Текст книги "Я никогда не была спокойна"

Автор книги: Амедео Маттина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Социалисты не имеют права говорить о цивилизованных и нецивилизованных странах, потому что таким образом они оправдывают реакционеров, которые подразделяют общество на два класса: тот, что управляет, и тот, что должен ему прислуживать^[109].

На следующий день Балабанова опровергла статью о своем выступлении, опубликованную Avanti!. Она написала в редакцию письмо, в котором сказала о «небольшой неточности».

Хотя я и отмечала, и осуждала непоследовательность редактора L’Asino, я и не думала намекать на его коммерческие интересы. Хотя я и упоминала об отношениях с Римским банком, я говорила буквально, что никто никогда и не сомневался в порядочности почтенного г-на Подрекки и все помнят, какие жертвы он совершил ради партии. То же самое можно сказать и о других членах партии^[110].

Главной ее мишенью на съезде был Подрекка, а по отношению к Биссолати и другим «обвиняемым» она обращалась уважительно, упомянув, что «другие партии сочтут за честь иметь их в своих рядах». А Биссолати, выступавший сразу после Балабановой, поблагодарил ее за то, что она отдает съезду «все силы своего ума и всю свою преданность». Это был урок хороших манер для тех, кому пришлось зачитать приговор об исключении. У Анжелики было тяжело на сердце. Она отказалась идти на ужин с товарищами. Ей хотелось побыть одной. По пути в гостиницу она встретила Биссолати. Бывший редактор Avanti! перешел улицу и направился ей навстречу.

– Вы позволите мне пожать вашу руку? Можно я назову вас еще раз – последний! – словом «товарищ»?

– Если вам хочется сделать это после моей речи, пожалуйста…^[111]

Биссолати на всю жизнь затаит на нее обиду. Он назовет ее «человеком сомнительным, обделенным природой, проложившим себе путь с помощью сумасшедших»^[112].

Съезд 1912 года был ознаменован триумфом фракции революционеров: это единственный такой пример в панораме европейского социализма. Анна Кулишева потерпела поражение, ее ярость не знала границ: на партийном небосклоне взошла новая звезда, провинциальный Бенито Муссолини. Маргарита Сарфатти слышала, как Анна сказала: «Он не марксист и совсем не социалист. Его менталитет – это не научный менталитет социалиста. Он вообще никакой не политик».

«Стихоплета» выбирают в новое национальное руководство. Два места оставляют меньшинству, но реформисты отказываются от сотрудничества. Тогда туда приглашают Балабанову и Челестино Ратти. Этторе Чиккотти и Джованни Лерда отказываются от руководства Avanti! и редактором временно назначают Джованни Баччи. Костантино Лаццари назначается политическим секретарем ИСП.

Съезд имел резонанс на международном уровне. Ленин писал, что итальянские социалисты встали на «правильный путь» и поприветствовал новую ИСП: «Итальянская партия была счастливым исключением для эпохи II Интернационала»^[113]. В «Правде» от 15 июля он говорит: «Раскол – тяжелая, болезненная история. Но иногда он становится необходимым, и в таких случаях всякая слабость, всякая “сентиментальность” (слово, которое наша соотечественница Балабанова использовала на съезде в Реджио) есть преступление. Вожди рабочих не ангелы, не святые, не герои, а люди, как все. Они делают ошибки. Партия поправляет их…»

Однако в Италии новый курс ИСП вызывает сильное беспокойство. Гаэтано Сальвемини даже называет его «съездом консерваторов» и отклоняет предложение возглавить Avanti!. Генеральная конфедерация труда тешит себя иллюзиями, что новое руководство продержится недолго. Но уже на первом заседании партии становится ясно, куда идет дело. Завязывается живейшая дискуссия о том, какие отношения нужно установить с реформистами из Генеральной конфедерации труда. Кое-кто выступает за развитие более тесных отношений с синдикалистами-революционерами и за раскол союза профсоюзов. В конце концов верх берет осмотрительность: решено отправить профсоюзам приветственную телеграмму с поздравлениями по поводу объединения пролетариата; однако при голосовании трое воздерживаются: Балабанова, Муссолини и Трематоре. То есть уже на первом заседании в новом руководстве ИСП появляются трещины.

Ни один, ни другой руководитель не имеет ясной программы, к тому же трудно понять, кто из них лидер. Секретарь Лаццари – честнейший профсоюзный деятель, но у него нет ни харизмы, ни дальнейших планов. Серрати в этот период занимается в основном вопросами местного значения, чаще всего в Онельи и Венеции, где руководит еженедельником Il Secolo («Век»). Он бы с удовольствием отправился в Милан и занял кресло редактора Avanti! но на это не решились, опасаясь усиления полемики с анархистами: те осуждали его за то, что он был шпионом и предателем, когда жил в 1903 году в Вермонте, в Америке^[114]. По правде, максималисты, стоявшие у власти в один из самых сложных моментов итальянской истории, никогда не несли ответственности за национальную политику. Это группировка, «не имеющая политического опыта и технической подготовки, не сумевшая вместе со своими органами печати приблизиться к уровню, на котором находилась Critica sociale («Социальная критика») и развить подобную деятельность по подготовке собственных кадров»^[115]. Недостатки руководства восполняются бывшим редактором Avanti! Клаудио Тревесом, блестящим журналистом и политиком, который фактически определяет направленность газеты, хотя редактором является Джованни Баччи.

Газета всегда играла второстепенную роль при партии. Делом по-прежнему заправляет Тревес, что не очень нравится победителям съезда. В частности, это не дает покоя честолюбивому Муссолини. При поддержке и поощрении Балабановой он начинает метать гром и молнии со страниц газеты Folla («Толпа»). Он подписывает свои статьи претенциозным L’homme qui cherche («Человек, который ищет»). С этой антимонархической, антиклерикальной и антимилитаристской трибуны Бенито подвергает сомнению моральный облик руководителя Avanti!. Он критикует журналистов, которые якобы пользуются экономическими привилегиями, говорит об упадке партии, которая стала, по его словам, «широким полем для спекуляции», что никак не свойственно социализму, всегда бескорыстному и героическому. «Сегодня многие социалисты, очень многие, обожают деньги»^[116]. Похоже, морализм Муссолини вышел из-под пера Балабановой.

Все меняется 8 ноября 1912 года, когда на повестке дня стоят выборы нового редактора газеты. Кандидатуру Муссолини предлагает Лаццари. У нового руководства это вызывает удивление: слишком уж молод и неопытен этот романьолец. Но секретарь поясняет, что нужны новые лица, люди, у которых нет других профессиональных обязательств и которые могли бы переехать в Милан и полностью посвятить себя газете. Великий актер Бенито делает вид, что отказывается от престижного места. Он хочет единодушного согласия партии. Анжелика уверяет Лаццари, что сумеет уговорить Муссолини принять предложение.

Чтобы не оставлять его в одиночестве, я часто составляла ему компанию за едой во время перерывов между заседаниями исполнительного комитета или во время съезда: я предпочитала рестораны попроще. И еще потому, что я была единственным человеком, с которым он мог быть искренним и естественным. Со мной он не ломал комедии, в то время он не завидовал мне и не боялся с моей стороны конкуренции. Было очевидно, что я равнодушна к славе и к материальным благам, и что моя деятельность в рядах партии была совершенно бескорыстной»^[117].

Рассказ об их обеде, составленный в третьем лице, похож на театральный сценарий.

Ресторан «Ломбардия», недалеко от улицы Сан-Доминиано, где находится главная редакция газеты Avanti!. Здесь обычно проходят собрания исполнительного комитета партии. Небольшой зал. Несколько десятков столиков. Белые скатерти с пятнами от вина. Большинство клиентов – люди, приехавшие из ближайших городков: мелкие предприниматели, маклеры.

Входят Балабанова и Муссолини, беседуя.

Муссолини (усаживаясь за стол). Черт возьми, я голоден как волк. Официант! Принесите мне большую тарелку тальятелли, бифштекс и пол-литра вина.

Балабанова. Мне того же самого, но без вина (продолжая разговор). Я не понимаю, почему ты так боишься принять поручение, которое дает тебе партия. Ты всегда говоришь и пишешь о дисциплине, а сам заставляешь себя упрашивать выполнить простейшее поручение.

Муссолини (перебивая). Но зачем мне брать на себя такую ответственность! Ты же лучше всех знаешь, что я не на должном уровне, мне не хватает теоретической подготовки, а эти интеллектуалы того и гляди воспользуются моей отсталостью!

Балабанова. Это просто невозможно! Ты всегда говоришь об ответственности. Ты хочешь сражаться в наших рядах, не имея ее? К тому же ответственность за газету несешь не ты один: мы все в исполнительном комитете за нее отвечаем.

Муссолини. Да, но все повесят на меня…

Балабанова (нетерпеливо). Если на тебя будут нападать, мы защитим тебя. И почему ты так боишься общественного мнения? Карл Маркс во вступлении к своему бессмертному «Капиталу» цитировал Данте: «Идите своей дорогой и пусть люди говорят». Этому правилу мы и должны следовать. Я так всегда делаю.

Муссолини. Но ты сильная. У тебя такая сила воли. В общем, я принял решение. Я отказываюсь. Слышала? Даже в оргкомитете кто-то был против предложения Лаццари. Еще бы! У меня столько врагов…^[118]

Кажется, Анжелике не удалось его уговорить. Но когда заседание возобновляется, Муссолини берет слово. Он говорит, что передумал. Он согласен стать редактором газеты, но с одним условием: если рядом с ним будет Анжелика Балабанова. Все аплодируют. Анжелика удивлена и рассержена. «Почему ты меня не предупредил? Я бы, конечно, отказалась. Я никак не могу на это пойти», – говорит она Бенито. Однако все хотят, чтобы Анжелика ставила свою подпись в Avanti! чтобы она привнесла в издание дух интернационализма и сумела направить на путь истинный сумасбродного романьольца. Лаццари краток: «Я уверен, что товарищ Балабанова, стольким пожертвовавшая для нашей партии, сделает и это». Балабанова пытается объяснить свой отказ. Секретарь ее обрывает: «Товарищ, это ваш долг, вы должны выполнить его. За работу, товарищи, время не ждет. Это решение мне кажется идеальным. Балабанова и Муссолини, договоритесь между собой и поскорее принимайтесь за работу»^[119].

Балабанова, подчинившись партийной дисциплине, соглашается и занимает место заместителя редактора. Ее первое задание – найти средства для покрытия убытков газеты. Она снова обращается к немецким товарищам. Пишет Бебелю, признанному лидеру социал-демократии, описывая ему плачевное финансовое состояние газеты. Бебель отвечает, что Итальянской социалистической партии не к лицу просить: своим отношением к итальянской войне в Триполитании она заслужила «такое уважение и благодарность»^[120], что оказать ей помощь – первый долг немецких товарищей.

Редакция Avanti! стала первым и последним постоянным местом работы Анжелики. У нее фиксированная зарплата, ее рабочий стол стоит напротив стола Муссолини и Эудженио Гуарино, второго главного редактора. Ей выделили служебную квартиру, на улице Кастель-Морроне, 9, здесь же, в доме 18, живет ее шеф с Рашель^[121] и маленькой Эддой. Бенито и Анжелика работают рука об руку, они весь день вместе, до самого закрытия редакции, до «Последних вечерних новостей». В ее обязанности не входит оставаться каждый вечер, но она охотно задерживается, чтобы ему помочь. А вот Муссолини, в других случаях столь восхваляющий Анжелику, преуменьшает ее роль в газете. Своему биографу Ивону Де Беньяку он скажет лишь, что она «оказала большую помощь в отборе немецкой прессы и в правильном разъяснении идей марксизма»^[122]. На самом же деле, особенно в начале работы, большинство его статей были ею прочитаны, отобраны и «наполнены революционным духом». Она считала его неуверенным, слабым, не способным на собственное мнение.

Так или иначе, «мужлан», заброшенный в Милан, оказался не так-то прост. Требование Муссолини, чтобы Балабанова была всегда рядом, – вовсе не признак слабости. Это не нерешительность и не страх ответственности. Это четкая политическая операция: скомпрометировать фракцию максималистов, вовлечь ее в политическую игру, которую Бенито хочет навязать партии с помощью газеты^[123]. Для этого он прежде всего должен полностью порвать с реформистским меньшинством, сведя к нулю влияние на издание Турати, Кулишевой и Тревеса. Авторитетность и дисциплинированность русской революционерки – лучшие помощники для достижения его цели.

Муссолини пытается руками Балабановой исключить Тревеса: он просит ее написать ему письмо и сообщить, что он больше не является сотрудником редакции. Она отказывается, напомнив Бенито, что сначала, на обсуждении Исполнительного комитета, он не возражал против кандидатуры Тревеса. Однако Анжелика и пальцем не пошевелила, когда новый редактор стал отказывать Тревесу в публикации его статей и в конце концов, вынудил его покинуть редакцию, хотя у того был заключен трудовой договор. Замредактора полностью согласна с тем, что надо изгонять журналистов-реформистов и открывать путь революционерам-синдикалистам, анархистам, интеллектуалам вроде Гаэтано Сальвемини, а также многим «непостоянным» сторонникам социализма, которые позже придут вслед за Муссолини в газету Il Popolo d’Italia^[124]. Именно в этот период в газете Avanti! создается новая лаборатория, ее задача – свернуть социалистический образ мышления к фашизму и коммунизму. Среди «муссолинистов» этого периода мы видим будущих создателей коммунистической партии Италии в 1921 году, среди них Таска, Бордига и Бомбаччи.

Тревес приходит в ярость. Его заступница Кулишева считает Муссолини «типичным анархистом», отбрасывающим назад социалистический образ мышления. Турати уверен, что Муссолини долго не продержится. Но в начале 1913 года общая политическая ситуация благоприятствует замыслам Муссолини: кризис джолиттизма достиг своего апогея; экономические последствия ливийской войны привели к еще большему обнищанию широких народных масс; реформизм со своим безнадежным обещанием медленного, но неумолимого изменения условий жизни, дышит на ладан.

На руку Анжелике и Бенито сыграло кровопролитие, произошедшее 6 и 7 января 1913 года в Роккагорге, в Чочарии: карабинеры открыли огонь по обнищавшим жителям города, вышедшим на демонстрацию. Семь убитых, сорок раненых. Вспыхнуло несколько крестьянских мятежей на Сицилии, в Кампании, Эмилии, Лацио. В Комизо полиция тоже открыла огонь. В Баганцоле, рядом с Пармой, опять стреляют – и снова убитые. В марте рабочие завода ФИАТ начали забастовку против ускорения темпа работы и отказа дирекции повысить зарплату. Забастовками на заводах охвачен весь Север. Самая упорная – в Турине: она длится целых двадцать три дня. Рабочим ФИАТ удается добиться небольшого повышения зарплаты в конверте, остальные ничего не получают.

В этой раскаленной ситуации новая Avanti! становится прекрасной площадкой для расследований, разоблачений и агитации. Бенито и Анжелика выбивают дробь на типографском станке: призывают к мятежу, на первой полосе говорится об «убийстве государства», «политике резни», в адрес Джолитти и монархии летят обвинения. Заголовки становятся все резче, они призывают к применению силы, восстанию. Корреспонденты сообщают с места событий о неслыханном насилии полиции и армии, их статьи неделями занимают первые полосы.

На одном митинге, посвященном памяти жертв в Милане, Муссолини долго перечисляет массовые убийства, произошедшие с 1861 года, и подытоживает: пока общество будет разделено на классы, пролетариат будут расстреливать. 27 января Avanti! предупреждает, что настанет день, когда толпа ответит «насилием на насилие и отомстит за убитых не только метафорически, но избирательными бюллетенями». На следующий день другая передовица, без подписи, заканчивается такими словами: «Ни одно насилие не может быть более законным, чем то, что идет снизу, как человеческая реакция на политическое преступление, которым является кровопролитие»^[125]. Балабанова часто пишет ему такие передовицы. Никогда еще в официальном партийном органе печати социалисты не говорили о насилии как о «повивальной бабке истории», не упоминали о вооруженном столкновении между организованным меньшинством и буржуазным государством. Все это ленинские теории, которых Муссолини не знает, зато знает Анжелика. Даже в яростной полемике с реформистами видна сильная схожесть с экстремистскими позициями Ленина. 17 января Avanti! набрасывается на Биссолати, возмущенного муссолиниевскими митингами в Милане.

Разумеется, для тех, у кого идиллическое, сентиментальное, пацифистское представление о социализме, для тех, кто верит в догму нерушимости человеческой жизни, для социалистов, застрявших на идеях Де Амичиса – смеси романтических телячьих нежностей, свойственных его времени, – для них наш клич может показаться богохульством. Но это не так. Он логичный, он социалистический. Он человеческий. Мы намереваемся требовать для народа права на законную защиту, на возможность отвечать оружием на оружие. Право убивать, прежде чем быть убитыми. Наш клич – клич войны. Пусть знает тот, кто убивает, что он тоже может быть убит^[126].

Возможно, Ленин и Муссолини пересекались в Цюрихе 18 марта 1904 года на митинге в честь Парижской Коммуны, но они никогда не общались лично. Тем не менее, между ними устанавливается «согласие, созвучие идей на расстоянии»^[127]. И все благодаря радикальным идеям, которые Балабанова принесла в Италию. Кроме всего прочего, именно она по просьбе Грамши перевела на итальянский язык труды Ленина. По отношению к меньшевикам взгляды Ленина и Муссолини также совпадают. Русский социалист Евгений Аркадьевич Ананьин понимает, чем это может обернуться, и предлагает редактору Avanti! статью, в которой объясняет, насколько вредна ленинская политика раскола. Муссолини отвечает: «Ленин представляет великую революционную силу, и не в наших интересах ронять его авторитет». Тогда Ананьин обращается к Тревесу, и его статью публикуют в издании «Социальная критика». Таким образом, во внутренних дискуссиях ИСП впервые проявляются противоречия между большевиками и меньшевиками, которые сродни противоречиям между итальянскими максималистами и реформистами^[128].

А в руководстве ИСП возникает сомнение: не слишком ли Анжелика и Бенито заносятся? Балабанова не только не тормозит экстремистские выпады Муссолини, она его еще и упрекает за то, что в его передовицах мало революционного пыла. Секретарь партии Лаццари пробует умерить пыл газетных статей: 27 января он пишет передовицу, в которой протестует против вооруженной борьбы как ответа на кровопролитие. Он предлагает ограничиться всеобщей забастовкой. Еще явственнее дистанцируется Серрати, он предостерегает от «очень опасных связей с анархическим, непонятным и спорным профсоюзным движением»^[129].

Социалист из Онелии Серрати убежден, что обеспокоенность в партии и рост числа новых членов не являются результатом реального политического роста. «Помедленнее на поворотах, сбавьте скорость! Рискуя взять неправильную ноту в хвалебном хоре, я скажу, что нам надо спросить себя, насколько это так называемое многообещающее пробуждение было вызвано решениями съезда и насколько приближающимися выборами». Серрати критикует «электорализм», «парламентаризм», «преследователей всеобщего избирательного права»: «Как только заходит разговор о выборах, пусть даже только административных, секционные собрания оживляются, внутри социалистической организации бурлит жизнь, социалистические души воспламеняются… Товарищ Балабанова уже раскрыла и прокомментировала характерное предложение того товарища, который, внося свой вклад в нашу Avanti! пожелал избрать двести пятьдесят депутатов в следующем туре голосования. Это желание становится системой». Серрати призывает Avanti! к серьезному бойкоту болтунов из ИСП и тех революционеров, которые считают, что задают тон в политических событиях. А еще к серьезным программам: «На митингах не надо прибегать к хитростям, чтобы обеспечить себе “теплое местечко в палате депутатов”»^[130].

В конце выговора Серрати есть анонимный курсив: это реакция руководства, считавшего пессимистичной его точку зрения и выражавшего всю свою досаду на эту «манию конкретности, уже приведшую к жертвам, и пока правые, ради “конкретизации” развлекаются тем, что преобразуют мир с помощью законов, вместо партии у нас будет факсимиле партии». Но Серрати настаивает и в следующей своей статье снова предостерегает Бенито и Анжелику: пока они воздерживаются от «конкретизации из опасения впасть в реформизм, они по своему усмотрению конкретизируют отдельных товарищей и тогда оппортунизм торжествует над высшими интересами партии». Наконец, следует самый жесткий выпад против редактора: «Имеет ли хоть какое-то значение работа по подготовке к революции, начатая газетой “Avanti!” под руководством Муссолини? Я так не думаю. Я бы даже сказал, что она имеет обратный эффект. Работа, которую Муссолини называет революционным кредо, не что иное как смешная гипербола…»^[131]

Это не что иное, как лишение Бенито легитимизации. Не подписываясь, редактор Avanti! презрительно отвечает, что надо выбирать между демократией и социализмом. И надо «конкретизировать не программу, а партию, возрождая ее среди масс: молодежи и рабочих». Он считает нелепой, даже «комичной» эту манию прагматизма, которая свела ИСП к «личинке» самой себя и начала приносить свои «жертвы в революционном лагере: именно это и стало последним «карикатурным камнем прагматического реформизма».

В социалистической газете не должно быть уступок, как не должно быть программных тактик, ведущих к понижению активности пролетариата. Вступать в теоретический спор с реформистами – это уже забота Анжелики: тот, кто верит в социализм, не может не быть революционером; главная цель – это не набор отдельных реформ, а национализация средств производства и экспроприация частной собственности. Балабанова утверждает, что революционеры «никогда не презирали ежедневные завоевания пролетариата», считая их «мимолетной победой», которая служит скорее росту солидарности между рабочими. «Серьезная, непростительная ошибка реформистов заключается в том, что они заставили рабочих поверить, что малейшие улучшения, достигнутые ими, являются чем-то стабильным, окончательно приобретенным, чем-то представляющим цель, а не средство»^[132].

«Красная царица» гарантирует прикрытие и придает идеологическую форму экстремизму «корсара» из Довиа, которому постепенно становится тесно в этой партии. Он признается Преццолини, что чувствует себя чужаком среди товарищей по фракции. С Анжеликой чужим он себя не чувствует: еще в первые месяцы 1913 года Муссолини поддерживает с ней тесные личные отношения, которые помогают ему наладить первые контакты в Милане. Сострадательная Балабанова объясняет это лишь внутренней слабостью, происходящей из комплекса неполноценности, усиленного его встречей с интеллектуальными кругами Милана. Она не понимает, что ее протеже – беспринципный человек, который пользуется ею и ее чувствами.

Он рассказывал мне о своей жизни, а я никогда не рассказывала ему о своей, даже в самых общих чертах… это происходило из его огромного эгоизма, он никогда не задавал вопросов, не замечал, если что-то случалось с окружающими его людьми. Он говорил только о себе, когда мы оставались наедине; говорил без обиняков, показывал свои слабости, свои страхи, он завидовал моей силе воли, моей дисциплине и всему остальному, что делало меня нормальным человеком. Все слабости и странности его существа я приписывала его ужасной нищете, распущенности, его болезни, о которой он говорил, часто почти хвастаясь^[133].

Однако эти излияния не такие уж односторонние, как она старалась представить впоследствии, чтобы дистанцироваться от Муссолини. Ее никак нельзя назвать женщиной, закованной в революционную броню. Анжелика тоже рассказывает о себе, о своей жизни, о детстве. На самом деле Муссолини знает историю ее семьи, знает о ее отношениях с матерью, ему известно, что она получает чек из Чернигова в обмен на отказ от наследства. К тому же они проводят все дни напролет в газете, вместе затемно возвращаются домой, на улицу Кастель-Морроне. Она могла бы уходить и раньше и не ждать четырех часов утра, когда закроется типография. Но она ждет его и вместе они проверяют первый экземпляр Avanti! пахнущий типографской краской.

Муссолини просит ее не оставлять его, он боится возвращаться один: «Я боюсь деревьев, собак, неба, даже собственной тени!» Так, гуляя по миланским улицам, Анжелика выслушивает ночные излияния Муссолини, его амбициозные намерения написать что-то более «ужасное», чем рассказы Эдгара По. Уже и название есть: «Извращение». Он саркастически смеется и кричит: «А ведь я ненормальный. В какой сумасшедший дом меня заберут, когда я совсем свихнусь?» Она в душе забавляется и подыгрывает ему: «Не волнуйся, я буду навещать тебя в сумасшедшем доме». Действительно, она уверена, что будет единственной, кто его навестит, потому что у него «в этом мире нет ни одного друга»^[134]. Кроме нее, которая терпит его идиосинкразии, самая смешная из которых – по отношению к врачам и уколам.

Муссолини периодически проверяет организм, чтобы следить за развитием своей болезни: он думает, что у него сифилис. Он недоволен врачами, которые лечили его до сих пор. Анжелика советует ему обратиться к известному в Милане специалисту, который в то же время является членом городского совета от социалистов. Редактор Avanti! идет к нему. После визита Бенито возвращается в редакцию, согнувшись пополам, дрожащий и бледный. Он падает в кресло и рыдает, закрыв лицо ладонями. Анжелика прикрывает дверь: она не хочет, чтобы сотрудники видели малопривлекательное лицо плачущего шефа. Она спрашивает, что случилось. И слышит в ответ: «Разве ты не чувствуешь запах антисептика? Этот проклятый доктор взял у меня кровь. А перед этим он использовал антисептик. Теперь я ощущаю его везде, везде! Он преследует меня!»

Анжелика утешает его, советует заехать домой, освежиться, перекусить, а потом спокойно вернуться к работе. Прекрасная мысль: лицо Муссолини светлеет, глаза снова блестят. «Взгляд, который он на меня бросил, показался мне благодарным взглядом, каким собака смотрит на своего хозяина»^[135].

И подруга хочет знать все точно: если его проблемы со здоровьем серьезны, она попросит руководство партии оплатить ему поездку в санаторий. У редактора Avanti! нет средств, достаточных для оплаты лечения. «А его бедняжка жена, – думает Анжелика, – когда она обнаружит, что он так болен! Ее мне жаль. Больше, чем его. Она неграмотная крестьянка, которой хватило смелости последовать за ним в Милан, несмотря на его безответственность»^[136].

Она идет к врачу и узнает, что болезнь Бенито – просто спектакль, это не сифилис, а гонорея, подхваченная в борделе: никакой смертельной опасности ему не угрожает. Анжелика просит доктора пойти с ней в редакцию, чтобы успокоить товарища.

День холодный, дождливый. Бенито уже вернулся, но он не один. Вместе с ним пришла женщина и маленькая девочка. Первая – Рашель, «покорная, тихая, скромная женщина». Девочка – Эдда, ей четыре года, она дрожит от холода, прижимаясь к ногам матери. «Недокормленная, бедно одетая маленькая девочка»^[137].

Вид этих двух существ вызвал во мне жалость к ним, гнев по отношению к Муссолини: он притащил с собой жену и дочку, так плохо одетых, в такой холод только потому, что боялся идти один и оставаться в кабинете до моего возвращения»^[138].

Анжелика в ярости; она не удостаивает его и взглядом. Она пожимает руку Рашель, ласкает Эдду и осыпает ее комплиментами. Водя их по редакции и типографии Avanti! она пытается взять девочку за руку. Но дочь Муссолини крепко прижимается к матери.

Глава восьмая

Рашель, Эдда и «Русская мать»

Когда родилась Эдда, многие товарищи были убеждены, что ее мать – Анжелика Балабанова. В пользу этой «городской легенды» говорит то обстоятельство, что ребенок зарегистрирован как дочь «n.n.», поскольку Бенито и Рашель не состояли в браке. Однако некоторые даты и обстоятельства не совпадают. Перед возвращением в Италию Муссолини приезжает к Анжелике в Лугано. Октябрь 1909 года. После этой встречи они не увидятся несколько месяцев: если бы наши революционеры имели сексуальные отношения в октябре и Анжелика забеременела бы, Эдда родилась бы летом, предположительно в июне-июле. А Эдда родилась 1 сентября 1910 года. Как раз эта дата полностью соответствует тому факту, что молодой романьолец приезжал с девушкой в Сан-Мартино, что в нескольких километрах от Форли, в фермерский дом, где жила сестра девушки. Это было в начале января, и там Рашель «оставалась взаперти несколько недель, ожидая, когда ее господин и хозяин, навещавший ее каждый вечер, найдет какое-нибудь жилье побольше, чем комната, в которой он жил после своего возвращения из Трентино»^[139]. В один из этих вечерних визитов и была зачата Эдда.

Прояснить вопрос о якобы русской матери будущей графини Чиано помогает один очень личный момент: такая гордая и чувствительная женщина, как Балабанова, никогда не отдала бы свою дочь другой. Да и Рашель, вероятно, никогда бы не согласилась принять дочь, своего первенца, от другой женщины, тем более если бы это был плод любви на стороне. Слухи о том, кем была мать Эдды, будут преследовать героев этой истории всю жизнь. Рашель будет отвергать эти сплетни, называя их «глупой инсинуацией»; однако еще со времен Avanti! ей было известно об отношениях ее друга и Анжелики. Однажды вечером в Милане она очень серьезно потребовала от Бенито объяснений о его отношениях с русской революционеркой. Последовал ответ, фальшивый и пренебрежительный: «Если бы я находился в пустыне, а она была бы единственной женщиной, я бы предпочел флиртовать с обезьяной». Рашель хорошо знала его: она не поверила мужу и сказала это ему в лицо. А у него, профессионального волокиты, всегда была шутка наготове, и прозвучала она почти как признание: «Красивые женщины опасны: с ними можно потерять голову»^[140]. Впрочем, у Рашели не сложилось отрицательного мнения об Анжелике, даже о ее внешности. Что довольно странно, учитывая, что о малопривлекательной внешности Анжелики все говорят в один голос. В мемуарах, изданных в сороковых-пятидесятых годах, Рашель пишет о ней как о «бойкой агитаторше с привлекательной внешностью». Тут есть две версии: либо она подстраивается под мужа, который никогда публично не оскорблял свою дорогую бывшую соратницу, либо это саркастический выпад. Вот только госпожа Муссолини не отличается чувством юмора, как бы ни хотелось ей посмеяться вместе со своей старшей дочкой над скандальной версией о русской матери.