого иллирийца, нежели на мать – типичную римлянку.

– Милочка, какая ты красивая! – воскликнула императрица-мать и левой рукой легонько потрепала по щеке дочери.

Гонория по взгляду её глаз не уловила в этом восклицании никакого лицемерия – похвала ей показалось искренней, от души. И в свою очередь она хотела тоже сказать царственной матери комплимент, но что-то остановило Гонорию, отвлекло её внимание... Может быть, жест рукой евнуха Антония, показавшего куда-то в сторону, – и точно, из глубины покоев императорского дворца вышел так долго ожидаемый ею возлюбленный Евгений – в синей тоге и сандалиях, расшитых тоже синими узорами. От неожиданности того, что он увидел у Гонории императрицу, растерялся и застыл возле двери, где, отставив чуть в сторону правую ногу, ехидно ухмылялся евнух. Тогда Евгений начал пятиться назад.

   – Препозит Октавиан! – громко объявил евнух, отрезая смотрителю дворца путь к отступлению. И теперь Евгению ничего не оставалось, как уверенно и почти торжественно приблизиться к Галле Плацидии, чтобы поцеловать руку императрице, пожелать ей здоровья, а Римской империи вечности.

   – Тебе не хотелось, Евгений, видеть здесь меня?.. Я права?

   – Не совсем, величайшая... Если вдруг кто и захочет видеть тебя, а вряд ли в империи найдётся такой человек, то ему о твоём присутствии, повелительница, напомнит твой незримый дух, что носится по дворцовым покоям...

Нот так всегда: остроумный ответ Октавиана сродни то ли насмешке, то ли восхищению...

«Мало нам, мало всего! Ведь нас по богатству лишь ценят!». Не так ли, милый Евгений?

Находчивый распорядитель дворца также стихами из Горация ответил Галле Плацидии:

 
Вот оттого мы редко найдём, кто сказал бы, что прожил
Счастливо жизнь, и, окончив свой путь, выходил бы из жизни.
Точно как гость благодарный, насытясь, выходит из пира...
 

На удивление всем, расхохоталась Гонория. Этот смех привёл и смущение не только императрицу, но и Октавиана. Обоим им он показался странным, а Гонория подумала: «Наверное, оставшись наедине, они также пробуют друг на друге своё остроумие, оттачивая жало его, словно камень косу... Может, слухи об их интимной связи вовсе и не слухи... Почему я до сих пор их отметала, словно метлою мусор?.. Ишь как возгорелось лицо у матери, глядя на Евгения! Да и он, отвечая стихами, любовно и преданно смотрел ей в глаза, слегка наклонив свою прекрасную голову. Боже, как он красив!» – даже в такую минуту не могла не восхищаться возлюбленным Гонория.

   – Дитя моё! – обратилась Галла Плацидия к дочери, и в голосе её появились тёплые нотки. – Ты же знаешь, как я люблю тебя и твоего брата. Вы для меня, как пальцы на руке, одинаково дороги. – Плацидия вытянула ладонь, пальцы которой были унизаны кольцами с драгоценными камнями разной величины... – Поэтому я, не только как мать, а, прежде всего, как женщина, страдала от несправедливости того, что ты, дитя моё, умница и красавица, обделена была почестями, кои все по праву наследства достались брату... И чтобы это исправить, я испросила волю сената даровать тебе титул Августы, и сегодня сенат дал своё согласие... Поэтому я пришла поздравить с грандиозным событием в твоей жизни... Ибо ты стала сегодня по званию равной твоему царственному брату Валентиниану. К сожалению, из-за своего нездоровья он не смог навестить тебя...

   – Благодарю, повелительница, – тихо ответила принцесса, а евнух при этих словах громко хмыкнул.

Но императрица-мать даже не бросила осуждающий взгляд в его сторону. Гонория поняла – сговор налицо. Поэтому, ссылаясь на своё недомогание, попросила всех оставить её... кроме Евгения Октавиана.

   – Да, да, милая... Хорошо. А не послать ли нам за лекарем? Хотя... Евгений тоже хороший врачеватель... И утешитель... – Уходя, императрица повернулась и добавила: – Потихоньку собирайся в Рим. Народ империи должен видеть свою новую Августу.

   – В Рим?! – воскликнула, не владея собой, Гонория, и лицо её воспылало гневом. – В город, разрушенный твоим первым мужем!.. Я не поеду туда! Не поеду!

   – Это ещё мы посмотрим! – грозно пообещала Плацидия и громко хлопнула половинкой двери. Зато корникулярий Антоний издевательски осторожно притворил обе.

   – Ты зачем её дразнишь, любимая? – спросил Евгений.

   – Любимая... А не говоришь ли ты и ей это слово?.. Любимый... Я давно замечаю, как ты преданно глядишь ей в глаза.

Почувствовав, что внутри принцессы всё закипает, Евгений (а он хорошо знал её нрав, когда всё то дикое, необузданное, отцовское, скрывающееся до поры до времени под оболочкой внешней величавости, начинает клокотать и выходить наружу) попросил рабынь принести ужин, а потом крикнул им вослед:

   – Да побольше вина! Родосского... Сейчас, Гонория, возложим тела и выпьем чудной влаги из фиалов за твой титул Августы.

   – Ты – осёл, Евгений, – всё ещё раздражённо, но уже тише сказала «новоиспечённая» Августа. – Да не тот осёл, который родом из Фессалии[13]13
  Имеется в виду «золотой осёл» из «Метаморфоз» Апулея.


[Закрыть]... Неужели ты не понял – мать посмеялась надо мной... Высокий титул ничего мне не даст, кроме безбрачия.

   – Ты преувеличиваешь, Гонория. Я всеми силами буду добиваться, если ты только не будешь возражать, у императрицы твоей руки.

Принцесса уловила в его голосе неподдельную искренность, улыбнулась и, вконец остывая, улыбнулась:

   – Дурачок мой, ещё раз говорю, что мать никогда не позволит мне выйти замуж... Никогда. Тем более за тебя... Если она ещё не принудила тебя спать с собой, то скоро сделает это. Ладно... Гнев мой остывает, а вот и вино подают. И роскошный ужин – жареную индейку со сливами. Джамна, – обратилась она к любимой чернокожей рабыне из Александрии, – зажги побольше свечей и позови арфисток. Сегодня у меня всё-таки праздник...

Джамна незамедлительно выполнила всё, что повелела госпожа, а затем, устроившись у изголовья её ложа, веером из страусовых перьев стала обмахивать головы Гонории и Евгения. Рабыню называли чернокожей потому, что отец у неё был африканец, на самом же деле кожа у неё светлая, цвета финика и, хорошо умащённая, пахла приятно; вообще-то Джамна, гибкая, как пантера, длинноногая, с маленькими грудями девственницы, с чувственными губами и выразительными глазами, была очень чистоплотной девушкой, и зачастую Гонория, когда долго не могла заснуть, приглашала се к себе на ночь на ложе... Иногда принцесса вместе с Евгением также брали её к себе, и Джамна в их любовных утехах служила третьим лицом.

Новые зажжённые свечи горели плохо, фитили то и дело приходилось поправлять рабыне постарше; игра арфисток Гонории быстро надоела, и она с возлюбленным скоро отправилась в спальню. Но Джамну на этот раз с собой не взяли.

   – Ничего, милая, – говорил Евгений, видя настроение возлюбленной и помогая ей раздеться. – Думай сейчас о том, как лучше насытиться нашей любовью.

Когда легли на прохладные чистые покрывала, Евгений крепко обнял Гонорию, и её тело, казалось, утонуло в его мощных руках; оно, как всегда, податливо отозвалось на ласки, но в то же время Евгений почувствовал сегодня некую холодность и почему-то испугался...

   – Что с тобой?

   – Подожди... Скоро я буду готова.

Но готовность отдаться со всей страстностью не приходила к ней; тогда Евгений стаз кончиком языка ласкать ставшие твёрдыми соски её дивных грудей. Пышные волосы Гонории рассыпались и, чуть завиваясь, лежали на красной кайме подушки. Евгений, целуя, переместил губы с сосков на то место, откуда волосы зачёсывались на самую макушку. Груди возлюбленной возбуждённо качнулись, но сама она пока ещё прикрывала рукой гладко выбритое женское место...

Уловив сразу, как внутри римской принцессы, а теперь уже и Августы, всё затрепетало, Евгений встал на четвереньки, коленом отжал её ноги и сразу погрузил свою плоть в горячий влажный источник... Женщина вскрикнула и потянулась к нему, и тогда Евгений сильными ударами стал пронзать возлюбленную то сверху вниз, то из стороны в сторону. На каждое движение она отвечала ритмичным подбрасыванием своего тела, вскрикиваниями и царапаниями ногтей по спине возлюбленного.

Принцесса в конце каждого вскрикивания начала тихо рычать и, когда всё закончилось, в бессилье повалилась на ложе. Но глаза не закрыла; Евгений взглянул в них и увидел, как они зелёными, огоньками, словно глаза хищницы, светились в темноте. В изумлении прошептал:

   – Ах ты, моя «волчица»[14]14
  Так называли блудниц с берегов Тибра.


[Закрыть]!

   – Да, жаль, что я могу только рычать, но не кусаться... Может быть, ты и прав: я скорее похожа на тех, кто в мужских тогах, разрезанных спереди, с вечера выстаивается на берегах Тибра.

   – Нет уж, милая, я знаю тебя. Кусаться ты умеешь, да ещё как умеешь!

   – Мне стыдно сейчас на то, что я как последняя истеричка стала крикливо отказываться на приказание матери поехать в Рим.

   – А ведь ехать всё-таки придётся... Я прошу тебя, Гонория, благоразумно отнестись к этому. Ради нас с тобой. Ради нашей любви.

   – Хорошо, любимый.

Евгений встал, подошёл к двери, ведущей на балкон, чуть приоткрыл её и тут услышал, как глашатай на находящемся вблизи дворца форуме прокричал:

   – Третья стража[15]15
  Ночь у римлян так же, как у древних евреев, а позже у славян и других народов, распределялась на четыре стражи: первая – от 6 до 9 часов вечера, вторая – от 9 до 12 часов ночи, третья – от 12 часов ночи до 3 часов утра, четвёртая – от 3 до 6 часов утра.


[Закрыть]!

«Будет что приятное сказать императрице, – подумал Евгений и довольно улыбнулся. – Без слёз и яростных сцен Гонория на удивление быстро согласилась... А ведь в эту женщину порой вселяется дьявол...»

Когда препозит вернулся к ложу, то увидел, что Гонория спит как убитая.

«Почему она скоро передумала и почти охотно выразила желание поехать в Рим?..» – раздумывал Евгений, покидая на рассвете спящую молодую Августу и шагая в кубикул императрицы.

По утрам, как и полагается смотрителю дворца, он обязан был являться к Галле Плацидии, чтобы наметить с ней на предстоящий день дела, а с тех пор, когда стал и любовником её, посещал покои императрицы и как доносчик... Любовником Плацидия считала его неважным, да и куда ему, пусть и красавцу, до тех двух греческих жеребцов, что обслуживали её по нескольку раз в день!

Евгений нужен был для тайных дел, и затащила она его в постель с этой целью, ибо, по мнению императрицы, уста разверзаются откровенными речами только после любовного утомления...

Так и было: у Галлы Плацидии на ночном ложе перебывало немало влиятельных государственных лиц; их откровения и доносы помогали ей править разваливающейся на глазах империей, а надо сказать, что она благополучно (для себя!) делала это, исполняя обязанность регентши при своём сыне, более двадцати пяти лет...

В это слегка туманное утро, когда ещё Гонория спала, Евгений и императрица размышляли о быстром её согласии ехать в Рим, но так и не пришли на сей счёт к какому бы то ни было определённому выводу.

– Узнай, почему она передумала, – строго сказала Галла Плацидия, и глаза её снова вспыхнули агатовым пламенем.

Перейдя в уборную, которая размещалась на нижнем этаже, как раз под парадными комнатами дворца, Плацидия велела позвать четырёх юношей. Вскоре перед её взором предстали четыре чистеньких, как ангелы, отрока. Совсем недавно из Галлии их прислал своей госпоже-императрице полководец Аэций.

Плацидия указала юношам на столик перед круглым зеркалом из гладко отполированной бронзы, где стояли четыре голубые чашки. Каждый из отроков взял в правую руку по одной; левой, отвернув тунику, высвободил фаллос... Как только у юношей низвергнулось в чашки семя, одна из рабынь перелила содержимое из чашек в фиал, такой же голубой, и подала императрице. Та выпила из него.

Каждое утро Плацидия делала это, надеясь таким образом сохранить молодость и красоту. И не только она прибегала к подобной практике, а и многие женщины из патрицианских семей, ещё не полностью вступившие на путь следования православной вере или же, как Плацидия, исповедовавшие не само христианство, а всего лишь его ересь. Мужчины к принятию женщинами такого средства омоложения относились снисходительно, так как делало их возлюбленных не только молодыми, но и горячими на ночном ложе...

Потом Плацидия села перед зеркалом и отдалась во власть рабыни, умеющей хорошо убрать волосы. Такая рабыня звалась ornatrix. Под ногами императрицы лежал ковёр, постеленный на мозаичный мраморный пол, чуть поодаль стоял другой столик, с серебряным тазом, в полумраке уборной выделялись стены яркой живописью, изображающей танцующих восточных красавиц и отдыхающих купидонов под ветками миртовых деревьев.

Уборные богатых или царствующих римлянок были намного просторнее, чем их спальни; тот, кто впервые попадал в комнату, где стояло их ложе, дивились миниатюрности помещения и сразу могли составить понятие о тех крошечных голубиных гнёздах, где женщины любили проводить свои ночи... Да и само ложе походило на узкую кушетку, нежели на широкие кровати под балдахином, как у персидских царей; узкое лёгкое ложе в зависимости от времени года, соответствующего освещения и должного отопления, а также других обстоятельств могло переноситься куда угодно, и совершаться на нём могло что угодно...

Пока ornatrix собирала локоны императрицы, искусно переплетая фальшивые с настоящими, в огромную башню, Плацидия сочиняла в уме своё сегодняшнее выступление в сенате, хотя теперь, после смерти патриция и консула Бонифация и когда нет в Равенне полководца Аэция, она уже не так тщательно обдумывала каждое слово, которое предстояло произносить, потому как раньше приходилось выступать то на стороне одного, то другого... Эти два влиятельных человека в империи враждовали между собой, и каждому надо было угождать. Однажды Бонифаций сильно разозлился на императрицу и в отместку призвал в Африку из Испании вандалов. В конце концов ссора между двумя полководцами вылилась в кровавую дуэль. Победил Аэций, провозгласив себя также патрицием и консулом. Императрица и сенат не возражали, более того, назначили его главнокомандующим войсками империи. И сейчас, находясь в Галлии, Аэций одержал свою вторую победу над восставшими варварскими племенами.

В сенате Галла Плацидия поблагодарила в первую очередь оптиматов[16]16
  О п т и м а т ы – поборники консервативного курса в сенате, состоящие в основном из патрициев.


[Закрыть] за дальновидность и единодушие в выборе главнокомандующего войсками, который уже должен возвращаться и, пользуясь случаем, связанным с титулованием её дочери (Плацидия повернулась в сторону, где сидели популяры[17]17
  П о п у л я р ы – политики, противостоящие оптиматам, народные трибуны, призванные охранять право плебеев от посягательств патрициев.


[Закрыть], поддержавшие эту идею, и кивнула им), просит сенаторов о разрешении на выезд всего царственного двора в Рим, о триумфальном прохождении легионов Аэция по Марсову полю и об увенчании полководца лавровым венком победителя. По выражению лиц сенаторов императрица поняла, что её просьба будет удовлетворена.

Вернувшись во дворец, Плацидия позвала помощника-евнуха. Когда тот явился, она сказала ему:

– Антоний, как можно быстрее сочини для Аэция послание. При обращении к нему не жалей таких слов, как «ты последний великий римлянин, потому на тебя вся надежда и опора»... Пусть он готовит войска к триумфальному шествию по Марсову полю в Риме... И ещё вот что, мой друг... – Так Плацидия обращалась к корникулярию, когда дело касалось чего-нибудь секретного: – Моя дочь отказывалась ехать в Рим. Но в этот же вечер она согласилась, проявив покорность овечки... А я не верю в покорность волчиц, даже если они рядятся в овечьи шкуры... О её согласии сказал мне её возлюбленный. Кто такой – тебе известно... На вопрос, почему она так быстро согласилась, ответа он не получил. Но обещал получить... Зная его характер и характер Гонории, сделать ему, думаю, это не удастся, так как дочь мою обмануть очень трудно.

   – Да, Гонория – твёрдый орешек, – согласился помощник.

   – Поэтому прошу тебя выведать всё самому.

   – Постараюсь... Чего бы мне это ни стоило! – В глазах евнуха сталью вспыхнули зрачки, и губы собрались в тонкую беспощадную щёлку.

   – Но не забывай, Антоний, что Гонория – моя родная дочь, и к крайним мерам не прибегай...

   – Конечно, моя госпожа, превосходительная жена и величайшая Матерь отечества.

   – Ладно, ступай.

Упомянутый ранее историк Марцеллин писал о евнухах, что «всегда безжалостные и жестокие, лишённые всяких кровных связей, они испытывают чувство привязанности к одному лишь богатству, как к самому дорогому их сердцу детищу...»

У сына императора Константина Великого Констанция II в услужении находился евнух Евсевий, придворные остроумно говорили, что «Констанций Второй имеет у Евсевия большую силу». Подобным образом строились отношения между Галлой Плацидией и её помощником евнухом Антонием.